Текст книги "Молчание Шахерезады"

Автор книги: Дефне Суман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Искательница приключений

В час, когда управляющий Мустафа уже лежал без сознания в доме сына на улице Бюльбюль, Эдит и постучала в их дверь.

После того как дождь из лягушек стих, она продолжила искать Мустафу: в такой неспокойный день управляющий, верный семье, обязательно будет ждать их у ворот в больничный двор. Проходила одну за другой улочки, по которым рекой стекала вода, заглядывала в грязные окна пустых кофеен, но Мустафы нигде не было. Как сквозь землю провалился.

Когда Эдит в смятении вернулась в больницу, ее мать сидела в коричневом кожаном кресле, откинув голову и закрыв глаза, а медсестра Лиз накладывала ей на лоб и запястья компрессы с одеколоном.

– Я не нашла Мустафу, – сказала Эдит Жан-Пьеру.

Тот оторвал лицо от ладоней и посмотрел на сестру пустыми глазами. Джульетта позади них издавала такие звуки, как будто задыхается, и теперь безостановочно обмахивалась веером.

– Будет лучше, если ты позвонишь Филиппу и попросишь машину.

– Он тысячу отговорок придумает.

– Расскажешь ему, в каком состоянии мама. А еще лучше расскажи это Анне. Выслушивать ее вопли он не захочет, так что поможет нам. Беги вниз и позвони. Если позвоню я сама, точно ничего не выйдет.

Вскоре они уже сидели в машине, присланной Филиппом к воротам больницы, и ехали в Борнову. Бабушка Жозефина осталась под защитой французского флага. Эдит попыталась было в последнюю секунду выскочить из машины – кто-то же должен остаться, чтобы присматривать за бабушкой, но Джульетта, хотя и была в полуобморочном состоянии, разгадала намерение дочери – цепко схватив ее за руку, усадила рядом с собой на заднее сиденье.

Но разве не могла Эдит на этой же машине потом вернуться? Почему бы не попросить шофера подождать, пока доктор Арнотт, которого они вызвали, сделает Джульетте укол успокоительного, а потом уехать? Как бы зятек ни старался исключить Эдит из совладельцев компании – все последние одиннадцать лет Филипп настаивал, что она, не будучи на самом деле ребенком господина Ламарка, не должна получать свою долю прибыли, – по завещанию она оставалась совладелицей судоходной компании «Ламарк и сыновья», а значит, машина принадлежала и ей тоже. Но нет, Эдит Ламарк всегда искала приключений на свою голову и любила справляться с трудностями в одиночку. Наверное, от приключений она была не менее зависима, чем от гашиша. Жизнь самодостаточной женщины без мужа и детей стала бы невыносимой, не будь тех авантюр, в которые она пускалась время от времени. А может, она давно уже ждала момента, чтобы отправиться наконец в турецкий район, столь неразрывно связанный с ее незаживающей раной. Но на машине, которую им с такой неохотой выделил Филипп, этого сделать не получится. Поэтому, как только успокоительное подействовало и Джульетта уснула, Эдит незаметно выскользнула из особняка и направилась прямиком к дому Томас-Куков.

Однако высокие кованые ворота с завитками и монограммой из переплетающихся латинских букв NTC оказались заперты, что случалось нечасто. Эдит позвонила в колокольчик. Вдалеке залаяла собака. Воздух после дождя пах сырой землей, розмарином и цветами лимонного дерева. По другую сторону ворот на гравийной дорожке, ведущей к особняку, две вороны – клюв к клюву – раздирали тельце дохлой лягушки. Они и не заметили прошедшего мимо них управляющего Косту и сопровождающего его охотничьего пса по кличке Чакыр.

Коста, увидев, что это Эдит, припустил бегом. Ему, как и Мустафе, шел уже седьмой десяток.

– Не бегите, Кирье Коста му! – крикнула Эдит через ворота. – Мин анисихите[50]50
  Не беспокойтесь (греч.).


[Закрыть]. Ничего не случилось. Я пришла повидать Эдварда.

Чакыр уже стоял перед воротами и помахивал полуоблезлым хвостом. Следом подоспел и старик-управляющий. Тонким длинным ключом, висевшим у него на шее, он открыл замок. С самого детства Коста напоминал Эдит сову, а с годами его близко посаженные глаза еще глубже провалились в глазницы, отчего он сделался еще больше похожим на ночную птицу.

