Текст книги "Нет царя у тараканов"

Автор книги: Дэниэл Вайсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Элизабет мерзнет

Пришло время опять сдавить мехи негодования в сердцах Вэйнскоттов. Я нашел бы их квартиру с закрытыми глазами. Их примета – мягкость: никаких специй, легкие ароматы кипящих супов и масла, мороженых овощей и консервов. Нетронутая одежда, мебель и ковры взрастили колонию бледных ночных микроорганизмов-протестантов. Резиденты местной крошечной колонии Блаттеллы, страдающие хронической дистрофией, недолюбливали пришельцев и новости из иного мира, поскольку были убеждены, что снаружи лучше.

У Айры в квартире эта экспедиция завела бы меня глубоко в стенной шкаф, доверху заставленный коробками, и заняла бы несколько дней. Но у Вэйнскотгов предмет поисков оказался на виду, легко досягаем: поверх геологических отложений на письменном столе.

Я влез по ножке на стол. Пыль лежала толстым и горьким слоем. Я преодолел груду желтеющих нераскрытых газет и достиг коробки с надписью «Бернштейн», которую Айра и Руфь подарили Элизабет на день рождения несколько недель назад.

Я скользнул в коробку. Шарф был темно-серый, с простеньким рисунком, претендующим на художественность, как любит Руфь. Рисунок располагался в центре, по бокам – чистые края. То, что нужно.

Я спустился в ящик стола. Подле незаточенных карандашей и ручек без колпачков стояла баночка с резиновым клеем – крышка прилепилась кривовато, но намертво. Комковатые ручьи засохшего клея сползали по стенкам. Я ухватился за верхушку одного, где он всего тоньше, и спустился, по пути отдирая клей. В конце концов он оторвался и упал на дно, скрутившись змеиным хвостом. Снаружи очень твердый, но внутри влажный и податливый. Я оторвал шесть комочков и налепил на ноги.

Я сделал три серии прыжков, – этому я научился у Элизабет. Трижды по двадцать прыжков. Сначала я хлопал передними ногами над головой, а остальные четыре ноги скакали. Затем хлопал средними и, наконец, попрыгал на первых четырех. В итоге я превратился в измученного аэробикой таракана в клейких ластах. Я чувствовал себя идиотом; я едва мог ходить. В испарениях клея уже подумывал оставить сушу и вернуться к корням, в море, вслед за китами. Но от этой мысли я поспешно отказался – не рискну стать ошибкой эволюции, столь жалкой, что люди нарисуют мой портрет на бамперных наклейках.

Я споткнулся о красную ручку и упал на бок. Я побежал по шарику стержня, точно по бегущей дорожке в тренажерном зале. Ручка давно не писала – или вообще никогда. Я затрясся и направил мощную струю мочи в просвет вокруг шарика. Ручка расцвела весенним оазисом. Я пропитал чернилами все шесть ласт и ушел, капая краснотой, словно маньяк в фильме ужасов.

Я поспешно вернулся в коробку и понаставил печатей на одном краю шарфа. Красная клинопись так резала глаз, что даже снисходительная Элизабет вряд ли посчитает ее фольклорным орнаментом.

Когда пятна подсохли, я снял ласты и бросил их в коробку. Хорошо бы Вэйнскотты их разглядели. Я бы с интересом послушал, как они спорят, что это такое.

Затем я пошел по стене к термостату. Можно пролезть и передвинуть стрелку под пластиковым окошечком, но Оливер заметит и просто вернет ее на место. Поэтому я прошел внутрь термостата к полоске из двух кусочков металла, которая двигала стрелку. Металлические кусочки так хрупки, что я с легкостью их разогнул. Теперь стрелка не шевельнется, какая бы температура в комнате ни была. Термостат от нее не зависел. В бесчисленные щели в старых оконных рамах задувал ветер. В квартире быстро холодало.

Элизабет пришла домой и тут же принялась готовить ужин. Ее согревало тепло от плиты. Оливера – его мартини. А вот я замерзал.

