Текст книги "Песнь Кали"
Автор книги: Дэн Симмонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
– При худшем раскладе, если вдруг не успеешь на «ПанАм»,– сказал я,– можешь переночевать у своей тетки в Дели.
– Хорошо.
– Или остановиться в какой-нибудь хорошей гостинице рядом с аэропортом.
– Да, конечно.
В кафе ввалилась толпа туристов из Бельгии. Одна из них, невообразимая уродина в сетчатых штанах, тащила здоровенную гипсовую фигуру бога Ганеши со слоновьей головой. Все они оглушительно гоготали.
– Позвони Дэну и Барб, когда доберешься до Бостона.
– Ладно.
– Я прилечу на следующий день после вас. Кстати, ты будешь звонить родителям из Хитроу?
– Бобби, но я и вправду не прочь остаться еще на день. Тебе может понадобиться помощь… с переводом. Ведь речь пойдет о рукописи, да?
Я покачал головой.
– Слишком поздно, детка. Багаж уже погружен. Без лишних нарядов ты обойдешься, но без запаса разовых подгузников здесь нечего делать.
Амрита не улыбнулась.
– Серьезно,– сказал я, взяв ее за руку.– Просто мне нужно кое-что закончить с Гуптой и этими клоунами. Черт возьми, мне все еще не хватает материала на статью. Одного дня будет достаточно.
Амрита постучала по моему кольцу.
– Хорошо, но будь поосторожнее. Не пей сырую воду. А если Камахья придет поменять ткань, постарайся, чтобы она дала тебе только ее – и ничего больше.
Я ухмыльнулся.
– Договорились.
– Бобби, а почему ты не пустил горничную?
– Что?
– Убраться в номере. Перед уходом ты ей велел подождать до завтра.
– Из-за рукописи Даса,– торопливо ответил я.– Не хочется, чтобы там кто-нибудь шнырял.
Амрита кивнула. Я допил остатки «фанты», посмотрел на маленького геккона, прошмыгнувшего по стене, и постарался отделаться от мысли об автоматическом пистолете двадцать пятого калибра, лежавшем на полке стенного шкафа в гостиничном номере.
Самолет уже подали на посадку, и я поцеловал обеих на прощание.
Но тут Амрита вдруг вспомнила:
– Ой, слушай, а если Камахья вдруг не появится в гостинице, ты не смог бы заскочить к ней домой и забрать ткань?
Она принялась копаться в сумочке.
– Это так важно?
– Нет, но я была бы тебе признательна.
– А почему ты просто не поменяла ткань в лавке?
– Все было разрезано по мерке. И я не сомневалась, что мы еще раз с ней увидимся. Черт, я же точно положила бумажку сюда. Ничего. Я помню адрес.
Достав книжечку спичек, прихваченную из гостиницы, она написала адрес на внутренней стороне обложки.
– Только если у тебя будет время.
– Хорошо.
Времени у меня не будет. Мы еще раз поцеловались. Виктория, озадаченная толчеей и шумом, вела себя беспокойно. Я положил ладонь на головку ребенка, ощутив бесконечную нежность ее волосиков.
– Хорошего вам полета. Увидимся через пару дней.
В аэропорту «Дум-Дум» не было галерей для посадки в самолет. Пассажиры проходили по мокрому гудрону и забирались по трапу на борт «Эйр-Индия». Прежде чем скрыться внутри аэробуса французского производства, Амрита повернулась и помахала мне пухленькой ручонкой Виктории.
Мельком взглянув на часы, я быстро пошел через зал к телефонам. Гупта поднял трубку после пятого гудка.
– Все решено, мистер Лузак. Запишите адрес…
Я полез за записной книжкой, но вместо нее извлек спички, которые дала Амрита. Номер улицы я чиркнул рядом с адресом Камахьи.
– Э-э-э… и еще, мистер Лузак…
– Да, слушаю.
– На этот раз вы пойдете один.
Дождь уже прекратился, когда я вышел из такси. От мостовой вздымался пар и проплывал между старыми зданиями. В адресе, полученном мною от Гупты, указывалось пересечение улиц в старой части города, но по дороге сюда я не заметил знакомых мне ориентиров.
