Текст книги "Молчание Шахерезады"

Автор книги: Дефне Суман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Случилась перестрелка? Какая еще перестрелка? Что ты такое говоришь, Жан-Пьер? Кто в кого стрелял?

– Кто-то открыл огонь по греческим солдатам. Те, кто там был, говорят, что огонь якобы был со стороны моря, но солдаты бросились к Желтым казармам и начали поливать турок из пулеметов. А турки открыли ответный огонь, но в конце концов запасы иссякли и им пришлось сдаться. Потом греческие солдаты похватали на улицах всех, кто был в фесках, и куда-то увели. – Неожиданно он умолк и подбежал к окну. – А где Мустафа? Матап, где Мустафа? Нужно его найти. Немедленно! Как бы с ним чего не случилось. Кто-то должен найти Мустафу. Сейчас же!

– Прошу тебя, успокойся, – сказала Эдит. – Ты пугаешь бабушку. Присядь, посиди немножко. Принесите, пожалуйста, стакан воды, – обратилась она к медсестре. – Я сейчас пойду и отыщу Мустафу.

– Эдит, даже не вздумай! – вскричала Джульетта. – Жан-Пьер, скажи же ей, бога ради! Вы что, оба рехнулись? Ты отпустишь сестру в такой день одну на улицу?

Не обращая внимания на мать, Эдит усадила брата за стол у окна. От напряжения у него подергивалась щека, и вода выплеснулась из стакана. Джульетта, приложив руку ко лбу, металась по палате и тараторила как из пулемета:

– Что же нам теперь делать? Что? Насколько безопасно оставаться здесь? Нет, нет. Первым же поездом поедем в Бурнабат. Моп dieu! Но вокзал-то рядом с турецким районом… А что если поехать в Буджу? Эдит, во сколько поезд? Нет, так тоже нельзя. Ох, что же делать?.. Машина! Нам нужна машина. Жан-Пьер, прошу тебя, найди нам поскорее машину. Скажи Мустафе, пусть попросит Филиппа, чтобы выслал за нами принадлежащий компании автомобиль. А может, лучше в клуб «Спортинг»? Там безопасно? Как же так, и защитить нас, женщин, некому! Ах, боже мой! Зачем я только приехала сегодня в город!

Эдит покачала головой.

– Матап, прошу вас, не поддавайтесь панике. Вы же знаете, что с нами ничего не случится. Прежде всего надо найти Мустафу. Он тут же найдет экипаж до вокзала, и оттуда вы отправитесь первым же поездом домой. А я останусь здесь, с бабушкой. Никто не тронет больницу, над которой развевается французский флаг. Впрочем, думаю, Мустафа уже и сам позаботился об экипаже, как только услышал выстрелы.

Застыв на месте, Джульетта закричала:

– Эдит, что ты такое говоришь, девочка? Ты что же, хочешь остаться здесь? Среди этих разбойников? Совсем одна? Беззащитная? Нет, я этого не допущу. Ни за что! Разве ты не знаешь о той ненависти, которая копилась все эти годы среди местного населения? Не видишь, какая беда стучит в нашу дверь, какая трагедия вот-вот разразится? Нет, я ни за что не позволю тебе остаться одной в Смирне!

– А разве мы сами не местные, татап? Прошу, давай обойдемся без грубых обобщений. Мы живем со всеми в мире и согласии!

С раздосадованным лицом Эдит подошла к брату и положила руку ему на плечо. Жан-Пьер сидел упершись локтями в стол и обхватив голову руками. У Джульетты снова начался истерический припадок, и вывести ее из этого состояния было невозможно. Глубоко вздохнув, Эдит предприняла еще одну бесполезную попытку:

– Матап, пожалуйста, поверь мне. Ничего с нами в Смирне не случится. Если бы ты своими глазами увидела стоящие в заливе корабли, ты бы не переживала. И английские броненосцы, и американские корабли, и французские – все они там, в заливе. Они не допустят, чтобы мы пострадали. – В минуты волнения она говорила с матерью без должного почтения.

Жан-Пьер посмотрел на сестру покрасневшими глазами. Младший сын Джульетты Ламарк был очень на нее похож. Та же веснушчатая кожа, легко темнеющая на солнце, те же водянистые зелено-голубые глаза, те же острые черты лица. С возрастом сходство еще больше увеличилось.

– Эдит, я только что видел, как убили турецкого офицера, – заговорил он тихим голосом. – Он вел за руку маленького сына – и ничего больше. Один из солдат ударил его в спину прикладом. У турка пошла ртом кровь, он упал на землю. Мальчик ошарашенно смотрел, как отец корчится, плюя кровью. Потом мальчишку схватили и утащили на корабль, где собирали военнопленных. А ему и десяти нет. И все это случилось на глазах у всех нас, на глазах у адмиралов, которые смотрели на берег в свои бинокли с бортов тех самых броненосцев, о которых ты говоришь. Мы в ресторане Кремера поскорее задернули шторы, чтобы всего этого не увидел Рауф-бей – и так едва-едва отпоили его виски. Бедняга плакал, приговаривая: «Не ожидал от европейского народа такого зверства». Вот оно, благоговение турок перед Европой. Им кости ломают, а они всё о Европе плачут. Жалко смотреть!

Джульетта оборвала сына нервным взмахом руки.

– Хватит, Жан-Пьер, мелодрам, сейчас не до этого. Нужно немедленно уезжать. Раз нет Мустафы, поймай на улице какого-нибудь мальчишку и отправь с ним записку Филиппу. Пусть пришлет нам машину. Нельзя оставаться в этом аду!

Эдит обошла брата со спины и выглянула в окно. Больничный двор, где в тени фиговых деревьев гордые мамочки показывали друг другу своих новорожденных малышей, казался самым что ни на есть спокойным уголком. Она с беспокойством подумала о Зои с дочкой. Куда они побежали, когда полилась кровь? Ведь их могли задавить в толчее. Внезапно внутри у нее все похолодело. Может, в этот раз мать и не зря так разгорячилась. Может, и правда приближается большая беда. Всю страну уже на части разорвали, и Смирну ждет то же самое.

Не говоря ни слова, она вышла из палаты, чтобы отправиться на поиски Мустафы. Вопль Джульетты эхом отразился от высоких больничных потолков.

Улицы были пустынны, небо затянуло тучами. Не оглядываясь по сторонам, Эдит быстро шагала к маленькой площади в верхнем квартале. Где-то здесь жил ее управляющий Христо. Вспомнилась зловещая утренняя тишина в пустом доме. Из какого-то переулка вдруг выскочила группа парней с ножами в руках и исчезла в направлении района Святой Екатерины. Хозяин кофейни поспешно убирал стоявшие под навесом столы. Может, Мустафа сидит там, внутри? Не случилось ли чего с ним? А те парни с ножами, куда они побежали?

Жан-Пьер сказал, что греческие солдаты срывали с турок фески. А Мустафа свою ярко-красную феску носил с гордостью, всегда тщательно расчесывал кисточку на ней. Прижавшись рукой к запотевшему окну, она заглянула внутрь. Двое мужчин играли в нарды в углу, окутанном сигаретным дымом. Издалека слышалась стрельба. В полицейском участке, стоявшем на южной стороне площади, были разбиты окна, незапертая дверь открывалась и хлопала.

Ветер с моря внезапно усилился, стал поднимать и закручивать лежащие на мостовой листья и ветки. По лицу ударили первые капли, и в то же мгновение обрушился ливень. Зонтик Эдит вывернулся наизнанку. В доме напротив отворилось окно, и маленькая белая рука торопливо собрала белье с веревки. Нужно было где-то укрыться. Дождь хлестал с такой силой, что по улицам потекли маленькие речушки. Поток в середине улицы с каждой секундой набирал скорость, унося за собой все, что попадалось ему на пути.

Эдит вымокла до нитки. Она еще раз прокляла себя за то, что надела утром летние тканевые туфли. За угол, подгоняя ослика, свернул молочник. Вслед за ним она нырнула в маленькую улочку и спряталась под карнизом какого-то дома. Стояла, прислонившись к стене и опираясь о зонтик. Улочка была такая узкая, что карнизы домов соприкасались, закрывая небо. Вдруг откуда-то появился промокший пес. Увидев Эдит, он подбежал к ней и приветливо завилял коротким хвостом, как будто друга встретил, а потом прижался к ее ноге мокрым телом.

– Думаешь, я спасу тебя, глупенький? – произнесла Эдит, касаясь кончиками пальцев в белых перчатках рыжей шерсти. – Себя однажды я уже спасла…

К горлу поднимался горячий ком. Эдит закрыла глаза и позволила излиться слезами. Подобно дождевым потокам, что тащили по мостовой ветки и листья, слезы принесли воспоминания, которые она пыталась спрятать подальше.

Это была старая, очень старая рана, но сердце все еще ныло от тоски по неудавшейся любви. Слезы стекали по мокрым от дождя щекам, и морщинка между бровями, что так раздражала Джульетту, на мгновение разгладилась.

Рыжий уличный пес поднял к небу свои подведенные глаза и с недоверием уставился на тучи.

Шел дождь из лягушек.

Незваный гость

В тот вечер, когда Сюмбюль единственный раз встретилась с Эдит, в доме на улице Бюльбюль – в саду этого дома меня найдут три года спустя, – дела шли кувырком, а нервы были натянуты.

Высадка греческой армии, перестрелка на набережной, погром лавок в том районе, дождь из лягушек – кроме этих причин была еще одна. В тот день в доме Хильми Рахми, где он сам не появлялся уже несколько лет, случилось еще кое-что. Когда много позднее Сюмбюль рассказывала мне об этом, она перескакивала с одного на другое, будто сон припоминала, и я уже сама расставила все части по порядку, собрав в единую картину.

Во время ее рассказа я кожей чувствовала страх. История – это не только слова. В любой истории присутствуют десятки и даже сотни деталей. Об этом знают лишь те, кто, подобно мне, не может говорить. Другие же думают лишь о том, что им надо высказаться, а слушать забывают. Да и себя они не слышат. А между тем скорость речи рассказчика, интонации его голоса, игра света и тени на его лице… в какие-то моменты он полностью забывает о вашем присутствии, в какие-то – смотрит вам прямо в глаза, и даже запах, исходящий от его кожи, – все это погружает в мир его истории. Бывает, когда вы слушаете кого-то, во рту вдруг появляется непонятный привкус, и это тоже имеет отношения к словам. В своей груди вы чувствуете то страх, то тревогу, то потаенную страсть. Вот так и со мной было.

В тот вечер, когда Эдит в своем восхитительном платье гранатового цвета появилась на улице Бюльбюль, в доме был еще один гость. Весьма молодой мужчина в феске – коротко подстриженные блестящие усы и буравящий взгляд зеленых глаз. Тевфик-бей, господин из Стамбула. Я-то, слушая, и слова не произнесла, но Сюмбюль все равно добавляла то и дело: «Ты не смотри, что он казался таким совершенством. Наверняка у него была какая-нибудь странность. У всех свои причуды. У всех. Кто знает, какие водились за ним?»

Не мучилась ли Сюмбюль желанием выведать в ту единственную ночь, что они все провели под одной крышей с красивым молодым мужчиной, эти присущие ему странности? В ту одинокую ночь, одну из многих, проведенных без мужа, который сражался в бесконечных войнах, не мечтала ли она прильнуть к этому незнакомцу, дыхание которого доносилось из комнаты на нижнем этаже? Почему бы и нет? Неужели не хотелось черкешенке в самом соку, к телу которой никто не прикасался с той ночи, когда она забеременела младшим сыном Доганом, прижаться к горячей груди? А как иначе объяснить тоску, что тлела в ее глазах на этих словах?

Или же?..

Или же я сама все это придумываю, чтобы оправдать собственный грех и успокоить совесть?

Или же я единственная, кто пробирается посреди ночи в спальню к мужчине – и ведь к какому мужчине! – чтобы он насытил мое изголодавшееся по ласке тело?

Этот голод вполне мог быть наследственным. Уж не будем забывать о том, как моя бабушка Джульетта прохладной летней ночью, когда все вокруг окутывал аромат жасмина, а с неба лился серебристый лунный свет, проскользнула в постель Николаса Димоса, спавшего в доме ее мужа. Или же о том, как моя мать Эдит, решительно отказываясь от брака, не отпускала от себя того смуглого индуса.

И все же… И все же не кажутся ли прегрешения этих женщин, которых я никогда не видела, чем-то совсем невинным по сравнению с грехом, совершенным мной?