Но после ужина плита остыла. Элизабет посмотрела на термостат.

– Что с ним такое? – спросила она, постучав в окошечко. Раскрасневшийся после третьей порции выпивки и утонувший в собственном жире Оливер не двинулся. Элизабет натянула толстый свитер и поежилась.

В конце концов она сказала:

– Олли, по-моему, обогреватель не работает. Он со стоном поднялся, опрокинув половину четвертого мартини себе на брюки. Взглянул на термостат.

– Семьдесят два градуса. Ты чего хочешь? Устроить тут сауну?

Он тяжело плюхнулся обратно, затрещала обивка.

Оливер продолжил читать. Элизабет села рядом, сунув ноги не под его обширный зад, а под собственную упругую попку. Запихав руки подмышки, она рассеянно оглядывала комнату. Наконец увидела коробку.

Она подошла к столу, открыла ее и нежно вытащила шарф. Улыбнулась, прижав его к щеке.

Оливер поднял глаза.

– И сколько ты на это выкинула?

– Мне его Руфь и Айра подарили на день рождения. Не помнишь?

– Ну тогда не забудь про их дни рождения, а то тебе напомнят.

– Ох, прошу тебя!

Элизабет развернула шарф. Я боялся, что мое художество оказалось снизу. Но Элизабет поднесла шарф к настольной лампе и поскребла пальцем.

– Олли, тут что-то прилипло.

– Что такое, ценник? Дай-ка мне.

Он поцарапал следы моих ласт ногтем толстого большого пальца и сунул тряпку жене.

– Это грязь, дорогая моя. Руфь и Айра подарили тебе на день рождения грязь.

– Как думаешь, она отстирается?

– Трудно сказать, эта корейская синтетика…

– Прекрати. Это настоящий «шалли». Как думаешь, будет очень невежливо, если я им скажу?

– Почему бы и нет? Эти христопродавцы сходят к Бернштейну, назовут свой номер и поменяют что угодно на что угодно.

Элизабет обмотала шарф вокруг шеи.

– Олли, мне очень не нравится, что ты так говоришь о людях, которые потратили время и купили мне подарок на день рождения. Ты даже этого не сделал.

– А я зря времени не тратил. Я ведь пригласил тебя на ужин? Весьма романтично.

– В «Бургер-Кинг»? Бизнес-ланч на двоих? Он уронил газету.

– Ты чего от меня хочешь? Моя любовь измеряется в долларах? Я должен выбрасывать деньги на всякую мишуру? Или ты бы предпочла, чтоб я вырос в вере, где тратятся на бога, никак не меньше?

Благословен Оливер: он задел ее много сильнее, чем надеялся я, испортив шарф.

– Они наши лучшие друзья. Они добрые и щедрые. А ты говоришь про них одни мерзости. Ты, видимо, хочешь, чтоб мне от нашей дружбы стало противно. Так вот, ничего не выйдет, ясно? Твои проблемы.

Позже Оливер улегся в постель, нагруженный алкоголем под завязку. Он потянул Элизабет за плечо, но она хлопнула его по руке и сказала:

– Не сегодня.

Обе пары – в прекрасном настроении для пятничного ужина. Мне остаются лишь последние приготовления.

Стол накрыт

Я вернулся домой за несколько часов до рассвета – самое безопасное время для поисков пропитания. Я надеялся, что эпизод с Джулией заставит граждан искать тщательнее. Но колония, похоже, снова пришла в уныние. Я услышал только одного ненормального откуда-то из угла: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей!» В кои-то веки я мечтал, чтобы кто-нибудь послушался.

Но сегодня у меня имелась цель – нужно снова пообщаться с моими пылесосными нимфами. Я нашел первую личинку ближе к полудню – Айра и Руфь уже отчалили на работу. Нимфа слонялась в компании себе подобных возле плинтуса. Когда я приблизился, она шмякнула по плинтусу передними ногами.

– Получай, гнида! – сказала она. Остальные засмеялись.