Улицы после ливня были заполнены людьми. Проезжали велосипеды, позвякивая звонками. Выхлопные газы от мотоциклов делали насыщенный паром воздух еще гуще. Старый вол, спину которого сплошь покрывали струпья и открытые язвы, тяжело разлегся посреди проезжей части. Плотный поток машин осторожно огибал животное.
Я стоял и ждал. Тротуаром здесь считалась четырехфутовая полоска неровной грязи между сточной канавой и стенами старых домов. Между зданиями были трехфутовые щели, и, когда до меня донеслась ужасная вонь, я подошел поближе, чтобы заглянуть в одну из этих узких скважин.
Мусор и органические отходы, наваленные футов на восемь-двенадцать в высоту, тянулись по всей длине протяженного прохода. Очевидно, жильцы в течение многих лет сбрасывали мусор из верхних окон. По вонючим кучам передвигались темные фигуры. Я тут же отпрянул и застыл перед отделяющим тротуар от проезжей части потоком дождевой воды, смешанной с нечистотами.
Я всматривался в каждого человека в снующей толпе. Как и в любом большом городе, на лицах пешеходов лежала печать суетливой раздраженности. Многие мужчины были одеты в жесткие полиэстеровые рубашки и свободные штаны из того же материала. Меня это поразило: в стране, производящей, возможно, лучшую в мире и в то же время относительно дешевую хлопчатобумажную одежду, средний класс считает престижным щеголять в более дорогом, не пропускающем воздух полиэстере. Иногда какое-нибудь потное лицо под умасленными черными волосами поворачивалось в мою сторону, но никто не останавливался, кроме нескольких детей, одетых лишь в замызганные шорты цвета хаки. Они приплясывали вокруг меня некоторое время, выкрикивая: «Баба! Баба!» – и хихикая. Я не стал раздавать монетки, и через пару минут они убежали, разбрызгивая грязь.
– Вы мистер Лузак?
Я вздрогнул от неожиданности. Пока я смотрел на проезжающие машины, сзади ко мне подошли двое мужчин. Один был облачен в обычный полиэстер, а на другом было загвазданное хаки обслуживающих классов. Оба не отличались ни смышленостью, ни приятной внешностью. Высокий и худой в пестрой рубашке обладал треугольным лицом с острыми скулами и узким ртом. Мужчина в хаки был пониже, потяжелее, с еще более туповатой, чем у его приятеля, физиономией. Сонное, презрительное выражение его глаз заставило меня вспомнить всех громил, с которыми доводилось когда-либо сталкиваться.
– Да, я Лузак.
– Пойдемте.
Они двинулись в толпу так стремительно, что мне пришлось припустить трусцой, чтобы не отстать. Я задал несколько вопросов, но их молчание и уличный шум убедили меня в том, что лучше успокоиться и следовать за ними.
Мы шли больше получаса. Я и сначала-то не очень понял, в какую сторону мы движемся, но вскоре полностью потерял ориентацию. Плотная облачность не позволяла мне воспользоваться даже солнцем в качестве ориентира. Мы проходили по многолюдным боковым улицам, не шире переулка и по настоящим переулкам, заполненным людьми и мусором Несколько раз мои провожатые поворачивали в короткие тоннели, выводившие нас во дворы жилых зданий. Повсюду носились, верещали и сидели на корточках дети. Женщины, прикрывая лица краями сари, недоверчиво поглядывали темными глазами. Старики с неподвижными лицами смотрели вниз, облокотясь на проржавевшие перила. Кричали младенцы. От разведенных на бетонных площадках костров для приготовления пищи поднимался дым и повисал в туманном воздухе.
По очередному тоннелю мы вышли в переулок, тянувшийся на несколько кварталов. Народу здесь толпилось больше, чем на иных главных улицах американских городов. Переулок вывел нас в район, где дома были снесены, но среди куч каменных обломков торчали палатки и импровизированные укрытия. Одна большая выемка, служившая когда-то, по всей видимости, подвалом, была заполнена дождевой водой и отвратительными нечистотами. Десятки мужчин и подростков плескались и кричали в коричневом водоеме, а другие прыгали в него из окон вторых этажей зданий, расположенных вокруг. Тут же двое голых мальчишек, смеясь, втыкали палочки в нечто, напоминающее утонувшую, раздувшуюся крысу.
