Текст книги "Слезовыжималка"

Автор книги: Дэниел Хейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

7

В чем было дело?Возможно, в неизменной западной жвачке, которой пичкали нас закоснелые родители. Когда я был ребенком, когда ярое в городке Эпплтон, штат Висконсин, когда проводил большую часть дня, не отрываясь от телевизора, «возмездие» не казалось мне таким уж плохим словом. Иногда приходится брать ответственность на себя. Мне неизменно представлялся одинокий стоик, который отказался от домашнего уюта ради того, чтобы верхом скитаться по забытым Богом городкам в поисках негодяя, виновного в смерти Люка, лучшего из ковбоев  [17]17
  Имеется в виду Лаки Люк (Счастливчик Люк), герой популярного франко-бельгийского комикса.


[Закрыть]. Затем следовало противостояние: герой находил обидчика, спускал курок, и свершалось возмездие. Это меня никогда не интересовало. Меня влекли странствия, приключения, то, как жизнь сплетается в единый комок и оказывается посвящена возмездию. Разве это хуже, чем посвятить жизнь поискам счастья, богатства или славы? К тому же именно стремлением ко всему этому мы и оправдываем возмездие.

– Так ты знаешь Роберта Партноу?

– Роберта…

– Того редактора, который пропал, – пояснила Промис, и я услышал, как она разворачивает газету на том конце провода. – Ну, которого похитили. Взяли в плен. Какая разница.

– Да, – промолвил я. – Что-то слышал. В газете читал.

– Я тут подумала… ты не потому такой сюжет выбрал, Эван? Про похищение. Тебя Партноу вдохновил?

– С чего они взяли, что это похищение?

– Так в газетах пишут, – ответила Промис. – И люди так говорят, мне мама рассказывала. А мой дядя с этим Партноу знаком. Так ты не потому такой сюжет выбрал?

– Нет. Я эту книгу еще год назад писать начал. Просто не шло как-то. А недавно…

– А я думала, это новый роман.

Я отчетливо представил, как она удивленно приподнимает брови.

– И что говорит твой дядя?

– Дядя? Они просто в колледже вместе учились, не очень-то близко общались. Он вроде славный был малый.

– Партноу?

– Да, и вот они думают, что, может, какой-то обиженный автор, кто-нибудь, кого не включили в…

– Куда?

– Как же это называется? – Промис щелкнула пальцами. – В список! Или как его?.. Автор, которого не стали печатать. Так мне мама сказала, об этом, конечно, не стоит забывать. В смысле, об источнике информации. Моя мама. Не сорока на хвосте принесла. А знаешь что? Угадай! Она в гости приедет!

– Твоя мама? Сюда?

– А куда же еще? – удивилась Промис. – Через неделю. Хочешь с ней познакомиться?

– Конечно.

Я оглядел подвал и испытал острый приступ страха: Боба не было. Да нет, вот он, выходит из кабинки биотуалета. Как только он застегнул штаны, я задал ему вопрос, который Промис забросила в лабиринты моих мыслей.

– Ты про меня? – ушел Боб от ответа. – Или про средства массовой информации, которым плевать на правду, лишь бы сенсацию состряпать?

– Просто интересно… – Я откашлялся и посмотрел на кровать, где Боб хранил вырезки из газет и журналов.

– Если верить тому, что я прочитал, я вполне счастливый человек, который не стал бы исчезать без причины.

– Тебя это не смущает, нет? Все так единодушно решили, что тебя похитили. Неужели ты не мог просто взять и уехать? Взять и изменить свою жизнь? Мне неприятно об этом говорить, но везде одна и та же история: Роберт Партноу, успешный редактор, отец двоих детей, шестнадцать лет женат на прекрасной терпеливой Клаудии. А его берет и похищает спятивший писатель с серьезным психическим расстройством. Общество заклеймило нас своим воображением.

– Нас?..

– Я не имею в виду, что мы в одинаковом положении…

– Эван, ты когда-нибудь пробовал не жалеть себя?

Я ошарашенно уставился на Боба, но сдержался и ничего не сказал. Я попробовал войти в его положение: он застрял в Сэндхерсте, все время смотрит телевизор, худеет, конечно, но вместе с весом теряет определенную толику достоинства. Разве это легко?