Бактерии с лапками. Это не игра – они беззащитные микроорганизмы, у них нет шансов. Настоящий порок: молодняк учился, наблюдая людские выходки или слушая рассказы о них.

Я поднял нимфу за передние ноги.

– Что ты хочешь доказать?

– Да пошел ты! – огрызнулась она. Что с ее инстинктом самосохранения – грязный язык ставит под угрозу ее жизнь. Ее хитин затрещал в моей стальной хватке. Она тихонько захныкала, но на глазах корешей не посмела просить о пощаде. Мне хотелось ее придушить. Но она мне еще нужна.

Маловата для своего возраста. Когда мы ломали замок Вэйнскоттов, она была второй нимфой. Давно пора повзрослеть, а она до сих пор четвертая. И даже последние две линьки не удались: осталась длинной и хрупкой, с тонкими слабыми конечностями.

Я ее уронил. Она потерла ушибленное место. Я попросил о помощи. Она расхохоталась. – Там тебе куча еды, – пообещал я. Вскоре она разыскала семерых уцелевших подружек. Восьмую закатали в скатерть – сгинула в стиральной машине. Все бледные, анемичные и тоже в гнуснейшем настроении. Я расстроился. Избалованное дитя эпохи Цыганки, я отказывался мириться с тем, что новые поколения будут чем-то хуже нас – королей экосферы, мастеров выжигания.

В награду они получат Американскую Женщину, сказал я. Вибрамсы, конечно, о ней уже разболтали. На открытом полу нимфы двигались решительно, не обращая внимания на зрелища и звуки, несколько месяцев назад внушавшие им ужас. Влезли в зад пылесоса без колебаний.

– Шесть проволочек, – сказал я. – Вдвое длиннее той, что мы оторвали в прошлый раз. Они нужны мне после обеда.

Под плинтусом меня встретил заградительный огонь попреков. Будто я не только убийца, но еще и скопидом. Если граждане знали, что панцирь в квартире, – почему не пошли его искать? Я бы пошел. Голод парализовал их, превратил в трусов.

– Придержите коней, – сказал я. – Это я сражался с американцами. Я с вами поделюсь едой, если вы сделаете, как я скажу.

Они хотели получить пищу, даже не почесавшись.

Голос сзади пропищал:

– Каждый настоящий момент – в сущности, естественное следствие предыдущего, и, таким образом, настоящее беременно будущим.

Это безнаказанно ораторствовал Гегель. Я принял вызов:

– О чем я и говорю. Есть ли удачнее способ обрюхатить настоящее будущим, нежели раздуть вам брюхо Американской Женщиной?

– В мире все такою, каково оно есть, и все происходит так, как происходит, в нем ничего хорошего нет, а если и было, то и в этом ничего хорошего.

Я уже падал духом. Кто я такой, чтобы руководить этим вульгарным, требовательным сборищем, если вид Блаттелла сопротивлялся любому руководству все триста пятьдесят миллионов лет? Каждый из нас идет своей дорогой, индивидуализм всегда преобладает над общинностью. Неприглядное воплощение общинности – пчела. Как человек, она процветает лишь в пределах своей касты и неспособна выдержать одиночество. Честный рабочий-фашистик исполняет свой «танец» (может, энтомологи скажут, что и рабы на галерах «танцуют»?), нескончаемо собирает еду, которую едва пробует; летит в улей, где едва живет; услаждает женщину столь ожиревшую, столь гротескную, что она никогда не выходит наружу из страха, что весь животный мир лопнет, хохоча над ней. И какова цена чести быть рабочей пчелой? Половина всех хромосом, все гонады и вся независимость. Абсолютно всё.

Нет, уж лучше методы Блаттеллы, с начала и до конца. Проблема не в моих сородичах, а в моем ущербном индивидуализме. Я хотел освободить шкафчики, завоевать кухню для всей колонии. Слишком величественно, чересчур общественно полезно. Почему я не искал кукурузных хлопьев и чувственных самок Блаттеллы для одного себя? Я недостаточно эгоистичен.

