Текст книги "Слезовыжималка"

Автор книги: Дэниел Хейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Можно упомянуть…

– Похищение? Не стоит. Кстати, Боб, не забудь выкинуть грязное белье наружу. Завтра среда, стирка, я вроде говорил.

– Эван, ты когда-нибудь был женат?

– Нет.

Я ответил правду, и это что-нибудь да значило, если не для Промис, то для меня. К тому же мне хотелось ответить отрицательно. Иногда отрицание означает отсутствие жизненного груза. Только я и мой терновый венец. Это, конечно, не совсем так, все намного сложнее, однако именно такое впечатление производит подобный ответ – если не вдаваться в детали. Так или иначе, я всегда по меньшей мере был вежлив, особенно в присутствии женщин.

Моя мать, от которой я и унаследовал это качество, на вопросы любопытствующих родственников и друзей неизменно отвечала, что я просто еще не нашел подходящую девушку. Она всегда повторяла это свое «пока еще», полагаясь, как я теперь понимаю, на хрупкость надежд и обязательств.

Мы сидели в «Полднике», и Промис как раз начала рассказывать про свадьбу, на которой недавно побывала, когда объявилась официантка, и перед нами возникли огромные белые тарелки с невероятного размера пикулями. Они сами по себе вполне сошли бы за обед. Я подцепил огурчик и представил себе, как бы все переменилось, если бы я смог опубликовать пару книг. Я бы милостиво уделял внимание начинающей писательнице, а она расточала бы комплименты моему образованию, положению и мудрости. И уж конечно, она бы представляла, как мои руки мягко сжимают ее ягодицы и помогают ей достичь верха наслаждения – куда уж без этого.

– О чем ты думаешь? – Промис приподняла брови, на ее лице играла вопросительная улыбка.

– Шесть дней? Что, серьезно?

– По телевизору сказали «пять», – продолжал Боб, – а на самом деле шесть.

– Может, они день похищения не считают, – предположил я.

Я откинулся на стуле, мои ноги стояли вплотную к ограде. Я вытянул руки и сплел пальцы, какое-то время смотрел на них, потом перевел взгляд на экран телевизора. Звук был выключен, поэтому Питер Дженнингс  [9]9
  Питер Дженнингс – бессменный ведущий вечернего выпуска новостей на канале Эй-би-си с 1983-го по 2005 год, один из самых известных журналистов Америки.


[Закрыть]беззвучно открывал и закрывал рот, поминутно качая головой. Без гула восторженных голосов он походил на слабоумного.

– Жалко, – протянул я. – Жалко – во всех смыслах этого слова.

– В каких таких смыслах?

– Жалко, что я душ не оборудовал. – Я вспомнил, как днем раньше мы обсуждали, что Бобу не нравится обтираться. (Мой пленник оказался чрезвычайно разборчивым: он смачивал губку в мыльной воде и кое-как мылся, затем давал коже обсохнуть, однако особого удовольствия не получал.) – Впрочем, я ни о чем не жалею. Я принял решение – и что же? Вуаля! Вот он ты, здесь. Я справился. Мне пришлось нелегко. Это может показаться не слишком сложным…

– Ложным?

– Сложным, – поправил я его. – Это было совсем не легко. Совсем.

– Интересно, с какой стати должен страдать именно я? – Боб щелкнул пультом. В телевизоре мелькнул Сэм Дональдсон  [10]10
  Ведущий воскресного выпуска новостей телеканала Эй-би-си.


[Закрыть]на ступенях Конгресса, потом экран погас, а Боб наконец удостоил меня вниманием. – Не мог радиоприемник собрать? Или пробежать марафон? Почему тебе захотелось непременно испортить кому-нибудь жизнь? Маленькой иллюзии успеха можно было добиться и другим способом!

– Маленькой иллюзии успеха?

– Ладно, успеха. Ты…

– Иллюзии успеха… – Я встал.

– Хочешь, чтобы я извинился?

– Нет. – Я повернулся к лестнице, ведущей наверх. – Говори откровенно, Боб. В этом вся суть. Только вот скоро семь, а готовить меня как-то не тянет. Что поделаешь.

