Текст книги "Тень среди лета"

Автор книги: Дэниел Абрахам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Идем со мной, – сказал Ота и вышел на середину перекрестка, где сходились три дороги. Сверху из темноты понуро взирал император Атами. Ота медленно обернулся, разглядывая каждую улицу, каждый дом.

– Ота-кво, – с сомнением начал Маати. – Он что, за нами следил?

Вокруг никого не было, кроме удаляющейся фигуры чересчур знакомого мужчины. Ота сосчитал двадцать вздохов, но больше никто не появился. Тени замерли. Ночь была безлюдной.

– Возможно, – ответил он. – Вероятно. Не знаю. Не будем задерживаться. Заметишь что-нибудь – скажи.

Остаток пути до дворца Ота выбирал самые широкие улицы, чтобы сразу засечь приближение чужаков. Он был готов, если придется, послать Маати за помощью, а самому задержать нападающих. Правда, такое сработало бы лишь с парой врагов, и то без ножей. Однако больше ничего не случилось, и Маати благополучно пожелал ему доброй ночи.

Когда Ота добрался к себе в бараки, страх прошел, зато навалилась жуткая усталость. Он рухнул на койку и задернул полог. Его будто распластало на грубых холщовых простынях. Однако, несмотря на утомление и убаюкивающий храп товарищей, сон все не шел. Ота в уме перебирал одну напасть за другой: кто-то за ними следил и, возможно, до сих пор следит за Маати; срок кабалы подходит к концу, а с рассветом он от усталости не сможет встать на работу; Лиат до сих пор не знает о его прошлом. Как только он сосредоточивался на одной мысли, его тут же отвлекала другая, и так далее. В этой путанице Ота сам не заметил, как заснул.

Лиат вышла от Марчата Вилсина, прямая как струнка, а внутри вся кипела от гнева. За всю дорогу до своей комнаты она ни на кого не посмотрела. И только там, захлопнув за собой дверь и затворив ставни, Лиат села за стол и расплакалась.

Так нечестно! Она выворачивалась наизнанку – изучала этикет, водила подопечную на все назначения в отведенное время, участвовала в переговорах с поэтом, хотя тот фактически указал ей на дверь, а подвел ее… Итани. Итани!

Она сдернула с себя верхнее платье и, скомкав, швырнула на постель. Потом распахнула шкаф, подыскивая другое, получше. Чтобы выражало ее досаду.

«Едва ли это допустимо, – эхом звучал у нее в голове голос Вилсина. – Подобные знакомства накануне сделки… Кто-то подумает, что мы выпрашиваем льготы после заключения договора».

Или что она – дурочка, которая самовольно послала дружка умаслить другую сторону, мысленно добавила Лиат. Что еще хуже, Итани – милый, нежный, улыбчивый Итани – ничего ей не сказал. Когда она ночами работала, представляя, как он сидит у себя в бараке и ждет, когда она к нему вернется, Итани, оказывается, ставил ей палки в колеса! Гулял с молодым поэтом и даже не подумал, как это будет выглядеть со стороны, чем для нее обернется.

И даже не сказал!..

Лиат вытащила строгое платье – красное с черным отливом, – натянула поверх нижнего и завязала пояс. Резко зачесала и заплела волосы. Закончив приготовления, она вздернула подбородок, подражая Амат Кяан, и отправилась в город.

Улицы еще бурлили, торговля далеко не окончилась. Солнце висело в восьми-девяти ладонях над горизонтом и давило на прохожих. Было душно, с побережья разило тиной. Итани наверняка еще работает, но она, Лиат, не будет ждать, пока злость уляжется. Нужно узнать, что он затеял. Вилсин-тя получит ответ на свои претензии, и очень скоро. Остался последний день до торга – последний шанс все исправить.

В бараках Лиат выяснила, что Итани не с остальными: поздно пришел и сказался больным, когда Мухатия-тя пришел их собирать. Маленький хромоножка, что присматривал за койками в рабочее время, с откровенным злорадством уверил ее, что Мухатия рвал и метал.