– Госпожа Эдит, добро пожаловать. Небезопасно в такой день ходить по улицам одной. Проходите скорее, сас паракало. Кала исте?[51]51
  Вы в порядке? (греч.)


[Закрыть]

К его тревожности Эдит уже привыкла. В детстве, стоило только им с Эдвардом спрятаться в каком-нибудь укромном уголке сада или же убежать играть в кипарисовую рощу, разделявшую территорию двух имений, тут же появлялся Коста. Округлив свои совиные глаза, он говорил: «Вам не позволено здесь гулять, господин Эдвард. Пожалуйста, будьте у всех на виду», и вел их обоих туда, где они были в поле зрения женщин, пивших чай на веранде. А с возрастом, как это бывает у всех излишне осторожных людей, он стал переживать еще больше.

Пока они поднимались по дорожке, с обеих сторон которой высились тутовые деревья, Коста проговорил шепотом:

– Я слышал, турецкие кварталы громят. Наши греческие паликарья[52]52
  Парни (греч.).


[Закрыть]. Перебили окна во всех кофейнях и цирюльнях. Совсем недавно здесь был гонец из конторы в городе. Говорит, видел в море у пристани Конак два тела.

Сердце Эдит беспокойно застучало. С Мустафой точно что-то случилось. Но Косте она ничего не сказала, ведь старики были очень хорошими друзьями. По вечерам в субботу вместе наведывались в таверну, располагавшуюся на улочке, известной большим количеством питейных заведений, пили ракы, который наливал им хозяин по имени Йорги, закусывали, слушали музыку и беседовали о своих господах. Господ они воспринимали почти что как детей. Пусть они и прожили в Смирне многие десятилетия, все равно казались им изнеженными чужеземцами, нуждающимися в защите. Эдит об этом ничего не знала, но, когда она решила переехать из родительского особняка в свой дом на улице Васили, чтобы жить там одной, Мустафа очень расстроился и долго тогда жаловался Косте: мол, маленькая госпожа собственными руками губит свое будущее. Но в подробности даже друга своего не посвящал. В мире Мустафы и Косты не было большего бесчестья, чем вынести сор из избы. Мустафа, конечно, знал и о тех лунных ночах, когда Джульетта проскальзывала в постель черноволосого торговца из Афин, и о ребенке, который родился в стеклянной башне особняка тем вечером, когда Авинаш приехал в город, и о многом-многом другом, но в том и заключалась одна из главных задач управляющего: не допустить, чтобы тайны покинули пределы имения. А то, что сделала Эдит, – в своем юном возрасте переехала в дом, оставленный ей любовником матери, и более того – весь свет известила о прегрешениях Джульетты, – нет, этого никак нельзя было принять. Так и есть, юная госпожа не только опорочила честь семьи, но и закрыла себе же дверь в светлое будущее. Коста отлично понимал горе друга и знал, что помочь ему нечем. Семейная тайна выскользнула из дома, а Мустафа не смог ее поймать. Для управляющего мало что могло быть ужаснее.

Друг за другом они вошли в особняк Томас-Куков, где даже в самые знойные летние дни ощущалась прохлада. Высокие потолки, колонны из чистейшего мрамора, люстры из богемского хрусталя, шелковые ковры, шаровидные хрустальные дверные ручки, украшенные серебром, – по сравнению с этим великолепием дом Ламарков казался едва ли не лачугой. Столь явное превосходство англичан раньше очень печалило Джульетту. Но в итоге она все-таки выдала свою старшую дочь замуж за англичанина и чуть успокоилась. Но при каждом удобном случае – обычно на званых вечерах, если там не присутствовали Анна с Филиппом, – она не забывала сказать что-нибудь, что намекало бы на «их» (англичан) грубость и «нашу» (французов) утонченность.

Эдвард стоял в гостиной у большого прямоугольного стола и сосредоточенно собирал модель поезда, не заметив появления Эдит. Он пытался приделать к вагону переднее колесо, и от такого чрезмерного усилия плечи его задрались к ушам. Он заметно поправился. С раннего возраста Эдвард пристрастился к коктейлям с джином, отчего его слегка одрябшие щеки покрывала паутинка тонких красных линий. Эдит напрягла память, припоминая, когда видела его последний раз. После того как она переехала в дом на улице Васили, пути их разошлись. Эдит закрылась в себе, светских приемов в годы войны стало меньше, поэтому бывало, что они встречались только на новогодних балах.