Тогда, в Сэндхерсте, когда груз был снят с моей души, а годы редактуры уже миновали, я вдруг стал надеяться, что встречу кого-нибудь, кто облегчит мое одиночество. (Не верьте тем, кто скажет, что одиночество в большом городе занятнее одиночества в глуши.) Я давно решил, что Боб был бы подходящей кандидатурой, – еще до того, как встретил его, с тех самых пор, как увидел тот снимок в «Паблишерс уикли». Я похитил Боба, запер в подвале, а сам все не мог отделаться от мысли, что при других обстоятельствах мы с ним могли бы стать друзьями. Иногда, когда я сидел у себя в спальне, за кухонным столом или даже куда-то ехал, я поневоле представлял себе, что нас обоих похитили. (Я даже думал об этом написать – что-то вроде современного «Робинзона Крузо».) Мы вместе сидели в клетке и все ближе узнавали друг друга. Мы жаловались на плохое обращение, поверяли друг другу странности нашего пленения. Я жалел Боба, когда у него случалась мигрень или когда чувствительный желудок приковывал его к унитазу. И даже если бы в реальной жизни мы никогда не стали бы друзьями, мы все же ими стали. Нас свела сама жизнь, как сводит она попутчиков в самолете, которые вместе переживают катастрофу.

У нас с Бобом было что-то общее – или по крайней мере мне так думалось. Нам удалось достичь некоего внутреннего взаимопонимания. Мы оба были жертвами – редактор и автор, – жертвами общественных ограничений и избытка телевидения. Нам ничего не оставалось, кроме как создать собственный циничный язык любви и отчаяния. Мы смотрели все новости о похищении. Мы чувствовали себя как загнанные лошади. Мы только ухмылялись, глядя, как женщины рыдают от истории о семье, где у мужа болезнь Альцгеймера. Мы сортировали дикторов по связности речи и прическам. Размышляли о сексуальных пристрастиях Кэти Курик  [11]11
  Ведущая новостей на каналах Эй-би-си, Си-би-си и Эн-би-си. Одна из самых влиятельных людей в мире по версии журнала «Таймс».


[Закрыть]. Любит делать минет – решили мы.

– О чем ты думаешь? – Промис приподняла брови, на ее лице играла вопросительная улыбка.

– О чем думаю?

– Мне показалось, что ты…

– Что я?

– Ты выглядел, как будто ты заблудился.

– Заблудился?

– Странно, правда?

– Что?

– Заблудиться. Сначала это плохо, потому что ты не можешь найти улицу или еще что-нибудь. А потом хорошо – время идет, и всем плевать. Как в песне «Давай заблудимся». Слышал?

– Чет Бейкер  [12]12
  Чет Бэйкер (1929—1988) – американский джазмен.


[Закрыть].

– Я слышала, как ее Сюзанна Мак-Коркл  [13]13
  Сюзанна Мак-Коркл (1946—2001) – джазовая певица.


[Закрыть]поет. У моих родителей диск есть. Ну вот, происходит что-то хорошее, а ты даже не знаешь почему, да в сущности, тебе плевать. По-другому и не скажешь, когда все хорошо.

– Мы говорим о писательстве?

– Обо всем, – поправила меня Промис.

В среду лило как из ведра. Я не люблю дождь, но мне было плевать. Я зашел в строительный магазинчик «У Ларри», купил лампочки и батарейки. В «Деревне пекарей» молоденькая продавщица насыпала мне полную коробку пончиков и перевязала ее веревкой. Потом я забрал из прачечной выстиранную одежду и постельное белье. Я испытывал удовольствие от общения, а еще от того, что наконец мог себя чем-то занять.

Может, это было лишь иллюзорное удовлетворение, однако я ощущал явственный прилив адреналина после многих дней безделья. От такого количества дел почти кружилась голова. Странное чувство – я как будто вырвался из заточения, мною же и созданного. Я больше не был Эваном Улмером, я стал Робертом Партноу, который вышел на свободу и решил пару часов поболтаться по Сэндхерсту, надеть чужую личину и прикинуться местным, а уж потом заявить в полицию и вернуться в реальный мир.

Потом я сложил чистое белье на заднее сиденье машины, туда же кинул коробку с еще теплыми пончиками и поехал домой кружным путем – по Свенсон-стрит, мимо дома, который, по словам Промис, являлся ее собственностью. Точного адреса у меня не было. Поначалу я волновался, что не отличу ее дом от остальных. Но потом заметил – нет, не дом, я заметил зеленый с алым почтовый ящик в форме головы аллигатора. Промис мне как-то о нем рассказывала – этот ящик был ее детской мечтой, и родители исполнили желание дочери.

