Текст книги "Молчание Шахерезады"

Автор книги: Дефне Суман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Дождь из лягушек

– Мама, мама, иди быстрее сюда! Дождь из лягушек! Из лягушек, честное слово! Панайия му! Боже мой! Быстрее, мама!

Катина в тот момент резала лук на кухне. Вытерев тыльной стороной ладони стекавшие по щекам слезы, она выбежала в коридор и поспешила в переднюю комнату. Панайота, в белом платье до пят, взобралась на стоявший на балконе диван и смотрела на улицу, прижавшись носом и руками к стеклу.

– Кори му, я разве не говорила тебе не стоять сегодня возле окна, а? Что тебе понадобилось на балконе?

– Кита мама[37]37
  Посмотри, мама (греч.).


[Закрыть]. Иди сюда, посмотри на улицу!

Поправляя черный платок на голове, Катина подошла к дивану. На лбу у нее выступили капельки пота.

– Лягушки, значит? Отец твой недаром говорил, что небеса и каменным дождем разразятся, всем нам худо будет. И что теперь? Эвзоны[38]38
  Эвзоны – пехотное подразделение греческой армии.


[Закрыть] вон как палили из своих орудий, и вот, не успело еще и солнце сесть, как все началось. Ну, где твои лягушки? Снова саранча налетела. Ты про это, что ли?..

– Нет же, ты на землю посмотри. Вся лягушками усыпана. Ты когда-нибудь такое видела?

Катина пробормотала молитву и быстро перекрестилась. С неба и правда падали лягушки. Они шлепались на известняковую мостовую перед лавкой Акиса: некоторые в тот же момент испускали дух, а некоторые, придя в себя, упрыгивали в сторону площади. Приплющенные к земле тельца лежали как двухмерные тени-призраки.

– Манула му, можно я сбегаю вниз, соберу немного лягушек? Ну пожалуйста! Я возьму ведро. Пусть в него падают. Се паракало!

– Ох, Тее му[39]39
  Боже мой (греч.).


[Закрыть], ни в коем случае! На улице ни души! А тебе что там делать? Слышишь, стрельба с самого утра не смолкает. Ну и глупенькая ты, вре яври му. Разве сейчас время лягушек собирать, море[40]40
  Дорогая моя (греч.).


[Закрыть]?

– Да что в этом такого? Все в квартале сегодня вышли на улицу, пошли с цветами и флагами на Кордон. Одни мы сидим дома взаперти.

Когда Панайота обернулась к матери, в глазах у нее стояли слезы. Злость зрела в ней, как нарыв, но не могла найти выход и вздувалась внутри, причиняя боль.

– Все-все там были, на[41]41
  Так вот (греч.).


[Закрыть]. И ничегошеньки с ними не случилось. Вернулись по домам. Вон, слышишь? Эльпиника и Афрула песни распевают. Все видели эвзонов. Кроме меня. Вечером на площадь пойду – так надо мной же все смеяться будут.

– Вечером никто никуда не пойдет.

Как так?

Голос ее становился все громче. Черные локоны выбились из кос, глаза горели, как и щеки. Только начинало светать, а она уже была на ногах. Хотя и знала, что отец не отпустит ее в порт, она все равно проснулась еще до рассвета, надела, как и велел учитель, белое платье и лавровый венок. На набережную спуститься она не сможет, ну и пусть, значит, будет праздновать вход солдат в Смирну дома.

Уж этому отец помешать не сможет!

Когда броненосцы в заливе дали первые залпы, Акис, ворча, встал и, наказав женщинам не выходить из дома, спустился в кофейню. Вот так – если вдруг заявятся грабители, он об этом даже не узнает. Катина, как обычно, примирительным тоном пыталась успокоить Панайоту: «Что ты, яври му, что ты? Ведь отец совсем недалеко, только крикнешь – тут же прибежит». Когда же с берега донеслись звуки стрельбы, Акис вернулся домой и, до тех пор пока все не стихло, оставался с ними.

С того времени Панайота и сидела на балконе в своем белом платье, надутая и сердитая. Единственное, что смогло заставить ее позабыть про гнев, был этот внезапно начавшийся дождь из лягушек.