Игрушечное колесико выскочило из коротких пальцев Эдварда и укатилось к носкам атласных туфель Эдит.

– Ах, проклятое колесо, черт бы его побрал!

Эдит рассмеялась. Подняв голову и увидев перед собой подругу детства, Эдвард сначала было разозлился из-за того, что она тайком наблюдала за ним, но после тоже засмеялся.

– Туше! Я попался. Пожалуйста, только не говори маме, что я ругаюсь как извозчик.

Эдит подняла с пола колесико и положила на стол. Эдвард подошел и обнял ее. Таким близким друзьям, как они, ни к чему условности вроде целования рук.

– Эдит му! Какой сюрприз! Ты прекрасно выглядишь. Красный цвет тебе к лицу. Но я думал, ты больше в Бурнабате не бываешь. Мы для тебя теперь провинциалы.

– О чем ты говоришь, Эдвард?!

– Не знаю. Ты не приезжаешь даже на воскресные завтраки к ван Дейкам.

Эдвард надул губы, как в детстве. Поговаривали, будто причиной нежелания младшего сына Хелены Томас-Кук вступать в брак – даже с самыми красивыми и образованными девушками Борновы и Буджи – была одержимость любовью к Эдит. А она жила себе в Смирне одна и, как будто этого мало, не скрываясь, пускала в свою постель мужчину… да еще какого-то темнокожего индуса! Свою глубокую печаль по этому поводу Эдвард глушил коктейлями с джином; водились за ним и прочие пагубные пристрастия. Но Эдит, несмотря на многолетнюю связь, замуж за Авинаша так и не вышла, что не давало Эдварду отказаться от надежд быть когда-нибудь вместе с подругой детства.

– Не получалось, Эдвард му. Ты, между прочим, тоже в Смирну на приезжаешь. Мы могли бы вместе выпить чаю в кафе «Запьон». Что скажешь? Только пусть сначала все утихнет.

Глаза Эдварда, на секунду загоревшиеся интересом, снова потухли. Эдит перешла с французского языка на греческий.

– Я говорю о солдатах Венизелоса. Ты ведь знаешь о греческой армии, не так ли?

– А, ты про это? Не, не вевеа[53]53
  Да, конечно (греч.).


[Закрыть]. Но почему это должно нам как-то помешать? Наоборот, с переходом власти в руки греков жизнь станет приятнее и веселее. Вот увидишь. Скоро весь город превратится в огромный бальный зал. Греки развлекаться любят. Поедем в «Запьон» при первой же возможности. Когда ты хочешь?

Эдит пораженно взглянула на Эдварда.

– Я же шучу, Эдит му. К чему такая серьезность? Про высадку греческих войск я тоже слышал, но ничего страшного вроде бы не случилось. Брат, например, утром уехал в контору, и где-то с час назад прислал сюда одного паренька, который с нами работает, – тот привез кое-какие документы мне на подпись. Этот парень сказал, дела идут по-прежнему. И даже наш корабль с табаком отправился в Александрию, как и планировалось. Присядь. Коста наверняка уже сообщил на кухню о твоем приходе. Сейчас подадут кофе. Ористе[54]54
  Садись (греч.).


[Закрыть].

Эдит бросила взгляд на игрушечный поезд. Вагоны, еще без колес, лежали, как будто перевернулись в аварии, а рельсы матово поблескивали – Эдвард соединил их в первую очередь. Рукава белой рубашки Эдварда были закатаны, и, садясь, Эдит обратила внимание на его загорелую кожу. Эдвард не изменял своему главному увлечению: в любое время года он выходил в море на любимой яхте.

– В турецких кварталах устроили погромы, – сказала она. – Наши соседи-турки здесь, в Бурнабате, тоже пострадали, их жилища разграблены. Мы это от слуг узнали, когда привезли маму. Дом Рауф-бея перевернут вверх дном, вынесли все мало-мальски ценное, а остальное сломали или изорвали в клочья. Несчастный пока еще не знает об этом. Его самого утром чуть было не взяли в плен. Благо, у него есть влиятельные друзья, которые в тот момент как раз обедали в ресторане Кремера. Они его и спасли, а то бы отправили на корабль «Патрис», где держат пленных. Жан-Пьер лично все это видел.

