Текст книги "Темная игра смерти"
Автор книги: Дэн Симмонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
По прошествии нескольких минут малосодержательного, ни к чему не обязывающего диалога эта одинокая женщина, выглядевшая настолько же старше своего возраста, насколько я – моложе, похлопала рукой по свободному сиденью рядом и предложила, снова залившись краской:
– Здесь достаточно места. Может, вы присоединитесь ко мне, чтобы мы могли продолжить беседу, не повышая голоса?
– С радостью! – откликнулась я и засунула вязанье и спицы в сумку – они уже сделали свое дело.
* * *
Ее звали Энн Бишоп, она возвращалась домой в Филадельфию после длительного и неприятного пребывания в Вашингтоне в доме своей младшей сестры. Через десять минут я уже знала о ней все необходимое. В мозговом поглаживании не было никакой надобности – эта женщина изнемогала от жажды общения.
Энн происходила из благопристойной и благополучной филадельфийской семьи. Трастовый фонд, основанный ее отцом, оставался главным источником ее дохода. Она никогда не была замужем. В течение тридцати двух лет этот усохший призрак женщины опекал брата Пола, страдавшего параличом нижних конечностей, который медленно переходил в полный паралич под воздействием какого-то нервного заболевания. В мае Пол умер, и Энн Бишоп еще не привыкла к состоянию, когда не нужно постоянно думать о нем. Ее визит к сестре Элейн, впервые за восемь лет, оказался неудачным. Энн раздражали неотесанный муж Элейн и ее плохо воспитанные дети. Короче говоря, тетя Энн в силу своих привычек старой девы испытывала к этой семье лишь отвращение.
Я была хорошо знакома с этим типом женщин, поскольку за время своей долгой спячки не раз прибегала к образу несчастной женщины-неудачницы с целью маскировки. Она была спутником в поисках планеты, вокруг которой можно было бы совершать свои обороты. Ее устраивала любая, лишь бы она не требовала холодного и одинокого эллипса независимости. Парализованные братья были даром Божьим для таких женщин, их могла бы заменить бесконечная и безраздельная преданность мужу или ребенку, но именно уход за умирающим братом давал массу оправданий для пренебрежения другими обязанностями, проблемами и утомительными подробностями бытия. Неослабевающая забота и преданность этих женщин всегда превращают их в эгоистичных монстров. В ее робких, скромных и нежных упоминаниях о дорогом усопшем брате я ощущала извращенный фетишизм судна и кресла-каталки, тридцатилетнее мазохистское отрицание юности, женственности, зрелости, материнства, принесенных в жертву смердящим потребностям полутрупа. Я прекрасно поняла Энн Бишоп – она испытывала наслаждение от процесса медленного самоубийства. При мысли, что мы с ней принадлежим к одному полу, меня охватил стыд. Зачастую, встречая таких несчастных, я с трудом преодолеваю искушение помочь им затолкать собственные руки в глотку, чтобы они уже окончательно распрощались с этим миром.
– Да, понимаю. – Я похлопала Энн Бишоп по руке, пока она, заливаясь слезами, рассказывала о своих страданиях. – Я знаю, что это такое.
– Правда? – восторженно прошептала она. – Так редко можно встретить человека, который понимает чужое горе. Я чувствую, что между нами много общего.
Я кивнула и посмотрела на нее. Ей пятьдесят два, хотя вполне можно было дать все семьдесят. Она была хорошо одета, но из-за сутулости дорогой костюм сидел мешковато, казался просто безвкусной домашней одеждой. Темно-русые крашеные волосы были расчесаны на прямой пробор, не менявший своего направления в течение сорока пяти лет, грудь безвольно свисала, в глазах, обведенных темными кругами, всегда стояли непролитые слезы. Тонкий поджатый рот явно не был приспособлен для смеха. Все морщины на лице шли сверху вниз, глубоко запечатлев в себе непреодолимый закон земного притяжения. Мысли скакали беспорядочно и были отрывочны, как у перепуганной белки.