– Какой позор! Вся школа ходила, одна я просидела дома. Почему? Я же не роялистка. Да во всем квартале никто, кроме вас, греческого короля не поддерживает. И я тоже. Вот вечером отец придет, я и ему скажу. Да-да, буду кричать: «Зито, зито!» Слышите? Зито Венизелос! Зито, зито, зито!

Катина бросилась к дочери и, вне себя от гнева, влепила ей пощечину.

– Следи за языком, девочка! Пока живешь под крышей отцовского дома, не смей это произносить. Очнись уже, мари!

Дочь и мать, стиснув зубы, яростно смотрели друг на друга. За окном бушевала непогода. Лимонное дерево под окном, точно тщедушный ребенок со множеством рук, растерянно раскачивалось вправо-влево, постукивая ветками в стекло балкона.

На крышу дома упало еще несколько лягушек, и обеих разобрал смех. Катина жалела, что ударила дочку, а Панайота – что крикнула: «Зито, зито!» – знала же, что этим разозлит мать.

Почувствовав, что напряжение спадает, Катина присела на диван рядом с Панайотой и обняла ее тонкую, как тростинка, талию.

– Ах, доченька, солнышко мое. Ну как бы мы отпустили тебя в толпу? Отца предупредили, чтобы он даже лавку не открывал. Ты тоже была здесь вчера вечером, когда заходил дядя Христо. Своими ушами слышала. Это тот индийский господин, торговец драгоценными камнями, сказал. Мол, чтобы избежать какого-либо вреда, пятнадцатого мая лавки должны остаться закрытыми. Тут такое дело, а мы что же, тебя, нашу единственную доченьку, отпустим одну? А, Панайота му?

Как в детстве, Панайота положила голову матери на грудь. Лавровые листочки в венке помялись. Ей было четырнадцать, и она была на целую голову выше Катины, но в такие моменты чувствовала себя маленькой девочкой. Ухо само уловило биение материнского сердца, к которому присоединялся стук падающих на мостовую лягушек. Закрыв глаза, прижалась к нежной, теплой коже. На душе камнем лежала вина.

Ну вот, всегда одно и то же! Ляпнет что-нибудь, как будто напрашиваясь на пощечину, выведет мать из себя, а потом раскаивается, что расстроила ее. Но ничего с собой поделать невозможно. Эта мелодрама ей уже осточертела. Да, ее братья погибли, но жизнь-то продолжается. Она, Панайота, жива. И Катина тоже. Во время поминальной церемонии отец стоял на пороге дома, чтобы души сыновей не попали внутрь, но разве это помогло? Призраки Косты и Маноли вот уже три с половиной года бродили по укромным уголкам. Для ребенка в возрасте Панайоты годы еще были подобны векам, а смерть казалась чем-то очень далеким. Воспоминания о братьях постепенно стирались, и, когда думала о них, боли она уже не чувствовала – ее душу покрывал лишь легкий осадок грусти.

Но в доме – да, они всегда незримо присутствовали: в черных покрывалах на зеркалах и темных занавесках, в тишине за ужином при свете газовой лампы, в бесчисленных часах, проведенных матерью перед иконостасом в молитве, в коливе[42]42
  Коливо, или кутья, – поминальное блюдо, представляющее собой сладкую кашу из цельных зерен злаков с добавлением меда, сахара, орехов или сухофруктов.


[Закрыть], которое она то и дело готовила и относила священнику освятить, чтобы помянуть души ее сыновей. Во вздохах Акиса и слезах матери, которая так и продолжала носить траур. Как бы сильно ни любила Панайоту мать, а все же, стоило ей только от души захохотать, как она ловила тяжелый, уязвленный взгляд. А о том, чтобы они над чем-то посмеялись вместе, не шло и речи. В такие моменты Панайота казалась себе совсем маленькой и незначительной, она с тоской думала об Адриане и Эльпинике и снова чувствовала вину.

Когда Османская империя вступила в мировую войну на стороне Германии и вышел приказ об отправке парней-христиан в рабочие батальоны, Акис попытался спасти сыновей, заплатив за их освобождение от воинской повинности. Но суммы, которую он отдал жандарму в первый раз, оказалось недостаточно: во второй набор к ним явился уже другой жандарм, а в следующий – один сержант.

Этот самый сержант был ненасытным мерзавцем. Акис заплатил ему деньги, в придачу дал сахару и муки, которых хватило бы целой деревне на несколько месяцев, и даже нашел телегу, чтобы отвезти мешки в Бергаму. Но сержанту все было мало. Кто знает, может, он проведал о вспыльчивом нраве бакалейщика и ждал, когда тот сорвется. В конце концов, увидев однажды в дверях лавки скалящуюся рожу, Акис потерял хладнокровие и кинулся на подонка, в чьих руках была судьба его сыновей. Сержант, конечно, не оставил бы это просто так, но Коста и Маноли тем же вечером заявили, что не хотят больше неприятностей для отца.

«Ничего страшного, мана[43]43
  Мама (греч.).


[Закрыть]. Будем где-нибудь дороги строить или туннели копать. Да и долго ли продлится эта война? Пусть немножко денег и на приданое Панайоте останется. Сестренка наша должна непременно в лицее Омирион учиться» – с этими словами они, беспечно улыбаясь, сели на поезд на вокзале Басмане. Эта картина постоянно стояла у Катины перед глазами.

Сперва она даже обрадовалась: сыновьям не придется сражаться на фронте. Да что там. У Акиса в Чешме жил друг детства Исмаил – тому уже перевалило за сорок лет, когда его вдруг отправили на восток, к горе Алла-Икпар, потому что в молодости он якобы отслужил на месяц меньше положенного. Жена его Саадет и дети выжили только благодаря Акису: он привозил им муку и масло. Исмаил лишь чудом не погиб в авантюрной операции Энвер-паши[44]44
  Исмаил Энвер-паша (1881–1922) – военный министр Османской империи во время Первой мировой войны. – Примеч. ред.


[Закрыть] и вернулся домой. По крайней мере, ее сыночки, думала Катина, не будут биться в горячих сражениях, не останутся в заснеженных горах на съедение зверям.

Хотя Османская империя и сражалась на стороне Германии в войне, развязанной неверными против неверных, султан призвал к джихаду, а так как сражаться в Священной войне могут только мусульмане, то все иноверцы должны были отправиться в трудовые батальоны.

Впервые об этом услышав, Акис подумал про себя: «Да разве султану придет такое в голову? Эти трудовые батальоны наверняка затея младотурок». Много лет спустя, в Неа-Смирне[45]45
  Неа-Смирна («Новая Смирна») – район города Афины.


[Закрыть], когда будет заканчиваться уже другая мировая война, он увидит в газете фотографии концлагерей, куда Гитлер отправлял на смерть толпы евреев, и решит, что и те трудовые батальоны, где сгинули его сыновья, скорее всего, придумали вовсе не младотурки, а немцы. Сидя среди пустых стен своей лачуги с цинковой крышей и занавеской вместо двери, он захочет сказать о своей догадке вслух – на миг, лишь на короткий миг забыв, что жены рядом нет, что она его не услышит и не сможет обсудить с ним его идею, забыв, что Катина так никогда и не попала из старой Смирны в новую.

Домой мальчики не вернулись.

Катина уткнулась носом в волосы дочери, украшенные лавровым венком, и закрыла глаза. На шею Панайоты упали слезы.

Сначала перестали приходить письма, а весной Янни, соседский сын, сообщил страшную новость. Трудовые батальоны были не чем иным, как лагерями для военнопленных, где христианские пареньки, вечно голодные и грязные, долбили камень, отчего тяжело заболевали и умирали в собственных нечистотах. Янни и сам чуть не умер от тифа, но в батальон приехал врач – человек, верный своему долгу; он спас парня и даже отправил его на месяц домой, чтобы тот набрался сил. Приехал он весь исхудавший, одна кожа да кости, и во сне нередко бредил – вот так Катина с Акисом и узнали об этих лагерях, где в одной яме лежали в нечистотах мертвые и живые, где неделями не кормили, но каждый день заставляли долбить камень.

С потерей сыновей в душе Катины образовалась незатягивающаяся дыра, и она не знала, хватит ли ей оставшейся части, чтобы быть прежней матерью для дочки. Последние три года она механически выполняла повседневную работу. Да, она старательно заполняла сундук с приданым для Панайоты; когда удавалось поймать дочку, учила ее вышивать, тоненько заворачивать сарму, вымачивать баранину в молоке; варила с соседками кофе во время пикников возле бань Дианы, вечерами, стоя у дома, беседовала все с теми же соседками, читала им написанные дочкой стихи и, случалось, даже смеялась, позабыв свою печаль; но там, по ту сторону зрачка, дыра, зиявшая в ее неподвижной душе, не исчезала.

Теперь она еще больше тряслась над Панайотой. Девочка росла, превращалась в девушку, чья красота привлекала внимание всего квартала, а вместе с ней росла и тревога Катины. Теперь ею постоянно владело одно лишь беспокойство. Бывало, она целое утро молилась перед иконой Святой Екатерины, заступницы незамужних девушек, в честь которой ее саму и назвали.

И сейчас она боялась, что из-за этой высадки греческой армии, которая так взволновала молодежь, дочка отобьется от рук, и не могла уснуть, все думая, как ее защитить.

Издалека донесся грохот, и она вскочила.

– Вставай, Йота му. Идем! Не знаю, что творится, но все эти звуки, пальба из пушек, перестрелки… Ничего хорошего это не сулит. Незачем нам здесь сидеть. Идем, дочка. Отец тоже наверняка это слышал и сейчас придет.

Но Панайота никак не могла оторваться от окна.

– Йота му, се паракало, пойдем, дочка! Не дай бог отец увидит тебя.

– А-а-а! Мама, смотри, смотри! Эла, эладо, иди сюда, посмотри!

Она стояла на коленях на диване и показывала на что-то под карнизом дома напротив. Через проломы в желобе было видно, как вода, клокоча, несется бурной рекой в сторону площади. Помимо множества лягушек, в потоке, раскачиваясь и крутясь, плыли цветочные горшки с геранями, мертвые птицы, обрывки газет, платочки и игрушки.

– В такой ливень разве что разглядишь? – сказала Катина, вернувшись на балкон.

– Смотри, вон там, около двери рыбака Йорго!

Ветви лимонного дерева не переставая стучали в окно. Прищурившись, Катина и правда заметила какое-то движение у соседского дома напротив.

– Что это? Кто это там? Нико? Или Мухтар?

Мухтаром звали рыжую короткохвостую дворнягу, обитавшую в их квартале.

– Да, это Мухтар. Но присмотрись повнимательнее. Там еще женщина стоит, видишь?

Катина тоже забралась с ногами на диван и увидела прятавшуюся под карнизом разодетую европейку. На ней было гранатового цвета платье с отложным воротником, а голову украшала модная маленькая шляпка, слегка съехавшая на бок. Лицо скрывала вуаль. Она чуть откинулась назад, к стене дома, а носик бежевого, в цвет накидки, зонтика упирался в землю.

Волнение Панайоты понять легко: нечасто в их бедном районе встретишь такую изысканную европейку.

Мама, смотри. Она, кажется, плачет. У нее плечи трясутся. И она насквозь промокла.

Мать с дочкой, прижав носы к стеклу, смотрели на женщину, которая, казалось, того и гляди упадет, из последних сил на ногах держится, бедняжка.

– Ты посмотри-ка на Мухтара! – сказала Катина со смехом. – Тоже промок, а все равно хвост трубой. Охраняет женщину. Как будто говорит ей, что все это временно, все пройдет. Как будто ему ведома тайна, которую мы, люди, не знаем. Ах, молодец, а? Умница, Мухтар!

Смех матери обрадовал Панайоту.

– Манула му, можно я сбегаю приведу ее к нам? – спросила она с жаром. – Может, у нее кто-то умер. Она же плачет. Выпьет с нами чаю. Подогреем на печи вчерашние кулураки[46]46
  Симит; бублик с кунжутной обсыпкой.


[Закрыть], угостим ее. Пусть согреется немного, обсохнет. А, что скажешь? Я с ней на французском поговорю. Увидишь, как много я уже выучила.

Ее черные глаза с изогнутыми ресницами заблестели, когда она представила европейскую госпожу в их доме.

– Удумала тоже, дочка! Она просто прячется от дождя. Скоро дождь утихнет, она сядет в свой экипаж и уедет. Нам ли утешать таких женщин? По-моему, ты всего лишь ищешь повод выйти из дома. Милая моя, беба му[47]47
  Маленькая моя (греч.).


[Закрыть], посмотри, на улице никого!

– Как это никого, а она?

В этот самый момент женщина вынула из висевшей на запястье шелковой сумочки платочек, аккуратно протерла нос, лоб и щеки. Затем раскрыла свой элегантный зонтик и плавным, скользящим шагом, как будто танцуя вальс, пошла в сторону площади. Завернув за угол, она скрылась из виду.

Глазами, полными грез, Панайота смотрела ей вслед.

– Какая же она красивая!

– Глупенькая, ты много успела рассмотреть-то? – проговорила Катина, вставая с дивана. – Мало того что дождь льет, так у нее лицо еще и вуалью закрыто. Откуда тебе знать, может, она страшилище? Ты у меня в сто раз красивее ее. Давай отрывайся уже от окна. Скоро сама цветком станешь.

Прежде чем подняться, Панайота, с лавровым венком на голове и в белом платье, какое носили древнегреческие невинные девушки, бросила последний взгляд на угол улицы, куда ушла изысканная женщина.

Зито Венизелос!

Выйдя на маленькую площадь, Эдит еще раз протерла лицо. И что с ней сегодня такое? Что за слезы посреди улицы? Она ведь выросла в семье, где показывать грусть на людях было под запретом. Она не понимала, что с ней происходит, раньше такого не бывало, и это ее тревожило.

Подняв голову повыше, Эдит пересекла Хлебную площадь. Она шла к дому управляющего Мустафы, чтобы попросить его найти экипаж, который отвез бы ее мать на вокзал. Но от Французской больницы она успела дойти лишь до улицы Хаджи Франгу, когда попала под ливень. Видимо, чрезвычайное положение в городе отразилось и на ней. Разве время сейчас ворошить прошлое и плакать на виду у всех?

Утром, после их соития у входной двери, Авинаш ушел в английское посольство, Эдит же – не помывшись, так как греть воду она не умела, – начала одеваться. Собиралась навестить бабушку, лежавшую во Французской больнице. Они с матерью условились встретиться уже там. Управляющего не было, а значит, не было и возможности узнать, в силе ли их договоренность. Интересно, а в Борнове уже слышали о прибытии греческих солдат? Ждали их с самого начала мая, но дату прихода флота держали в тайне до последнего дня. Мать должна была приехать на восьмичасовом поезде, и вряд ли она успела что-то узнать о творящемся в городе, так что в назначенный час наверняка будет в больнице.

Прежде чем отправиться туда, Эдит решила взглянуть на набережную.

Лучи выглянувшего после дождя солнца коснулись ухоженных садов на улице Васили, пахло травой и цветами, к свежему аромату примешивался запах соли и водорослей, принесенный ветром с залива. Когда Эдит выходила из сада, звякнул колокольчик на кованой калитке, и короткий мелодичный звон эхом пронесся по пустой улице. Мостовая сверкала, словно только что отполированная, а из ярко-голубых прорех на пока еще не полностью очистившемся небе лились потоки света.

Чтобы не испачкать туфли, Эдит старалась не наступать на каменные бруски, неплотно сидевшие в мостовой. Без камеристки затянуть корсет не удалось, и в одном лишь платье она чувствовала себя голой; тело еще хранило следы нежных прикосновений любовника.

При виде пустой улицы снова поднялся утренний страх. Обычно в этот час в их квартале было тихо и спокойно, но не безлюдно, как теперь. Должно быть, соседи крепко заперли двери, закрыли ставни, как наказывал ей вчера вечером Авинаш, а может, и разъехались. И почему она не пошла вместе с Авинашем? Больница находилась как раз по пути в английское посольство – он бы проводил ее. Упорное стремление Эдит к самостоятельности иногда очень утомляло.

Оказавшись на бульваре Алиотти, Эдит замерла в изумлении. Он весь был усыпан лепестками роз: белыми, малиновыми, красными. Казалось, что под ногами бархатный ковер. Цыганки побросали свои корзины по краям бульвара, а сами, наверное, устремились на набережную. Или же, возможно, сбежали, только услышав о прибытии греческих солдат. Закрыв глаза, Эдит вдохнула аромат. Когда она училась в Париже, у нее была подруга Фериде; отец этой Фериде каждый год присылал множество бутылочек с розовым маслом, на случай если дочке понадобятся деньги. Француженки, как и Авинаш, сходили с ума по густому аромату. Интересно, Авинаш видел это море кружащихся лепестков?

На улице Месудийе навстречу ей, смеясь и распевая песни, шли школьники. Со стороны набережной доносились звуки духового оркестра. Так вот что за шум она слышала с самого утра. А подумала – Смирну обстреливают! До чего же часто человек сам себя обманывает.