По лицу Эдварда пробежала тень. Он взял металлическое колесико, то самое, которое до этого упало на пол, и принялся крутить его между пальцами.

– Не может быть!

Некоторое время они сидели молча. Вышло солнце, и мокрые листья на дереве, росшем под окном столовой, заблестели серебром. Эдит заговорила по-английски:

– Эдвард, я пришла кое о чем тебя попросить.

Он удивленно вскинул голову. Ни разу его подруга детства не просила у кого-то помощи.

– Конечно, что угодно.

Эдит увидела, как на секунду его лицо осветилось надеждой, но по старой привычке не придала этому значения.

– Понимаешь, я хочу на четырехчасовом поезде вернуться в Смирну, но Мустафы нигде нет. Утром мама с Жан-Пьером поехали навестить бабушку, и он доехал с ними до города. А потом, пока мы были в больнице, он куда-то исчез. Я обыскала кварталы неподалеку, но нигде его не нашла. В то время в порту как раз случилась перестрелка. Может, Мустафа куда-то спрятался, или, возможно, он у сына. А вдруг его тоже в плен взяли? Господи помилуй! А без Мустафы мне на поезде ехать одной нельзя. Особенно сегодня. Вот я и подумала, что могла бы взять один из твоих автомобилей, например «Уилсон-Пилчер», если ты не против. Только на сегодня. Завтра же верну!

Она придвинула стул поближе к Эдварду. Служанка уже принесла кофе, и Эдит положила в рот кусочек рахат-лукума с фисташкой. Она знала, что Эдвард ни за что не позволит ей ехать одной. Быть может, с Костой? Сердце бешено стучало.

Эдвард погладил свои русые усы.

– Все серьезнее, чем я думал… Но в такой ситуации разве не опасно тебе возвращаться в Смирну? Почему бы не переночевать сегодня здесь?

На лице Эдит появилось давно знакомое упрямое выражение, и Эдвард улыбнулся. Если уж она намерилась что-то сделать, во что бы то ни стало своего добьется. Лучше помочь этой сумасшедшей, пока она не подвергла себя более серьезному риску.

– Хорошо. Ты же знаешь, Эдит му, я не могу тебе отказать. Но должен сказать, что это не очень хорошая затея. Если даже забыть про беспорядки в городе, «Уилсон-Пилчер» уже отслужил свое. А дать тебе один из новых автомобилей, так ведь ни ты, ни Коста не сможете им управлять. Технологии шагнули далеко вперед, не знаю, заметила ты или нет. Теперь автомобили – это уже не переделанные кареты. Я заказал себе новый «Эссекс» с четырехцилиндровым двигателем. В середине июня будет здесь. Огромный. Пятьдесят лошадиных сил. Автоматическая коробка передач. Три скорости. Если верить тому, что говорят, будет ехать плавнее, чем плывет мой парусник.

Эдит со звоном поставила чашку на блюдце. Эдвард уже забыл, до чего она нетерпелива. Он продолжил на французском:

– Одним словом, тебе она не подойдет, ma chérie. Но я могу сам отвезти тебя на другой машине. Вот только мама с Мэри вернутся с чаепития, а то они боятся оставаться одни. Я обещал быть дома. Если подождешь несколько часов, поедем в город вместе. Может, даже заглянем в «Запьон». Ну, ti les?[55]55
  Что скажешь? (фр.)


[Закрыть]

– Мерси, Эдвард. Ты очень любезен. Но я хочу вернуться до наступления вечера. А вместе пообедать мы можем как-нибудь на следующей неделе, когда все утихнет. Сегодня вполне достаточно будет и «Пилчера». Прошу тебя, не переживай, успокойся. И… Если Коста вам сейчас не очень нужен, у меня есть еще одна просьба.

Не отрывая взгляда от алых губ Эдит с прилипшими частичками кофейной гущи, Эдвард вздохнул:

– Все что угодно.

– Я действительно очень волнуюсь за Мустафу. Раз уж мы все равно поедем в город на автомобиле, мы заедем к его сыну, если ты не против?

– Ты собираешься ехать в турецкий район? По извилистым подъемам и узким тупикам? Да еще в такой день? Эдит, ты сама-то себя слышишь?