Я ушел из-под плинтуса. Под порожком кухни я увидел характерно одеревенелую спину. Бисмарк.

– Что там у тебя? – спросил я.

Он поспешно прикрыл еду лапой. Все правильно – каждый за себя. Но, увидев меня, ответил:

– Отруби. Я тут проторчал весь завтрак – повезло. Айру опять закупорило.

Мы поделили кусок и через секунду бесконтрольно загадили пол, чисто вымытый Руфью.

– Хорошая штука, – сказал Бисмарк. – Не понимаю, как Айра все внутри держит.

Великодушие Бисмарка снова все перевернуло. Теперь я был уверен. Нельзя сдаться и бросить мой план после стольких месяцев работы. Я такой же эгоист, просто мой эгоизм – просвещенный; я не получал немедленной награды, однако будущее процветание колонии – определенно в моих интересах.

– Сегодня за ужином хочу доиграть партию, но дел по горло. Остальные не хотят помогать, – пожаловался я Бисмарку.

– Без них обойдемся, – отозвался он.

За какие-то минуты он собрал Барбароссу, Суфура, Т. Э. Лоуренса, Клаузевица и, наконец, Соплю, который не мог смотреть мне в глаза после трусливого бегства от Джулии. Эти граждане не разделяли мою позицию, зато их воротило от оцепенелой жизни под плинтусом.

Теория борной кислоты заключается в следующем: люди рассыпают чудесный белый порошок там, где, скорее всего, пройдем мы, жертвы. Мы слишком примитивны и потому его не замечаем, шагаем прямо по кислоте, при необходимости погружаясь в нее по самые плечи. Затем, игнорируя вяжущий химический вкус и все, что нам известно об этом яде, чистимся – первобытный инстинкт первобытного животного, – и порошок, сплошь облепивший тело, попадает прямо в рот. Вот так он нас и убивает. Люди невысокого мнения о сообразительности насекомых, но засыпь я гостиную Айры бочками токсических отходов, я бы не рассчитывал, что он нырнет прямо в них.

Кислотный оборонительный рубеж мы преодолевали только у входа в кладовую. Пол чист, лишь вдоль задней стены Айра насыпал побольше яда. Я так и не понял, зачем.

Но результат достигнут. В белый порошок наполовину закопались три трупа Блаттеллы. Кошмарное зрелище. Бездонные белые глазницы пялились на нас оттуда, где когда-то блестели мириады глаз. Мощные крылья и грудные клетки выцвели до коричневой полупрозрачности; тронутые гниением конечности позеленели, словно рыбки гуппи. Больше всего пугали их позы: скрюченные, как у разведчиков, застигнутых лавиной. Легкомысленная смерть представителей доблестных поколений, что жили до прихода Руфи. Вид безрассудно растраченных жизней наполнил меня гневом, а напоминание о процветании, что покинуло нас, – болью.

Я раздал гражданам обломки зубочистки – Суфур выплюнул ее на ковер в гостиной. Один обломок я оставил себе.

Мы с Бисмарком подошли к куче. Осмотрительно утвердившись посреди смертельного порошка, я ткнул острием в тело. Оно отскочило – хитин оказался прочнее, чем я думал. Тогда я воткнул пику в мембрану между члениками. Она лопнула с целлофановым хлопком. Бисмарк пронзил труп у головы.

Мы приподняли труп. Борная кислота посыпалась из глазниц и суставов; из дыхалец потекли белая струйки, будто из солонки. Сопля и Суфур влезли на сугроб и выудили второй труп. Но Барбаросса категорически отказался работать с Т. Э. Лоуренсом, заявив, что не желает знаться с педиком, хотя Лоуренс – специалист по кислотным пустыням. Его место занял Клаузевиц, и третье тело восстало из могилы.

На деревянном полу отравленные тела походили на привидения. Я воткнул зубочистку так, чтобы двигать мертвецов, не прикасаясь к яду. Летели кусочки хитина – прах к праху. Мы нанизали все трупы на щепки, затем перенесли ношу – медленно, будто могильщики, – через границу кислоты, наружу.

В кухне с деревянных колышков возле плиты свисали кастрюли и сковородки. Впервые увидев доску в детстве, я решил, что дырки размером с тело – весьма выгодная позиция. Но Айра застал там наш патруль и уничтожил всех, даже когда они распластались по задней стенке, словно ассистентки метателя ножей. Он стрелял в отверстия и сбивал их рикошетом.

Айры дома не было, и мы быстро затащили тела на доску. Теперь мне следует принять важное тактическое решение.

В раковине размораживался семифунтовый цыпленок. Сегодня вечером его явно запекут. Нам от этого никакого проку: у противня нет дырок, и поэтому на доске он не висел.

Руфь твердо верила в четыре мифические группы продуктов, необходимые, по мнению ученых, для здоровья (хотя квинтиллионы Блаттелла триста пятьдесят миллионов лет процветали на скудном рационе). Предположим, на гарнир – картофель или рис. Печеный картофель – тоже вне нашего контроля, но, может, она его сварит или сделает пюре. Рис тоже годится.

Свежие овощи Руфь принесет с собой. Но что она с ними сделает? Их можно сварить в кастрюльке, на пару, пожарить на медленном огне в маленькой сковородке или даже запечь в горшочке. Слишком много вариантов.

Нужно угадать. Жареный цыпленок размером с пеликана – легкая еда. И картофель тоже. Интуиция подсказывала, что на ужин будет минимум одно острое блюдо, и его, наверное, приготовят на сковороде или в горшочке; или же рис – как промежуточный вариант. Итак, кастрюля для риса и две сковородки с ручкой – в каждую по кадавру. Обломком зубочистки Барбаросса разломил трупы вдоль. От треска я содрогнулся. Панцирь скользнул через дыру в доске и упал в маленькую сковороду. Барбаросса явно получал удовольствие от расчленения, так что мы позволили ему разделать и уложить еще два трупа. Заминировано.

Теперь мне требовалась масштабная помощь, но я по-прежнему не хотел использовать Американскую Женщину. Я попросил Барбароссу ненадолго разыскать мне примерно сорок крупных особей.

– Как пожелаешь, – ответил он, резко щелкнув задними ногами.

Он направился к плинтусу. Хотел бы я научиться запугиванию вместо подкупа.

В нише между холодильником и соседним шкафчиком лежала кучка мусора, что осталась еще с Террора. Всего лишь обломки штукатурки, однако ее сходство с борной кислотой заставляло нас осторожничать.

Двадцать минут мы отламывали два куска от старой пластмассовой ложки – рычаг и ось примитивной катапульты. Еще мы добыли сухую, заскорузлую арбузную косточку.

Как-то в юности я прятался в отрубях с изюмом – маневр, который позже прикончил Розу Люксембург. Спасаясь на холодильнике от надвигающихся ботинок, я промчался по краю коробки и прыгнул на клапан. Попытка не удалась – коробка была закрыта. Я тогда не знал настоящей боли и решил спрыгнуть на пол. Мне повезло, что раны в юности заживают быстро, и к тому же мы умеем отращивать потерянные конечности. Впрочем, этому меня научили муки крушения, что произошло именно там, где мы теперь устанавливали пластиковую катапульту. Я верю в физику.

Мы положили арбузное семечко в ложку. Тем временем Барбаросса вернулся с полчищем тараканов.

– Куда вести добровольцев? – спросил он.

– На холодильник, – ответил я.

Никто не двинулся. Я собрался было изложить план, но, поглядев на Барбароссу, понял, что объяснения бессмысленны. Толпе требовался вождь.

– Белый всегда прав! – заорал я и начал восхождение по алебастру. Остальные подхватили клич и последовали за мной.

– На фига тебе сдалась эта шеренга мудаков? – спросил Суфур.

Отруби с изюмом на холодильнике охраняла большая черная коробка. На ней громадными буквами размером с американского монстра значилось: «Тараканий Мотель».

Нам хватило одной серии «Психоза» по телевизору, чтобы держаться от подобных заведений подальше. И для тех, кто умудрился пропустить фильм, на коробке была изображена липкая лента и даже написан рецепт клейкой наживки прямо на боку. В Тараканий Мотель мог войти лишь невежда, питающий слабость к пшенице с карамелью.

Но Айра в Мотель свято верил. Однажды я слышал, как он кудахтал: «Бедные ублюдки!» – устанавливая свежую коробку. До Террора мы регулярно забрасывали мотели останками со всей квартиры, раздувая масштабы Айриных побед. В восторге от такого успеха, он покупал нам все новые мотели. Мы с удовольствием наблюдали эволюцию их графического дизайна.

– Ёпть, гляди-ка, – сказал Суфур, тыча в надпись на фасаде.

К нам подошел Барбаросса.

– Если заселились, съехать не надейтесь. Прямо так и сказано.

Толпе на открытой поверхности стало неуютно.

– Граждане! – закричал я. – Давайте сбросим это уродливое бельмо на пол, во тьму.

И снова убежденные увлекли за собой сомневающихся. За минуту мы выстроились бок о бок полированным ксилофоном, головами упершись в коробку, объединившись во имя доблестной цели. Я затрепетал при мысли, что, проживи квартира 3Б даже тысячи лет, наши потомки скажут: «То был их звездный час».

От Айриного нашатырного спирта холодильник сделался безупречно чистым и практически лишенным трения.

– Пошли! – скомандовал я. На удивление легко мы сдвинули мотель с места. – Быстрее! – Заскребли по эмали ноги, тараканы застонали. Их истощенные тела для таких усилий уже не годились.

И все же вдохновляющее зрелище: брыкаются сотни шипастых ног Блаттеллы, гнутся сотни усов. Фасад проехал над краем холодильника и вдруг накренился. Бумажная стенка затрещала в лапах, и в мгновение ока наш смертельный враг рухнул на пол, прямо на ложку. Резко щелкнул пластик, и арбузное семечко взлетело. Но я просчитался – оно не попало на стол. Еле долетело до края стула.

Я заметил брешь в наших рядах на краю холодильника. Кого-то мы потеряли. В кухне завибрировал пронзительный вопль:

– Вашу мать! Суфур. Забыл отпустить Мотель.

Мы поспешили к нему. Ему повезло: Мотель упал желтком вверх. Суфур притянул меня к себе за верхнее жвало и потрясенно прошипел:

– Свободен!

– Это верно, – ответил я, помогая ему подняться. Он куда-то поковылял. Добровольцы уволокли Мотель по полу в щель между холодильником и шкафчиком. Я не мог рисковать, привлекая Айрино внимание.

Сопля влез на стул Руфи и понюхал косточку.

– Треской пахнет.

– Спускайся оттуда, – позвал я. Появился Бисмарк с еще одним Элизабетиным волосом; тот, что принес я, давным-давно сгинул в пылесосе. Мы с Бисмарком взобрались на сиденье и надежно обвязали им косточку. Потом взялись за него и направились по спинке стула на стол. Косточка подпрыгивала и вертелась позади, волос перекручивался и обдирал нам лапы. Мы прошли по столу и двинулись по стене мимо строя контейнеров: семья личинок, что прошли путь от лакомого мускатного ореха до грубой крупчатки. Я представил, как Руфь ставит сумку на край стола и выгружает покупки, вынимает коробку, рядом ставит блюдо, которое в итоге окажется под контейнером с сахаром. Великолепно! Руфь редко добавляла в пишу это дьявольское вещество.

Мы втащили волос по одной стенке контейнера и спустили по другой, пристроив косточку на ручке. Своими могучими жвалами Барбаросса перекусил волос, и я бросил его на пол за плиту.

– А где ты найдешь тыквенное семечко? – спросил Малец.

– Сейчас увидишь. – Я пошептался с Гудини, и тот взобрался на контейнер к косточке. Спустя все эти месяцы от него еще воняло хреном.