Что же до Сюмбюль, то она сначала приняла Тевфика за одного из приятелей-младотурок своего деверя Хусейна. Неудивительно, ведь мужчина сам так и представился. Нет, конечно же, не младотурком, а другом Хусейна. В то время (шел тысяча девятьсот девятнадцатый год по европейскому календарю) никому бы уже не хватило духу назвать себя младотурком, ибо власть в разгромленной империи теперь принадлежала противникам младотурецкого движения. Когда за ужином, к которому, уступив настойчивости гостя, присоединились и женщины, Мюжгян поинтересовалась, откуда они с Хусейном знают друг друга, Тевфик-бей лишь сказал, что знакомство у них давнее, а его жесткое выражение лица, как по щелчку фокусника, сменилось обаятельной улыбкой, рассеявшей подозрения женщин.

Лишь много позже выяснилось, что Тевфик вовсе не был хорошим другом Хусейна, а был борцом за независимость, и муж Мюжгян познакомился с ним во время протестов рядом с парком Бахри-Баба. Хильми Рахми даже годы спустя винил в смерти брата этого Тевфик-бея и при каждой возможности выговаривал Сюмбюль за ту ночь, когда они пустили «первого встречного» под крышу своего дома.

Винил ли он Тевфика только в гибели брата, который вообще-то по собственной воле отправился на войну, или же его грызло иное сомнение? Не думал ли он, как и я, о тех желаниях и фантазиях, что запросто могли родиться в душе его жены, когда в доме спал чужой мужчина? Была ли его злость одеялом, плотно укутывавшим печаль из-за гибели брата, или же стала проявлением ревности?

Но откуда Сюмбюль было знать, что Тевфик – «первый встречный»? Если бы только я могла говорить, я бы непременно задала Хильми Рахми этот вопрос. Как бы там ни было, Хусейн встретил его в своем доме как султана, усадил в мужской половине за большой стол из грецкого ореха под люстрой из цветного хрусталя и даже, чтобы не обидеть гостя, согласился позвать к столу и женщин, раз он так желает. Словом, отнесся к нему как к родному. Кому бы пришло в голову, что этот учтивый господин был, по сути, незнакомцем, с которым Хусейн мимолетно пересекся тем самым вечером четырнадцатого мая, когда английские офицеры известили губернатора Иззет-пашу, что на следующий день власть в Смирне перейдет в руки греческой армии.

Солнце садилось, из-за гор поднимался оранжевый шар луны, а на холме рядом с еврейским кладбищем собралась огромная толпа жителей турецких районов, недовольных тем, что союзники отдали Измир Греции. Пришли все: молодежь и старики, мужчины и женщины, люди неграмотные и люди ученые, богачи и бедняки. Уличные торговцы в нашем квартале потом долго рассказывали о тех событиях: как жгли костры, как угощали детей кунжутной халвой и как до самого утра били барабаны.

Оказывается, там зарождалось народное движение: шла подготовка к тому, чтобы любое имеющееся в городе оружие – пушки, ружья, боеприпасы – переправить в Анатолию. Говорят, будто той же ночью турки ворвались в располагавшуюся в районе Конак тюрьму – средоточие зла – и выпустили всех заключенных. А этот самый Тевфик был одним из главарей.

О том, что Хусейн участвовал в протестах, Сюмбюль знала, но получалось, в тот вечер он отправился туда именно для того, чтобы найти на свою голову этого Тевфик-бея.

Хусейн зажег все лампы в мужской половине, и теперь она напоминала праздничную ярмарку. Отблески от хрустальном люстры играли в изумрудно-зеленых глазах красавца. Он непрестанно крутил свои усы, намазанные, очевидно, мускусным маслом. Сюмбюль украдкой рассматривала гостя, пока ела из медной посуды плов с бараниной, приготовленный нянькой Дильбер так, как готовят его в городе Менген, и, прислушиваясь к стуку дождя в окно, мысленно бранила своего мужа Хильми Рахми. Выяснилось, что телеграмма, пришедшая на прошлой неделе, была лишь уловкой, чтобы сбить с толку англичан. А домашние-то всю неделю скакали от радости. В телеграмме Хильми Рахми написал: «Моя дорогая супруга, в Стамбуле у меня осталось несколько последних вопросов, которые требуют нашего с офицерами решения. После – даст Бог, сразу в Измир». Но нет, вместо дома он отправился в Анатолию. Не волнуют его ни Сюмбюль, ни сыновья. Только и думает о какой-то там независимости, о какой-то там свободе. Как будто этого можно достичь войной! Догану уже пять исполнилось, а он отца еще и не видел. Значит, он, Хильми Рахми, будет пасти стадо сумасбродов, которых собирают под своим командованием османские генералы, и будет откуда-то издалека спасать Измир. А вот она, Сюмбюль, отдала бы Измир грекам и спасла бы лучше свою собственную семью, но мнения черкешенки родом из Филибе никто не спрашивал. А даже если бы кто и спросил, она бы, конечно, промолчала. Положение черкесов и так было шаткое. Поэтому ей пришлось проглотить все свое негодование и прикусить язык перед своим деверем, ставшим вдруг ярым патриотом.

Полная луна, светившая на небе, точно фонарь, уже зашла в тень земли и ломтик за ломтиком погружалась в темноту. Лунное затмение не предвещало ничего доброго. Где-то у кладбища на конце улицы били в барабаны, чтобы прогнать медведя, поедающего, как говорят, луну. Собаки, вытянув шеи, не переставая выли. А Тевфик-бей, словно и не замечая повисшего за столом напряжения, обращался с Сюмбюль и Мюжгян как с «европейскими девушками»: спрашивал их мнение о русской и французской литературе, развлекал их рассказами о кокетках из стамбульских особняков. Потом он повернулся к хозяину, которому было не по себе от беззастенчивого хихиканья жены, и спросил:

– Хусейн, дорогой мой, неужели вы до сих пор делите дом на женскую и мужскую половины? Никто ведь уже так не делает. Вы живете в таком современном городе, а всё придерживаетесь старомодного правила, что женщины наверху, а мужчины внизу? Честное слово, не понимаю. Обустройте лучше на нижнем этаже библиотеку, сделайте гостиную. А спальни гостей перенесите наверх. И проводите время все вместе.

По тому, как Хусейн, вместо того чтобы возразить, лишь голову опустил и что-то пробормотал невнятно, Сюмбюль поняла, что гость был не просто «старым другом», но в то же время и важным человеком. Потом она подумала: устрой они спальни наверху, как Тевфик-бей говорит, это что же, гости будут спать на одном этаже с женщинами? А что, если посреди ночи им одновременно захочется в туалет? И где, интересно, спят гости тех кокеток из стамбульских особняков? Может, Тевфик-бей и сам регулярно останавливался в одном из них? Подняв голову, она заметила, что молодой мужчина устремил на нее насмешливый взгляд, отчего у нее кусок застрял в горле, и она несколько минут не могла прокашляться. Когда же она наконец пришла в себя и поверх стакана с водой, налитого Зивером, взглянула на мужчину, сидевшего напротив, тот хитро покручивал свои намасленные усы.

Только когда допили кофе и женщины ушли к себе, выяснилось, зачем гость заявился на самом деле. Поднявшись наверх, Сюмбюль и Мюжгян тут же бросились к цепному подъемнику, по которому еду из кухни спускали на первый этаж. Нянька Дильбер, закатав рукава рубашки, месила своими полными коричневыми руками тесто на хлеб, чтобы на следующее утро отправить в пекарню на углу. Завидев, как женщины, точно дети, прижались ухом к стене, она лишь усмехнулась.

Низкий голос Тевфика, как бы ни старался он его приглушить, колоколом гудел в шахте подъемника:

– Англичане убедили султана – теперь всех, кто присоединится к борьбе за свободу, ждет смертная казнь. Скоро об этом развесят плакаты.

– Можно подумать, наш народ умеет читать, – прошептала Мюжгян, и они обе захихикали. – А ты видела, как он покручивал усы, когда на тебя смотрел?

– Замолчи, совсем спятила, что ли? Чепуху несешь. Да помилует тебя Аллах. Замолчи, и послушаем, что они там еще говорят, – отчитала ее Сюмбюль и отвернулась к стене, чтобы скрыть улыбку.

Тевфик заговорил тише:

– Ждать времени нет, здесь больше делать нечего. Борьба будет внутри страны, в Анатолии. Офицеры-османы уже начали действовать. Хусейн-бей, родина ждет вас, ждет всех нас. Народ беден и труслив. А эти шайки творят, что им вздумается. Речь идет об организации, которая вправила бы им мозги. Родине очень нужны такие молодые люди, как мы, – сильные, образованные. Поверьте, эта оккупация еще сыграет и нам на руку. На бывших территориях империи уже появляется коллективное сознание, вы и сами видели толпу сегодня вечером. Греческое вторжение – это та искра, которая разожжет наше пламя.

Женщины в страхе переглянулись. Они никак не могли взять в толк: почему мужчины, разговаривавшие за ужином по-дружески, вдруг, оставшись наедине, перешли на официальный тон?

На время повисло молчание. Должно быть, Тевфик-бей раскуривал одну из своих тоненьких самокруток. При мысли о его длинных, изящных, умелых пальцах обе заерзали. Сюмбюль представила, как он выпускает в воздух сизый клуб дыма. Точно такой же, какие выпускал, когда они пили кофе с мастикой, поданный Зивером на серебряном подносе сразу после ужина. Когда же наконец Тевфик-бей снова заговорил, голос его звучал глухо:

– Вы наверняка переживаете, откуда мы возьмем деньги на деятельность подобной организации, не так ли, Хусейн-бей? Я вам так скажу: решать проблемы нужно по мере их поступления. Посмотрите, что делают англичане. Ллойд-Джордж так испугался, что итальянцы самовольно захватили Анталию, что взял и отправил сюда греков. При этом все сделано в такой спешке, что часть греческих солдат даже и не знают, куда они плывут, – мне это известно из источников внутри их армии. Завтра утром они проснутся и увидят, что оказались в нашем заливе. И мы поступим точно так же. Самое главное – начать, а дальше и нам помогут. Если превратимся в силу, с которой державы не смогут не считаться в своей игре, нас тоже без поддержки не оставят. Совсем скоро начнутся переговоры с французами.

В дверях кухни появилась Макбуле-ханым. Выглядела она угрюмее обычного. Черный платок съехал с головы на плечи, и на виду оказались ее собранные в пучок рыжеватые волосы, седые у корней. Не выпуская из рук подноса, она взглянула в сторону подъемника. К счастью, женщина была подслеповата. Пока она пыталась что-то рассмотреть в тусклом свете газовой лампы, Сюмбюль и Мюжгян успели вскочить на ноги и принялись вертеться вокруг Дильбер, как будто проверяли, как у той идет работа.

Макбуле-ханым наверняка прознала о том, что невестки ужинали в мужской половине дома, да еще и в компании чужака. Она заговорила сухим голосом:

– Пусть Дильбер уложит мальчиков, поздно уже. Девочки тоже все еще в саду сидят. Присмотри за ними, Мюжгян. Чтобы не вздумали попадаться гостю на глаза. К тому же с непокрытыми головами. И скажи Зиверу, чтобы наладил завтра садовую калитку. А не то, боже упаси, любой сможет зайти, стоит только плечом толкнуть. Только б чего не случилось с нами в эту недобрую ночь…

Сюмбюль и Мюжгян покивали в ответ. На самом деле Макбуле-ханым пыталась их уколоть. Конечно, не двенадцатилетние девочки не должны были разгуливать перед гостем с непокрытой головой, а они сами. А сказав про калитку, она намекнула, что дом превратился в проходной двор. Тут каждый догадается, что она отнюдь не рада была присутствию Тевфик-бея.

– Вы тоже не засиживайтесь, ложитесь поскорее. Неспокойно сегодня. И лампы погасите. А то горят везде, как будто у нас не дом, а дворец какой. Пока затмение не закончится, даже свечи не зажигают, а вы и этого не знаете. К несчастью потому что. Дильбер, набери воды и поставь на ночь к окну. Пусть впитает в себя ночного холода и лунного света. Зачем? Понадобится, чтобы потом дурные чары смывать.

– Все сделаем, Макбуле-ханым. Дильбер домесит тесто, уложит мальчиков и погасит все лампы. А мы заберем девочек из сада и пойдем спать. Спокойной вам ночи, Макбуле-ханым.

Старуха скривила губы, показывая, что словам невесток не верит, но все же вышла из кухни. Убедившись в том, что она направилась в сторону ванной комнаты, Сюмбюль с Мюжгян снова бросились к подъемнику; Мюжгян была бледная как полотно.

Мужчины, не догадывавшиеся, что их подслушивают, продолжали свою беседу.

– Султана они сделали своей марионеткой. Я еще раз повторяю: скоро он заставит шейх-уль-ислама вынести фетву, и тогда убийство всех, участвующих в борьбе за свободу, будет объявлено необходимым по шариату. Это опасно, Хусейн-бей. Вы уверены?

Хусейн не произнес ни звука. Тело Мюжгян напряглось, как будто через него пустили разряд тока.

– Англичане не собираются просто стоять и смотреть. Они знают о нашем движении. Они обо всем знают. На дорогах уже поставили людей султана, те останавливают и обыскивают любые повозки, экипажи и машины, которые кажутся им подозрительными. Греки завтра первым делом введут запрет на передвижение – покинуть город можно будет, только получив особое разрешение. Дай бог, завтра вечером мы еще сможем уехать на поезде. Сначала попробуем добраться до Афьон-Карахисара. А там остается уповать на волю Всевышнего. Если повезет, удастся пересесть на поезд до Эскишехира. Дальше придется передвигаться пешком или на повозках. Дома, где мы будем останавливаться, уже определены. Если вы уверены, то сейчас вот как поступим…

Голоса сделались совсем тихими, и остальное было уже не расслышать. Мюжгян поднялась на ноги и, точно во сне, направилась к двери. Опущенные плечи придавали ей жалкий вид; без единого слова она взяла в углу светильник и вышла. А Сюмбюль еще некоторое время сидела у подъемника, слушая, как шлепают тапочки о голые пятки невестки. Значит, Хусейн хочет ускользнуть из города. Недавно в Анатолию в один из отрядов сбежал семнадцатилетний сын их соседки Саадет. После этого удара у бедной женщины поседели волосы и появилась дрожь в руках. Как будто мало было той боли, что она испытала, когда четырнадцать лет назад пропал без вести ее брат Али, и тех страданий, что она вынесла, когда вместо мужа с войны у горы Алла-Икпар вернулась лишь его тень. И вот теперь она потеряла еще и своего старшего сыночка Мехмета. С того самого дня, как он сбежал, от него не приходило вестей. Сюмбюль и сейчас, точно наяву, видела, как Саадет повалилась на пол кухни и начала рвать на себе одежду. Мюневвер, старшая дочка Мюжгян, сбегала за знахаркой, жившей в лачуге возле кладбища, но даже ее снадобья не успокоили бедняжку.

Может быть, если Мюжгян ночью в постели обнимет мужа покрепче, то и убедит его отказаться от этой безумной затеи? Она женщина игривая, находчивая, свое дело знает. К тому же, когда Хильми Рахми уходил на мировую войну, он оставил дом на попечение Хусейна. Неужели он нарушит данное брату слово, неужели бросит женщин и детей, оставит на волю неверных?

Сладкие прикосновения Мюжгян, смоченные ее слезами, может, и заставили бы Хусейна передумать, но события наступившего утра уничтожили последние его сомнения. В залив с наглыми гудками вошли греческие корабли. Высадившиеся на берег солдаты из пулеметов обстреляли Желтые казармы. Всех попадавшихся им на пути, кто носил феску, взяли в плен. А ближе к полудню в дом принесли в бессознательном состоянии Мустафу-эфенди, отца Хусейна. Это и стало последней каплей. Он поедет. Решено.

Вслед за Зивером Хусейн вернулся на улицу Бюльбюль вне себя от гнева. Первым же делом вытянул висевший в колодце мешок, вместе с большим запасом патронов переложил немецкий маузер, русский наган и парабеллум в другой мешок, а двустволку и старый греческий маузер снова спрятал в колодец. Греческие солдаты времени не теряли и уже рыскали по турецким кварталам, собирая кухонные ножи и опасные бритвы – все, что могло быть оружием.

Мюжгян в жизни не держала оружия в руках, а вот черкешенка Сюмбюль умела и на лошади ездить, и стрелять. Еще с тех пор, когда они с Хильми Рахми выбирались поохотиться куда-то за район Пынарбашы, двустволка считалась именно ее. Для нежной и хрупкой девушки она была удивительно хорошим стрелком и по меткости точно не уступала Хусейну. В минуту опасности ей хватит храбрости защитить себя, Мюжгян и детей. Решено. Пусть женщины, которых ему поручил брат, останутся одни, а он, как только стемнеет, отправится в Анатолию, чтобы бороться за свободу родины.