Эдвард непроизвольно повысил голос. Сам он бывал в турецких кварталах очень редко, да и то лишь когда показывал город девушкам, которых мать то и дело приглашала из Лондона, надеясь женить сына. Ездили они на пароконном экипаже (Эдвард ни за что на свете не сунулся бы в этот лабиринт улочек на одном из своих драгоценных авто); девушки приоткрывали плотно задернутые занавески, смотрели, как мужчины в шароварах и чалме курят кальян перед кофейнями, и представляли себя принцессами из сказок «Тысячи и одной ночи», а Эдвард посмеивался. Для него турецкий район был чем-то вроде экзотического музея, и мысль о том, что Эдит поедет туда не для того, чтобы просто посмотреть и подивиться, а чтобы зайти в чей-то дом, не укладывалась в его голове. Кроме того, каким бы устаревшим и видавшим виды ни был его «Уилсон-Пилчер», он никогда не позволит ехать на нем по тем колдобинам.

Однако… Однако сколько вообще раз Эдит обращалась к нему за помощью? Последний раз – когда она захотела научиться водить и попросила у него машину и кого-нибудь, кто покажет ей, как этой машиной управлять. Сколько лет уже прошло? Десять? Или все пятнадцать? И почему только он не стал сам давать ей уроки, а отправил механика Али? Вот оно, равнодушие молодости… В то время он даже не сомневался, что они с Эдит поженятся. Теперь-то он не упустил бы возможность провести послеобеденные часы в полях за городом наедине с Эдит. И как он мог отказать ей сейчас, когда она впервые за пятнадцать лет снова пришла к нему за помощью? К тому же она предложила выпить чаю в «Запьоне». А может, и поужинать вместе. Кто знает, вдруг ее потянуло к нему? Сколько, в самом деле, можно разгонять скуку с тем индусом?

– Давай поступим так, – произнес он наконец, оставляя в покое усы. – Коста отвезет тебя домой. Автомобиль поставит в гараж возле клуба «Спортинг». Потом сядет на трамвай и сам проверит, нет ли Мустафы в доме сына. Что скажешь? Так тебе не придется ехать в турецкий район, а Коста и Мустафа, ты же знаешь, давно дружат. Косте будет легче попасть в их дом. Турки так запросто женщин к себе не пускают, ксерис[56]56
  Ты знаешь (греч.).


[Закрыть].

Эдит думала иначе, но лишь покивала головой. Главное, своего она добилась! Им бы только выехать, а там она сначала заставит Косту пустить ее за руль, а затем и уговорит, чтобы они вместе поехали в район Ики-Чешмелик.

Так вечная искательница приключений Эдит и все больше напоминающий сову Коста отправились в путь на стареньком темно-синем «Уилсон-Пилчере», свидетеле тех давних событий, что до сих пор отдавались ноющей болью, как от незаживающей раны, в потаенном уголке женского сердца.

«Уилсон-Пилчер»

В те годы в районе Ики-Чешмелик, где жили Сюмбюль и Хильми Рахми, автомобилей было не увидеть. Лишь время от времени проезжала груженая повозка, или экипаж, или проходил навьюченный ишак. Кое-где улочки были настолько узкие, что живущие напротив друг друга соседи могли открыть дверь и пожать руки. Двум повозкам было не разъехаться, и одной из них приходилось сдавать назад до самого угла. А пешеходы, чтобы их не придавило, вынуждены были прятаться в первой попавшейся лавке или нырять в сад чьего-то дома, если калитка по счастью оказывалась открыта. Пока люди разбегались, возницы принимались спорить, кто поедет назад. Не так часто, но бывало, что по тем узким улочкам проходили, звеня колокольчиками, караваны верблюдов, везущие грузы из расположенных в округе складов и хранилищ. И пока они спускались вниз к порту, все другое движение волей-неволей останавливалось.

Вот по этим улочкам и ехала Эдит-ханым. Через мост Караван, мимо мечети Чораккапы и вокзала Басмане, по улице Ики-Чешмелик до кладбища на самой верхушке холма. На высоком заднем сиденье сидел Коста, но управляла машиной, конечно, все время Эдит: и когда они ехали по широкой дороге от Борновы до моста Караван, с обеих сторон которой тянулись то виноградники, то посадки оливковых деревьев, то дынные поля, и когда пробирались по запутанным улочкам города.