Затем, оставив позади район жилых домов, мы оказались в трущобах – среди множества сложенных из камней и джутовых мешков жилищ и многоярусных конструкций из старых щитов, листового железа и выцветшей на солнце фанеры. На открытой площадке испражнялись, сидя на корточках, двадцать или тридцать мужчин. Чуть подальше, на каменистой террасе, расположились молоденькие девушки. Сидя позади своих младших сестренок и братишек, они тщательно выбирали вшей из их спутанных волос. Когда мы проходили, от нас шарахнулся какой-то тощий пес, но никто здесь, судя по всему, не испытывал никаких чувств из-за появления чужаков на своей территории. Из глубоких теней дверных проемов лачуг за нами следили человеческие глаза. Время от времени откуда-нибудь выбегал ребенок с протянутой рукой, но окрик невидимого взрослого тут же возвращал его обратно.
Неожиданно воздух наполнился едким запахом благовоний. Мы миновали ветхое зеленое строение. По звуку колокольчиков и доносившемуся из внутреннего дворика нестройному пению можно было заключить, что это храм. Возле зеленого храма старуха с внучкой выгребали из большой корзины коровий навоз и лепили из него горючие лепешки размером с гамбургер для вечернего огня. Стена храма на протяжении футов тридцати была в несколько рядов облицована вылепленными вручную кругляшами, разложенными для просушки. На другой стороне грязной немощеной улицы несколько человек делали бамбуковый каркас для хижины размером не больше переносной туристской палатки. Перестав беззлобно перекрикиваться, они молча проводили нас взглядами. Если у меня и оставались некоторые сомнения по поводу того, являются ли мои провожатые капаликами, то теперь их окончательно рассеяла тишина, сопровождавшая нас по пути.
– Далеко еще?
Снова начинался дождь, а зонтик я оставил в гостинице. Мои белые штаны покрылись грязью до самых коленей. Светло-коричневым башмакам никогда больше не удастся вернуть прежний вид.
Я остановился и снова спросил:
– Далеко еще?
Коренастый в хаки оглянулся и мотнул головой. Он показал пальцем на стену серого промышленного здания, показавшегося сразу же за морем лачуг. Последнюю сотню метров нам пришлось взбираться по раскисшему склону, и я дважды падал на колени. Верхушку холма окружал сетчатый забор с колючей проволокой сверху. Сквозь сетку я увидел ржавые металлические бочки и пустые железнодорожные ветки между зданиями.
– Что теперь?
Я оглянулся и окинул взглядом панораму трущоб. Жестяные крыши были придавлены бесчисленными камнями – черное на сером. То там, то здесь в темных проемах виднелись огни. Далеко, в той стороне, откуда мы пришли, плотная дымка скрывала из виду многоквартирные дома. Дым поднимался от сотен костров и растворялся в серо-коричневом небе.
– Пошли.
Высокий отогнул кусок проволочной сетки.
Я заколебался. Сердце бешено стучало – и не только из-за подъема по склону холма. Меня наполняла пьянящая, холодящая живот легкость, которую можно ощутить, встав на край трамплина.
Наконец я кивнул и шагнул в образовавшуюся в заборе дыру.
На территории завода царила тишина. Теперь я понял, насколько привык к постоянному гулу человеческих голосов, к движению… к людям в этом перенаселенном городе. А здесь по мере перемещения от одного затененного прохода к другому тишина постепенно становилась такой же густой, как и влажный воздух. Я не мог поверить, что этот производственный комплекс еще работает. Небольшие кирпичные здания почти сплошь заросли сорняками и вьющимися растениями. В расположенном высоко в стене окне, состоявшем когда-то не меньше чем из сотни квадратных стекол, уцелело не больше десяти-двенадцати. На месте остальных зияли черные дыры с зазубренными краями, сквозь которые время от времени порхали маленькие птички. Повсюду виднелись пустые бочки, когда-то ярко-красные, желтые, голубые, а сейчас покрытые коростой ржавчины.
Мы свернули в еще более узкий проход, этакий cul-de-sac [4]4
Cul-de-sac (фр.) – тупик.