Стало быть, Итани не боялся испортить ни ее отношения с Вилсином-тя, ни собственные с Мухатией. Лиат поблагодарила мальчишку и спросила, склонясь в церемонной позе, где бы ей найти Итани-тя, коль скоро того нет на работе. Мальчишка пожал плечами и высыпал уйму названий чайных, бань и других заведений на побережье. Только через две ладони Лиат обнаружила Итани в какой-то дешевой бане и за все время ничуть не остыла.

Она ворвалась в баню, даже не сняв одежду. Разговоры, гудевшие среди высоких изразцовых стен, притихли. Мужчины и женщины провожали ее глазами, но Лиат их не замечала. Делала вид, что не замечает – как поступила бы Амат. Итани расположился в боковой кабинке. Лиат прошла по короткому коридору из мокрого шероховатого камня, остановилась, сделала два глубоких вдоха, точно влажный солоноватый воздух мог придать ей сил, и толкнула дверь.

Итани сидел в бассейне, как за столом, наклонившись вперед и глядя на водное зеркало с видом глубокой задумчивости. Когда Лиат хлопнула дверью, он поднял глаза. В них читалась усталость и готовность к разговору. Лиат начала с вопросительной, почти негодующей позы.

– Я сам хотел прийти, любимая.

– Неужели?

– Да.

Его взгляд снова уткнулся в водную рябь. Обнаженные плечи ссутулились. Лиат подошла к краю бассейна и воззрилась на Итани сверху вниз. Он не поднимал глаз.

– Нам нужно поговорить, любимая. Давно пора. Зря я столько тянул…

– О чем только ты думал, Итани? Что ты творишь? Вилсин-тя пол-ладони объяснял, как ты позоришь меня перед утхайемом. Что ты забыл у этого ученика поэта?

– Маати, – рассеянно поправил Итани. – Его зовут Маати.

Будь у Лиат что под рукой, она запустила бы этим ему в темечко. Ей осталось только досадливо крикнуть и топнуть ногой. Итани поднял голову. Его взгляд стал четче, словно он только что очнулся от сна. Потом он улыбнулся своей чарующей, открытой, теплой улыбкой.

– Итани, ты позоришь меня перед целым двором и…

– Как?

– Что «как»?

– Каким образом наши с Маати прогулки тебя позорят?

– Люди могут подумать, будто я добиваюсь поблажек после заключения договора, – отрезала она.

Итани жестом попросил ее пояснить.

– Разве между сбором урожая и заполнением контрактов такого не происходит? Я думал, Амат Кяан тебя для того и посылала разносить письма с оговорками.

Так и было; правда, ей это не пришло в голову, когда через стол сидел Вилсин и смотрел с душераздирающей укоризной. Обычно подписание договора не считалось препятствием в игре «кто больше выгадает».

– В этот раз все по-другому, – сказала она. – Речь касается хая. С ним так нельзя.

– Прости, милая, – ответил Итани. – Я не знал. Но мне и в голову не приходило портить тебе переговоры.

– Тогда что ты делал?

Итани зачерпнул ладонями воду и вылил себе на голову. Продолговатое лицо северянина стало безмятежно-спокойным, он глубоко вдохнул, кивнул сам себе, точно принимая какое-то внутреннее решение, и ответил. Его голос прозвучал почти буднично:

– Я знаю Маати с детства. Мы познакомились в школе.

– В какой школе?

– Той самой, куда придворные посылают отторгнутых сыновей. Где из них делают поэтов.

Лиат нахмурилась. Итани поднял голову.

– А ты-то что там делал? – спросила она. – Прислуживал? Ты никогда не рассказывал, что в детстве был слугой.

– Я был сыном хая Мати. Шестым сыном. Меня тогда звали Ота Мати. Только после ухода я взял себе имя Итани, чтобы семья не смогла меня разыскать. Я бросил школу, отказался от клейма, поэтому жить под собственным именем было бы опасно.

Его улыбка померкла, взгляд уплыл в сторону. Лиат не шелохнулась – не могла. Чушь какая-то. Смех, да и только. И все-таки она не смеялась. Злость разом потухла, как свечное пламя на сильном ветру, а ей осталось лишь хватать ртом воздух. Итани не врал – она это знала. В его глазах стояли слезы. Он издал смешок, похожий на кашель, и вытер глаза тыльной стороной ладони.

– Я никому этого не рассказывал, – сказал Итани. – До сих пор. До тебя.