Завидев за рулем женщину, мужчины, сидевшие в кофейне у моста, наверняка вскакивали со своих табуреток, а дети, качавшиеся на качелях, устроенных между веток гранатовых и сливовых деревьев, что росли рядом с кладбищем, спрыгивали и мчались вслед за автомобилем. Кочевницы-юрюки оставляли малышей в колыбельках, висевших на веревках, натянутых между шатрами и мастиковыми деревьями, и тоже бежали поближе к дороге, чтобы поглазеть на машину, медленно продвигавшуюся среди верблюдов.

Стоило мне замечтаться, представляя, как красавица Эдит – о том, что это моя мать, я тогда еще не знала, – ведет автомобиль, Сюмбюль, уже наловчившаяся по моему затуманенному грезами взгляду распознавать, о чем я думаю, начинала кричать:

– Какие еще, бога ради, дети, какая кофейня, Шахерезада? Да кто осмелился бы в тот день выйти на улицу? Солдаты всех, кто был в феске, без разбору на штыки сажали, паликарья примчались в наш район с ножами в руках, повыбивали стекла в лавках, вынесли оттуда все, что было. Наш старожил Хасан, хозяин кофейни, отказался отдать им свои наручные часы, так они начали его толкать, а Хасан схватил палку и бросился на них, да только был с ними один солдат, в тот же миг и застрелил несчастного. Тогда уж все позакрывали окна и попрятались на верхних этажах.

Что ж, все понятно. Когда Эдит въезжала в город мимо мечети Чораккапы на темно-синем автомобиле Эдварда, бежать вслед было некому.

Женщины, собравшиеся в своей части дома на улице Бюльбюль, дабы на поддаться страху, занялись рукоделием. Окна на втором этаже, выходящие на улицу, плотно закрыты, ставни захлопнуты. Раздавался мерный стук спиц и четок. Служанка не переставая наливала чай из самовара. Единственный мужчина в доме – темнокожий Зивер, еще совсем ребенок. А Хусейн, мало того что собирался той ночью бежать, еще до рассвета ускакал следом за Тевфиком по каким-то делам. Даже Макбуле-хала отбросила свою обычную степенность и с надеждой заглядывала в глаза Сюмбюль. Когда полил дождь, погром приостановился, но кто сказал, что, когда ливень закончится, грабители не вернутся?

– Не переживайте, – сказала Сюмбюль, не поднимая головы от рукоделия. – На нас-то им из-за чего зуб точить? К тому же наш квартал очень высоко. Досюда они не дойдут.

А сама в это время думала о том, заряжено ли оружие, спрятанное в колодце. Сквозь закрытые ставни она увидела, что с балкона дома напротив свешивается греческий флаг. Откуда они его только взяли? Вот бы и ей вовремя об этом позаботиться и втайне от Хусейна сделать бело-голубой флаг. Сейчас бы они тоже свесили его из окна и были бы спокойны. В первую очередь спасать надо не родину, а собственных детей. Страх смерти стократ хуже самой смерти.

Ровно в этот момент во входную дверь трижды постучали. Державшие спицы, перебиравшие четки, наливавшие чай руки замерли.

– В сад залезли!

Кричала Мюжгян. Она вскочила со своего места и теперь стояла голыми ногами на ковре с изображениями птиц и рыб. Ее дочки, сидевшие сзади на диване, прижались к Сюмбюль.

– Что нам делать? Нужно сейчас же спрятать девочек на крыше. Ах, боже мой, они же всех нас на кусочки разорвут.

Не говоря ни слова, Сюмбюль бросила вязание на диван и побежала в спальню, где в сундуке для приданого на самом дне лежал припрятанным старый штык Хильми Рахми. Она вынула его и, стараясь не скрипеть ступенями, спустилась по лестнице. Зивер тоже выскочил в прихожую и ждал, уставившись на дверь вытаращенными глазами. Сюмбюль с Зивером прижались к стене рядом с дверью. Но снаружи донесся тонкий вежливый голос:

– Хусейн-бей му, открой дверь. Это я, Мимико. Из таверны Йорги. Я привез твоего отца, Мустафу-бея.