– Ты смотрел «Пассажира»? Старый фильм…

– Нет.

– Антониони снял. Джек Николсон исчезает по собственной воле, надевает личину умершего человека, меняет всю свою жизнь, знакомится с Марией Шнайдер. Почему никто об этом не думает? Один умирает – другому дается шанс. Вот если я умру…

– А это мысль!

– Я серьезно, Боб. Представь себе, я умираю. Ты взял пистолет и пристрелил меня.

– Пистолет?

– Я умираю, а ты становишься мною.

– Становлюсь Эваном Улмером… – Боб выговорил мое имя, словно произнося название нового вида бактерий. – Спасибо, Эван, я предпочел бы воздержаться.

В библиотеке описался мальчик. Моча пропитала его штаны и капала на линолеум. Мы с Промис наблюдали эту сцену издалека, открыв записные книжки и держа наготове ручки. Библиотекарша отреагировала на это с удивительным проворством. Может, она и не знала, как вести записи, однако справляться с маленькими неожиданностями умела прекрасно. На ее месте я бы отправил мать ребенка в кладовку за тряпкой, чтобы вытереть пол.

– Совсем как тогда в опере. – Промис смотрела прямо на меня, слегка прищурившись, словно сама не верила своим словам. – Пласидо Доминго надрывался в «Турандот», а у меня приключилось несчастье. Бедный мочевой пузырь.

– Детей не стоит брать в оперу, – покачал я головой.

– Точно уж не на трехчасового Пуччини.

Мы с Промис наблюдали, как мать мальчика пытается вытереть его кроссовки обрывком газеты. Ребенок беззвучно плакал и так сильно морщил лоб, что казалось, еще чуть-чуть, и его голова сложится пополам.

– Что сказал бы Кафка? – спросил я, начиная игру, которую мы с Промис затевали все чаще.

– Франц? Франц возмущался бы всеми функциями тела. Тело было для него пыточной камерой – даже до того, как он заболел туберкулезом. Тело приводило его в смущение.

– Интересно, мальчик запомнит этот случай? Будет ли он вспоминать ужасный день в сэндхерстской библиотеке, когда ему стукнет сорок?

– Я помню, что приключилось в опере.

– Тебе двадцать пять, – парировал я. – Не сорок.

В этот самый миг – пока мы смотрели, как библиотекарша орудует тряпкой, а мать рукавом вытирает сыну глаза, – я попытался представить себе сорокалетнюю Промис. Какой она станет? Достигнет ли она успеха на литературном поприще? А может, в ее волосы вплетется седина? Сумеет ли она отыскать мужчину, похожего на отца, с которым сможет прожить остаток жизни? И вот еще: будет ли она помнить Эвана Улмера?

– Когда ты это написал? – спросил Боб.

Он положил рукопись на колени и скручивал ее, пока бумага не стала напоминать трубу телескопа.

– Какая разница?

– Просто я удивился.

– Почему?

– Хороший текст. Правда. Но…

– Это тебя удивляет?

– Просто не ожидал прочитать про самого себя.

Боб надел очки для чтения и принялся перелистывать страницы обеими руками, пока не нашел абзац, который искал. «Несмотря на небольшие залысины и дурацкую ухмылочку, уродом он не был. Ну, может, полноват. Темноволосый, нечто среднее между Джоном Малковичем и Келси Грэммером».

– Откуда ты знаешь, что я о тебе пишу?

– Меня зовут Боб.

– Это, конечно, для тебя будет новостью, но ты не единственный Боб на свете. Имя довольно распространенное.

Партноу наклонил голову и посмотрел на меня поверх очков, сразу став похожим на настоящего гомосексуалиста. Он нахмурился, потом перевернул еще пару страниц. «Я попробовал войти в его положение: он застрял в Сэндхерсте, все время смотрит телевизор, худеет, конечно, но вместе с весом теряет определенную толику достоинства. Разве это легко?»

– Ты не ожидал…

– Не ожидал прочесть про самого себя, Эван. О том и речь. И, кстати, если уж говорить о достоинстве…

– Что написал, то написал, – отрезал я.

– Это тоже было частью плана?