[Закрыть]. Я резко остановился. Рука невольно потянулась к нижнему правому карману рубашки-сафари, к тяжелому, размером с кулак камню, который я подобрал, пока мы взбирались по склону. Может показаться невероятным, но, очутившись здесь, я испытывал не страх, а лишь сильное любопытство по поводу того, что эти двое собираются делать дальше. Я бросил взгляд через плечо, чтобы убедиться, что сзади никого нет, мысленно наметил пути к отступлению в лабиринте проходов и снова повернулся к двум капаликам.. «Присматривай за коренастым»,– твердила мне какая-то часть рассудка. – Туда.
Тот, что в хаки, указал на узкую наружную деревянную лестницу. Дверь наверху находилась чуть выше, чем полагалось бы на обычном втором этаже. Кирпичную стену покрывали заросли плюща. Окна отсутствовали.
Я не тронулся с места и крепче сжал в руке камень. Мои провожатые подождали, переглянулись, резко повернулись и пошли обратно – в ту сторону, откуда мы пришли. Я отступил вбок, встал спиной к стене и позволил им уйти. Они явно и не ждали, что я последую за ними. Некоторое время до меня доносился шум их шагов по гравию, но вскоре тишину нарушало лишь мое тяжелое дыхание.
Я посмотрел наверх, вдоль крутой лестницы. Высота стен и узкая полоска неба вызвали у меня легкое головокружение. Вдруг из темного пространства под крышей вылетела стая голубей и тут же устремилась прочь. Их крылья хлопали точно ружейные выстрелы. Они кругами поднимались в свинцовое небо. Для половины четвертого пополудни казалось слишком темно.
Я вернулся на место пересечения проходов и посмотрел в обе стороны. Не более чем через сто шагов все терялось во мраке. Я ощущал в руке прохладу и тяжесть камня, орудия пещерного человека. Его гладкая поверхность была испачкана красной глиной. Я поднес камень к щеке и снова посмотрел на дверь, видневшуюся футах в тридцати вверху. Стекло в ней было замазано краской – и, похоже, давно.
На секунду прикрыв глаза, я успокоил дыхание. Затем, опустив камень в карман рубашки, начал взбираться по прогнившей лестнице навстречу неизвестности.
12
…Ты, шлюха Калькутта,
Ты мочишься желтой проказой, как желтушной мочой,
Как великой художественной фреской…
Тушар Рой
Комната была очень маленькой и очень темной. Небольшая лампа – открытое пламя, потрескивающее над поверхностью прогорклого масла,– стояла посреди квадратного деревянного стола, но и ее слабый свет поглощался висевшими со всех сторон рваными черными шторами. Помещение напоминало не столько комнату, сколько убранный в черное склеп. У стола в ожидании стояли два стула. На неровной поверхности стола лежала книга, название которой трудно было разобрать при слабом свете. Но я понял, что это за книга, и не разглядывал обложку. «Зимние призраки», сборник моих стихов.
Открыв дверь, я сначала попал в коридор, настолько узкий и темный, что я чуть не улыбнулся, вспомнив аттракционы в парке Ривервью. Плечами я задевал отслаивающуюся с обеих сторон штукатурку. Спертый воздух пропитался запахом древесной гнили и плесени, навевавшим воспоминания о том, как. я в детстве лазил под наше зарешеченное крыльцо, чтобы поиграть там в темноте и сырости. Я не стал бы входить в этот узкий коридор, если б сюда не просачивался слабый отсвет масляной лампы.
Ступив в комнату, я сразу же наткнулся на черную марлевую занавеску. Она довольно легко отошла в сторону, распадаясь от моего прикосновения, словно старая паутина.
Если экземпляр моей книги был положен сюда, чтобы меня заинтриговать, он достиг цели. Если же предполагалось, что, увидев свой сборник, я расслаблюсь, то затея не увенчалась успехом.
Я остановился примерно в двух шагах от стола. Снова у меня в руке оказался камень, но выглядело это жалко, по-детски. Я опять вспомнил аттракционы в парке Ривервью и на этот раз ухмыльнулся помимо своей воли. Если из занавешенной темноты на меня что-нибудь выпрыгнет, оно получит добрую порцию гранита по физиономии.
– Эй!
Темные шторы поглощали мой крик так же эффективно, как и свет лампы. Язычок пламени заплясал от движения воздуха.
– Эй! Олли Оксен на свободе! Игра окончена,! Присоединяйтесь!