Она подходила идеально.
Я рассказала ей свою историю, назвавшись Беатрисой Строн, поскольку при мне все еще оставались документы на это имя. Мой муж был преуспевающим банкиром в Саванне. После его смерти, восемь лет назад, дело перешло к сыну моей сестры. Тодд – так звали моего выдуманного племянника, – похоже, собирался спустить не только все свои деньги, но и мои, пока осенью этого года не погиб вместе со своей развратной женой в страшной автомобильной катастрофе, оставив мне оплату расходов на похороны, огромные долги и своего сына Винсента. Мой родной сын со своей беременной женой жили в Окинаве, они преподавали в миссионерской школе. Я только что продала дом в Саванне, расплатилась с последними долгами погибшего олуха Тодда и теперь направлялась на север в поисках новой жизни для себя и своего внучатого племянника.
Это была полная ахинея, но я помогала Энн Бишоп поверить в нее, сопровождая каждое откровение легкими поглаживаниями ее центра удовольствия.
– У вас очень красивый племянник, – промолвила Энн.
Я улыбнулась и взглянула через проход туда, где сидел Винсент. На нем была дешевая белая рубашка, темный галстук, синяя ветровка, отглаженные брюки и черные ботинки, купленные для него в Вашингтоне. Я хотела постричь ему волосы, но потом по какому-то наитию решила оставить их длинными – они теперь были чистыми и аккуратно собранными назад в хвостик. Он безучастно смотрел в окно на снегопад и проносившиеся мимо машины. Изменить его лицо, напоминавшее мордочку хорька из-за отсутствия подбородка, или уничтожить на нем прыщи оказалось мне не под силу.
– Спасибо, – улыбнулась я. – Он пошел в мать… да упокоит Господь ее душу.
– Он очень спокойный, – продолжила Энн.
Я кивнула и позволила слезам увлажнить свои глаза.
– Несчастный случай… – начала было я и умолкла, выдержав паузу. – Бедняжка почти лишился дара речи после той автомобильной катастрофы. Мне сказали, что он уже никогда не сможет говорить.
– Боже мой, боже мой, – закудахтала Энн. – Нам не дано понять Божью волю, остается лишь терпеть.
Так мы утешали друг друга, пока автобус с шипением проносился по эстакаде над бесконечными трущобами южной Филадельфии.
* * *
Энн Бишоп была в восторге, когда мы приняли ее приглашение погостить у нее несколько дней.
Окраины Филадельфии были перенаселены, изобиловали шумом и грязью. Вместе с Винсентом, который нес наши сумки, мы добрались до метро, и Энн купила билеты до станции «Челтен-стрит». Пока мы еще ехали в автобусе, она успела рассказать мне о своем очаровательном домике в Джермантауне. И хотя она упомянула, что за последние десятилетия квартал пришел в упадок в силу появления «нежелательных элементов», я все же представляла его себе как нечто обособленное. Однако все оказалось иначе. В тусклом дневном свете за окном поезда мелькали ряды одноквартирных домов, разваливающиеся кирпичные заводы, осевшие пристани, узкие улочки, запруженные каркасами брошенных автомобилей, пустые стоянки и негры. Казалось, город полностью заселен черными, за исключением нескольких пассажиров и водителей машин, мчавшихся по шоссе параллельно рельсам поезда. В отчаянии я взирала сквозь грязное окно на чернокожих детей, носившихся по заброшенным стоянкам, на негров, бредущих с тупой угрозой на лице по пустым улицам, и толстых негритянок, толкавших перед собой краденые тележки для продуктов.
Прижавшись лбом к холодному стеклу, я с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Мой отец был прав, когда в те последние солнечные дни перед войной предсказывал гибель страны, если цветным будет предоставлено право голоса. Они превратили когда-то великую нацию в рассеянные обломки собственной отчаянной лени.
Нина никогда не найдет меня здесь. В последнее время я двигалась на ощупь, поступала наугад. Неделя или, возможно, несколько недель, проведенных у Энн, даже если они означали сосуществование с безработными неграми, еще больше усугубят непредсказуемость уже и так довольно сумбурного плана моих действий.
Наконец мы вышли из поезда на станции под названием «Челтен-стрит». Рельсы здесь пролегали между голыми бетонными стенами, а сам город нависал сверху. Мне вдруг стало страшно, и, чувствуя, что слишком устала, чтобы подниматься на улицу, я опустилась на неудобную скамейку цвета желчи и несколько минут приходила в себя. Поезд с ревом промчался мимо, устремившись к центру города. На лестнице собралась группа цветных подростков, они выкрикивали непристойности, толкая друг друга, а также всех попадавшихся им на пути. Издали доносился уличный шум. Дул нестерпимо холодный ветер, неизвестно откуда пошел снег. Винсент, однако, даже не шелохнулся и не стал застегивать свою ветровку.
– Давайте возьмем такси, – предложила Энн.
Я кивнула, но продолжала сидеть до тех пор, пока не увидела, как из расщелины в бетонной стене напротив появились две крысы размером с небольших кошек и начали рыться в мусоре пересохшей сточной канавы.
* * *
Водитель такси оказался угрюмым негром. Он содрал с нас немыслимую плату за расстояние в восемь кварталов. Джермантаун представлял собой смесь камня, кирпича, неоновых вывесок и рекламных стендов. Челтен и Джермантаун-стрит были запружены машинами, изобиловали дешевыми магазинами и барами и кишмя кишели человеческими отбросами, характерными для любого северного города. Однако далее по Джермантаун-стрит ездили настоящие автобусы, а между банками, барами и лавками старьевщиков кое-где виднелись прекрасные старые каменные дома или вдруг попадался кирпичный магазинчик постройки прошлого века или небольшой клочок парка с позеленевшими статуями за железной оградой. Пару веков назад здесь, вероятно, находилось крохотное поселение с изысканными коттеджами и воспитанными фермерами или антикварами, предпочитавшими жить в десяти милях от города. Еще сто лет назад это было тихое местечко в нескольких минутах езды от Филадельфии, сохранявшее свое очарование, с большими домами вдоль тенистых улиц и редкими тавернами, жавшимися к проезжей дороге. Сегодня Филадельфия поглотила Джермантаун, как какой-нибудь огромный донный карп заглатывает гораздо более прекрасную, но маленькую рыбку, оставляя лишь обглоданные белые косточки, которым суждено перемешаться с остальным хламом в ужасающем пищеварительном процессе прогресса.
Энн так гордилась своим домиком, что, показывая его нам, постоянно заливалась краской. Он представлял собою явный анахронизм с белеными стенами, – вероятно, когда-то здесь жили фермеры. Располагался он в нескольких десятках ярдов от центра, на узкой улочке под названием Квин-лейн. Высокий деревянный забор, почти скрывавший дом из виду, был жестоко исцарапан и расписан, несмотря на явные попытки поддерживать его в аккуратном состоянии. Дворик был еще меньше моего в Чарлстоне, перед входной дверью находилось крохотное крылечко, два мансардных окна намекали на наличие второго этажа. Рядом с домом виднелось единственное чахлое персиковое дерево, которому, похоже, никогда уже не суждено расцвести. Сам домик был зажат между химчисткой, рекламирующей дохлых мух в витринах своих окон, и заброшенным трехэтажным зданием, которое можно было бы принять за пустующее, если бы не черные лица, маячившие за окнами. На противоположной стороне улицы высились разнообразные склады из осыпающегося кирпича, переделанные под жилье, а через полквартала к югу тянулась вереница вездесущих одноквартирных домов.
– Не слишком шикарно, но зато свое, – промолвила Энн, ожидая, что я опровергну первую часть ее заявления; я и опровергла.