– Какого плана?

– С похищением.

– Что-то я не улавливаю ход твоих мыслей.

– Твой сценарий с пленением. Это еще одна уловка?

– Хочешь знать, для чего я тебя похитил? Не для того ли, чтобы приглядеться к тебе? Чтобы помочь немощному воображению? Как актеры, которые работают целый день на конвейере «Дженерал моторе», желая понять, что творится в голове у героя из рабочего класса? Ты об этом, Боб? Нет, это тут ни при чем.

– Ни при чем?

– К тому же полноценного плана у меня не было. Я никогда не выстраиваю план до конца. Ты, наверное, и сам уже понял, с сюжетной линией у меня проблемы.

* * *

Конечно. Не так уж и часто я это говорю. А если уж я сказал «конечно», можно быть уверенным, что чувства я испытываю прямо противоположные. Каждый день мы произносим «конечно», а потом следует риторическое «почему бы и нет?». Вроде как пожимает кто-то плечами и говорит: «Конечно, почему бы и нет? Познакомлюсь с твоей мамой, а потом и с ее мамой». Так может сказать кто угодно, только не я. Да ни в жизни. Лишь в том случае, если я попал в западню и должен сам себя наказать, вскарабкаться на крест и – «конечно».

Тем вечером, когда я повесил трубку, окончив разговор с Промис про Роберта Партноу («ну, тот парень, которого похитили») и приезд ее мамы, я поднялся в спальню и достал с полки револьвер. Я не прикасался к нему с того самого апрельского дня, когда оружие послужило мне волшебной палочкой и помогло добиться своего. Теперь револьвер лежал в моих ладонях, и холодный металл понемногу теплел. Я закрыл глаза, коснулся барабана и невольно подумал о твердой стали, представил себе ее непроницаемость. Оружие вновь предстало передо мной в волшебном обличье – я выпустил джинна из бутылки. Он не спрашивал о моих желаниях, нет, джинн сам говорил мне, что и когда делать.

* * *

Мы с Бобом как раз смотрели «Прайм-тайм: четверг». На экране пошла реклама красного «доджа», и мы выключили звук.

– Что, если я как профессионал скажу: твой роман стоило бы напечатать?

– А что, если ты так скажешь?

– А то, что жизнь – подлая штука, – ответил Боб. – В твоем случае так точно.

– Ты действительно хочешь так сказать, – поинтересовался я, – или ты «как бы» это говоришь?

– Я правда говорю.

– И что?

– Ты совершенно прав: тебя надули.

Боб откинулся на кровати и скрестил руки за головой. Похоже, на него нашло философское настроение. Я решил дать ему возможность высказать мысли насчет меня и моей пропащей жизни, хоть я и не. мог понять связи с нашим разговором про режиссера Майка Николса, телеведущих вроде Дианы Сойер, Гарри Трудо и Джейн Поли. (Талантливые люди, а со вкусом – облом.)

– Ты хорошо пишешь, – снова заговорил Боб, не отрывая взгляда от телевизора.

Мы ждали, когда Диана Сойер продолжит брать интервью у Джанет Джексон. «Может, она и малышка из клана Джексонов, но она уже взрослая женщина и принадлежит только себе – теперь больше, чем когда-либо».

– Рад слышать, – отозвался я.

– Странно, что тебя не напечатали. В смысле, твою книгу. Это неправильно и совершенно непонятно – учитывая те страницы, которые ты дал мне почитать.

– Спасибо, Боб, но мне не надо было похищать тебя, чтобы понять это.

– Давай начистоту… – Партноу вздохнул. – Ты и сам не знаешь, зачем ты меня похитил.

– Добровольно? – Я не ожидал услышать такой вопрос.

– В качестве эксперимента, – пояснила Промис. – Посмотреть, каково это. Понять, что ты будешь испытывать, что испытывает она.

Похоже, вопрос Промис задавала от чистого сердца, и я уставился на библиотекаршу. Рыженькая, примерно моего возраста, немного полновата, джинсовая куртка, белый свитер в красных сердечках… Я попытался представить себе, как бы это было. А было бы даже не так плохо: она возвращается домой из библиотеки, ближе к вечеру занимается сексом у себя в спальне, фамильный плед сброшен на пол, свитер задран, за закрытой дверью мяукает кошка.