– Ты… – начала Лиат и осеклась. Потом сглотнула и начала снова: – Ты – шестой сын хая Мати?

– Я не стал говорить этого сразу, потому что плохо тебя знал. А потом было неловко, потому что скрыл. Но я тебя люблю. И доверяю. Честно. И хочу, чтобы ты была рядом. Ты простишь меня?

– Это… ты не врешь, Тани?

– Нет, – ответил он. – Если хочешь, спроси у Маати. Он тоже знает.

Лиат не могла ничего сказать – мешал ком в горле. Итани встал и умоляюще протянул к ней руки. С него ручьем текла вода, в глазах стоял страх – боязнь того, что она уйдет. Лиат сползла в воду, к нему в объятья. Платье мгновенно промокло и камнем тянуло вниз, но ей было все равно. Она притянула Итани к себе, прижалась, уткнулась в него лицом. По щекам у обоих текли слезы, но Лиат уже не различала, где чьи. Его руки обвили ее, приподняли – крепко, бережно, восхитительно.

– Я знала! – произнесла она. – Знала, что ты не тот, кем кажешься. Что ты необыкновенный. Я всегда это подозревала.

Тут он поцеловал ее. Ощущение было сказочным – словно древняя легенда ожила. Она, Лиат Чокави – возлюбленная хайского сына, пребывающего в изгнании. Он принадлежит ей. Она чуть откинулась, взяла его лицо в ладони, точно в рамку, и посмотрела так, будто видит впервые.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он.

– Обидеть? – переспросила она. – Да я просто летаю. Я летаю, любимый!

Он обнял ее – неистово, как утопающий хватается за спасительную соломинку. Она ответила ему, едва сбросив мокрые одежды. Платье упало в воду и погрузилось на дно, водорослью скользнув по ногам.

Они стояли, тесно прижавшись, по бедра в прохладной воде, и Лиат готова была петь от мысли о том, что однажды ее любимый может занять трон. Однажды он может стать хаем!

9

Маати вздрогнул: Хешай-кво тронул его за плечо. Поэт отступил назад. Его широкий рот кривился в ухмылке. Маати отодвинул полог с постели и сел. Голова была как ватная.

– Мне скоро уходить, – сказал Хешай-кво вполголоса. В его голосе слышались веселые нотки. – Вот я и разбудил тебя, чтобы не спал целый день. Поздно встанешь – назавтра только хуже будет.

Маати повел руками. Хешай-кво угадал суть вопроса без уточнения.

– Уже за полдень, – ответил он.

– Боги! – Маати поднялся. – Прошу прощения, Хешай-кво! Я сейчас же приготовлюсь…

Хешай прошлепал к дверям, отмахиваясь от извинений. На нем уже были сандалии и строгое коричневое одеяние.

– Не трудись. Ничего особенного не произошло. Просто я не хотел, чтобы ты мучился сверх положенного. Внизу стоят фрукты и свежий хлеб. Есть колбаса, если ты ее осилишь, хотя на твоем месте я бы сразу не наедался.

Маати принял виноватую позу.

– Я пренебрег обязанностями, Хешай-кво. Не надо было мне гулять допоздна и спать так долго.

Хешай-кво хлопнул в притворном гневе и грозно ткнул пальцем в его сторону.

– Кто из нас учитель – ты или я?

– Вы, Хешай-кво.

– Тогда мне и решать, пренебрег ты обязанностями или нет, – сказал поэт и подмигнул.

Когда он ушел, Маати снова лег и прижал руку ко лбу. С закрытыми глазами казалось, будто кровать под ним колышется, плывет по неведомой бесшумной реке. Он не без труда открыл их, понимая, что чуть было не заснул опять, потом сел, переоделся в чистое и пошел вниз, за обещанным завтраком.

Снаружи разлилось душное, знойное марево. Маати искупался и привел вещи в порядок, чего не делал уже много дней. Когда явился слуга – забрать тарелки и белье, – он попросил прислать кувшин лимонной воды.

Тем временем Маати разыскал нужную книгу и пошел посидеть в тени деревьев у пруда. Кругом пахло свежестью и зеленью, как от свежескошенной травы. В тишине, нарушаемой лишь жужжанием насекомых и изредка плеском карпов кои, Маати открыл обложку в коричневой коже и начал читать.

«Со времен древности, с эпохи Первой Империи не было случая, чтобы поэт совершал более одного воплощения в жизни. Ныне мы с печалью вспоминаем те чудесные годы, ибо наши предки не знали, что андат, единожды освобождаясь, почти наверняка не может быть воплощен заново. Вследствие этого мы, поэты, принуждены ограничивать свое творчество единственным произведением, уподобляясь ученику краснодеревщика, чей первый табурет должен стать образцом мастерства, славимым в веках. Посему нам надлежит изучать свою работу самым тщательным образом, чтобы последующие поколения не повторили наших ошибок. Подобным образом и я, Хешай Антабури, приступаю к разбору творения своей юности – андата по имени Исторгающий Зерно Грядущего Поколения. Укажу и на ошибки, которых можно было бы избежать, если бы я познал свою душу глубже».

Почерк Хешая оказался на удивление красивым, а изложение – стройным и увлекательным, как в романе. Начинал он с предпосылок, приведших к созданию андата, и своих предварительных требований к нему. Далее он досконально описывал работу по переводу языка мыслей из абстрактного в конкретное, по приданию им формы и плоти. Затем, рассказав о пленении своего андата, Хешай-кво указывал на ошибки в тех местах, где древняя грамматика позволяла сказать двояко, где форма спорила с намерением. При этом недостатки творения, которых Маати нипочем не заметил бы, были расписаны так откровенно, что становилось неловко: красота, граничащая с надменностью, сила, питающая гордыню, уверенность, дающая презрение… И всюду подробно прослеживалось, как каждая дурная черта берет начало в душе самого поэта.

Как бы эта исповедь ни смущала Маати, он понемногу проникся уважением к учителю, мужеству, с каким он доверил бумаге столь личное.

Солнце скрылось за верхушками деревьев, а цикады завели свой вечерний хор, когда Маати добрался до третьего раздела книги, который Хешай назвал «работой над ошибками». Маати поднял глаза и увидел, что андат стоит на мосту и смотрит на него. Совершенный овал лица, лукавый ум во взгляде… Маати мысленно еще не оторвался от поэзии, что это все создала.

Бессемянный принял позу приветствия, строгую и безупречную, и прошел по тропинке к нему. Маати захлопнул книгу.

– Грызешь гранит, – произнес Бессемянный, подходя ближе. – Увлекательно, правда? Хотя и бесполезно.

– С какой стати бесполезно?

– Его исправленная версия почти неотличима от предыдущей. Меня нельзя воплотить одинаково дважды, и ты это знаешь. Поэтому вносить поправки в готовую работу так же бессмысленно, как просить прощения у того, кого убил. Ты не против, если я присоединюсь?

Андат растянулся на траве и устремил черные глаза к югу, дворцам и незримому городу за ними. Совершенные пальцы выдергивали травинку за травинкой.

– Зато другие не повторят его ошибок, – сказал Маати.

– Если бы книга показывала другим их ошибки, толку было бы больше, – возразил андат. – Некоторые ошибки замечаешь только задним числом.

Маати принял позу, которую можно было бы трактовать как знак согласия или простую вежливость. Бессемянный улыбнулся и выбросил травинку в пруд.

– А где Хешай-кво?

– Кто знает? В веселом квартале, скорее всего. Или в какой-нибудь чайной у пристани. Он не из тех, кто радуется завтрашнему дню. А что же ты, мальчик мой? Из тебя вышел лучший ученик, чем я предполагал. Ты уже отведал городской жизни, научился гулять с людьми ниже себя рангом и пропускать важные встречи. Хешаю понадобились годы, чтобы понять прелесть всего этого.

– А тебе завидно? – спросил Маати.

Бессемянный рассмеялся и взглянул прямо ему в глаза. Его прекрасное лицо было печально.

– У меня сегодня был тяжелый день, – произнес он с горьким смешком. – Я нашел то, что давно потерял, а оно, оказалось, не стоило поисков. А ты? Готов к завтрашней церемонии?

Маати ответил утвердительной позой. Андат улыбнулся, но потом его улыбка оплыла, как свеча, превратилась в нечто противоречивое и неясное. Цикады в ветвях разом смолкли, словно у них был один голос на всех, а через миг запели снова.

