Текст книги "Дуэль"
Автор книги: Давид Гроссман
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
Глава одиннадцатая
ДУЭЛЬ
Ровно в три часа мы с Энн вбежали в магазин подержанных вещей на бульваре Герцля в квартале Бейт а-Керем. Оставался всего один час до начала дуэли между Шварцем и Розенталем. Дуэли, во время которой в револьвере одного из участников нет ни единой пули! Я рассчитывал на три обстоятельства: во-первых, на маленькую старую машину Веры, во-вторых, на богатства, таящиеся на полках ее магазина, и, в-третьих, на ее готовность помочь. Проверить этот расчет мне довелось в обратном порядке. Экзамен на готовность помочь Вера, как я и ожидал, прошла с легкостью. Когда мы с Энн неожиданно предстали перед ней, мне даже не пришлось объяснять, что это дочь той самой Эдит, о которой мы говорили утром, потому что Вера сразу воскликнула:
– Ой, Боже мой, как она похожа на свою мать!
Я испугался, что сейчас она засыплет Энн своими вопросами и поэтому перебил ее:
– Вера, у нас совершенно нет времени! Мы должны во что бы то ни стало еще до четырех поспеть в тот сад, что возле кибуца Рамат-Рахель. Помнишь Розенталя, которого я однажды приводил к тебе? Ну так вот, старый знакомый оскорбил его и вызвал на дуэль по глупейшему обвинению…
Вера даже рот открыла от удивления. Но я не дал ей времени для расспросов.
– В четыре часа они должны там стреляться, причем по-настоящему, так что речь идет о жизни и смерти. И поверь мне – в основном о смерти. Если мы не поспеем вовремя, Розенталь может погибнуть, понимаешь?
По-моему, она ничего не поняла. Я вообще в последние часы то и дело произносил невнятные речи и выдвигал всякие фантастические идеи. А теперь еще вдобавок втягивал их обеих, Энн и Веру, в совсем уж рискованную игру. И откуда только у меня взялась такая смелость?! Бог знает. Может, просто по недомыслию? Говорят же, что иногда самые смелые – это самые глупые, потому что они просто не могут представить себе всю опасность того, что затевают. Впрочем, сейчас у меня не было времени над этим размышлять.
Как бы то ни было, Вера меня не поняла, но кивнула. Ее глаза сверкнули, и я понял, что могу во всем на нее положиться. Она поможет. Мне сразу стало немного спокойней. Вера – человек незаурядный, и хорошо было иметь рядом такого помощника. Теперь, по моему плану, предстояло подвергнуть проверке магазинные полки, и я объяснил Вере, что именно я надеюсь там найти. Если мои надежды оправдаются, сказал я, мы не только сумеем предотвратить дуэль, но заодно еще поможем Энн получить обратно мамины рисунки.
Кажется, это их убедило.
Примерно с полчаса мы рылись в кучах старого тряпья, поднимая клубы древней пыли. Энн перебирала вещи на очередной полке. Вера, орудуя длинной палкой с крюком на конце, снимала каждую свисавшую с потолка вешалку. А я всматривался в их добычу, напрягая глаза, чтобы лучше разглядеть в полутьме, и память, чтобы надежней сравнить увиденное с запомненным. И раз за разом печально качал головой: нет, не подходит; нужно, чтобы это была точная, буквальная копия. Энн разочарованно разводила руками, а Вера с удвоенной энергией бросалась в дальнейшие поиски, и наконец чуть не в половине четвертого, когда все мы почти отчаялись и я готов был уже мчаться в Рамат-Рахель, махнув рукой на придуманный мною план, – в этот самый момент Вера вдруг нашла то, что мы так долго и бесплодно искали, ту вещь, которая словно бы ждала нас в глубинах склада в течение двадцати с лишним лет.
Меня выпроводили из магазина. Целых четыре минуты я нетерпеливо топтался снаружи, томимый страхом опоздать. Моя душа металась между надеждой и отчаянием. А потом Энн и Вера появились в дверях – хохочущие, веселые, явно уверовавшие в успех нашей затеи. И, глядя на них, я тоже вдруг уверовал в нее. Да и трудно было потерять надежду – даже меня, знавшего истину, на миг охватила абсолютная уверенность, что прошлое воистину воскресло, потому что именно таким я представлял себе его в своем воображении.
Но я тут же стряхнул с себя наваждение. На часах было без двадцати четыре. Времени было в обрез. Мы ринулись к дряхлой Вериной машине. Энн села впереди, рядом с Верой, вытащила из сумочки маленькое зеркальце, поправила прическу и обернулась ко мне – проверить, одобряю ли я. Я кивнул, и она подмигнула мне, состроив смешную гримасу. Сейчас она выглядела очень правдоподобно. Шансы фантастического плана, зародившегося у меня час назад в комнате Розенталя, явно возрастали. Я приободрился. Того и гляди он и впрямь сработает.
Вера вдавила педаль газа чуть не до упора. Дряхлая машина слегка застонала, но потом рванула с места и стала набирать скорость. Прижавшись лицом к ветровому стеклу, Вера мчалась вперед, как буря, лихо обгоняя другие машины. Тем временем я рассказывал им обеим всю эту запутанную историю, начиная со вчерашнего вечера, когда Розенталь получил письмо Шварца, и вспять ко временам их совместной учебы в Гейдельбергском университете, а затем – к их отношениям с Эдит и друг с другом вплоть до последней ссоры.
Я не видел лица Энн, потому что она сидела ко мне спиной, но я видел ее затылок, и тот, кто думает, что затылок лишен выразительности, грубо ошибается. Затылок Энн был потрясен. Он был испуган. А потом он весь сжался – от раскаяния и гнева на себя. Я замолчал. Молчали и они, слышен был только рев мотора.
Мы прибыли на место дуэли впритык – ровно без пяти четыре. Вера поставила машину рядом с оградой сада, и я выскочил чуть ли не на ходу, успев лишь на бегу напомнить Энн, что именно она должна сделать – и когда. Точное «когда» было крайне важно для успеха нашего плана, и я для верности повторил ей это несколько раз.
Моросил мелкий дождичек. Я бежал изо всех сил. Я знал, куда я бегу, потому что прямо впереди, в центре сада, уже видел небольшую группу людей. Сначала меня охватила страшная уверенность, что я опоздал и все пропало. Хуже того: я подумал, что мой жалкий план, задуманный мною спектакль, из-за которого мы потеряли столько времени в магазине у Веры, – он-то и стал причиной нашего рокового опоздания. Моего сердца коснулся холодный и влажный страх, а в ушах зазвучал мамин голос: «Вот так ты всегда – погружен в свой воображаемый мир и не видишь реального». Ну конечно, она права. В эту страшную минуту в саду мне самому вдруг показалось, что мое пылкое воображение стало причиной смерти Розенталя, и меня пронзила мгновенная ненависть к самому себе. Какая это все-таки дурная, подлинно писательская привычка, подумал я, – вечно смотреть на жизнь и на окружающих людей так отстраненно, будто они составляют всего лишь часть воображаемой истории, которую ты все время сочиняешь в уме.
Теперь я уже был готов к худшему. И все-таки я продолжал бежать, подгоняемый какой-то безумной, невероятной надеждой. Мне показалось, что стоявшие в центре сада люди заметили меня. Они с изумлением смотрели в мою сторону. Я подбежал к ним и остановился, запыхавшись. Это была группа стариков – все в длинных темных плащах, кое у кого над головой такой же темный зонтик. Старые, сгорбленные люди с морщинистыми лицами. На мгновенье мне показалось, что я смотрю на какую-то странную картину в музее, но это впечатление тут же схлынуло, и их лица начали обретать знакомые черты – ведь многих из них я уже не раз видел. То были друзья Розенталя из кафе «Коралл», члены созданного им «Иерусалимского патруля». Я перевел взгляд. В нескольких десятках метров за ними, в глубине сада, я увидел самого Розенталя. Он был жив! Мы успели! Ура! Совершенно живой Розенталь стоял спиной ко мне, глядя вдаль, в сторону окутанной сырым туманом арабской деревни Цур-Бахер.
Я перевел взгляд влево и тут впервые увидел не только ноги Руди Шварца, но и его самого целиком. Зрелище было неожиданное. Когда бы не мое лихорадочное напряжение и не та тягостная, тревожная тишина, что царила в эту минуту в саду, я бы наверняка расхохотался. Вот уже два дня подряд я только и слышал от Розенталя, каким страшным бандитом был этот главный хулиган Гейдельбергского университета, как он был силен, и драчлив, и груб, и задирист. И поэтому я начисто выпустил из виду, что все это было пятьдесят лет назад. Да, Руди Шварц все еще носил сорок седьмой номер обуви, но весь его нынешний вид вызывал скорее жалость, чем страх: он был очень, даже как-то противоестественно худ и при этом очень высок, и от этого выглядел, точно стебель тростника, готовый сломаться от любого порыва ветра. Но тут я перехватил его взгляд – и мое первое впечатление сразу изменилось. Глаза Руди Шварца буквально пылали. У меня нет другого слова, чтобы описать горевший в них огонь. То было пламя страшного гнева, почти безумия.
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Это был один из приятелей Розенталя, маленький Гамлиель Штерн.
– Друг Давид, – сказал он дрожащим от старости голосом, – мы пытались их отговорить. Мы им объясняли, что в нашем возрасте так себя не ведут. Но этот Шварц ни в какую. Поверь мне, мы очень пытались.
Он улыбнулся жалкой улыбкой, и тогда другой, незнакомый мне старик, сердито буркнул:
– Есть законы чести, он говорит, этот идиот Шварц. Честь или смерть. Просто невозможно его убедить. Он какой-то законченный дикарь.
И добавил еще что-то на идише.
Старики согласно закивали. А дождь между тем все усиливался. Странная это была картина – точно из старинных книг: беззвучный, моросящий дождь, группа стариков в темном, с темными зонтами над головой, серые клочья тумана и мокрые ветви, раскачиваемые ветром. И два дуэлянта, молча застывшие посреди деревьев, один – весь погруженный в какие-то последние раздумья, другой – нетерпеливо ожидающий возможности наконец выстрелить и, может быть, убить. Была бы мама здесь, вот бы ей посмотреть, как иногда на самом деле стираются границы между воображением и реальностью.
Но тут Шварц что-то коротко прокричал, и Розенталь, словно очнувшись ото сна, шагнул к нему навстречу. Они неуклюже повернулись спиной друг к другу (это было странное зрелище, потому что Шварц возвышался над Розенталем, как взрослый над подростком) и тут же начали расходиться в противоположные стороны. Шварц шагал решительно и твердо. Розенталь, в своих промокших кедах, ступал медленно, тяжелыми шагами, словно нес на плечах все свои семьдесят лет, и я впервые увидел, какой он глубокий старик.
И тут, только в это мгновенье, я как будто проснулся. Что я себе думаю?! Ведь у меня остались считанные секунды, чтобы прекратить эту нелепую и опасную игру, а я стою и таращусь на этих двух, словно пьесу смотрю в театре! Я сорвался с места. Забыв, что нельзя вставать на линию выстрела, я бросился в просвет, расширявшийся между дуэлянтами, увидел, как Шварц поднимает свой револьвер, закрыл от ужаса глаза и изо всех сил закричал:
– Не стреляйте, Шварц! Я нашел ваш рисунок!
Время остановилось. Я стоял с закрытыми глазами под дождем, так и не зная, что будет мне ответом: человеческий голос или грохот выстрела.
Глава двенадцатая
БЫЛО ЛИ, НЕ БЫЛО ЛИ
Тишина. Глубокая, долгая тишина. Все мое тело сжато в кулак. Я стою, закрыв глаза, и струи дождя размеренно хлещут меня по лицу. Потом – вечность спустя – я слышу какие-то невнятные возгласы с той стороны, где только что стояли старые друзья Розенталя. А затем раздается тяжелое, отрывистое:
– Кто это?!
Это говорит Шварц. Я облегченно вздохнул: все-таки он не выстрелил. Я открыл глаза. Шварц стоял прямо передо мной, очень высокий и очень худой, его глаза по-прежнему пылали, но револьвер в его руке был уже направлен вниз, дулом в землю. Я не обернулся в сторону Розенталя. Сейчас важнее было как можно скорей объяснить нависавшему надо мной свирепому безумцу, что никто не украл его рисунок.
– Извольте выслушать меня, господин Шварц, и выслушать внимательно, – сказал я.
Наверно, я говорил слишком бесцеремонно, но меня буквально распирала злость на этого человека. Я его ненавидел, этого Шварца. Вот уж кто действительно заслуживал названия «дикарь». Подумать только – человек готов убить своего давнего друга на дуэли по одному лишь подозрению, к тому же, как оказалось, мнимому, а может – и просто из-за ревнивых воспоминаний!
– Извольте меня выслушать, – повторил я. – Дело в том, что я знаю, кто взял у вас на время ваш рисунок. И я знаю также, что этот рисунок, скорее всего, уже ждет вашего возвращения у вас дома.
Шварц изумленно уставился на меня. Он был явно потрясен. Еще бы! Как он мог ожидать такого поворота событий? И уж наверняка он не мог ожидать, что это выложит ему какой-то мальчишка (наверно, «сопляк» в его лексиконе). Да еще таким наглым тоном!
– Откуда это тебе известно?! – злобно рявкнул он. – Кто ты вообще такой?
Нас окружили старики из кафе «Коралл». Подошел и Розенталь. Его лицо было сведено болезненной судорогой, и это заставило меня еще сильней возненавидеть Шварца.
– Друг Давид, – сказал он тихо, – я надеюсь, что ты не шутишь. Потому что второй раз мне уже эту затею не пережить.
Я, конечно, не шутил, вы это знаете. Но, посмотрев на Шварца, я понял, что его не убедят никакие объяснения. Его глаза были застланы пеленой безудержного гнева и дикой ярости. По правде сказать, я даже немного опасался, что он вот-вот выстрелит в меня вместо Розенталя, и только молился в душе, чтобы Энн появилась на сцене как можно скорей. Ибо только ее появление могло вытащить меня из той ловушки, в которой я по собственной воле оказался.
Но Шварц не выстрелил. Он буркнул только:
– Пошел вон отсюда, сопляк!
А затем повернулся к Розенталю:
– Продолжим немедленно. С того места, где мы остановились…
Розенталь молча шагнул назад и поднял револьвер.
И в эту минуту из-за деревьев медленно и спокойно вышла… Эдит Штраус. В длинном нарядном платье с пышно вздутыми рукавами и в широкополой шляпе с воткнутым в нее голубым пером. Вы, конечно, уже поняли, что именно это старинное платье мы искали в магазине у Веры. И шляпу мы нашли там же после лихорадочных поисков среди старого тряпья. И теперь Эдит Штраус выглядела в точности так же, как на той давней фотографии, которую я так долго – и, как оказалось, не зря – разглядывал сегодня утром в «Словаре современного искусства». Даже ее золотые кудри точно такой же бурей вырывались из-под шляпы. И ее накрашенный красный рот смеялся точно так же. И хотя это была, конечно, Энн, только без своих джинсов и огромных очков, но она была как две капли воды похожа на настоящую Эдит.
Вам стоило бы самим увидеть, как остолбенели, выпучив глаза, оба дуэлянта – и Розенталь, и Шварц. Они застыли, словно молния превратила их в камень. Оружие выпало из их рук на мокрую землю, но они даже не заметили этого. А потом они разом вздрогнули, будто просыпаясь, и бросились – да что я говорю «бросились», их словно бурей метнуло к ногам «Эдит», и тогда Шварц бережно взял в руки ее левую руку, Розенталь правую, и каждый со священным трепетом поцеловал свою добычу. После чего они снова застыли, невероятно напомнив мне красивую картинку из старинной книги: два кавалера у ног прекрасной дамы.
И тогда я выдохнул наконец весь скопившийся в моей груди воздух, почуял в ноздрях холодный сырой запах дождя и травы, понял, что остался в живых, закрыл глаза и облегченно вздохнул.
Мой план сработал.
Мы спасли Розенталя.
Послесловие
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Эта история произошла шестнадцать лет назад. Когда я взялся ее рассказывать, я был уверен, что без труда припомню все детали. В самом деле, как я мог их забыть, если каждый год, двадцатого октября – в тот самый день, когда НЕ состоялась эта знаменитая дуэль, – мы все снова собираемся в иерусалимском кафе и вспоминаем тогдашние тревожные и забавные события.
Когда я говорю «мы все», я имею в виду прежде всего Розенталя, который сегодня все такой же молодой, энергичный, только уже восьмидесятишестилетний старик. А также Веру, которая до сих пор приезжает на наши встречи на своей дряхлой маленькой машине и по-прежнему твердой, как и тогда, дланью правит в своем магазине подержанных вещей, где, как и тогда, никогда не бывает покупателей. А также Энн Штраус, которая с тех пор превратилась в Ани Лапидот и у которой есть уже две собственные дочки-школьницы и один маленький сын. Кстати, старшую ее дочь зовут Эдит, по имени бабушки, как вы уже наверняка догадались.
Некоторые друзья Розенталя тоже приходят на эти встречи. Правда, с каждым разом их число уменьшается, но Гамлиель Штерн все еще появляется там, и Хайман, который был хозяином кафе «Кристалл», тоже приходит, хотя «Кристалла» уже нет и наши встречи происходят в кафе «Савион», что в Рехавии.
Может быть, кого-нибудь из вас интересует также судьба Руди Шварца? Что ж, расскажу вам и о нем. После того как Энн в наряде Эдит появилась из-за деревьев, а потом я, в свою очередь, объяснил всем присутствовавшим последовательность событий этой запутанной истории, а затем Энн, в ее очередь, рассказала всем присутствовавшим, как безрассудно она поступила, взяв у Шварца без его ведома рисунок своей матери, – после всех этих рассказов Шварц объявил, что готов немедленно и навсегда отдать ей этот рисунок. Тогда Энн сказала, что не может принять такую жертву, потому что знает, как дорог ему этот подарок ее матери. На это он ответил, что, по его мнению, этот рисунок по праву принадлежит ей и должен находиться у нее, он же просит только, чтобы ему разрешили, если он иногда захочет на него взглянуть, зайти для этого к ней домой, чему он будет очень рад, разумеется. И разумеется, Энн тут же согласилась.
И действительно, в последующие годы Руди Шварц время от времени навещал ее – сначала в Кирьят-Анавим, где она тогда жила, а потом в Иерусалиме, куда она переехала после замужества. Он не посещает наши традиционные ежегодные встречи, но Энн рассказывает, что поддерживает с ним связь и что он очень привязан к ее детям. Когда она описывает, как ее Эдит взбирается на колени к Шварцу, мне иногда начинает казаться, что в этом дуроломе из Гейдельберга, возможно, все-таки осталось что-то от человека. Но неприязнь, которую я к нему питал, так и не сгладилась с годами.
Генриха Розенталя вы и сейчас еще можете увидеть на улицах Иерусалима. Он расхаживает в тех же своих спортивных кедах, и его древняя «Лейка» все так же болтается у него на плече. Прошедшие годы почти не изменили его, только сейчас он опирается на палку с резным металлическим набалдашником. Эту палку, кстати, я тоже нашел в магазине у Веры. Он все еще живет в той же комнате в Доме пенсионеров в районе Бейт а-Керем, и его небольшой серый чемодан по-прежнему лежит там, перевязанный теми же матерчатыми поясками. Излишне пояснять, что он тоже немедленно передал Энн принадлежавший ему рисунок сияющих глаз Эдит, эту вторую часть ее прекрасного и печального лица. Энн рассказывает, что Розенталь время от времени заходит к ней и тогда берет этот рисунок в руки, долго-долго смотрит на него и молчит. Только однажды его прорвало, и он рассказал ей историю своей любви к ее матери. «Это была невероятная любовь», – сказал он и тут же добавил, что именно невероятные вещи более всего влекут к себе наши сердца.
Я вспомнил эту его фразу, когда задумал рассказать эту историю. Сначала я подумал про себя: «Да ведь мне же никто не поверит! Это же невероятно, чтобы у нас в Иерусалиме, в середине шестидесятых годов, один человек чуть-чуть не убил другого на дуэли!»
Но тут я вспомнил слова Розенталя и решил описать эти невероятные события, как они были. И мои фантазии на сей счет тоже включить в свой рассказ, как они были. И пусть границы между теми и другими остаются неясными и размытыми, как это бывает в самой жизни.