– И о чем она?

– На данный момент повествование зашло в тупик.

– Ясно. А все-таки? – Боб кивком указал на мой коричневый кожаный портфель.

Боб лежал на верхнем ярусе кровати, опершись на локоть. На седьмой день заточения он выглядел достаточно беззаботно и спокойно. Я смотрел на него сквозь темные очки, которые забыл снять. Я только что вернулся из библиотеки. Кажется, я начинал воспринимать Партноу как соседа по комнате, приятеля или коллегу, у которого стряслась какая-то беда.

– О неразделенной любви.

– Хорошая тема. Универсальная. Книга о писателе?

– О писателе? Нет. Она о человеке, который расстается с девушкой и находится в поиске. Если честно, готовы всего две главы. Я как-то насчет всего этого не уверен. Ищу сюжет.

– Можно взглянуть?

– Взглянуть?

Боб кивнул, не сводя глаз с портфеля.

– Нет.

– Почему?

– А с какой стати?

– Мне скучно. – Боб окинул взглядом подвал, словно заточение могло объяснить его желание ознакомиться с моим творчеством. – К тому же это вроде как моя работа.

– Скучаешь?

– Не совсем… Прочитай мне пару абзацев, Эван.

– Проголодался? – Я покачал в руке пакет с едой, прихваченной по дороге в китайской забегаловке.

В данный момент еда Боба интересовала меньше всего. Ему хотелось заглянуть в закоулки моего разума.

– Сначала почитай, – попросил он снова. – Хоть пару абзацев.

Я пристально смотрел на пленника. Почитай. Хоть пару абзацев. Слова вибрировали у меня в голове. Сколько времени прошло с тех пор, как я читал кому-то, кроме самого себя? Сколько времени прошло с тех пор, как я слышал свой голос?

– Сделай одолжение… – Боб попытался скрестить скованные руки.

Сам не знаю, почему я это сделал. В тот день мне хорошо писалось, мы с Промис задержались на ступенях библиотеки дольше обычного. Боб целый час занимался на беговой дорожке, ходил даже быстрее обычного – по крайней мере он так утверждал. У меня было отличное настроение. Я немного ссутулился, поставил на пол пакет с едой, снял темные очки и открыл портфель. Я достал тетрадь – но не этого года, в нее я записывал впечатления о Бобе, – а прошлогоднюю, к которой я обращался в минуты тоски.

– Ладно, вот, например. – Я говорил так, как будто мне не было решительно никакого дела до всего происходящего. – «Каково это – быть красивой? Вот она лежит в кровати, обнаженная, а через мгновение уже сидит – в джинсах и белой рубашке. Рубашка говорила о простом. О чистом. Малейшее пятнышко все бы испортило. Ему стало интересно: каково это – сочетать собственную красоту с крахмальной белизной ткани? Каково это – когда одно неотделимо от другого, когда одно без другого неизбежно потеряет свое очарование? Должно быть, надежное и простое ощущение. Так чувствуешь себя, когда входишь с холода, с мороза и запрыгиваешь в горячую ванну. Грехи прощаются. Ты стоишь посредине неизвестности и с наслаждением писаешь на ни в чем не повинное дерево. Чувство облегчения, беззаботности. Вот каково это. Она не поняла. Не поняла вопрос. Она подумала, что он говорит о ее жизни, о том, как легко ей все дается. Ее жизнь не была легкой. То есть вообще-то была, но это совершенно не относилось к делу».

Я посмотрел на Боба и увидел, что он закрыл глаза.

– Утомился?

– Ничего подобного. – Он открыл глаза.

– Ты сам попросил.

– Да, попросил. Спасибо. Это напоминает мне…

– Слушай… – Я оборвал его, захлопнул портфель и потянулся за пакетом с китайской едой. – Знаю, тебе нравятся ребрышки в кисло-сладком соусе. Но я подумал, возьму-ка креветки с фасолью. Наверное, так и впрямь лучше.

3

Я отчаянно хотел добиться успеха. А точнее сказать, я хотел стать успешным писателем. Совсем не ту дорогу выбрал для меня отец. Стань я адвокатом, зубным врачом или просто учителем, он был бы счастлив, наверное. Впрочем, «счастлив» – не совсем подходящее слово. Мой отец не умел быть счастливым. По крайней мере он удовлетворился бы моим выбором. Он бы неторопливо качал головой и как бы неохотно улыбался – именно так он поступал, когда другой вопил бы и прыгал от радости.

Он бы даже понял, если бы я решил стать журналистом. Но писателем?Мой отец, человек дела, не больно-то много читал. Он мыслил категориями недвижимости, занимался пенсионными фондами. Пенсионеров он звал старыми хрычами – пока не постарел и не стал одним из них. Закатанные рукава, замкнутый проницательный взгляд (я унаследовал лицо матери – круглое и мягкое). Отец умел обеспечить семью. В конце ему даже привалила удача. Мне с этого тоже кое-что перепало: я смог переехать в Сэндхерст, купить домик и заняться писательством. Он и представить бы этого не мог, как я не мог представить, что, используя собственную свободу, я буду ущемлять права другого человека.

Сначала умер отец – от сердечного приступа, а еще через полтора года рак легких в считанные недели унес в небытие маму. Яне виню их за это, в какой-то степени мне даже повезло, что родители умерли так легко. Вот они здесь, а вот их нет. (Помню, как нетерпеливая мама учила меня отдирать пластырь одним рывком.) Ни братьев, ни сестер у меня не было, и я остался один. Впрочем, могло быть и хуже. Тем жарким летом в Нью-Йорке, когда я то и дело отвечал заказчикам, что больше не занимаюсь редактурой, я ощущал, что смерть родителей, а в особенности смерть отца, дала мне какое-то жизненное пространство.

Мы с Промис общались почти каждый день. Беседы с ней оставляли после себя легкое головокружение. Мы говорили в библиотеке, в парке, по телефону – и я каждый раз чувствовал, будто кидаю кости, открываю незнакомую дверь или пытаюсь сохранить равновесие на коньке крыши. Я никогда не знал, что случится дальше, чем закончится наш очередной разговор.

Это чувство было для меня не ново. Я понял, что и раньше его испытывал – конечно, в мечтах, не по-настоящему. Сама реальность, каждый мой день словно был заранее предопределен этими мечтами. И страх нагонял меня только в моем же воображении.

С появлением Промис все изменилось. Настоящая жизнь стала чем-то нереальным. Я как будто смотрел фильм, читал книгу или видел сон. Я с нетерпением ждал, что будет дальше. Реальность вторгалась в воображение, настойчиво барабанила в дверь. Хотелось перевернуть страницу, читать быстрее – или же закрыть глаза и пустить все на самотек. Когда я сидел в библиотеке, мне иногда казалось, что на самом деле на мне пижама, а под головой – подушка.

Разве я заслужил это? Разве заслужил ее?

Я заметил, что Боб часто переплетает пальцы, особенно когда стоит. Наверное, так ему было легче в наручниках. По мне, больше всего он напоминал человека, который вот-вот вытащит из рукава пистолет – как Гарри Купер перед крутым поворотом судьбы. Боб постоянно жаловался на наручники, но этот пункт обсуждению не подлежал. В остальном я допускал послабления – малина, зубочистки, туалетная бумага без ароматизаторов, иногда мороженое, – но всему есть предел. Мне порой нравилось напомнить Бобу, что я не дурак.

Как-то вечером я решил попробовать, каково ходить в наручниках, и примерил пару чуть пошире, чем надел на Боба. Я в свое время купил две пары – на случай, если придется и ноги заковывать. Итак, я надел наручники и обнаружил, что так мне даже удобнее. Руки были словно сплетены в молитве, и мышцы получали возможность отдохнуть. (Впрочем, в таком положении я ощущал определенную слабость – как и любой разуверившийся.) Я положил ключ на пол, прямо у своих ног.

– Зачем ты это делаешь? – Боб был удивлен.

– Ты о наручниках? Хотел убедиться, что ты не сошел с ума.

– Сошел с ума? Тебе не кажется, что это ты сошел с ума?

– Ладно, Боб, согласен. Веский довод. Но когда заходишь так далеко, понимаешь, что сумасшествие – просто часть игры. Знаешь, вечное волнение: как это выглядит со стороны, что люди скажут, что мама подумает…

Боб устало кивнул. Интересно, о чем он думал. Я его утомил? А может, он думал о матери, которая живет в штате Мэн одна-одинешенька? Или прикидывал, подойдет ли ключ на полу к его наручникам?

– Полагаешь, я свихнулся?

– По-моему, ты в общем-то неплохой человек, – сказал Боб. – Хотя…

– Что значит «неплохой человек»? С чего бы кому-то вообще быть неплохим? С чего кому-то быть хорошим? Вот ты сам – хороший человек?

– Вроде нет.

– А почему?

– Я лицемер, – пояснил он.

– Выходит…

– Но зачатки хорошего человека во мне есть.

– А с чего ты взял, что я хороший?

– Я разве так сказал?..

– Да, ты сказал, что я неплохой человек.

– Не знаю… – Боб смутился.

– Я держу тебя взаперти.

– Ну, за биоунитаз спасибо.

– Биотуалет.

– Единственное место, где я могу побыть один. Что там эти бедняги в Иране делали, не помнишь?

– Понятия не имею, я тогда маленький был.

– Наверное, прямо в штаны мочились.

– Ну уж нет, – вздохнул я, – террористы тут ни при чем. Это всего-навсего я, Эван Улмер, повелитель зависти. А завистники бывают и добрыми. Странно, да?

Включился здоровенный холодильник, и мы оба обернулись на шум. Какое-то время в подвале разносился только мерный гул белого гиганта. Я вспомнил, что пора подкупить продуктов: йогурта, нежирного сыра, оливок без косточки, минеральной воды без газа… Желудок Боба газировку не выносил.

– А ведь и правда больно, – признал я. Наручники врезались в запястья, оставляя красные следы.

– К кому ты завидуешь, Эван?

– Кому, – поправил я.

– Ты завидуешь мне?

– Нет. Без обид, тебе я не завидую.

– А кому тогда?

– Другому парню. Некоему Эвану Улмеру. Человеку, который сумел взять себя в руки и написал что-то, что понравилось агенту и редактору. Ублюдок хренов!

Что такое гнев? Каждый день я ощущал, как у меня в голове что-то растет, поднимается, обретает плоть. Или как что-то ворочается в груди – крутится, переворачивается, врезается в душу, словно резинка на пальце. Я чувствовал дрожь во всем теле. Мне говорили, что то же самое происходило с отцом за несколько дней до сердечного приступа. Я понимал, на что способен гнев. Я представлял себе, каково это – валяться на полу, не в силах даже дотянуться до телефона.

На кого я злился? На себя самого? Может быть. Иногда гнев накатывал внезапно. На меня как будто что-то находило. Настоящие приступы злости по пустякам: бокал разбился, пуговица оторвалась… Исключительно мои оплошности. Причем гнев медленно накапливался – как и все остальное в моей жизни. Вдох мехов аккордеона, а не удар гонга. Гнев рос и в конце концов нашел выход. Возможно, это наследственная черта, ведь указующий перст отца всегда говорил мне, как надо поступать.

Странно, а может, и не странно, однако наиболее явственно я чувствовал этот гнев, когда уехал в Калифорнию ухаживать за умирающей от рака матерью.

– Значит, так… – Промис перевела дыхание. – Рано или поздно понимаешь, что все зависит от тебя. Только ты, твои цели, намерения. И ничего больше. Только ты, и ты, черт возьми, должен себя успокоить. Если повезло, у тебя на плече кто-то сидит и шепотом тебя подбадривает.

Она протянула руку и коснулась меня – первый раз. Мы стояли на детской площадке в паре кварталов от библиотеки. Рядом болтались пустые качели. В этом мире, лишенном детей, уже садилось солнце, надвигался вечер. Промис оперлась на мое плечо, и я слегка опустил его, словно ее крохотный вес мог обременить меня.

– И этот вот человечек…

– Человечек? – Я удивленно вскинул голову, и Промис тут же убрала руку.

– Какая разница кто, – поморщилась она. – Пусть будет человечек. И он говорит: «Ты справишься! У тебя все получится! Эй, ты, давай поднажми!»

– А где этих человечков дают?

Я коснулся своего плеча и внезапно ощутил, как мне не хватает ее руки, как мне не хватает такого человечка.

– Интересно, Эван, как все это происходит? Может, для того, чтобы чего-то добиться, просто надо в себя поверить? Может, это и очевидно, но для меня – открытие. Оно ведь и в обратную сторону работает. Пока в себя не поверишь, ничего не получится, а как трудно поверить в собственные силы, если еще ничего не добился. Получается, что поверить в себя без обмана не выйдет.

– Без обмана?

– Ну, без небольшой хитрости.

Промис сложила большой и указательный пальцы, чтобы показать размер этой самой хитрости. Хитрость оказалась как раз размером с человечка, которого я успел представить.

– Выходит, надо жить в мире фантазий?

Я провел ногой по песку, стирая черту, которую машинально начертил носком ботинка.

– Можно и так сказать, – согласилась Промис. – Да. В мире фантазий. Я не просто говорю с тобой. Я тебя прошу. И то не так сильно, как умоляю саму себя. Мне просто интересно, как это все происходит, если я, конечно, права. Вот и все. Думаешь, я рехнулась?

Разве я заслужил это? Разве заслужил ее? Разве заслужил я женщину, столь щедрую духом? Что, в конце концов, у нас с ней общего?

Как ни странно, общей у нас была внешность – тот неприметный вид и манера одеваться, которая помогала ускользнуть от стражей порядка (или от кого там теперь принято ускользать). Промис не была серой мышкой: ни юбок из шотландки, ни толстых очков, однако в ней сквозила некая простота – в одежде и даже в выражении лица. У нее были гладкие прямые волосы, которые при каждом ее движении предсказуемо подпрыгивали. Наверное, она могла бы сменить прическу: отрезать покороче или совсем отрастить. Но Промис всегда выбирала середину – некую нормальность, положение, которое я не смог бы занять.

Она была общительнее меня, меньше волновалась, не была по природе своей одиночкой. Сейчас она искала уединения ради творчества, ради своего искусства. А еще Промис была молода. Но чем ближе я узнавал ее, тем лучше понимал, что она совсем не та, кем кажется. Эта черта у нас тоже была общей. Если бы вы меня встретили на каком-нибудь ужине (вон тот тихий парень с безупречными манерами), ни за что бы не подумали, что я способен придумать план похищения, не говоря уж о том, чтобы осуществить его.

Странно, а может, и не странно, однако наиболее явственно я чувствовал этот гнев, когда уехал в Калифорнию ухаживать за умирающей от рака матерью. Я покинул Нью-Йорк и на месяц переселился в пригород Лос-Анджелеса. Мама перебралась туда после смерти отца, чтобы быть поближе к сестре.

Мать всегда меня раздражала. Раздражали ее нетерпение, то, что она всегда замыкалась в себе, игнорировала отца (хотя это и говорит о ее здравом смысле) и в конечном итоге ничего не делала: сидела себе в кресле, курила да почитывала детективы. Когда я родился, маме было уже за сорок. Поздний ребенок – скорее ошибка, чем приятная неожиданность. К тому времени, как я стал подростком, мать уже была старой кошелкой, а уж когда мне исполнилось двадцать, она и вовсе обращала внимание только на сигареты.

Но ведь между раздражением и гневом огромная разница. Тот последний месяц ясно дал мне понять: сочувствие – не единственное, чего мне не хватало. Гнев не самая лучшая реакция на умирающую мать. В конце концов, она меня родила, хоть и без особой охоты. Разве она что-то от меня требовала? Да почти ничего. Только сандвичи каждый день: разрезать хлеб наискосок и полить майонезом. Да еще за руку подержать, когда совсем уж больно.

Этот гнев породил что-то новое, по крайней мере в моем воображении. Мой разум фонтанировал идеями. Может, сказалась распущенная атмосфера Калифорнии. А может, телевидение, его призывы, рекламные ролики, религиозные передачи, смесь пресыщенности и пустоты. (Я очень много смотрел телевизор – по вечерам, когда мама уединялась с сигаретами.) А может, дело было в моей матери, в том, как она кашляла, отхаркивая кровь на простыни, и все меньше ощущала связь с окружающим миром.

Как бы там ни было, я неожиданно для себя открыл ряд возможностей: я мог швырнуть тапочками в телевизор, свернуть шею соседской собаке, которая достала меня непрерывным лаем, заткнуть рот матери, со всей силы запихнуть сандвич в ту дырку, которая высасывала сигаретный дым. И мне подумалось: почему бы не похитить редактора одного из крупнейших издательских домов? Что мешает мне держать его в моей личной Бастилии, выносить ежедневные суждения, что мешает моему холодному отрицанию проникнуть за наглухо заколоченную дверь?

Всем нужно какое-то лекарство. Слова бились у меня в голове, подстегивали водоворот гнетущих диагнозов и кардинальных изменений, которые отныне я мог внести в действительность.

Все это пробудило во мне пребывание наедине с матерью – в последний раз. Такое случается, особенно если хочешь достичь достойной концовки – что бы, черт возьми, это не означало. В любом случае придется на прощание подавать ту же руку, из которой мать с мясом выдирала куски.

Именно поэтому я и разработал план с собакой.

– Я разрешил тебе снять наручники, а ты? На следующей же день наврал мне про Ллойда!

– Не наврал.

– Ты сказал, что он друг.

– Ну наврал, и что? Что, если я наврал?

– Я тебе не врал. Я…

– Конечно-конечно, епитимья правоты, знаю, как же.

Я хотел ответить, но в последний момент осекся. К чему еще один пустой спор? Прошло уже больше недели, а я все пытался выработать подходящую манеру общения – пытался поощрять откровенность и избегать ненужных трений. У нас бывали неплохие периоды, однако над нами по-прежнему довлела напряженная атмосфера. Я хотел избавить подвал от нее, выпустить ядовитый газ.

– Я был с тобой честен, – продолжал я.

– А похищение, значит, это так, опустить можно?

– Я просто пытаюсь понять, почему ты все время мне врешь.

– Ты же писатель, Эван. Давай подумай.

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Писатели ведь сочиняют всякое дерьмо? Вот и я сочиняю. Не записываю, правда, но…

– Когда пишешь книгу, дерьмо доставляется в коробке. – Я обрисовал воображаемую посылку руками. – Сам знаешь, Боб. А на коробке написано: «Выдумка. На самом деле все далеко не так интересно».

Я пристально посмотрел на своего не больно-то честного пленника, выписал слова в воздухе воображаемой ручкой и откашлялся.

– Ты слишком наивен, – парировал Боб. – Я, конечно, ценю, что ты отдал мне ключ от наручников, но…

– Откуда мне знать, врешь ты или нет?

– Ниоткуда. – Боб пытался скрыть грусть. – К сожалению, все, что я говорю, – потенциальная чушь.

– Вот и у меня теперь такое ощущение.

– Отлично. С ним и живи.

– Может, у тебя еще и жена есть?

– Разумеется, у меня есть жена, – медленно проговорил Боб низким голосом. – Ты ее по телевизору видел.

В конце концов, я разработал план убийства собаки. Как пишут в учебниках по криминологии, многие преступники начинают с собак, а потом переходят на людей. Это называется подъемом по лестнице злодеяний. Я не похищал соседскую чихуахуа, я не стал ее душить собственными руками, как мне мечталось. Вместо этого я поцеловал свою мать в лоб, извинился и вышел на пару минут. Закрыл дверь в ее спальню, миновал длинный коридор и через стеклянную дверь вышел на задний двор. Продравшись через высокую траву, которую я уже неделю собирался скосить, я бросил через забор длинный и весьма недешевый кусок свиной вырезки, нашпигованной мышьяком (этим утром я видел по телевизору, как то же самое делает с чесноком Джулия Чайлд). С лаем было покончено.

Кроме того, это стало в некотором роде моим первым шагом к куда более крупной жертве.

– Магазинные кражи. И поцелуи.

– А поцелуи тут при чем?

– И то, и другое одинаково опасно. Полагаю. Меня ни разу не ловили, когда я воровала всякие мелочи из магазина. А я этим часто занималась.

– Ты не похожа на тех, кто занимается магазинными кражами, – сказал я, прижимая телефон плечом. Я закрыл глаза и попытался это себе представить: тонкая девичья рука, дорогое нижнее белье, которое сначала спрятали в кулаке, а потом засунули в кожаную сумочку.

– В молодости.

– Ты не похожа даже на тех, кто хотя бы раз воровал в магазине.

– Может, я совсем не такая, которой тебе кажусь, Эван.

– Какой, – машинально поправил я.

– Я открыла это для себя, когда была подростком. Мне казалось, что это самое замечательное, что есть на свете.

– Воровство?

– Поцелуи, – продолжала Промис. – Они так легко сходят с рук. Подумаешь – поцелуй! Разве это серьезно? Ни проблем, ни беременности, не надо раздеваться, ублажать мальчика.

– Ублажать… – Мне понравилось это слово.

– В конце концов вышло так, что я целовалась с любым, кто хотел меня поцеловать.

– И много их было? – не удержался я.

– Я не была красавицей, – ответила Промис. – Особенно в старших классах. Зато, хочу тебе напомнить, я была редактором газеты и девочкой из хорошей семьи, принцессой.

– Принцессой?

– Ну, знаешь, в короне. Лягушек целует.

– Это я понимаю. Но…

– Она как бы часть придворной жизни, – пояснила Промис. – Первая фрейлина, вторая… Принцесса умная, пользуется успехом, однако она не красавица, как королева.

– Никак не могу представить тебя в роли принцессы, – признался я. – Ты училась в какой-нибудь элитной школе на Манхэттене?

– В обычной школе. В Коннектикуте. Ладно, не важно, главное, что поцелуям я отдавалась с головой. Меня вел исследовательский интерес. Много не надо было: кушетка дома у какого-нибудь мальчика, и вот, пока родители наверху смотрят телевизор или сидят за компьютером, мы… Сейчас даже рассказывать об этом довольно глупо. Оральная фаза.

– Джеффри Даммер, тот маньяк-людоед?.. Боб, что я тебе сделал? Я что, тебя домогался?

– Не в этом дело, – перебил меня Партноу. – Ты взял свою фантазию и воплотил ее в жизнь. Нормальные люди не воплощают фантазии. Мечты остаются мечтами.

– А у тебя?

– У меня? Что у меня?

– У тебя есть мечты?

– Конечно, – кивнул Боб. – Но я не…

– Какие мечты?

– Да такие же, как у тебя.

– Что-то сомневаюсь.

– Воплощать их в жизнь – совсем другое дело, – объяснял он. – Это значит, что ты забыл, где грань между реальностью и выдумкой. Мы живем в реальном мире, Эван. Меня зовут Боб Партноу. У меня есть работа, я должен туда вернуться. Мои авторы голову ломают, куда я запропастился. А я уже девять дней сижу в клетке. А у тебя, Эван Улмер, ключ от нее. Да кого ты пытаешься обдурить? Думал, выйдет прикольный эксперимент? Давай начистоту!

Я глубоко вздохнул и ощутил то разочарование, которое может испытать только тюремщик перед лицом несчастного пленника. Разве у нас не было радостных минут? Разве Боб не извлек для себя никакой пользы? Да что там – разве он не сбросил вес, не стал человеком, о котором пишут на первых полосах всех газет? Я мог бы начать расписывать все преимущества, говорить о позитивной стороне вопроса… а смысл? Боб совсем не в духе. Вот обозвал меня Джеффри Даммером.

– Ты изменял жене, и тебя еще мои фантазии волнуют?

– Я не изменял жене, – возразил Боб.

– Что, Клаудиа знает, и ей плевать?

– Что-то вроде того. – Мой пленник пожал плечами.

– И что происходит в фантазиях?

– В каких фантазиях?

– Ты сам сказал, что у тебя тоже есть фантазии, – напомнил я.

– Что происходит? – повторил Боб. – Ладно, я расскажу тебе, что происходит. Я выбираюсь из клетки и сажаю тебя, дрянь такая, сюда и…

– И что? – перебил его я. – Насилуешь? Господи, Боб, так вот в чем дело?

Я не ожидал стать таким тюремщиком – не наблюдательным хозяином, но покорным слугой. Разве не логично предположить, что если вы кого-то похитили и посадили в клетку, то сделаетесь животным, зайдете за грань?

На деле все вышло совсем не так. Порой – особенно в те дни, когда я не ходил в библиотеку и не вел записей в зеленых тетрадях, – я чувствовал, что начинаю воспринимать Боба как персонажа собственной книги. Я беспокоился о нем, заботился – как о любом другом персонаже.