– Нет, – решительно сказал я. – Это не для меня. А что бы сказал Кафка?

– Франц? Ты сам знаешь ответ. Хотя я порой…

– Ну?

– Представляю, что сплю с кем-то.

– Это как целоваться, – предположил я.

– Нет, тут другое. Дело не в неразборчивости. Важно доставлять людям удовольствие. Удивительный кайф.

– Даже если они знают, что ты делаешь это исключительно ради того, чтобы доставить им удовольствие?

– Нет, в таком случае ничего не получится. – Промис покачала головой. – Потому-то я только думаю об этом. Ты ведь не стал бы на самом деле похищать человека и держать его в подвале.

Мы сидели, а я все размышлял о настоящей жизни и о том, какие странные требования она иногда предъявляет.

Мимо прошла библиотекарша, неся какие-то журналы в секцию периодики. В ее очках отражался свет ламп, в этот момент она больше всего походила на школьницу с учебниками под мышкой. Она могла бы нести младенца – нашего ребенка, плод акта милосердия, – но теперь уже поздно. Я был связан по рукам и ногам.

Вот и вся разница между мною и Промис: ее фантазии заканчиваются удачно, по крайней мере в них идет речь о счастье, а мои всегда разрушительны. «Фантазия» – значение этого слово стало одним из ключевых открытий в моей жизни. Оно значит, что ты хочешь, чтобы что-то случилось.

– У тебя вообще есть подвал?

– Подвал? У меня в доме?

– Да, Эван, у тебя в доме.

– Естественно, – ответил я. – В каждом доме есть подвал.

– Давай начистоту… – Партноу вздохнул. – Ты и сам не знаешь, зачем ты меня похитил. Это загадка – для тебя и для меня. Вряд ли она когда-нибудь разрешится. Ладно, давай дадим волю воображению и предположим, что похищение было задумано ради мести.

– Ты к чему?

– Разумная форма возмездия, – пожал плечами Боб. – Хотя нет, не так. Совсем не «разумная». Неудачное слово.

– Адекватная, – предложил я. – Такую месть можно понять.

– Точно. Если принять во внимание обстоятельства и то, что ты пишешь, понять твою растерянность довольно легко.

– Значит, если бы ты прочел мой роман и тебе не понравилось, понять меня было бы сложнее?

– Мне понравился твой роман.

– То ли понравился, то ли не понравился…

– Думаешь, я вру?

– Может быть. А может, говоришь от чистого сердца. Какая, в конце концов, разница? Ну, допустим, хороший роман. Разве это искупает мое преступление?

– Любимая?

Я не понял, что Промис имела в виду? Она хотела знать, с какой женщиной я люблю говорить, проводить время? Жить вместе? Или просто с кем я люблю спать?

– Давай подумай, – прошептала она через библиотечный стол.

А тем временем принялась мне рассказывать про своего лучшего любовника – Промис встретила его, когда окончила колледж, и он удивительным образом умудрялся водить ее в места, в которых она не бывала раньше. (Когда Промис дошла до этого момента, мы легко могли бы соприкоснуться головами над столом и сравнить воспоминания. У меня у самого в запасе имелась пара историй.)

– Я никогда там раньше не бывала…

Она надула губки и нахмурилась. Похоже, ее огорчила собственная предсказуемость. Промис считала, что женщины должны просить мужчин открывать им неизведанное – в постели или где бы то ни было еще. «Сердечные туры», так она называла свои соблазнительные поиски.

Через полчаса, когда я шел к машине, на моих губах горел прощальный поцелуй Промис, а сама она уже укатила. Я принялся вновь обдумывать нашу беседу и понял, что понятия не имею, куда бы захотела поехать Промис, если бы она вновь предоставила мужчине строить планы. Куда ее взять? Куда с ней пойти? На мне лежала ответственность.