Большая спальня Энн и комната поменьше для гостей располагались на втором этаже. Крохотная спальня за кухней принадлежала ее брату, там все еще пахло лекарствами и сигарами. Энн, вероятно, собиралась предложить нижнюю комнату Винсенту, а маленькую гостевую – мне. Я ненавязчиво продиктовала ей уступить нам две верхние комнаты, а самой перебраться вниз. Пока она переносила свою одежду и личные вещи, я осмотрела остальной дом.
Здесь была еще маленькая столовая, слишком официальная для своих размеров, крохотная гостиная, забитая мебелью и изобиловавшая большим количеством пятен на стенах, кухня, такая же холодная и бесприютная, как и сама Энн, комната брата, ванная и миниатюрное заднее крыльцо, выходившее во дворик размером не больше собачьей конуры.
Я открыла заднюю дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха в затхлый дом, и мимо моих ног проскользнул толстый серый кот.
– Ой, Пушок! – воскликнула Энн, застыв с целой охапкой одежды. – Это мой ребеночек. За ним присматривала миссис Пагнелли, но он почувствовал, что мамочка вернулась. Ты без меня не плакал? – обратилась она к коту.
Я улыбнулась и отступила назад. Считается, что женщины в моем возрасте должны любить котов, тащить их к себе в дом при каждой возможности и вообще прыгать как идиотки вокруг этих надменных и предательских животных. Когда я была девочкой лет шести-семи, не больше, моя тетя каждое лето привозила с собой толстого сиамца. Я всегда боялась, что как-нибудь ночью он уляжется мне на лицо и я задохнусь. Помню, я сунула этого кота в мешок, пока взрослые пили лимонад на заднем дворе, потом утопила его в корыте с водой и оставила за соседским сараем, где часто собиралась свора рыжих собак. Когда обработка Энн будет закончена, я не удивлюсь, если с ее «ребеночком» произойдет подобный несчастный случай.
* * *
Человеку, обладающему Способностью, весьма несложно Использовать окружающих, гораздо сложнее подвергнуть их успешной обработке. Когда Нина, Вилли и я почти полвека назад начали в Вене Игру, мы забавлялись тем, что Использовали посторонних людей, и мало задумывались о необходимости последующей ликвидации этих одушевленных инструментов. Позднее, когда мы повзрослели и усовершенствовались в применении своей Способности, каждый из нас ощутил потребность в компаньоне – полуслуге-полутелохранителе, который был бы идеально настроен на восприятие наших нужд и его использование не требовало бы от нас почти никаких усилий. До того как двадцать пять лет назад я нашла мистера Торна в Швейцарии, я путешествовала с мадам Тремон, а до нее – с молодым человеком, которого я называла Чарльзом, из дешевой юношеской сентиментальности дав ему имя своего последнего возлюбленного. Нина и Вилли сменили целую вереницу пешек, пока рядом с Вилли роковым образом не оказались два его последних компаньона, а рядом с Ниной – ненавистная Баррет Крамер. Такая обработка требует некоторого времени, хотя решающими становятся первые дни. Сложность заключается в необходимости сохранить пустую оболочку личности, но исключить для нее какую-либо возможность независимых действий. И хотя поступки становятся регулярными, они должны оставаться автономными в том смысле, что простые ежедневные обязанности и действия осуществляются самостоятельно, без какого-либо прямого руководства. Чтобы появляться на людях с такими обработанными ассистентами, в них необходимо сохранять подобие неповторимой индивидуальности.
Преимущества такой обработки очевидны. Тогда как Использовать одновременно двух людей трудно, даже почти невозможно, хотя Нина и была способна на это, управлять действиями двух обработанных пешек не представляет никакого труда. Вилли никогда никуда не отправлялся без двух своих «приятелей», а Нина, до того как впала в феминизм, разъезжала с пятью-шестью молодыми красивыми телами.
Обрабатывать Энн Бишоп было просто – она сама стремилась к подчинению. За те три дня, что я отдыхала в ее доме, она была доведена до соответствующей кондиции. С Винсентом дело обстояло иначе. Хотя мое начальное «обучение» уничтожило в нем все проявления воли высшего порядка, его подсознание продолжало оставаться необузданным и плохо управляемым клубком страхов, предрассудков, желаний, похоти и взрывов ненависти. Я не хотела их вытравлять, ведь они были источниками той энергии, которая могла потребоваться мне позднее. В течение этих трех длинных дней перед Рождеством 1980 года я отдыхала в чуть спертой атмосфере дома Энн Бишоп и изучала темное подсознание эмоциональных джунглей Винсента, оставляя в нем пути и механизмы для дальнейшего использования.
В воскресенье 21 декабря я завтракала тем, что приготовила Энн, и расспрашивала ее о друзьях, средствах к существованию и прочих житейских подробностях. Выяснилось, что друзей у нее нет, да и жизни, как таковой, тоже. Время от времени ее навещала миссис Пагнелли, соседка, она же иногда присматривала за Пушком. При упоминании о пропавшем коте глаза Энн наполнились слезами, и я почувствовала, как мысли ее заскользили в сторону. Я усилила давление и вернула ее обратно к новой и главной страсти – желанию доставить мне удовольствие.
На банковском счете Энн находилось семьдесят три тысячи долларов. Как многие эгоистичные старухи, ощущающие приближение унылого конца своей унылой жизни, в течение многих десятилетий она жила на грани нищеты, копила деньги и акции, как сумасшедшая белка, складывающая желуди, которые ей никогда не понадобятся. Я предложила Энн перевести все ее ценные бумаги в наличные деньги на следующей неделе, и она сочла, что это прекрасная мысль.
Мы как раз обсуждали источники ее доходов, когда она упомянула Ропщущую Обитель.
– Общество платит мне небольшую стипендию за то, что я приглядываю за ней, вожу туда иногда частные экскурсии, проветриваю, когда она закрывается на долгое время, как, например, сейчас…
– Что это за общество? – поинтересовалась я.
– Филадельфийское общество сохранения достопримечательностей, – пояснила Энн.
– А что это за достопримечательность – Ропщущая Обитель?
– О, мне бы очень хотелось показать ее вам! – с энтузиазмом откликнулась Энн. – До нее отсюда всего один квартал.
Три дня отдыха и обработки этих двоих утомили меня, и я с готовностью кивнула.
– После завтрака, – промолвила я. – Если у меня возникнет желание пройтись.
* * *
Даже сейчас мне трудно передать все очарование и внешнюю несуразность Ропщущей Обители. Располагалась она непосредственно на вымощенной разбитым кирпичом Джермантаун-стрит, состоявшей из нескольких прекрасных старых зданий в окружении баров, лавок старьевщиков, гастрономов и дешевых магазинчиков. Переулки, отходящие от главной улицы, в этом месте упирались в самые настоящие трущобы, ряды одноквартирных домов и пустующие стоянки. Но здесь, под табличкой «Джермантаун-стрит, 5267», за рядом парковочных счетчиков и двумя почерневшими от копоти и изрезанными ножами дубами, в десяти футах от оживленного движения, громыхающих трамваев и бесконечного шествия цветных пешеходов высилось старинное каменное чудо с высокими окнами.
В дом вели две парадные двери. Энн достала ключи на искореженном кольце и открыла восточный вход. Внутри было темно из-за тяжелых штор, плотно прикрывавших окна, пахло стариной, вековым деревом и мебельным лаком. Мне показалось, что я вернулась домой.
– Здание построил в тысяча семьсот сорок четвертом году Джон Вистер, – начала Энн. Голос ее становился громче, постепенно приобретая интонации гида. – Он был филадельфийским купцом и пользовался этим домом в летнее время. Потом дом стал круглогодичной резиденцией семьи.
