Текст книги "Слезовыжималка"

Автор книги: Дэниел Хейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

8

Кто такой Эван Улмер? – спрашивала себя Промис. Впрочем, любой бы на ее месте спрашивал себя о том же. Не странно ли, что меня этот вопрос интересовал сильнее других? Как сочетается интерес к собственной персоне с равнодушием окружающих? В детстве я частенько об этом думал. Я был ошеломлен жизнью и задавал вопросы, которые другим казались неподходящими и странными. Не буду врать, я был нервным ребенком, я хотел быть твердо уверен, что ботинки начищены, молния застегнута, а веемой мысли надежно запрятаны в недра мозга, пористого как губка.

Я вырос в Эпплтоне, без братьев и сестер, а жаль, лучше бы рядом был кто-нибудь, с кем можно поделиться, кому можно излить накопившиеся вопросы и испытать неизведанное наслаждение – не искать на них ответа. Мать? Она не очень-то любила вопросы. У отца возникла дурацкая привычка, которая с годами лишь усугубилась: он частенько разжигал мое любопытство, задавая вопросы, а потом сам же давал на них ответ. Разве ему было дело до того, что я любил бибоп  [18]18
  Джазовый стиль, утвердившийся в 50-е годы XX века, характеризовался непривычным для многих любителей традиционного джаза усложнением гармонии и ритма.


[Закрыть]? Не было. Спрашивать и тут же самому отвечать – идиотизм. Все равно что успешно зазвать девчонку в гостиничный номер, а потом подрочить в ванной.

Пора, да? Слова непрестанно бились у меня в голове. Я мог бы вытатуировать их на лбу и каждый раз читать во время бритья, чтобы напомнить себе о том, что и так не получалось забыть. Пора. Пора? Пора – для чего, когда, почему?

Пожалуй, впервые в жизни я писал каждый день. Писал с уверенностью. Слова лились непрерывным потоком, шли процессиями, проносились кавалькадой, а я выбирал те, что мне подходили. Роман близился к концу. В чем же дело? В том, как Боб рассуждал о моей книге, о возможностях публикации? В том, что в библиотеке напротив меня сидела девушка – такая же сумасшедшая, как я, и в два раза более амбициозная? В том, что девушка целовала меня, хотела меня целовать? Может, каждый поцелуй приносил новое вдохновение, которое порождало главы моей книги?

Так или иначе, что-то росло, ширилось, требовало освобождения. Пора, да? Наверное, смешно, но я чувствовал себя беременным, чувствовал, что посвятил себя важному процессу, который должен обрести свое место в нашем мире. Иногда жаждал освобождения – рвался на свет из болотной жижи. Часто мне на ум приходил Боб. Он уверенно шел к тому, чтобы найти свое место, и без излишней гордости могу сказать, я надеялся, что когда-нибудь он по достоинству оценит похищение.

Мой разум будоражили противоречивые мысли, порой я хотел отпустить Боба на все четыре стороны. Я работал как заведенный: тянуло закончить роман прежде, чем поднимется новое облако пыли. И я был близок к окончанию – дразняще близок. Когда я рассказал об этом Промис, она, кажется, за меня обрадовалась и попросила почитать рукопись. А еще она хотела увидеть подвал, который так меня вдохновил.

Мать Промис приезжала во вторник и должна была уехать в четверг. Мы познакомились в среду вечером, после ужина.

В гостиной я устроился напротив женщин в кресле-качалке и положил на колени плюшевого медведя. Мои мысли напоминали котел: варево в нем бурлило с той самой минуты, как я вошел, пожал руку Маргарет и чуть не наступил на Ганса, который скакал между нами, вынюхивая что-то мокрым черным носом. Мой разум тоже находился в поиске: мысли описывали бешеные круги, а беседа шла своим чередом. Я смутился, заметив, как у матери Промис, Маргарет, торчат соски – я отчетливо видел их под голубым топом из лайкры. По-моему, такие майки носят велосипедисты. В любом случае подобный наряд был бы гораздо более уместен на молодой девушке.