На улице между тем народу все прибывало. Если ее район как будто вымер, то живущие здесь, наоборот, нарядились, напомадились и с флагами в руках вывалили на улицу.

Вместо того чтобы продолжить путь к больнице, Эдит повернула на улицу Белла-Виста, и ее тут же окружили девочки в белых платьях, с букетами ромашек в руках; пожилые женщины несли бутылочки с розовым маслом. Толпа, словно бурный поток, поглотила ее и понесла дальше к набережной, где были лучшие кафе, роскошные отели и театры.

На Кордоне яблоку негде было упасть. Все от мала до велика размахивали бело-голубыми флагами, приветствуя стоявшие в заливе корабли. «Зито Венизелос!» – дружно кричали собравшиеся. А корабли в ответ не переставая гудели. Свою ноту во всеобщее возбуждение добавляли и церковные колокола.

Поздоровавшись с несколькими знакомыми у клуба «Спортинг», Эдит пошла к кинотеатру «Пантеон», откуда махала рукой Зои. Вместе с маленькой дочкой Зои пыталась протиснуться через толпу. Ее темноволосая кудрявая голова мелькала среди шляп, то исчезая, то вновь появляясь. Добравшись наконец до Эдит, она закричала, как ребенок:

– Мадемуазель Ламарк, они приплыли! Видите? Эдит-ханым му, они приплыли!

Щеки ее раскраснелись от волнения, глаза сияли восторгом, как будто зрили чудо. «Приплыли, приплыли», повторяла малышка за матерью, как попугай. Эдит знала Зои с малолетства, но никогда еще не видела ее такой счастливой.

– Корабли вошли в залив рано утром. Мне эту новость принес на рассвете муж. Вставай, Зои, говорит, григора, эла… – Она говорила с той же торопливостью, с какой ест хлеб изголодавшийся. – Я думала, получится снова как на прошлое Рождество. Помните, народ тогда собрался на пристани Корделио поприветствовать солдат, а пристань не выдержала и рухнула, двенадцать человек утонуло. Вот, думаю, и теперь только зазря шум поднимут. А муж, оказывается, заранее обо всем знал, но молчал. Люди-то здесь уже с полуночи собирались. Так на узлах и тюках и спали. На этот раз они и правда приплыли!

Случившееся на прошлое Рождество Эдит помнила. Как только прошел слух, что якобы броненосец «Леон» отплыл по направлению к Смирне, живущие в городе греки повесили на фасаде церкви Святой Фотинии огромный греческий флаг. Особо воодушевленные стали распевать повсюду, даже в тавернах, греческий гимн. Но в итоге слухи так и остались слухами.

Авинаш рассказал ей, что в тот раз английский премьер Ллойд-Джордж вынужден был прервать высадку, так как не смог заручиться достаточной поддержкой от других европейских стран. Но теперь, после того как итальянцы без согласия союзников провели высадку своих солдат в Кушадасы и Анталье, обеспокоенные союзники дали Венизелосу зеленый свет, и он первым делом отправил свои корабли в Смирну. Но Зои об этих играх сильных мира сего знать не знала, а если б и знала, ни за что бы не поверила.

– Но в этот раз все по-другому! В этот раз солдаты никуда не уплывут, – продолжала щебетать Зои. – Теперь мы спасены. Мы свободны, Эдит-ханым! Наконец-то свободны! Вы только посмотрите на наших эвзонов! Ах, мои герои! Храбрецы мои! А какие на них фустанеллы!

Солдаты между тем танцевали танец зейбек[48]48
  Народный танец, характерный для западной, центральной и южной Анатолии.


[Закрыть] вокруг груды оружия, сложенного перед Охотничьим клубом. На них были юбки в складку цвета хаки, на ногах – кожаные чарыки с черными помпонами на острых носах, а за поясом – клинки. Дочка Зои помахала рукой голубоглазому офицеру с аккуратной бородкой, стоявшему возле воды, и тот с улыбкой помахал в ответ.

Все вокруг напоминало ярмарку. Сновали уличные торговцы с подносами на голове, предлагавшие сладости, орехи и халву; иногда они отыскивали свободное местечко и, желая перевести дух, устраивали прилавок. Эдит заметила нескольких зеленщиков, которые вели своих ослов, нагруженных большими корзинами, сквозь бушующую толпу. Чуть дальше, перед «Кафе-де-Пари», она увидела еще двух своих служанок с бело-голубыми флагами в руках: они переглядывались с солдатами, смеясь и подталкивая друг друга локтями. Церковные колокола ни на секунду не смолкали, девушки и женщины осыпали цветами проходивших перед ними военных.

Зои пыталась перекричать двигавшийся мимо духовой оркестр:

– Ах, кирья Эдит му! Жаль, вы не пришли пораньше! Представляете, митрополит Хризостом упал на колени и поцеловал флаг! Все рыдали, даже мужчины. А потом все войска прошли парадом по Кордону, и вел их за собой сам митрополит. Их забрасывали цветами и обливали розовым маслом. Это словно сон наяву!

Глядя на толпу, Эдит вдруг почувствовала себя одинокой и измотанной. Почему у нее никогда не получалось ощутить себя частью целого, почему ей трудно было присоединиться ко всеобщему веселью и радости? Все, чего ей сейчас хотелось, это вырваться из кишащей толпы и остаться наедине со своей тревогой, которая с каждой минутой нарастала.

Ухоженный сад вокруг Французской больницы под сенью гордых кипарисов виделся райским пристанищем вдали от всего этого гвалта, но как пробраться сквозь людской поток? Надо бы найти экипаж. Протискиваясь между громкоголосых подростков, армянок, крепко держащих за руки чернокосых дочерей, торговцев-зеленщиков с их неповоротливыми осликами, Эдит вышла на улицу Параллель, а оттуда – на улицу Френк, где все магазины и лавочки стояли с закрытыми ставнями. Вокруг не было ни одного экипажа. Может, все-таки стоит пойти в английское посольство, которое находилось поблизости, и попросить помощи у Авинаша?

Ровно в этот момент со стороны порта донесся грохот, и следом ухнул разрыв. Должно быть, снова приветственные залпы с кораблей… Но вдруг музыка и песни стихли, улицы наполнил непонятный тревожный гул. «В солдат стреляют, по нашим эвзонам открыли огонь!» – крикнула молодая женщина с ребенком в руках, бежавшая вверх по улице Ингилиз-Искелеси[49]49
  Английская пристань.


[Закрыть] навстречу Эдит.

Военные вытащили штыки и нырнули в охваченную паникой толпу. Кто-то крикнул: «Пулеметы!» – и люди неудержимой волной хлынули от набережной в город. Школьники плакали, пожилые женщины с розовым маслом в руках растерянно замерли, не зная, что делать, кто-то молил о помощи бегущих мимо, священники в черных рясах раскидывали руки, пытаясь успокоить толпу, но тщетно.

Бесцеремонно работая локтями, Эдит добралась до площади Фасула и там под чинарой увидела несколько экипажей. После долгих пререканий о цене один из извозчиков согласился довезти ее до Французской больницы. Пока они ехали по тряской мостовой, Эдит наблюдала, как обеспокоенные матери загоняют домой одетых в древнегреческие наряды детей, как мужчины закрывают ставни, запирают лавки. Перед лицеем Нотр-Дам-де-Сион турок-полицейский держал за руку мальчишку, который плакал и что-то бормотал. Дедушка, дедушка… Кажется, малец потерялся, поняла Эдит. Меж бровей у нее залегла складка, такая глубокая, что стало больно. Возле больницы экипаж замедлил ход, и она, выскочив на ходу, проскользнула в сад мимо одетых в длинные черные платья медсестер, которые как раз в эту минуту с растерянным видом пытались закрыть ворота.

Шум с набережной сюда почти не долетал. Больные, сидевшие на лавочках в тени огромных деревьев, тихо беседовали – похоже, они и не знали, что творится в городе. Больница, на крыше которой развевался французский флаг, казалось, была местом безопасным. Но и здесь спокойствие могло нарушиться.

Эдит взлетела по мраморным ступеням и остановилась у двери, чтобы немного успокоить дыхание. Палата бабушки Жозефины находилась на втором этаже. Джульетта стояла у окна, выходившего во двор, и пыталась разобрать, что написано на листке бумаги, который она держала на вытянутой руке, а Жозефина с кислым видом смотрела на дочь. На ее подбородке росли пучки жестких седых волос. Три месяца назад ее разбил паралич. Мозг тоже пострадал, и разговаривать она не могла, но правой рукой кое-как могла держать карандаш и желания свои пыталась излагать в письменном виде.

– Матап, вы знаете о случившемся?

Голос Эдит прозвучал громче обычного. Кислое выражение бабушкиного лица сменилось и вовсе хмурым, а Джульетта, отчаявшись прочитать написанное, протянула листок дочери.

– Ей-богу, я уже и не знаю, чего она хочет, – сказала она вместо ответа. – Каракули с каждым днем становятся все более непонятными. Посмотри. Если разберешь, что ей нужно, попроси у медсестры Лиз, пусть принесет. Бабуля твоя с самого утра чем-то недовольна.

Эдит искоса взглянула на листок. Как и у всех женщин в семье, почерк бабушки Жозефины напоминал арабскую вязь. Ничего не разобрать, особенно теперь.

– Может, она хочет воды?

– Предлагали уже. Нет, от воды она отказалась. Медсестра Лиз, благослови ее Господь, принесла из роддома особый шербет, которым угощают посетителей, что приходят поздравить рожениц. Но она и его не захотела. Не знаю, что и делать, дорогая. Твой брат был здесь. Мы вместе приехали на восьмичасовом поезде. Он предлагает нанять медсестру и забрать бабушку домой. Ну вот еще! Здесь, в больнице, есть все необходимое, а дома как она будет?

Понизив голос, Джульетта добавила:

– Мне кажется, твой брат просто скряжничает. Подумать только! Живет себе в Бурнабате, ни в чем себе не отказывает, а как только дело дошло до содержания бабушки в больнице, ему вдруг денег стало жалко. Как по мне, все это – чтобы угодить зятю, Филиппу. А он…

– Матап, – прервала ее Эдит. – Вы, должно быть, еще не слышали о случившемся? – Она смяла листок и посмотрела на Джульетту.

– А что такое, дорогая? Мадам Люпен нашла-таки жениха для своей уродины-дочки?

Джульетта рассмеялась неприятным, как прокисшее вино, смехом. Но, увидев, как потемнело и без того напряженное лицо дочери, быстро добавила:

– Слышала, слышала. Медсестра Лиз рассказала. Венизелос высадил войска в Смирне. Что ж, Ллойд-Джордж наконец своего добился. А наши все собрались в клубе «Спортинг». Давай и мы туда отправимся. Посмотрим немного, что там за суматоха. Ну, что скажешь? И Венизелос тоже прибыл?

Эдит пораженно глядела на мать, как вдруг в коридоре раздались шаги. Джульетта посмотрела на дверь:

– Вот и твой брат идет. Он обедал в ресторане Кремера.

Не успела она договорить, как в палату вихрем влетел Жан-Пьер. При виде его округлившихся от страха глаз и багровых щек Джульетта вмиг растеряла всю свою невозмутимость. Позабыв про лежащую на койке парализованную бабушку и про то, что в больнице следует соблюдать тишину, Жан-Пьер закричал срывающимся голосом:

– Они прямо на наших глазах убили людей. На наших глазах, представляете?! Мы все сидели у Кремера. И Уайтолл, и Жиру, и другие коммерсанты – решили пообедать вместе. Это же немыслимо! Среди убитых есть и гражданские. Они посрывали с турок фески и разодрали в клочья. Просто невероятно! Матап, вы меня слышите? Они взяли в плен Рауф-бея. Нашего соседа Рауф-бея! Того, который в банке секретарем работает! Смотрим, а они ведут его, наподдавая во все бока. Мы тут же выскочили наружу. Хорошо, что у него друзья среди американцев есть, – растолкали греческих солдат и спасли беднягу. И как раз заводили его в ресторан, чтобы Рауф-бей хоть в себя пришел, а тут кто-то открыл огонь по греческим солдатам с верхних этажей отеля… Рауф-бей слова вымолвить не мог. Оказалось, когда началась перестрелка, он как раз шел мимо казарм и, чтобы укрыться от пулеметов, нырнул внутрь. А когда турки вывесили в разбитых окнах белый флаг, всех, кто был в казармах, объявили военнопленными и куда-то погнали. Кошмар, настоящий кошмар. В жизни не видел такого варварства!

Джульетта прикрыла рот рукой и торопливо отошла от окна.