Мы перешли из маленькой прихожей в гостиную. Пол, выложенный резным паркетом, был натерт до блеска, лепнина потолка выполнена в элегантном и скромном стиле «обручального кольца», у камина стояло кресло. Рядом на столике XVIII века высилась единственная свеча в старинном шандале. Ни электрических лампочек, ни розеток видно не было.
– Во время битвы при Джермантауне, – продолжала Энн, – в этой комнате скончался британский генерал Джеймс Агню. Здесь до сих пор видны следы его крови. – Она указала на пол.
Я посмотрела на едва различимые пятна на дереве.
– Но снаружи нет никакой вывески, – удивилась я.
– Раньше в окне висела маленькая табличка, – пояснила Энн. – Дом был открыт для посещений по вторникам и четвергам с двух до пяти. Кроме того, Общество организовывало частные экскурсии для тех, кого интересовала местная история. Но теперь дом закрыт и будет закрыт по меньшей мере еще месяц, пока не поступят фонды для завершения реставрационных работ, начатых на кухне.
– А кто здесь живет сейчас? – спросила я.
Энн рассмеялась, и смех ее прозвучал как слабый мышиный писк.
– Никто здесь не живет. Здесь же нет электричества, нет отопления, за исключением каминов, отсутствует канализация. Я регулярно слежу за домом, а раз в полтора-два месяца сюда с инспекцией приезжает миссис Уэйверли из Общества.
Я кивнула.
– Вон потайная дверь влюбленных, – промолвила я.
– Ах да, вы знакомы с обычаями! – улыбнулась Энн. – Она также использовалась при похоронах.
– Покажите мне остальной дом, – распорядилась я.
В столовой стояли деревянный стол и кресла, своим видом напоминающие скромную красоту раннего колониального стиля. Здесь же находилась потрясающая деревянная скамья ручной работы. Энн указала на кресло, выполненное Соломоном Фасселем, тем самым, что изготовлял кресла для Зала Независимости.
Окна кухни выходили на задний двор, и, несмотря на темную замерзшую землю и снег, мне удалось различить там следы прекрасного старого цветника, который должен был благоухать здесь летом. Пол на кухне был каменным, а камин настолько большим, что в него можно было войти не наклоняясь. На стене висел странный набор древней утвари и инструментов – огромные ножницы, коса длиной в шесть футов, мотыга, старинные грабли, железные щипцы, а рядом стоял громадный педальный точильный станок. Энн указала на развороченный угол – вынутая каменная кладка была сложена рядом, а отверстие прикрывал уродливый кусок черного пластика.
– Здесь были незакрепленные плиты, – пояснила она. – Во время реставрации в ноябре рабочие обнаружили под камнем сгнивший деревянный пол и частично засыпанный коридор.
– Подземный ход?
– Возможно. – Энн кивнула. – Когда дом строился, индейцы еще продолжали свои вылазки.
– И куда же он ведет?
– Рабочие выяснили, что выход из него должен находиться где-то за соседним гаражом. – Энн махнула рукой в сторону подернутого инеем окна. – Но у Общества пока нет денег, чтобы продолжать раскопки, по крайней мере до начала февраля, когда оно получит пособие от Филадельфийского исторического комитета.
– Винсенту, я вижу, ужасно хочется заглянуть в этот подземный ход, – сказала я.
– Ну конечно, – согласилась Энн.
В гостиной стояла свеча, однако мне пришлось отослать мальчишку обратно в дом Энн за спичками. Когда он отодвинул пластик и спустился по короткой лесенке, я прикрыла глаза, чтобы лучше все рассмотреть.
Сырой каменный проход выходил на поверхность не далее чем в десяти футах от заднего двора. Влажные бревна подпирали потолок частично раскопанного хода. Я вернула Винсента обратно и открыла глаза.
– Хотите посмотреть комнаты наверху? – спросила Энн.
Не отвечая ей ни жестом, ни словом, я поднялась на второй этаж.
* * *
Как только я вошла в детскую, до меня донесся шепот.
– Существует легенда, что эту комнату посещают призраки, – промолвила Энн. – Собаки миссис Уэйверли никогда сюда не забегают.
Я подумала, что Энн тоже слышит шепот, но когда прикоснулась к этому участку ее сознания, то обнаружила там пустоту, если не считать все возрастающего желания угодить мне.
Я двинулась к середине комнаты. Окно, выходившее на улицу и закрытое шторами, почти не пропускало свет. В сумраке я различила уродливую низкую металлическую колыбель – эдакую позорную клеть для злобного младенца. Здесь же располагались две детские кроватки с сетками и стульчик, но что по-настоящему обращало на себя внимание, так это игрушки и куклы в натуральную величину. В углу стоял огромный кукольный дом. Вероятно, он был создан по меньшей мере век спустя после строительства самого дома, но поражало в нем то, что он сгнил и частично обрушился прямо как настоящий покинутый дом. Я была почти готова увидеть крохотных крыс, снующих по маленьким коридорам. Рядом с кукольным домом на низкой кровати с сеткой лежало с полдюжины кукол. Лишь одна из них была довольно старой, чтобы относиться к XVIII веку, остальные же настолько походили на настоящих детей, что их вполне можно было принять за трупики младенцев.
Над всем этим кукольным царством высился манекен ростом с семилетнего мальчика. Он был одет в древнюю реконструкцию костюма эпохи Войны за независимость, но за прошедшие десятилетия ткань поблекла, швы разошлись и комнату заполнил запах гниющего дерева. Розовое покрытие на руках, шее и лице во многих местах облупилось, из-под него выглядывала темная фарфоровая основа. Глянцевитый парик когда-то был изготовлен из настоящих волос, но теперь изрезанный трещинами череп покрывали лишь редкие шершавые заплатки. Стеклянные глаза выглядели как настоящие, и я поняла, что точно такие же используют для человеческих протезов. Лишь они сохраняли блеск и лучезарность на этом разваливающемся манекене – любопытные мальчишеские глаза на стоячем трупе.
Почему-то я решила, что шепот исходит от манекена, но, когда я приблизилась к нему, смутное бормотание сделалось тише, а не громче. Это говорили стены. Под безучастными взорами Энн и Винсента я прислонилась к оштукатуренной стене и замерла. Шепот слышался довольно отчетливо, но слов разобрать было нельзя. Похоже, звучало сразу несколько голосов, и у меня создалось впечатление, что они обращаются непосредственно ко мне.
– Вы что-нибудь слышите? – поинтересовалась я у Энн.
Она нахмурилась, пытаясь угадать ответ, который доставит мне больше удовольствия.
– Только шум уличного движения, – ответила она наконец. – Где-то на улице кричат мальчишки.
Я покачала головой и снова приникла ухом к стене. Шепот продолжал звучать, и в нем не было ни настойчивости, ни угрозы. Мне показалось, что в тихих переливах звуков я различила отдельные слоги своего имени.
В привидения я не верю. Не верю и в сверхъестественные явления. Но, став старше, я начала понимать, что точно так же, как радиоволны продолжают поступать в пространство после выключения передатчика, некоторые индивидуумы не теряют свою силу даже после смерти. Однажды Нина рассказывала мне об археологе, обнаружившем во время раскопок голос гончара, который был мертв уже несколько тысяч лет. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но зато вполне согласовывалось с той мыслью, к которой я пришла самостоятельно. Люди – особенно те немногие, обладающие Способностью, подобно нам, – могут воздействовать не только на одушевленные существа, но и на предметы.
Я снова подумала о Нине и поспешно отстранилась от стены. Шепотки смолкли.
– Нет, это не имеет никакого отношения к Нине, – произнесла я вслух. – Это дружелюбные голоса.
Мои спутники молчали. Энн не знала, что сказать, а Винсент даже если и знал, то не мог. Я улыбнулась им, и Энн одарила меня ответной улыбкой.
– Пошли, – промолвила я. – Устроим второй завтрак и вернемся сюда позже. Мне очень понравилась Ропщущая Обитель, Энн. Вы правильно сделали, что привели меня сюда.
Женщина расцвела от счастья.
* * *
К полудню понедельника Энн и Винсент доставили в Ропщущую Обитель складную кровать и новые матрасы, купили свечей, подсвечников и три масляных обогревателя, заполнили кухонные полки банками с консервированной пищей. Затем они установили небольшую плиту, работавшую на бутане, посреди массивного кухонного стола, а также вымыли и пропылесосили все комнаты. Я распорядилась поставить свою кровать в детской. Энн принесла чистые простыни, одеяла и свое любимое стеганое покрывало. Винсент расставил вдоль кухонной стены ряд новых совков и ведер. Относительно отсутствующей канализации я пока ничего не могла придумать, к тому же бо́льшую часть времени я собиралась по-прежнему проводить у Энн. Мне просто захотелось обустроить Ропщущую Обитель и сделать ее более удобной для своих неизбежных будущих визитов.
В понедельник днем Энн сняла все свои деньги с текущих и сберегательных счетов – почти семьдесят три тысячи долларов – и начала переводить акции, бонды и страховки в наличные. В некоторых случаях ей приходилось платить пени, но никто из нас не возражал. Деньги я складывала в свой багаж.
К четырем часам дня, когда за окном едва брезжил зимний свет, все помещения Ропщущей Обители ярко сияли от десятков свечей; гостиную, кухню и детскую обогревали приятно мерцающие масляные радиаторы, а Винсент уже часа три как копался в подземном ходе, вынося землю в дальний угол двора. Это была грязная, тяжелая и, возможно, опасная работа, но Винсенту было полезно выполнять такие задания. Физический труд помогал ему избавляться от затаенной ярости. Я знала, что мальчишка очень силен – гораздо сильнее, чем можно было предположить, глядя на его сухопарое сутулое тело, но теперь мне удалось установить истинные размеры его жилистой мощи и чуть ли не демонической энергии.
Я не осталась ночевать в Ропщущей Обители, по крайней мере в ту первую ночь, но, пока задувались свечи и выключались обогреватели, поднялась в детскую и остановилась там при свете одной-единственной свечи, пламя которой отражалось в пуговичных глазах тряпичных кукол и стеклянных очах мальчика-манекена.
Шепот сделался громче. Если я и не могла различить слов, то по крайней мере в их интонации ощущала благодарность. Они желали мне добра и просили вернуться.
* * *
Накануне Рождества, во вторник, Винсент вытащил из подземного хода около полутонны земли. Расчистив следующие двенадцать футов, мы выяснили, что дальше тоннель сохранился почти полностью, если не считать осыпавшихся за последние два столетия камней и земли. В среду утром Винсент разобрал бо́льшую часть выхода, открывавшегося на поверхности недалеко от проулка, который шел с тыльной стороны одноквартирных домов на расстоянии одного квартала от нас. Он заложил выход досками и вернулся в Ропщущую Обитель. На него стоило посмотреть! Парень весь был покрыт грязью, старая рабочая одежда порвалась и испачкалась землей, длинные волосы свисали жирными прядями, глаза безумно горели. У меня с собой оказался лишь один большой термос с водой, поэтому я заставила Винсента раздеться и устроиться на кухне возле обогревателя, а сама отправилась в дом к Энн, чтобы выстирать и высушить его одежду.
Энн весь день обслуживала праздничную рождественскую трапезу. На улице было темно и почти пусто. Мимо прогромыхал одинокий трамвай с уютно освещенным салоном. Начал падать снег.
Я вдруг обнаружила, что совсем одна и полностью беззащитна. В обычной ситуации я бы и квартала не прошла без сопровождения хорошо обработанного спутника, но целый трудовой день в Ропщущей Обители и странные предупреждения шепотков в детской, поглотившие все мои мысли, заставили меня потерять бдительность. К тому же я размышляла о Рождестве.