Где-то в глубине души у меня таилось желание рассмеяться над нелепостью ситуации. Оно соседствовало с рвущимся наружу криком..
– Ладно, продолжим этот балаган,– произнес я, шагнул вперед и, выдвинув стул, подсел к столу. На свою книгу я положил камень, напоминавший теперь неуклюжее пресс-папье. Затем сложил руки и сел тихо и прямо, как школьник в первый день занятий. Прошло несколько мгновений. До меня не долетало ни единого звука. Было так жарко, что пот капал у меня с подбородка, оставляя кружочки на пыльной поверхности стола. Я ждал.
Неощутимое движение воздуха поколебало язычок пламени.
Кто-то пробирался сквозь черные шторы.
Высокая фигура раздвинула драпировку, приостановилась, по-прежнему оставаясь в тени, а потом неуверенной шаркающей походкой вышла на свет.
Сначала я увидел глаза – влажные, умные глаза, в которых оставило след время и великое знание человеческого страдания. Сомнения прочь. Это были глаза поэта. Передо мной возник М. Дас. Он подошел поближе, и я судорожно вцепился в края стола.
Я смотрел на существо из могилы.
Серые тряпки, в которые была облачена эта фигура, вполне могли сойти за остатки савана. Зубы блестели в невольном оскале – от сгнивших губ оставались лишь обрывки бесформенной плоти. Нос практически отсутствовал – на его месте виднелась влажная пульсирующая пленка обнаженной ткани, не закрывавшая двойное отверстие в черепе. Когда-то впечатляющий лоб не подвергся столь же опустошительным разрушениям, как нижняя часть лица, но неровные чешуйчатые пятна испещрили кожу головы, оставив странно торчавшие пучки седых волос. Левое ухо представляло собой бесформенную массу.
М. Дас выдвинул второй стул, чтобы сесть, и я заметил, что от двух средних пальцев его правой руки осталось по одной фаланге. Остатки кисти были обернуты тряпкой, которая, впрочем, не маскировала очаги разложения на запястье, где взгляду открывались мышцы и сухожилия.
Он тяжело уселся. Массивная голова покачивалась, словно тонкая шея не могла ее удержать, а лохмотья на впалой груди быстро поднимались и опускались. Комнату наполнили звуки неровного дыхания.
– Проказа.
Это слово я произнес шепотом, но мне казалось, что закричал. Язычок пламени отчаянно затрепетал, готовый вот-вот погаснуть. Светло-карие глаза смотрели на меня из-за масляного светильника, и я увидел теперь, что и веки тоже были частично разъедены.
– Боже мой! – прошептал я.– О Господи! Что с вами сделали, Дас? Это проказа.
– Да-а-а…
Я не нахожу слов, чтобы точно описать тот голос. Отсутствие губ делало многие звуки невозможными, а другие воспроизводились за счет свистящего шуршания, возникающего при соприкосновении языка с оскаленными зубами. Не знаю, как ему вообще удавалось говорить. Безумие происходящего усугублялось все еще различимым оксфордским акцентом и изящным синтаксисом натужных, шипящих фраз. Слюна увлажняла обнаженные зубы и летела на пламя светильника, но слова звучали разборчиво. Я не мог ни пошевелиться, ни заставить себя смотреть в сторону.
– Да-а-а,– произнес поэт М. Дас,– проказа. Но в наше время это называется заболеванием Хансена, мистер Лузак.
– Да, конечно. Извините.
Я кивнул, моргнул, но так и не смог отвести взгляд. И только теперь осознал, что все еще крепко сжимаю край стола. Шершавое дерево каким-то образом помогало мне не утратить связи с реальностью.
– Боже мой,– тупо повторил я,– как это случилось? Чем я могу помочь?
– Я читал вашу книгу, мистер Лузак,– прошелестел М. Дас.– Вы сентиментальный поэт.
– Как вам удалось ее найти? – «Идиот, возьми себя в руки!» – Я хотел сказать, почему вы считаете эти стихи сентиментальными?
Дас медленно моргнул. Остатки век опустились словно истрепанные оконные занавески, так и не закрыв полностью белки. Теперь, когда умный взгляд пропал из виду, призрак напротив меня казался в тысячу раз ужаснее. Я подавил в себе желание сбежать и затаил дыхание, пока он не посмотрел на меня снова.
В голосе Даса я сумел уловить оттенок мечтательности.
– В Вермонте действительно так много снега, мистер Лузак?
– Что? А, вы хотите сказать… да. Да. Не всегда, но в некоторые зимы. Особенно в горах. Обочины дорог и почтовые ящики тогда размечают шестами и маленькими оранжевыми флажками.
Я нес чушь, но это было все же лучше, чем затыкать рот костяшками пальцев, чтобы подавить рвущиеся оттуда иные звуки.
– Ах-х-х,– вздохнул Дас, и звук этот напоминал выходящий из умирающего морского животного воздух.– Хотелось бы на это посмотреть. Да-а-а.
– Я читал вашу поэму, мистер Дас.
– Да-а-а?
– Я имею в виду, поэму о Кали. Вы знаете, конечно. Вы же ее мне прислали.
– Да-а-а.
– Почему?
– Почему – что, мистер Лузак?
– Почему вы посылаете ее для публикации за пределы страны? Почему вы отдали ее мне?
– Она непременно должна быть опубликована.– Впервые в странном голосе Даса отчетливо прорезались эмоции.– Вам она не понравилась?
– Нет, она мне не понравилась,– сказал я.– Совсем не понравилась. Но отдельные места в ней весьма… примечательны. Ужасны и примечательны.
– Да-а-а.
– Почему вы ее написали?
М. Дас снова закрыл глаза. Страшная голова наклонилась вперед, и мне показалось на секунду, что он уснул. При свете лампы пятна на голове приобрели серо-зеленую окраску.
– Она должна быть опубликована,– хрипло прошептал он.– Вы мне поможете?
Я колебался. У меня не было уверенности в том, что последняя фраза была вопросом.
– Хорошо,– сказал я наконец.– Скажите, почему вы это написали. Что вы здесь делаете?
Дас снова посмотрел на меня и каким-то магнетическим сигналом дал понять, что мы здесь не одни. Я бросил взгляд в сторону, но ничего, кроме черноты, не увидел.
– Как вы… – Я колебался.– Как вы стали таким?
– Прокаженным…
– Да.
– Я уже много лет такой, мистер Лузак. Я не обращал внимания на признаки. Чешуйчатые пятна у меня на руках. Боль, после которой наступило онемение. Даже когда я раздавал автографы во время поездок и вел семинары в университете, мои руки и щеки ничего не чувствовали. Я знал правду задолго до появления открытых язв, задолго до той недели, когда я поехал на восток – на похороны своего отца.
– Но ведь сейчас уже есть препараты! – вскричал я.– Вы же наверняка должны были знать… Лекарства! Это уже умеют лечить.
– Нет, мистер Лузак, это не вылечить. Даже те, кто верит в лекарства, признают, что можно контролировать только симптомы, иногда задерживать их развитие. Но я был последователем философии здоровья Ганди. Когда выступила сыпь и появилась боль, я голодал, соблюдал диеты, я делал клизмы и очищал как тело, так и душу. Много лет… Не помогло… Я знал, что не поможет.
Сделав глубокий вдох, я вытер руки о штаны.
– Но если вы знали, что…
– Послушайте, пожалуйста,– прошептал поэт.– У нас мало времени. Я расскажу вам одну историю. Было лето 1969 года – сейчас мне то время кажется другой эпохой, другим миром. Моего отца кремировали в небольшой деревушке, где я родился. Кровоточащие язвы были видны уже много недель. Я сказал братьям, что это аллергия. Я хотел одиночества. Я не знал, что делать. Во время долгой поездки обратно в Калькутту у меня было время подумать. Вы когда-нибудь видели лепрозорий в нашей стране, мистер Лузак?
– Нет.
– Лучше не видеть. Да-а-а… Я мог уехать за границу. У меня были деньги. Врачи в столь просвещенных государствах, как ваше, мистер Лузак, редко сталкиваются с заболеванием Хансена на поздних стадиях. В наиболее развитых современных государствах проказы, как вы знаете, собственно, и не существует. Это болезнь грязи, нечистот и антисанитарных условий, забытая на Западе со средних веков. Но она не забыта в Индии. Знаете ли вы, мистер Лузак, что в одной только Бенгалии полмиллиона прокаженных?