В физическом плане Маргарет во многом походила на дочь – разумеется, за исключением возраста. Она была старше. И красивее. Те же волосы, горделивый носик, тот же лоб, явственно выражающий недоумение. Тот же острый подбородок – я обратил на него внимание только теперь, когда он предстал передо мной в двойном экземпляре. Но я бы ни за что не угадал, какой у нее голос. («Я же тебе говорила», – заметила позже Промис, хотя в тот момент я совершенно об этом забыл.) Голос был как у ребенка, он был пародией на детский голос. Я осознал, что разговариваю с Маргарет, как с десятилеткой: использую ограниченный словарный запас. К тому моменту, как я это понял, она уже была на шаг впереди.

Маргарет редко задавала вопросы. Она не особенно интересовалась моей жизнью и совсем не походила на мамаш, которые поджаривают на медленном огне очередного мужчину в жизни дочери. (Странно об этом говорить – едва ли я когда-нибудь был мужчиной в чьей-то жизни, даже в своей собственной.) Маргарет была слишком рассеянна, на подозрительность у нее не оставалось внимания, она привыкла получать то, что хочет. Она во многом походила на дочь, однако ей не хватало того странного и чудесного любопытства, которое привлекало меня в Промис.

– Так в чем проблема у К.?

Боб читал «Замок». Неделю назад я купил еще один экземпляр. Партноу сказал, что когда-то давно читал его, еще в Пристоне, но мало что помнит.

Я поморщился, пытаясь воззвать к собственному высшему образованию. Я не счел нужным упоминать о том, что и сам закончил роман Кафки всего пару дней назад. Понятия не имею, почему я соврал о таком пустяке. Пытался продлить агонию лжи?

– Тебе нужен общепринятый ответ или мое мнение? – спросил Боб.

– Твое мнение.

– Он не может добиться девушек, не может получить чертов замок и, как любой порядочный еврей, просто падает ниц.

– Не чересчур жестко?

– Ты сам спросил.

– И правда.

– Не исключено, что я ошибусь в деталях, но там сказано примерно так: «Тут в ходу поговорка, может, ты ее слышал: административные решения робки, как девушки».

– Как молоденькие девушки, – поправил я его. – Помню, да. Значит?..

– Парень ходит по кругу, – продолжил Боб. – У него в голове бардак. Не в состоянии ничего добиться.

– А если представить себе К. с характером? – предложил я. – К примеру, как мужественного человека.

– Мужественного?

– И упрямого. Очень упрямого. Как тогда – попадет он в замок?

– Я не думал об…

– Я выражаюсь метафорически, Боб. Он обречен. Он просто неудачник! Откуда взяться силе?

– Картина не из приятных, – кивнул Боб, – “то правда, то правда. Если честно, книга нагоняет тоску. Тяжело читать. Может, дело в том, что я в клетке и…

– Ты просто не любишь читать, да?

– Для нас с Нилом, – говорила Маргарет, – Сэндхерст всегда был особым местом. Как и для Промис. Теперь все изменилось. Мы изменились.

Мы постарели, Эван. Хотя дело в другом. Когда я сюда вхожу, я расслабляюсь. Сразу. Этот дом как наркотик – тепло идет по всему телу.

Промис, сидевшая на кушетке рядом с матерью, бросила на меня взгляд… Мне хватило ума его проигнорировать.

– А вы, Эван? Что вас привело в это чудесное место? Контраст между Сэндхерстом и пылью Нью-Йорка, его шумом?

– Мне нравится пыль и шум, – признался я, – но…

– Вы приехали писать? Как Промис?

– Да. Именно.

– И как вам здесь?

– Отлично. Прекрасное место, чтобы…

– Вы тоже от чего-то сбежали?

– Сбежал? – переспросил я.

– Промис вот сбежала. Да, дорогая? Ничего, что я так говорю? Это ведь просто мое личное мнение.

– Говори, что хочешь, – холодно ответила Промис.

– Ну, я считаю именно так. – Маргарет посмотрела на меня и улыбнулась.

В отличие от дочери ее глаза не улыбались вместе с губами. Я ждал объяснения, но, возможно, я уже пропустил его мимо ушей. А может, Маргарет просто хотела, чтобы я начал задавать вопросы.

– По-моему, Промис сбежала от родителей, – продолжила она наконец. – Знаю, я сама об этом думала в ее возрасте. Она пытается понять, кем ей быть. И становится довольно интересной молодой особой, правда?

– Да, – согласился я.

– Значит, вы понимаете, о чем я. – Маргарет медленно закивала и поправила узкий лайкровый рукав, который впился ей в подмышку.

– Ты просто не любишь читать, да?

Боб открыл было рот, чтобы ответить, однако передумал и состроил идиотскую улыбочку человека, которого поймали с поличным, но раскаяния он не испытывает. Я бы никогда не смог так улыбаться.

– Это часть моей работы, – сказал он наконец.

– Я читал. В «Паблишерс уикли».

– О чем читал?

– О редакторах, которые…

– Потеряли вкус к чтению? – закончил за меня Боб. – Да, я тоже читал ту статью. Действительно, бывает. Ну или может случиться. Помню, читал я и думал: все равно что читать про потерю памяти или про взрослого человека с синдромом дефицита внимания – читаешь и думаешь: про тебя это или нет? Может, про меня. Тогда я как-то на этом не зацикливался. Но теперь, когда я пережил такой позор…

– Разве тебе не открылись новые перспективы?

– Теперь, когда меня тут держат, как животное… – продолжал Боб.

– Как животное?!

– Против моей воли. Теперь я понял, что по-настоящему важно и что я должен делать.

– Что ты должен делать?

– Да, – подтвердил Партноу. – Я должен положить этому конец. Положить конец карьере уважаемого редактора. Займусь чем-нибудь другим. Выберусь из-под груды слов.

– Ну, не знаю, не хотелось бы думать, что я погубил твою карьеру.

– Не льсти себе, – отозвался Боб.

Бокалы вновь опустели.

– А вы? – спросил я.

Задав вопрос, я почувствовал себя очень странно-и вовсе не потому, что вопрос был какой-то личный. Впервые за полчаса непрерывной беседы Промис внимательно наблюдала за нами – как исследователь за парой лабораторных мышей. За парой немолодых лабораторных мышей, подумалось мне. По возрасту я был ближе к Маргарет, чем к ее дочери.

– Я? – Маргарет застенчиво потупилась, скрыв половину лица. – Боюсь, я довольно странный человек.

Уголком глаза я заметил, как Промис закатила глаза. «Она серьезно».

– Я не верю в Бога, – продолжала Маргарет, – не хожу по воскресеньям в церковь. Только в церковь Риверсайд. Слыхали? Самая красивая церковь во всей Америке.

– Слова образованной женщины, которая и пяти штатов из пятидесяти не видела! – усмехнулась Промис.

– Разумеется, в Европе есть потрясающие соборы, – сказала Маргарет. – В любом случае, Оуэн, вы задали весьма интересный вопрос насчет религии.

– Он Эван, мама.

– Я и сказала – Эван.

– Ты сказала – Оуэн.

– Вы атеистка? – Я попытался возобновить разговор и отвлечь Промис, хотя и мне ее оговорка показалась довольно бестактной.

– В техническом смысле – да, – согласилась Маргарет. – Хотя мне нравятся псалмы, сама атмосфера, деревянные скамьи, возможность надеть шляпку – редкая возможность в современном мире. Иногда мне даже хочется быть верующей.

– В современном мире? – Промис нахмурилась. Я смотрел на них – на женщин семьи Бакли – видел их мощные челюсти, полные губы, дерзкие соски… Промис явно придиралась к матери, давал о себе знать возраст. Очевидно, последствие недавнего расставания. Скорее всего Маргарет права: ее дочь действительно сбежала от родителей.

Женщины на кушетке смотрели друг на друга ничего не выражающими глазами. Я был сбит с толку, глядел то на одну, то на другую, воображая, что они ведут безмолвную беседу, что они делят некую тайну, соединены невидимой генетической нитью, что они пришли из фантастического фильма, в котором слова стали избыточным средством. Я пытался измерить этот миг, взвесить кусочек тишины – как вдруг Ганс поднял голову и посмотрел на меня. Неужели он тоже сбит с толку? Я взглянул на него и пожал плечами.

– Промис сказала, вы пишете книгу.

– Да, – просто ответил я.

– О чем?

– О провале. – Я решил не раздумывать.

– Автобиография?

В пятницу вечером после «Найтлайн» и сопутствующей беседы с Бобом об опасности употребления экстази я поднялся в спальню, сел на кровать и принялся листать журналы. Я представлял себе самого себя и Промис – в спальнях своих домов. Это походило на разделенный пополам кинокадр, упражнение во всевидении. Что делает Промис? Пишет? Наслаждается поиском слов, ощущением власти? (Можно ли наслаждаться тем, что ты обязан делать?) А может, она поощряет простой телесный экстаз?

В подвале Боб, наверное, тоже мастурбировал, а не писал. Он пропустил мимо ушей мое предложение писать мемуары и говорил о желании однажды стать писателем так, как я мог бы говорить о мечтах сделаться президентом Соединенных Штатов. Однажды мой пленник признался, что из редакторов выходят отвратительные писатели – еще хуже, чем из журналистов. (Мы вспомнили Майкла Корду, и оба поморщились.) Презрение Боба к себе подобным вырвалось на волю и пробило заслон профессиональной защиты. Я начал ему доверять, это ясно, а то бы не показал новые главы рукописи.

Но когда стоит показать роман Промис? И, что важнее, когда она покажет мне свой? Почему она до сих пор не давала мне ничего читать? Это было жестоко, учитывая близость ее слов, когда мы сидели друг напротив друга в библиотеке. Я смотрел на страницы ее тетради, на цепочки слов, каждое т которых являлось результатом выбора, актом творения. Я воображал, что эти страницы – письма, адресованные кому-то. А может, никому не адресованные. Однако я и на минуту не мог представить, что они написаны для меня. Обо мне – да. Но не для меня.

– Понимаешь, о чем я? – спросила Промис по телефону на следующий день после отъезда матери. – Если рассуждать теоретически.

Я не первый раз замечал, что в подобные минусы Промис порой говорит излишне формально. Она упрашивала словами, а не интонацией. Холодности в ее голосе не было; нет, она просто складывала слова в предложения и обозначала между ними промежутки. Я представил себе, как голос ее отца скачет по залу суда, пока мистер Бакли обращается к присяжным или ведет допрос. Голос Маргарет здесь и близко не стоял.

– Подумай, – говорила Промис, – подумай обо всех тех моментах в жизни, когда ты понимал, что чего-то хочешь. Ты себе отказывал, а потом жалел. Ты не давал себе что-то сделать. Понимаешь, о чем я?

Девушка находилась в спальне наверху – судя по тому, как звук гас в коврах на стене. Сам я лежал на незастеленной кровати у себя дома и смотрел на сосновый шкаф, в котором хранил вещи еще пятнадцатилетним подростком. Рядом с пустой бутылкой из-под «Перье» стоял старый транзисторный приемник – памятник тех же времен.

Мыс Промис приникли к трубкам телефона и очутились в месте, которое имело мало общего с реальным миром. Мне казалось, что нас объединяло именно умение находить новые миры внутри зияющего мира. Разве я ошибался? Мы были детьми, которые отвинтили винты и склонились над транзистором, чтобы заглянуть внутрь.

Короче, Промис сказала, что хочет потрахаться.

– Так, давай-ка проясним одну вещь, – заговорил я со своей стороны сетки. – Я не прошу тебя рассказывать про дочерей.

– Просишь.

– Я лишь поинтересовался, почему ты не хочешь о них говорить.

– По-моему, понять нетрудно, – отрезал Боб.

– Понять? Что понять?

– Не тупи, Эван, я – во всех новостных сюжетах. Моя жена в новостях, Ллойд в новостях. Им обоим приходится несладко…

– По-моему, Ллойд вполне доволен.

– Когда я вернусь, мне предстоит немало работы.

– Вроде ремонта, – подсказал я.

– Да. Именно так.

– Думаешь, дочери на тебя злятся?

– Вот об этом я и не хотел бы говорить. – Боб отвернулся к стене, как упрямый ребенок.

– Ладно, ладно, прости. – Он повернулся и посмотрел на меня. Я описал пальцем круг над головой, словно изображая надоедливую муху. – Все здесь. Ты сидишь здесь, тебя выдернули из привычной жизни, твои дочери злятся…

– Я не говорил, что они злятся, – перебил меня Боб. – Просто ты не тот человек, с которым я хотел бы это обсуждать. Я могу с тобой поболтать о том о сем. Почитаю твою рукопись. Расскажу про издательское дело. Даже про Клаудиу и Ллойда. Не знаю почему. Наверное, потому что мне одиноко. И какая, к черту, разница? Но я не собираюсь обсуждать с тобой моих дочерей.

– Я уважаю твое решение, – совершенно искренне произнес я. – Ты, наверное, замечательный отец.

– Да, я замечательный отец.

– У каждого найдется тайна. Одна из моих теток покончила с собой, а от меня это скрывали. У отца была коллекция порнухи, на некоторых пленках даже секс с домашними животными.

– У тебя был замечательный отец?

– Нет, но…

– Я тебе не отец, Эван.

– Господи, да я…

– У меня опять болит голова, – перебил Боб.

– Таблетки закончились?

– Я как-то не рассчитывал, что меня похитят, а о моей сексуальной ориентации будет распинаться Питер Дженнингс в вечерних новостях, вот что я хочу сказать. Как-то не предусмотрел я такого поворота.

– Да… А потом появился Эван Улмер…

Я облокотился о заграждение и покачал головой. Было бы справедливо, если бы именно у меня заболела голова.

– Не очень-то приятно, когда твою жизнь рассматривают под микроскопом! – продолжал Боб. – Когда все закончится – так или иначе, – твое имя, Эван Улмер, станет нарицательным, уж по крайней мере в Нью-Йорке. В «Таймс» будут цитировать психиатров и психологов. Так что случилось с Эваном Улмером? Может, дело как раз в домашних животных? Диана Сойер сядет на диван в доме Промис и примется задавать ей личные вопросы про Эвана Улмера и почему…

– Давай не будем о Промис! Договорились? Идет?

Я лежал в постели, все еще на границе между сном и явью, и мне совершенно не хотелось вставать и искать журнал, который я уже успел прочитать. Было еще слишком рано, спускаться в подвал не имело смысла, Боб наверняка спал. Я бы, наверное, еще на полпути вниз услышал его храп.

Мои мысли крутились вокруг девчонок, с которыми я был знаком в детстве. Я думал о тех девушках, о которых и помыслить не мог, – о самых популярных девушках Эпплтона. Я проигрывал и никак не мог понять почему. Детство было предисловием к взрослой жизни – и именно в детстве я получил первые отказы. Почему я никак не могу забыть тех девчонок? Почему их имена по-прежнему свежи в памяти? Робин, Синди, Беки, Тери – ужасно разнузданные, настоящие висконсинские девчонки. Я едва знал их, не говоря уж о том, чтобы коснуться или заговорить.

Может, у тебя не получалось, потому что ты слишком этого хотел? Желание было неразрывно связано с опасностью, оно было пророчеством, которое неожиданно исполняется в обратном порядке. Я хотел свести желание к минимуму и, в бытность свою верующим, рьяно об этом молился.

Раннее утро, первые лучи закрадываются в темноту, Боб блуждает в своих снах… В тот момент прошлое словно зависло надо мной бесконечным облаком. Это облако хранило меня от былых ошибок. Неужели я, всегда твердо знавший, что можно вернуться назад, пережить заново, изменить, исправить, поддался духу неизбежности?

Логика побеждает, я получаю щелчок по носу от времени: может, у тебя не получалось, потому что ты слишком этого хотел? Сожаление неизменно приводит именно к этому: дверь в прошлое отворяется, но за все приходится платить. В данном случае платой служит чаще всего бессонница.

Короче, Промис сказала, что хочет потрахаться.

Посреди разговора о близости – о том, что она обладает собственной волей, умеет преодолевать границы и выставлять безопасность в смешном свете, – моя собеседница заговорила о физической близости как о гипотетическом сближении. Она использовала метафору – трахаться. Или не метафору?

– Я думал…

– Что ты думал, Эван?

– Я думал, ты не любишь торопить события.

– Замедлять, торопить… Одно с другим связано, так ведь? Все дело в порыве. Словно прыгаешь в бассейн с холодной водой. Думаешь, я совсем с ума сошла?

– Да нет, не сошла. Просто я не ожидал.

Я лежал на животе и смотрел на пол, пытаясь представить поток воды подо мной. Интересно – как это? Порыв. Прыжок. Я почти никогда не действовал под влиянием порыва. То, что я держал Боба взаперти и поцеловал Промис в парке, было скорее исключением из правил. В тот момент мне больше всего хотелось заговорить о Маргарет и выспросить у Промис, связан ли этот разговор о порывах с приездом ее матери. И все-таки я смолчал.

Даже когда мы вернулись к изначальному разговору о том, как жизнь в пригороде убивает романтику, даже когда я положил трубку на тумбочку возле кровати – даже тогда я все еще ощущал что-то странное. Я чувствовал некое уплотнение в горле – там, где полноправными хозяевами всегда были слова. Мои слова и мысли рвались в неверном направлении, все быстрее и быстрее уходили вглубь. Я откашлялся, встал и сделал несколько глотков из бутылки «Перье», которая стояла на столе. Потом дошел до ванной, отыскал носовой платок и высморкался. Сердце отчаянно колотилось. Я прыгнул – и ощутил обжигающий холод. К нему нельзя привыкнуть, сколько ни готовься.

9

Однажды утром, когда я еще был маленьким, мама сказала мне: «Больше всего мне в тебе нравятся твои худшие черты». Или наоборот. Забавно. Что-то остается в памяти, а что-то тут же забываешь. В любом случае этот момент я запомнил. Я помню, как отец читал «Джорнал сентинел». В одной руке он держал газету, в другой – кусок поджаренного хлеба, которым собирал желток с тарелки. Он имел некое предубеждение против вилок и прочих полезных мелочей и поэтому пользовался куском тоста словно губкой.

Тогда я не понял, что она имела в виду. А мой отец, занятый завтраком, пожалуй, просто не придал этому значения. А ведь мне действительно хотелось понять. Теперь слишком поздно, а может, мне уже не так интересно. Но тогда, будучи ребенком, я любил парадоксы. Для меня все таило в себе тайну, загадку, некую дилемму. Помню, впервые узнав значение слова «дилемма», я был изумлен. Его как будто специально создали, чтобы описать состояние полной неопределенности, в котором я тогда так часто пребывал. Казалось, что язык со всеми его новыми словами возникал специально для меня. Или прямо во мне, словно кто-то читал мои мысли.

Может быть, мать имела в виду, что я одновременно и гордость, и проклятие – лучший сын, худший сын. Сын, которого она не хотела, но научилась любить. Это нас с ней объединяет, меня и мать, – привычка относиться к своей путаной жизни как к чему-то предопределенному, как если бы все наши желания продиктованы нам кем-то свыше. Это и еще то, что мы оба упорно продолжали цепляться за привычки и привязанности, которые давно исчерпали собственную полезность.

Вечером в восемь тридцать я открыл дверь на лестницу в подвал, присел на верхнюю ступеньку, положил голову на руки и закрыл глаза. Я думал о том, чем я занимаюсь или чем, как мне кажется, я занимаюсь (всегда существует эта разница, где действие – это мысль, которую столкнули с обрыва). Может, уже пора?

Внизу Боб залез на беговую дорожку, а телевизор был включен на полную громкость. После музыкальной заставки наступила тишина, и донесся голос Джейн Поли: «В наш век, когда уже не осталось запретных тем, эта остается исключением. Об этой проблеме редко говорят вслух, хотя, начиная с подросткового возраста, страдают от нее миллионы. Из-за всеобщего молчания многие думают, что они единственные, кто с этим столкнулся. Вот что чувствовала молодая женщина, когда с ней это произошло. Она потеряла душевное равновесие и погрузилась в пучину отчаяния. На протяжении почти года программа «Дэйтлайн» неотступно следовала за ней в ее волнующем путешествии от самоуничтожения к возможному возрождению. Поприветствуем Доун Фратанжело».

Может, я тоже прошел по этому пути? Быть может, пора остановиться, выйти из игры? А если да, то из какой именно игры? Я задавал себе все эти вопросы, и у меня возникало ощущение, будто я внезапно стал героем одной из книг по дешевой психологии, которые писал Боб, – ну, про борьбу с внутренним демоном и надежду на исцеление. Сидя на ступеньках, я почувствовал себя одиноким, очень одиноким. Из-за Джейн Поли я был готов впасть в отчаяние или погрузиться в депрессию. Казалось, я не в силах даже пошевелиться.