– Может… – начал андат и затих, изобразив просьбу потерпеть, пока он подбирает слова. – Маати-кя. Если я что-то могу для тебя сделать… Оказать услугу, выполнить что-нибудь по твоему желанию… или воздержаться от действий. Только скажи, и получишь. Для тебя – что угодно.

Маати взглянул на бледное лицо – оно светилось в сумерках, как фарфоровое.

– Почему? Зачем ты мне это предлагаешь?

Бессемянный улыбнулся и подвинулся, прошелестев дорогой тканью по траве.

– Посмотреть, что ты выберешь, – ответил он.

– А если выбор будет тебе неприятен?

– Оно того стоит, – сказал Бессемянный. – Так я узнаю больше о твоей душе, а подобные сведения обходятся недешево. Выбирай, что бы ты хотел начать или прекратить.

Маати почувствовал, как краснеет, и наклонился к пруду. Он долго смотрел на гладь воды и рыб, белесых и золотых. Потом заговорил глухо, вполголоса.

– Завтра, когда придет черед… когда Хешай-кво должен будет совершить скорбный торг, не борись с ним. Я наблюдал за вами в тот первый раз, на хлопковой церемонии, и потом тоже. Ты всегда заставляешь его с тобой бороться. Вынуждаешь себя перебарывать. Не делай так завтра.

Андат кивнул с печальной улыбкой на прекрасных мягких губах.

– Славный ты мальчуган. Не чета нам, – сказал он. – Я исполню твою просьбу.

Они молча сидели, пока солнце не село и не зажглись звезды – сначала поодиночке, потом горстками и, наконец, тысячами тысяч. Дворец засиял фонарями; Маати уловил обрывки далекой мелодии.

– Надо поставить ночную свечу, – спохватился он.

– Как пожелаешь, – ответил Бессемянный. Маати не хотелось вставать и уходить в дом. Он смотрел на силуэт андата с одной назойливой мыслью; воспоминание о книге и необычная робость Бессемянного смущали его, волновали, не давали покоя.

– Бессемянный-тя, я тут подумал… Можно вопрос? Сейчас, пока мы еще друзья.

– Играешь на моих чувствах, – произнес андат, словно забавляясь.

Маати подтвердил это позой веселого согласия; Бессемянный кивнул.

– Спрашивай.

– Вы с Хешаем-кво в некотором роде одно целое, правда?

– Иногда рука дергает куклу, иногда кукла водит рукой, но нити связывают обоих. Да.

– И ты ненавидишь его.

– Да.

– Раз так, ты ненавидишь и себя тоже?

Андат сел на корточки и стал рассматривать дом, чернеющий в звездном свете, будто картину. Он так надолго умолк, что Маати решил, что не получит ответа. Однако чуть погодя ответ пришел – тихий, чуть громче шепота:

– Да. Каждый миг.

Маати подождал еще немного, но Бессемянный больше ничего не сказал. Тогда юноша взял вещи и встал, чтобы вернуться в дом. Перед неподвижным андатом он задержался и тронул его за рукав. Бессемянный остался недвижим, как скала: не дрогнул, не шевельнулся, не проронил ни слова. Маати поднялся в дом, зажег ночную и лимонную свечи и приготовился ко сну.

Хешай вернулся перед самым рассветом. От него несло дешевым вином, на одежде расплылись пятна. Маати помог ему привести себя в порядок перед аудиенцией – подал свежее платье, принес таз для мытья головы и бритвенный прибор. С красными глазами, конечно, ничего нельзя было поделать. Все это время Бессемянный сидел то в одном углу, то в другом и вел себя на удивление тихо. Попил Хешай мало, поел еще меньше, и, когда солнце позолотило верхушки деревьев, вышел вразвалку из дома и отправился вниз по дорожке. Маати с андатом последовали за ним.

День выдался славный – над морем на востоке громоздились выше гор облака, белые, как хлопок. Во дворцах суетились рабы и челядь, изящной поступью выступали сановники утхайема. У всех свои дела, подумал Маати. И у поэтов тоже.

Представители Дома Вилсинов ждали их в переднем зале. Беременная стояла перед входом в окружении слуг, без конца поправляя юбки, специально пошитые и скроенные к этому дню, чтобы скрыть ее от нескромных взглядов, но не задержать плод, когда тот покинет утробу. Маати почувствовал первый приступ паники. Хешай-кво бродил туда-сюда мимо женщин и слуг, поводя красными глазами. Искал, видимо, Лиат Чокави, которая должна была вести торг.

Лиат нашлась в самом зале – что-то бормотала себе под нос и мерила шагами пол. На ней было белое одеяние с голубой нитью – цвета траура. Волосы, убранные в узел, подчеркивали нежность кожи, изящный изгиб шеи. Маати залюбовался ею. «Именно такая, – подумал он, – могла понравиться Оте-кво и полюбить его». Увидев их, Лиат подняла глаза и приняла позу приветствия.

– Можно уже? – буркнул Хешай. Не узнай Маати его лучше, он не услышал бы за грубостью боли. Боли и ужаса.

– Мы ждем лекаря, – сказала Лиат.

– А он что, опаздывает?

– Это мы пришли раньше времени, – тихо поправил Маати.

Поэт гневно зыркнул на него, дернул плечом и ушел вглубь зала, где угрюмо уставился в окно. Бессемянный, перехватив взгляд Маати, поджал губы, тоже дернул плечом и побрел на солнце. Маати, оставшись наедине с девушкой, изобразил церемонную позу приветствия. Лиат ответила тем же.

– Прости Хешая-кво, – сказал Маати вполголоса, чтобы его не услышали. – Он терпеть не может скорбные торги. Это… долгая история и едва ли заслуживает рассказа. Просто прошу, не суди его слишком строго.

– Не буду, – ответила Лиат. Она держалась мягче, без прежнего официоза. Казалось, едва сдерживала улыбку. – Итани говорил мне об этом. И о тебе тоже.

– Он был очень добр… что взялся показать мне город, – пролепетал застигнутый врасплох Маати. – Я почти не знал его, когда прибыл.

Лиат улыбнулась и тронула его за рукав.

– Это тебя мне нужно благодарить, – произнесла она. – Если бы не ты, не знаю, когда бы еще он набрался храбрости и рассказал о… откуда он родом.

– А-а, – отозвался Маати. – Значит, он… ты все знаешь?

Лиат приняла утвердительную позу с заговорщическим оттенком, от которой Маати стало жутковато и в то же время волнительно. Теперь тайну знали трое; проведай кто-нибудь еще – и от нее не останется следа. В каком-то смысле это связывало их – его и Лиат. Тех немногих, что хранили любовь к Оте-кво.

– Может быть, мы познакомимся получше после окончания торга, – произнес Маати. – Все трое, я хотел сказать.

– Было бы здорово, – сказала Лиат. Она улыбнулась, и Маати невольно улыбнулся в ответ, но тут же одернул себя. Хорошо же, наверное, это выглядело со стороны – ученик поэта и распорядительница весело болтают перед скорбным торгом! Он постарался придать лицу более траурное выражение.

– А эта женщина, Мадж, – сказал он, – с ней все хорошо?

Лиат пожала плечами и наклонилась к нему. От нее пахло дорогим ароматом – не столько цветочным, сколько насыщенно-земляным, как свежевспаханное поле.

– Между нами, мы с ней намучались, – произнесла она. – То есть она не злая, но капризничает, как ребенок, и памяти никакой. Что ей ни скажи – на следующий день забывает.

– Она… слабоумная?

– По-моему, нет. Просто… беспечная, что ли. У них на Ниппу иной взгляд на вещи. Ее переводчик так говорит. Они не считают младенца человеком до первого вздоха, поэтому она даже не захотела облачаться в траур.

– Правда? Не слышал. Я думал, на Восточных островах с этим более… строго. Если так можно выразиться.

– Похоже, что наоборот.

– А он здесь? Переводчик.

– Нет, – сказала Лиат, выражая жестом нетерпение. – Нет, что-то случилось, и ему пришлось срочно уехать. Вилсин-тя велел научить меня всем фразам, которые понадобятся во время церемонии. Я их уже наизусть затвердила. Тебе не передать, как я хочу, чтобы все поскорее закончилось!

Маати оглянулся на учителя. Хешай-кво так же стоял у окна с кислым выражением лица. Бессемянный оперся о стену у двойных дверей, скрестив руки, и смотрел ему в спину. Застывший взгляд напомнил Маати бродячего пса, следящего за добычей.

Лекарь прибыл к назначенному часу в сопровождении свиты. Мадж, зардевшуюся и теребящую юбки, отвели внутрь, Лиат заняла свое место возле нее, а Маати – возле Хешая и Бессемянного. Слуги и невольники удалились на почтительное расстояние, широкие двери закрылись. Хешай-кво стоял согнувшись, точно под тяжестью. Потом он махнул Лиат, которая подошла и приняла позу, подходящую для открытия церемонии.

– Хешай-тя, – начала она. – Я говорю с вами от лица Гальтского Дома Вилсинов. Моя клиентка заплатила хайскую пошлину, казначей оценил плату и нашел приемлемой в согласии с установлением. Теперь мы просим вас выполнить свою часть договора.

– Она точно этого хочет? Вы спрашивали? – отозвался Хешай-кво. Его слова не подходили под протокол и были сказаны без всякой позы. Вид у него был мрачный – бледное лицо, сурово сжатые губы. – Она уверена?

Лиат заморгала: ее удивили, как показалось Маати, нотки отчаяния в голосе поэта. Теперь он жалел, что не рассказал Лиат, почему Хешаю так тяжело. Хотя это вряд ли бы что-то изменило. «Верно, надо просто покончить с этим делом и забыть, как страшный сон», – решил он для себя.

– Да, – ответила Лиат, тоже нарушая формальности.

– Тогда спросите снова, – сказал Хешай полутребовательно, полуумоляюще. – Спросите: нельзя ли без этого?

В глазах Лиат вспыхнула и тут же погасла искра замешательства. Маати догадался: этой фразе ее не учили. Она не может исполнить его просьбу. Лиат вздернула подбородок и прищурилась с прежним высокомерно-снисходительным видом, хотя внутри – Маати чувствовал – ее охватила паника.

– Хешай-кво, – тихо проговорил Маати, – прошу вас, давайте закончим.

Поэт посмотрел на него – сперва досадливо, потом решительно и печально, после чего жестом отменил вопрос. Маати встретился глазами с Лиат. В ее взгляде читалась признательность. Вперед выступил лекарь и подтвердил, что беременная находится в добром здравии и что процедура не причинит большого вреда ее самочувствию. Хешай жестом поблагодарил его. Затем лекарь подвел Мадж к табуретке-стульчаку и усадил на нее, втихомолку подставив снизу серебряный таз.

– Ненавижу все это, – чуть слышно пробормотал Хешай, так, что разобрали только Маати и Бессемянный. Вслед за этим он принял официальную позу и объявил:

– Именем хая Сарайкета и дая-кво предоставляю себя в ваше распоряжение.

Лиат повернулась к беременной и произнесла что-то певучее. Мадж нахмурилась и поджала пухлые губы. Потом кивнула и ответила Лиат на своем языке. Та снова повернулась к поэту и изобразила согласие.

– Вы готовы? – спросил Хешай, глядя Мадж в глаза. Островитянка склонила голову набок, словно услышав смутно знакомый звук. Хешай поднял брови и вздохнул. Без всякого видимого побуждения Бессемянный шагнул вперед – грациозно, как танцор. Его глаза светились подобием радости. Маати вдруг подурнело.

– Незачем меня ломать, дружище, – сказал Бессемянный поэту. – Я обещал твоему ученику, что в этот раз не буду сопротивляться. Как видишь, я могу держать слово, когда мне это подходит.

Серебряный таз зазвенел, словно в него уронили апельсин. Маати заглянул туда и тут же отвернулся. «Оно не шевелится, – твердил он себе, – просто дрожит от падения. Не шевелится».

В этот миг островитянка судорожно охнула и закричала. Голубые глаза так широко раскрылись, что были видны кольца белков, губы растянулись в струну. Она нагнулась, пытаясь поднять то, что упало, согреть на груди, но лекарь быстро выхватил таз. Лиат держала ее за руки и растерянно заглядывала в лицо, а в гулких залах разносились отчаянные крики.

– Что? – робко и испуганно спросил Хешай. – Что-то не так?