– Нет,– ответил я.
– Вот и я не знал. Но мне сказали. Большинство, видите ли, умирает по другим причинам, до того, как болезнь разовьется. На чем я остановился? Ах да. Я прибыл на станцию Хоура вечером, к тому времени уже решив, что делать дальше. До этого я подумывал о поездке за границу на лечение и искал способы пережить многолетнюю боль, по мере того как болезнь будет медленно распространяться по телу. Я размышлял о том, как подчиниться унижению и изоляции, которых потребует такое лечение. Я все обдумал, мистер Лузак, но в результате отверг саму идею. И как только я принял решение, в душе наступил мир. В тот вечер, глядя на огни станции Хоура из окна вагона первого класса, я был вполне в ладу с самим собой и со всей вселенной.
Верите ли вы в Бога, мистер Лузак? Я не верил. Не верю и сейчас… ни в одного бога света, пожалуй. Есть другие… Но на чем я остановился? Да. Я покинул вагон в умиротворенном состоянии духа. Мое решение позволяло избежать не только боли немощи, но и боли разлуки. По крайней мере, я так думал.
Я отдал свои вещи изумленному нищему там же, на станции. Ах да, вы должны простить меня, мистер Лузак, за избранный мной вчера способ передать вам рукопись. Ирония – одно из немногих оставшихся у меня удовольствий. Жаль только, что я при этом не присутствовал. Так о чем мы? Да, я покинул вокзал и пошел к чудесному сооружению, которое мы называем «мост Хоура». Вы его видели? Да, конечно, видели. Как глупо с моей стороны. Я всегда считал его восхитительным образцом абстрактной скульптуры, мистер Лузак, совершенно неоцененным произведением искусства, каковым он является. Той ночью мост был сравнительно безлюдным – лишь несколько сотен пешеходов шли по нему.
Я остановился посередине. Колебался я недолго, потому что не хотел оставлять себе время на раздумья. Должен признаться, что сочинил небольшой сонет – прощальное стихотворение, можно сказать. Я тоже когда-то был сентиментальным поэтом.
Я прыгнул. С центрального пролета. До темной воды Хугли было больше сотни футов. Падение казалось вечным. Если б я знал об этом нескончаемом ожидании между началом и развязкой самоубийства подобного рода, я бы изменил планы, уверяю вас.
Удар о воду с такой высоты был все равно что падение на бетон, мистер Лузак. Когда я столкнулся с водой, у меня в черепе словно расцвел цветок. Что-то в спине и шее треснуло. Громко. Будто сломалась толстая ветка.
Потом мое тело утонуло. Я говорю «мое тело», потому что я умер тогда, мистер Лузак. В этом не было сомнения. Но произошло нечто странное. Душа не отлетает сразу же после смерти, но, скорее, следит за развитием событий примерно так же, как мог бы смотреть посторонний наблюдатель. Как еще я могу описать ощущения при виде чьего-то перекрученного тела, опускающегося в ил на дно Хугли? При виде рыб, рвущих чьи-то глаза и мягкие ткани Что еще можно сказать, когда видишь все это и не испытываешь ни тревоги, ни страха, а лишь слабый интерес? Таковы впечатления, мистер Лузак. Так выглядит вызывающий страх процесс умирания… такой же банальный, как и все неизбежные процессы, составляющие наше жалкое существование.
Не знаю, в течение какого времени пролежало там мое тело, становясь единым целым с речным илом, прежде чем волны или, возможно, кильватерная струя какого-то судна вынесла мою бренную оболочку на берег. Дети нашли меня. Они тыкали в меня палочками и смеялись, когда те проникали в мою плоть. Потом пришли капалики. Они отнесли меня – осторожно, хотя такие понятия в то время для меня были пустым звуком – в один из своих многочисленных храмов.
Я проснулся в объятиях Кали. Она – единственное божество, бросающее вызов смерти и времени. Она воскресила меня тогда, мистер Лузак, но лишь для своих собственных потребностей. Лишь для своих собственных потребностей… Как видите, Темная Мать не сочла нужным избавить меня от бремени недуга, когда вновь вдохнула в меня жизнь.
– Каковы же были эти потребности, мистер Дас? – спросил я.
Безгубая гримаса поэта выглядела вымученной попыткой улыбнуться.
– И так должно быть очевидно, на что ушли мои слабые силы,– ответил Дас.– Я – поэт богини Кали. И я, недостойный, служу ей в качестве поэта, жреца и воплощения.
В течение всего разговора какая-то часть меня испытывала ощущение отстраненного наблюдения, о котором упоминал Дас. Казалось, словно эта доля моего сознания парит под потолком и с холодным спокойствием, граничащим с безразличием, следит за диалогом. Другая часть моего «я» хотела истерически рассмеяться, закричать, перевернуть стол в близком к ярости неверии и бежать из этой гнусной темноты.
– Такова моя история,– произнес Дас.– Что скажете, мистер Лузак?
– Я скажу, что из-за болезни вы сошли с ума.
– Да-а-а?
– Или что вы в полном рассудке, но по чьей-то воле должны играть роль.
Дас промолчал, но метнул в сторону угрюмый взгляд.
– Еще одна неувязка в вашей истории,– продолжал я, удивившись твердости своего голоса.
– Какая же?
– Если ваше… ваше тело было обнаружено только в прошлом году, я сомневаюсь, что от него что-то осталось. За семь-то лет.
Голова Даса дернулась вверх, как у кошмарного игрушечного чертика из шкатулки. В занавешенной темноте послышался скребущий звук.
– Да? И кто же вам сказал, что тело было обнаружено в прошлом году, мистер Лузак?
У меня перехватило горло. Не раздумывая, я объяснил:
– Как рассказывал мистер Муктанандаджи, именно тогда произошло мифическое воскрешение.
Горячий ветерок шевельнул пламя, и тени заплясали по разрушенному лицу Даса. Его страшная ухмылка осталась неизменной. Тени колыхнулись снова.
– А-а-а,– выдохнул Дас. Его перевязанная искалеченная рука рассеянным жестом скребла по столу.– Да-а, да-а-а. Бывают… время от времени… определенные изменения законов.
Подавшись вперед, я уронил руку поближе к камню. Мои глаза пытались разглядеть человеческое существо в этой прокаженной туше, сидевшей по другую сторону стола. Мой голос звучал горячо, настойчиво.
– Но почему, Дас? Ради Бога, скажите почему? Почему капалики? Зачем эта эпическая непристойность о Кали, возвращающейся, чтобы править миром,– или о каком еще дерьме там понаписано? Когда-то вы были великим поэтом. Вы пели о правде и чистоте.
Собственные слова казались неубедительными мне самому, но я не знал, как выразиться иначе.
Дас грузно откинулся назад. Дыхание с хрипом вырывалось из его открытого рта и ноздрей. Сколько можно прожить в таком состоянии? Там, где болезнь не уничтожила плоть, кожа выглядела почти прозрачной и хрупкой, как пергамент. Когда этот человек мог последний раз видеть солнце?
– В богине есть великая красота,– прошептал он.
– Красота в смерти и разложении? Красота в насилии? Дас, с каких пор ученик Тагора поет гимн насилию?
– Тагор был слепцом! – Свистящий шепот обрел новую силу.– Тагор не видел. Может быть, только когда умирал. Может быть. Если б он смог тогда видеть, он обратился бы к ней, мистер Лузак. Все мы обратимся к ней, когда Смерть войдет в наш ночной приют и возьмет нас за руку.
– Бегство к какой бы то ни было религии не оправдывает насилия,– возразил я.– Не оправдывает зла, о котором вы пели…
– Зло! Тьфу! – Дас выплюнул комок желтой мокроты на пол.– Вы ничего не знаете. Зло! Зла не существует. Насилия нет. Есть только власть. Власть – единственный великий организующий принцип вселенной, мистер Лузак. Лишь власть – априорная реальность. Любое насилие – это попытка осуществить власть. Насилие есть власть. И если мы чего-то боимся, то это происходит из-за того, что некая сила распространяет на нас свою власть. Все мы желаем свободы от такого страха. Все религии являются попытками достичь власти над силами, что способны управлять нами. Но она – наше единственное прибежище, мистер Лузак. Лишь Пожирательница Душ способна наделить нас абхайа мудрами и лишить всех страхов, поскольку лишь она одна имеет конечную власть. Она – воплощение власти, силы вневременной и непостижимой.