Стоило ей только услышать имя свекра, Сюмбюль тут же отбросила все сомнения и распахнула дверь настежь. На верхней ступеньке, пригнув шею, как будто стеснялся своего роста, стоял бледный худой мужчина в кепке. На слабых руках он держал Мустафу-бея, голова которого (фески на ней уже не было) свисала, как сломанное крыло птицы. Что с ним? О боже! Неужели умер? Сюмбюль невольно отступила. Мимико торопливо вошел в переднюю комнату и положил – почти что уронил – Мустафу на диван. Сюмбюль набросила на спину накидку и прошла следом.

– Хануми му, ты уж прости, что я так без спросу зашел, но Хусейн-бей меня знает. Я играю на сазе. Меня Мимико зовут. Обычно кличут Мимико Цыганом, наверное, из-за того что я музыкант. Мустафу-эфенди я нашел недалеко от церкви Святой Екатерины. Он лежал возле одного заброшенного особняка, а в дождь никто и не заметил. Его, должно быть, по голове ударили. Я спросил извозчиков, и один узнал его: это, говорит, отец Хусейн-бея. Да хранит его Аллах, довез нас досюда, нисколько не потребовал. Крови нет, но лучше бы доктора позвать, пусть посмотрит.

Сюмбюль трясло. Но не от волнения или испуга, а от ярости. Эти борцы за свободу побежали, значит, родину спасать, а их бросили в такой день одних! Она сорвала с Зивера феску, вместо нее нахлобучила кепку, не задумываясь даже, для чего она темнокожему мальчишке, и выпихнула за дверь.

– Беги быстрее, – прокричала она ему в спину. Ее белый второй подборок, напоминавший молочный пудинг, надулся, вены на шее взбухли, а глаза метали молнии. – Куда угодно, хоть в Манису, хоть в Айдын, но без Хусейна домой не возвращайся! Понял? Чего стоишь? Спроси у людей, отыщи его, в какой бы норе они ни сидели. Вернешься с пустыми руками – уж не плачь! Мимико, а вы, будьте добры, сходите на улицу Решидие. Найдите доктора Агопа. Он в Армянской больнице работает. Скажите ему, что вас прислала жена майора Хильми Рахми, пусть как можно скорее придет.

Когда они ушли, она протерла свекру лоб и наложила на свисавшие с дивана запястья компресс с одеколоном. У старика кровинки в лице не осталось. А губы белые как бумага. Что же с ним случилось? Кто-то напал? Или просто сам сознание потерял? Мимико Цыган правду сказал? Ах, Создатель, помоги нам! Злость на мужа, бросившего их на растерзание неверным, и так напоминала тлеющие угли, а стоило их только поворошить, и разгорелось пламя. Сколько бы она ни говорила другим: «Все к лучшему. Я вот уже научилась сама содержать огромный дом. Я и инжир собираю, и табак упаковываю. Зато стала сильнее», внутри ее душили слезы несправедливости и обиды.

Наконец на лестнице раздались шаги Хусейна. Вне себя от гнева, он изрыгал поток ругательств. Слава богу, Тевфик-бея с ним не было, иначе Сюмбюль провалилась бы сквозь землю от стыда. Она бегом закрыла дверь в комнату, где доктор Агоп осматривал Мустафу-эфенди.

– Гореть им всем в аду! Будь прокляты эти чертовы греки, эти сукины сыны англичане и эти ублюдки паликарья! Столько лет грели змею за пазухой! Ах они подлые гяуры, теперь-то видно, из какого поганого теста сделаны! Где он, где отец?

Оттолкнув Мимико, Хусейн вошел в мужскую часть дома. Сюмбюль крикнула ему вслед:

– Хусейн, успокойтесь, прошу вас! Мимико-бей привез вашего отца сюда, а нашел он его у церкви Святой Екатерины. Доктор Агоп сейчас его осматривает. Пожалуйста, не переживайте. Слава богу, ничего серьезного. Скоро должен очнуться. Я скажу Мюжгян, чтобы она принесла вам чаю.

Хусейн яростно обернулся. Все еще держа руку на ручке двери, он уже открыл рот, чтобы обругать ее, но вдруг раздался звон колокольчика на садовой калитке. Сюмбюль оттолкнула его, метнулась в комнату, схватила спрятанный под диваном штык и выбежала в сад. Но Хусейн ее опередил: неизвестно, когда он успел вынуть оружие из колодца, только уже держал калитку под прицелом греческого маузера. Так значит, он не только собирается сбежать, бросив их на мальчишку Зивера, он еще хочет их, боже упаси, и безоружными оставить! Заметив, с каким выражением Сюмбюль смотрит на маузер, он проворчал:

– Куда это ты бежишь? А я здесь для чего?