Я задался этим вопросом чуть позже, на кухне, перед тем, как спустился проведать Боба. (Он еще здесь? Или сумел ускользнуть?) Я лениво просматривал почту – там среди прочих оказалось письмо с отказом в публикации, а я уже и забыл, что посылал тот рассказ, – и думал о Промис, о путешествиях и о том, как легко потеряться. Сам я всегда хотел быть простым туристом, а не гидом. Я куда-нибудь приезжаю, меня водят за ручку, если надо, даже завязывают глаза… Мне представилось буквальное исполнение этой мысли: Промис завязывает мне глаза, сажает в крошечную «тойоту» и везет в неизвестном направлении. А потом сдергивает шелковую повязку у меня с лица – и я оказываюсь там, где прежде не был.

– Когда дашь почитать остальное?

– Там всего две главы, – ответил я. – Пока.

– Гони! – пролаял Боб.

Сейчас он был за главного, и мое согласие стало пустой формальностью.

* * *

– Что, если я захочу тебя поцеловать? – спросил я.

– Хорошая мысль, – отозвалась Промис.

– Сейчас. Я хочу поцеловать тебя прямо сейчас.

– Нет уж, ковбой, не выйдет.

– Не выйдет, – печально согласился я. Мне и впрямь было невесело.

Мы с Промис вновь говорили по телефону, а ведь мы расстались у библиотеки всего несколько часов назад. Теперь, когда я слышал только голос, я понял, насколько мне не хватает ее лица – гримасок, улыбки, приподнятых бровей. Лицо Промис оживляло мою тишину, делало ее чем-то новым – не только поводом для паранойи.

– У тебя есть пистолет?

– Ты прекрасно умеешь задавать неожиданные вопросы, – ответил я. – Тебе об этом говорили?

– А тебе говорили, что ты прекрасно умеешь уходить от темы?

– Ладно, – сдался я. – У меня есть пистолет.

– Отлично.

– Отлично?

– Зачем, Эван? Для самообороны?

– Мне всегда хотелось иметь пистолет. Вот я пошел и купил его.

– Где? Где ты его купил?

– В Нью-Джерси.

– Почему всегда Нью-Джерси?

– Он не заряжен, – продолжал я. – Пистолет не заряжен.

– Логично.

– Правда?

– Как фотоаппарат без пленки, – пояснила Промис. – Когда я была маленькой, я мечтала о фотоаппарате – вот папа и подарил мне свой старый. Даже помню – «минолта». Он не работал, но мне все равно нравился. Я весь день гуляла и снимала все подряд. До сих пор слышу, как щелкает затвор – будто языком цокает.

Я подождал, и – ну конечно! – Промис прищелкнула языком прямо в трубку. Моему мысленному взору тут же предстало то, чего я никогда не видел, только касался: ее влажный язык, натянутая уздечка, мягкие объятия слизистой оболочки.

– Фотоаппарат без пленки, – повторил я. – А в чем смысл?

– Мне всего-то было лет пять. Может, шесть. Я тогда об этом не задумывалась. Просто делала воображаемые снимки. А ты, Эван, стреляешь в воображаемых людей?

– Постоянно.

– Просто волнуюсь, – сказал я.

– По какому поводу?

– Не знаю… Из-за мотивов?

– Можно вопрос? – Боб пододвинулся ближе и оперся плечом о заграждение; сетка слегка прогнулась.

Если честно, я немного испугался, так близко мы оказались. Одновременно я ощутил некоторую гордость: бетон прочно держал проволочную сетку.

– Давай! – разрешил я.

У меня из головы не шла Промис, ее мотивы, наша близость, которая превратилась в минное поле горячих страстей и желаний.

– Когда ты впервые встретил Промис в библиотеке…

– Я разве сказал, как ее зовут?

– Ровно минуту назад, – кивнул Боб.

– Я уже начинаю забывать, что я говорил, а что нет.

– Когда вы впервые встретились, тебе приходило в голову ею воспользоваться? Ну, знаешь, форсировать события.

– Какие события? – Я сунул руки в карманы, а носки моих ботинок касались заграждения.

– Я просто спросил. Тебе приходило в голову взять ее силой или…

– Зачем? Это игра такая, да?

– Ладно, я ошибся, – признал Боб. Он шагнул назад и поднял руки, скрестив запястья. – Ошибся.

– Изнасиловать? – спросил я.

– Не совсем изнасиловать…

– Ты считаешь, я способен…

– Эван, извини, конечно, но форсировать события – вполне в твоем стиле. Возьмем хоть наш маленький пример.

– Я тебя не насиловал.

– Я и не говорю, что насиловал. Просто волнуюсь за девушку.

– Мне нравится эта девушка, – отчеканил я.

– Ясно. Чего же ты ждешь? Сколько ей лет?

– Двадцать пять.

– Вполне взрослая, – резюмировал Боб. – Пригласи ее выпить.

– Сюда?

– Почему бы и нет?

– Вчера… – проговорила по телефону Промис. – Знаешь, что я вчера сделала?

– Нет.

– Я попыталась представить себе, как это – быть тобой.

– Зачем?

– Над романом работаю.

– Над тем, который мне не хочешь показывать? – уточнил я. – Про меня и женщину в летах?

– Да.

– Как ее зовут?

– Не твое дело, – отрезала Промис. – Я решила, что мне надо сосредоточиться. На тебе. Не в смысле, какой ты в реальной жизни. В смысле воображения. Я попыталась представить себе тебя. Каково это – быть тобой.

– И каково? – спросил я. – Каково это – быть мной? Что я делал? Что говорил?

– Знаешь, я в некоторых вопросах суеверна. Могу сказать вот что: я писала целых два часа, и твой образ определенно обрел объем.

– У меня появилось имя?

– Нет. Зато у тебя рыжие волосы.

– Почему?

– Почему? Эван, ты же писатель. Сам должен знать почему.

– Дай угадаю.

– Рыжие – потому что рыжие.

Ничего не скажешь. Нокаут.

Я улыбнулся и провел рукой по волосам, пытаясь представить себе, что они действительно рыжие. И кожа покрыта веснушками.

– Неужели это так оскорбительно? – удивилась Промис. – Ну, волосы рыжие, и что? Я тебя так вижу, Эван.

– А еще что?

– Секрет, – ответила девушка. – У тебя тоже секретов хватает.

– Пустая болтовня.

– Нет, – возразил Боб, – я серьезно. Слушай, если ты разберешься с этим похищением…

– Здесь просто наброски, – сопротивлялся я. – Незаконченная вещь.

– Понимаю, Эван. Я все время читаю наброски, забыл? Я научился читать между строк, видеть окончательный вариант книги. По крайней мере тридцать один месяц назад я это умел.

– И что же делает мою книгу хорошей? – осведомился я.

– Меня особенно впечатлило то, как ты выстраиваешь отношения между редактором и писателем – неудачником.

– Спасибо.

– Классные описания подвала.

– За реальность сойдет?

– Да, – кивнул Боб. – Определенно. Единственное, не уверен, но, по-моему, про телевизор писать больше не стоит. Кстати, почему бы не назвать рассказчика настоящим именем?

Какое-то время мы с Бобом смотрели друг на друга через сетку. Молчание не прерывалось ни единым звуком. Мне захотелось сказать: «Спасибо». Захотелось сказать, что я ему верю, что для меня его слова очень много значат. Но это ведь прозвучало бы неискренне, правда?

– Только одно замечание, – продолжил Партноу, подняв указательный палец. – Ллойд у тебя вышел слишком схематичный. Ты рисовал его со стереотипов. Знаю, тебе не понравится то, что я сейчас скажу. Однако твоему роману не хватает важной составляющей. Нужна любовная интрига.

– С Бобом?

– С рассказчиком!

– Я об этом думал.

– Да, и еще… Конечно, не стоило бы говорить… – Боб осекся и откашлялся.

– Знаешь, что сказала бы мама?

Мы стояли у меня в прихожей. Крошечное помещение служило исключительно для обогрева, который шел через отверстие в полу. Из-за приезда матери Промис небывало много о ней говорила.

– Вы меня, конечно, простите, – заговорила девушка тоненьким голоском, который скорее подошел бы девочке, а не взрослой женщине, – но, с позволения спросить, где же мебель?

Я оглядел гостиную и понял, что, с точки зрения нормальной матери, я, пожалуй, переборщил с минимализмом. Я руководствовался скорее экономностью, чем вкусом. Кресло, столик, много свободного места – особенно напротив камина. Из практических соображений большую часть денег я потратил на обустройство подвала. Наверху сохранилась мебель моего детства и то, что купил еще во времена учебы в колледже.

– Твоя мама права, – согласился я. – Совершенно права.

Промис нахмурилась и покачала головой. Она словно бы говорила: мы сообщники, заговорщики простого интерьера. Ее мать смотрела на нас из-за окна: печальная старая псина прижалась носом к стеклу.

Плохо оказалось то, что, несмотря на взгляды родителей и вопросы эстетики, по-настоящему расположиться в гостиной мы не смогли. Мы перешли на кухню и уселись к столу, который я купил на распродаже через пару дней после того, как переехал в Сэндхерст. Странно было сидеть тут с девушкой. Я много раз представлял себе, как Боб свободно разгуливает по дому, ест кукурузные хлопья и читает утреннюю газету.

– Хочу открыть тебе тайну, – лениво проговорила Промис.

Она вертела в руках солонку и перечницу из хрусталя, доставшиеся от бабушки маме, а потом от нее мне. Эти приборы совершенно выбивались из стиля.

– Тайну?

– Скоро приедет моя мама.

– Ты уже…

– И нет ни одной причины, по которой вам стоило бы знакомиться. – Промис покачала головой. – Не хочу на тебя давить. Не сомневаюсь, у тебя и без того дел хватает.

– Типа?

– Понимаешь, – продолжала девушка, – я хочу понаблюдать за вами в одном пространстве.

– Понаблюдать за мной?

– Да не за тобой. За вами вдвоем. Вместе. Я ведь пишу о тебе и о маме. О вас двоих.

– О нас двоих?

– Ты смущаешься? Если все-таки смущаешься…

– И что мне делать, когда я познакомлюсь с твоей матерью?

– Да что хочешь. Не стоило мне об этом говорить, просто я подумала, что должна. Должна…

– Раскрыть тему, – подсказал я. – Поговорить как писатель с писателем.

– А может, мне хотелось с тобой поговорить. – Она поставила солонку с перечницей на место. – Эван, знаю, мы только что присели, но мне так не терпится… посмотреть остальной дом. Покажешь?

Мы снова встали.

– Да, и еще… Конечно, не стоило бы говорить… – Боб осекся и откашлялся.

Я выжидательно смотрел на человека по ту сторону сетки. Я ждал, а он все молчал. Что я думал услышать? О чем ему не стоит говорить? Я надеялся, что это касается нас, меня и Боба; может, он станет говорить о чем-то хорошем, что проистекает из наших доверительных отношений. Чем не новая часть истории?

– Похищение, – начал Боб. – Обнародование моего освобождения, а также обнародование твоего имени – имени похитителя – тебе совсем не повредят.

– Не повредят?

– С другой книгой, – продолжал Партноу, кинув беглый взгляд на рукопись, которую он сжимал в руках, – пришлось бы несладко, но тут настоящая сенсация. Я серьезно! А если учесть неизбежное внимание средств массовой информации, небольшой скандал твоей литературной карьере только поможет. Я бы сказал, очень даже поможет. Достойное начало!

– Так что ты…

– Просто конфетка для любой рекламы, – не унимался он.

– Ты о чем, Боб?

– Вероятно, это не слишком выгодно характеризует наш культурный уровень…

– Ты опубликуешь мою книгу?

Боб посмотрел на меня и улыбнулся. Я заставил себя сдержаться и не выдать, с какой болью я ловлю каждое его слово. Я не знал, что он скажет. А потом понял. Я улыбнулся и приготовился высказать ему все, что думаю: я далеко не так глуп, как он считает.

– Эван, представь себе: редактор публикует писателя, который его похитил. Так не пойдет. К тому же редактор порядком разозлился.

– Разозлился?

– Хотелось бы тебе напомнить, что хотя я ценю…

– Ты до сих пор злишься?

– Скажем так: я ценю твое хорошее отношение. Но так проводить отпуск я не планировал.

Я посмотрел на рукопись, которую Боб сжимал коленями, и почувствовал себя ребенком, чьи ожидания подло обманули. Когда я был маленьким, все каникулы я проводил на заднем сиденье «бьюика». Одной рукой отмахивался от сигаретного дыма, в другой сжимал колоду карт. Я любил показывать карточные фокусы, был мошенником и зрителем в одном лице.

– Впрочем, речь о другом, – заключил Боб.

– Я так и подумал. – Я откашлялся. – Просто решил спросить.

Мы снова встали. Промис, по-моему, немного расслабилась и согласилась взглянуть на мою коллекцию обезьян. Двадцать одна мягкая игрушка. Она с улыбкой заявила, что не ожидала от меня такой сентиментальности. Взглянула на фотографии моих родителей они висели в коридоре по соседству с дипломом об окончании Сельскохозяйственного колледжа западного Висконсина. Я думал, Промис скажет, что я не похож ни на мать, ни на отца, но она промолчала. Думал, она удивится при виде папиного диплома, но она опять ничего не сказала. В спальне Промис провела рукой по алому гобелену над кроватью. «Подарок», – пояснил я. Она кивнула и оперлась рукой на кровать, словно пробуя товар в магазине спальных принадлежностей А может, она из тех женщин, которые очертя голову прыгают в постель к первому встречному?

Мы спустились на первый этаж и прошли на кухню. Промис прислонилась к стене и улыбнулась мне. Я как-то сразу расслабился, улыбнулся в ответ и облокотился о холодильник.

– А подвал? – спросила она.

Я указал на дверь в углу, прямо за ней, по ту сторону от плиты, и перевел разговор на бар, который располагался слева от холодильника.

– Тебя вдохновил именно этот подвал? – не унималась Промис.

– Автобиографический вопрос?

– Наверное. Можно?

Промис шагнула к дверце и оглянулась на меня. Я кивнул.

Разумеется, дверь оказалась заперта. Промис подергала ручку, потом растерянно оглянулась.

– Будешь? – Я достал из бара бутылку джина «Сиграмс».

– Почту за честь, мистер Улмер. Так что, подвала все-таки нет?

– Есть. Просто он закрыт. Там довольно грязно. Сама знаешь, как бывает в подвалах.

– Подвалы как шкафы, – сказала Промис. – Как склад белья в прачечной. Как мойка в раковине, в которой после готовки осталась гора тарелок.

– Да.

– Там бардак?

– Да, – повторил я.

– Беспорядок?

– Вот именно.

– Ты стараешься, чтобы подвал соответствовал условиям содержания пленника? – улыбнулась девушка.

Я налил спиртное в шейкер, добавил лед, слегка потряс получившуюся смесь. Движение вышло довольно нелепым, и я как можно быстрее закончил приготовление коктейля. С притворной напыщенностью я подал Промис бокал мартини. Я любил этот напиток, несмотря на то, что всеми силами отвергал способы, которые мой отец использовал для ухода от реальности.

– А себе?

– Я по одному за раз делаю, – признался я, выдавая, пожалуй, слишком многое о жизни одиночки.

Промис аккуратно пригубила.

– Как думаешь то, что мы пьем вместе, что-нибудь значит?

– По сравнению с чем? С тем, что мы вместе едим?

– По сравнению с тем, что держим в руках поводья. Правим. «А бабочкам забудут счет – тогда я выпью вновь». Дикинсон была пьяна жизнью.

Я еще не закончил делать мартини, но повернулся и посмотрел на нее. Наверное, Промис решила, что я не пойму, что она имеет в виду: она вытянула руки так, словно держала в руках вожжи и правила невидимой повозкой. Покорные вознице лошади встали как вкопанные и в воздух поднялось облако пыли. Я потряс шейкер и вылил жидкость во второй бокал. Подтаявший лед образовал на поверхности тоненькую пленку. Великолепно.

– За вдохновенных лошадей! – Я поднял свой бокал.

– Площадей или лошадей?

– За лошадей.

– Ты меня пугаешь, Эван Улмер. – Промис сделала еще один глоток. – Мне не терпится заглянуть в подвал. Это можно устроить?

– Зачем?

– Чтобы посмотреть.

– На что посмотреть?

– Посмотреть, что заводит Эвана Улмера. Что подхлестывает его воображение. Подвалы – своего рода метафора, ты согласен? По крайней мере мне так кажется.

– Темные закоулки. – Я пригубил мартини.