Я встал, прошел через кухню и поднялся в спальню. В кладовке достал с полки револьвер. Крепко зажав его в руке, я прикоснулся к маленьким винтикам у основания спускового крючка. Один, два, три, четыре. Нащупал и внимательно осмотрел несколько небольших изъянов, маленьких царапинок на барабане. Будто стирая пыль, я провел кончиком пальца по надписи, выгравированной на стволе: «Кольт Питон». По-моему, абсолютно неоправданное использование названия рептилии.

– Бьюсь об заклад, ты решил, что пришел почтальон, – сказала Промис, когда я открыл дверь.

– Поздновато уже для…

– Я даже оделась соответствующим образом! – Она покрутилась на месте, чтобы показать чопорное темно-коричневое платье. Странным образом мне оно скорее напомнило СС, а не почтовую службу. Вообще-то Промис не каждый день возникала вот так у меня на крыльце. Это показалось мне весьма странным, особенно если учесть, что я как раз собирался уходить.

– Тебе очень идет.

– Я тут случайно проходила мимо. Так ведь вроде принято говорить? Кто-нибудь должен сказать: «Я тут случайно проходил мимо». Конечно, в нашем случае это не имеет ни малейшего смысла. Я-то, можно сказать, твоя соседка.

– А я – твой сосед.

– Привет, сосед! – Она помахала мне рукой. – Куда-то собираешься? Решил прогуляться?

– Прогуляться?

– Пиджак надел.

– Неужели? – Я окинул себя взглядом. – Похоже на то.

– Не предложишь зайти?

– Да, конечно. Извини.

Я распахнул перед ней входную дверь. Про револьвер в кармане пиджака я вспомнил, только когда она уже пропорхнула мимо меня в своем коричневом платье, подпоясанная поношенным кожаным ремнем.

Пока Промис рассказывала, как они с Ханой сегодня сходили к ветеринару – про спор в коридоре, дерущихся кошек, – она поднялась по лестнице, а следом за ней я. Куда это мы шли?

Как выяснилось, в мою спальню. Довольно скоро мы уже лежали на кровати, смотрели в потолок и шептались, как дети во время тихого часа. Понадобилось пять минут и всего один поцелуй, чтобы я потерял остатки самообладания. Взяв Промис за руку, я без предупреждения открыл ей свою страшную тайну.

– Нет. – Она замотала головой по подушке.

– Да.

– Нет.

– Да, – повторил я.

– Я тебе не верю.

– Теперь я жалею, что рассказал. – По правде сказать, жаль, что я не сдержался, и мы не успели зайти дальше того, чтобы скинуть с себя башмаки и рухнуть на кровать. В конце концов, она все еще была в платье, а я так и не увидел того, что под ним. На мне по-прежнему был пиджак с оттопыренным карманом.

– Метафорически… – Промис отпустила мою руку и приподнялась на локте.

– Что?

– Ты хотел сказать, что метафорически он там, внизу. В том смысле, что…

– Я никогда не ладил с метафорами. Никогда не мог понять разницы между метафорой, аналогией и сравнением. Вот если бы я окончил Йельский университет…

– Докажи.

– Что доказать?

– Покажи мне.

– Да, конечно. – Я протянул руку и прикоснулся к ее левому ушку, мечтая, чтобы она вдруг оказалась глухой и не слышала ничего, что я говорил о подвале.

Буквально через секунду Промис с силой оттолкнула мою руку и выпрыгнула из кровати. Выставив бедро, она игриво погрозила мне пальчиком. Тем же пальчиком она указала на коврик под ногами. Ясно было, что она намекает на тот мир, что существовал двумя этажами ниже.

– Прямо сейчас? – Я откашлялся и заметил про себя, что, возможно, Промис все-таки привыкла получать то, чего хочет.

– Прямо сейчас.

Боб смотрел то на меня, то на нее. Его взгляд метался туда и обратно, как будто мы играли в теннис, а он следил за мячом. Я узнал эту манеру – Боб одинаково вяло реагировал как на хорошие, так и на плохие новости, одновременно выискивая свидетельства того, что все не так, как кажется.

– Мистер Партноу?

– Да.

– Здравствуйте, мистер Партноу. Меня зовут Промис Бакли.

– Боб, – поправил я. – Зови его Боб.

– Боб. Здравствуйте, Боб.

Сохраняя полную неподвижность, Боб смотрел на нас с явным страданием в глазах – как собака, которую моют в ванной.

– Боб сердится на меня, – пояснил я Промис, когда молчание затянулось и стало уже невыносимым. Говоря это, я смотрел на нее, и, судя по тому взгляду, которым она меня наградила, теперь, кажется, рассержена была она.

– У нас с Бобом бывают удачные дни. Дни, когда вся эта ситуация как бы отходит на второй план. Но сегодня…

– Эван… – Промис подняла руку и смотрела на Боба.

– Здравствуйте, – ответил он наконец. – Приятно с вами познакомиться, Промис.

– Мне тоже очень приятно, Боб.

– Вы поможете мне выбраться отсюда? Или вы тоже сумасшедшая?

А я так и стоял рядом, смотрел, как эти двое начали водить свои хороводы. Я им уже не был нужен. Неожиданно выступив в роли Купидона, у которого теперь есть куча свободного времени, я осознал, что время ужина давно прошло. Неудивительно, что Боб не в настроении.

– Боб… – Голос Промис звучал мягко и успокаивающе. – Вы не могли бы подождать пару минут? Сейчас мы вернемся.

Она произнесла это тоном телеведущего, объявляющего рекламную паузу.

– Естественно, ты можешь высказать свое мнение.

– Эван, твою мать, что ты натворил?!

Мы с Промис сидели на кухне и почему-то общались почти шепотом.

– Ты удивлена?

– Удивлена? – Она покачала головой. – Я, конечно, что-то подозревала. Ну да. Но я думала, это только книга.

– Книга?

– Ты писал книгу, помнишь? Про парня в подвале. Разумеется, я немного сомневалась, однако в глубине души всегда себе говорила: нет, он не настолько чокнутый.

– Ты хотела увидеть, что в подвале, – прошептал я. – Постоянно просила, чтобы я тебе показал…

Она посмотрела на меня и ничего не сказала. А что я еще мог ответить? Можно было попросить ее объясниться подробнее, но я уже знал общий ход ее мыслей. В некотором роде Промис стала для меня зеркалом. И что я увидел? Зияющую рану, язву, нарыв. Может, ее и заклеили пластырем, но разве это помогло? Тебе кажется, что ты художник, ты ее холишь и лелеешь – эту рану, свою слабость. Ты делаешь из этого рассказ или новеллу. Но в конечном итоге получается, что она просто сочится весьма неприглядного вида тщеславием.

Через мгновение Промис покачала головой, хохотнула и вдруг громко крикнула. Вот и пошептали. Она испугала меня до полусмерти. Пронзительный крик – так иногда орут футболисты, когда забьют гол. На минуту я даже испугался, что она ушиблась или зовет на помощь.

– Вот тебе и пирожки с котятами. – Девушка покачала головой. – Ну ни хрена себе. Эван, ты действительно гений. Но ты псих. Вот так ситуация. В твоем стиле. Меня только сейчас осенило, насколько это тебе подходит. Я уже почти месяц о тебе думаю, пытаюсь понять, кто же такой Эван Улмер, кем бы он мог быть в других обстоятельствах. И все время ответ был прямо под моим долбанным носом.

– Что именно?

– Ты.

Теперь она уже плакала – беззвучно. Этого я не ожидал, и она, полагаю, тоже. Промис захлебывалась слезами, они маленькими ручейками стекали по лицу. Появлялись в уголках ее глаз, выдавливаемые из слезных желез одна за другой, словно траурная процессия. Почему она плакала? И как обычно, когда кто-то начинает плакать, мне тоже захотелось разреветься – то ли из сочувствия, то ли из зависти.

– Ладно, давай подумаем, – сказала Промис, вытирая слезы рукавом коричневого платья. – Партноу знает, как тебя зовут?