– Леди и джентльмены, – сказал Гудини, – для этого номера мне нужен доброволец, умеющий плеваться. Вы, сэр, подойдите сюда и покажите нам, как вы это умеете. Прямо на косточку. Да, это было неплохо, но, может, кто-то в состоянии плюнуть чуть более смачно?..

Скоро белая косточка покрылась слюной. Гудини повернулся спиной и зловеще забормотал:

– Печень еврея-богохульника, желчь козлиная, тисовый побег… смешать с кровью бабуина, чары будут крепки и надежны. – Он отошел в сторону. Косточка стала черной и блестящей, как в тот день, когда шлепнулась с Айриной губы.

– Ужин подается в гостиной в девять часов вечера, – сказал я.

Бисмарк, Барбаросса и я вошли в нижний ящик напольного шкафчика – единственное хаотичное место во всем доме. Перетаскивая содержимое из старых шкафов, Айра без разбора свалил все сюда.

Гвозди, кнопки, сантиметр, консервные ножи, штопор, целлофановые пакеты, ножницы, клей и все остальное за много лет превратились в единое целое. Мы же искали карманный фонарик – он обнаружился где-то сбоку.

– Как думаешь, может, засунуть что-нибудь между лампой и батареей или между батареями? – спросил я Барбароссу.

Тот покачал головой:

– И не думай. Как ты внутрь попадешь?

– Сломаем и откроем, животное, – ответил Бисмарк. – Расколотим его, с твоей-то силой.

Лицо Барбароссы засияло восторгом и неистовством, словно он всю жизнь ждал подобного приглашения. Он зарылся в культурный слой и вернулся с отделочным гвоздиком. Постоял, ритмично покачиваясь, затем метнул гвоздь в пластиковую линзу. Барбаросса все раскачивался, а гвоздь тем временем ударился в пластик, отлетел и попал Барбароссе между глаз, отбросив его на моток шпагата.

Бисмарк засмеялся. Внезапно фонарь наклонился и рухнул почти нам на головы. Удар гвоздя не мог произвести такой эффект. Во время своих поисков Барбаросса катализировал какую-то реакцию а-ля Руб Голдберг.

Бисмарк влез на фонарь.

– Видишь? Если выдвинуть ящик, отвертка проткнет линзу.

Я подошел к нему.

– По-моему, шансов маловато.

Поднять фонарь для нас – все равно что поднять холодильник. Поэтому мы с Бисмарком нашли бечевку, оторвали от нее кусок и привязали к фонарю. Оклемавшийся Барбаросса потащил эту тяжесть. Но и через полчаса изматывающей работы фонарь не сдвинулся ни на микрон. Мы уже собрались бросить это дело.

Почти без всякой надежды Барбаросса приподнял конец палочки для коктейля, увенчанной эмблемой Ассоциации поддержки цветных. В ящике загромыхало. Мы с Бисмарком спрятались по углам, кнопки и батарейки покатились следом за нами. Когда все стихло, я поднял голову. Фонарь сдвинулся.

– Я вижу огни Парижа! – сообщил Бисмарк с отвертки.

В коридоре мы встретили Гоша и Увечье Вибрамсов – они волокли гигантский кусок резинового клея. Мы все направились в стенной шкаф.

Четвертая нимфа лежала на полу между галошами. Рядом валялась проволочка.

– Мы договаривались – шесть, – напомнил я.

– Расслабься, – ответила она. – Где еда? Мы прошли по проводу в пылесос. Уставшие нимфы спали возле трех больших кусков проволоки. Я даже на такое количество не рассчитывал.

Мы сложили проволочки парами и склеили. Одну пару Барбаросса отнес в кухню. Другую Вибрамсы оттащили в кухню Вэйнскоттов.

Оставался последний штрих. Я принес в Айрину гостиную нитку от шарфа Элизабет. Положил ее в черную пепельницу – Айра держал ее в идеальной чистоте, чтобы у гостей не возникало мысли закурить. На черной поверхности желтая шерсть смотрелась великолепно.

Теперь поторопись домой, Айра. Мы ждем.