– Хусейн, мы знаем, что вы хотите бросить нас одних. Так уж позвольте, мы сами защитим свой дом.

Несмотря на всю ту злость, что бушевала внутри, голос ее прозвучал на удивление спокойно. Но, будь она мужчиной, она бы прям там вцепилась Хусейну в глотку. В голове пульсировала ярость. А что это он там себе под нос бормочет? Оставил мне двустволку? Да говори громче, а то ни черта не понятно!

В этот момент из-за деревянной калитки донесся знакомый глухой голос.

– Хусейн, сынок, мы хотим узнать, как там Мустафа-эфенди. С ним все в порядке? Он здесь? Госпожа вот из самой Борновы приехала его проведать.

Хусейн стоял впереди, Сюмбюль – позади него. Кого же они увидели, открыв калитку? Съежившегося от неловкости Косту, а рядом – Эдит Ламарк в красном платье, с совершенно прямой спиной! Сюмбюль ущипнула себя, чтобы убедиться, что это не сон. Боже правый, что привело Эдит-ханым в их скромное жилище? Она тут же начала вспоминать: лестницы они в полнолуние вымыли, полы воском натерли, ковры только вчера выбили. Значит, она могла со спокойным сердцем проводить Эдит-ханым в женскую половину дома. Она сделала шаг назад, приглашая гостей пройти.

Входя в сад, Эдит поприветствовала Хусейна, которого знала с детства, но тот – с маузером под мышкой – даже не взглянул на нее. Будь его воля, он бы и закадычного друга отца, Косту, не пустил бы в дом, мол, гяурам там не место, но последние слова Сюмбюль, видимо, запали ему в душу, и он даже не попытался возразить, когда невестка сказала Зиверу: «Сынок, проводи Косту-эфенди к Мустафе, а после принеси ему кофе». Коста, с кепкой в руке и покаянно опущенной головой, как будто во всей этой оккупации виноват только он, пошел за мальчиком в мужскую часть дома, а Сюмбюль повела Эдит Ламарк, главную героиню рассказов торговки Ясемин, в женскую часть. Она не могла поверить в происходящее и от волнения заикалась, не зная, то ли ей говорить на турецком, то ли на французском.

– Как это мило с вашей стороны, госпожа Эдит. В такой день вы не забыли про нас, рисковали собой, чтобы приехать сюда. Нам так неловко перед вами.

Заметив ее вопросительный – и несколько раздраженный? – взгляд, Сюмбюль поспешила объяснить:

– Когда свекра привезли сюда, нужно было сразу же отправить к вашей матушке нашего мальчишку, чтобы он сообщил, но мы об этом не подумали, пришлось вам самим сюда ехать. Мы вам очень благодарны.

Госпожа лишь помахала рукой, но на лице ее не мелькнуло и тени улыбки. Хотя госпожа всегда ходила немного хмурая, Сюмбюль никак не могла избавиться от мысли, что во всем виноват этот их промах. Но повиснуть молчанию она не дала:

– Моего свекра Мустафу-эфенди привезли совсем недавно, Эдит-ханым. К сожалению, он без сознания. Что с ним случилось, узнать, конечно, невозможно. Привез его Мимико. Он играет на сазе в тавернах. А нашел он Мустафу-эфенди близ церкви Святой Екатерины. Знаю, вы наверняка думаете, а как он вообще там оказался. Поверьте, не имею ни малейшего представления. Слава богу, ни ножевых, ни пулевых ранений у него нет, но его ударили по голове. От этого он сознание и потерял. Мимико, да хранит его Аллах, сбегал в армянский квартал Хайноц за доктором. Сейчас он как раз осматривает несчастного. Пошлем к ним моего старшего сына, пусть узнает, как он там.

Полы в женской половине дома на улице Бюльбюль от стены до стены были устланы мягкими коврами, которые тут же приковывали к себе взгляд, стоило только подняться по лестнице. Под ногами распускались яркие цветы, плавали рыбы, бегали олени, мчались лошади. Эдит тоже на мгновение замерла, завороженная этой красотой. А Сюмбюль между тем все не умолкала: