Текст книги "Дуэль"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Глава девятая
ИЗ РАЗМЫШЛЕНИЙ НАЧИНАЮЩЕГО ДЕТЕКТИВА

Я бы предпочел сейчас рассказать вам о чем-нибудь более приятном. Например, о письмах, которые Элиша посылает мне из Хайфы. Или о пьесе, которую мы с ним сочинили в прошлом году и в которой каждое слово было написано наоборот, от конца к началу, и действие тоже происходило в обратном порядке. Или, например, о… да не важно о чем, я готов рассказать вам о чем угодно, лишь бы не о том, какой ужасный страх охватил меня, когда я вдруг услышал тихие, крадущиеся шаги в коридоре, а потом кто-то осторожно повернул дверную ручку и приоткрыл комнатную дверь. Я даже подумать ничего не успел – меня тут же буквально «подняло», я просто не могу найти другого слова, меня именно подняло и пронесло: над стулом, стоявшим справа от меня, потом над корзиной с бумагами, потом над серым чемоданом, и так я продолжал лететь, стремительно и бесшумно, как летучая мышь по ночам, пока не оказался, совершенно того не выбирая, в самом лучшем месте, где мог бы укрыться, даже если б выбирал его долго и сознательно. Меня «внесло» в большой платяной шкаф, да так удачно, что я даже успел слегка прикрыть дверь за своей спиной. А в следующую минуту я услышал, как дверь комнаты мягко закрывается.

Значит, неизвестный уже вошел.

Бывают в жизни минуты, когда соображаешь так быстро, будто у тебя не один, а сразу три мозга: один планирует смелые и решительные поступки, второй придирчиво их проверяет и отвергает, а третий просто дрожит от страха и заранее поет себе отходную. Стоя в полутемном платяном шкафу, я был полностью во власти мозга номер три. Собственная смерть от руки дерзкого преступника казалась мне неизбежной. В моих ушах уже звучала заунывная похоронная мелодия. Впрочем, я, конечно, слышал и кое-что еще. До меня явственно доносились шаги неизвестного, который быстро и нервно двигался по комнате. Вот он открывает ящик стола. Вот опять тихо. Шорох бумаг. Ящик закрывается. Снова шаги. Они приближаются. Я вжался спиной в заднюю стенку шкафа, изо всех сил пытаясь спрятаться, исчезнуть среди одежды. Беззвучно и неподвижно, как статуя самого себя, стоял я среди костюмов и рубах, между фланелевыми брюками и шерстяными жилетками и сам старался стать рубахой или хотя бы жилеткой, чем-нибудь неприметным, с петельками и пуговицами, только бы не самим собой – живым, все понимающим и трясущимся от страха. Меня окружал сильный запах нафталина и шафрановых листьев, которые Розенталь положил в шкаф, чтобы у одежды всегда был хороший и свежий запах. Я задыхался. К счастью, дверца шкафа не была плотно прикрыта. Как вы помните, я не успел закрыть ее до конца, когда сверхъестественные силы подняли меня и метнули через всю комнату прямиком в это пронафталиненное укрытие. И теперь через приоткрытую дверцу проникала тонкая полоска света. Однако щель эта была слишком узкой для того, чтобы разглядеть, что происходит в комнате. Впрочем, признаюсь вам честно – я и не пытался что-нибудь разглядывать. Мне было все равно, что там происходит. В данную минуту мне хотелось только, чтобы все, что там происходит, скорей перестало происходить. Пусть этот вор заберет уже свой рисунок и уйдет из комнаты, чтобы я смог наконец выбраться из этого удушливого шкафа.

Как странно! Дома, в своей собственной комнате, лежа на кровати с кроликом Багзом в руках, я порой проводил долгие часы, живо воображая, как героически я буду вести себя, если окажусь в ситуации вроде той, в которой оказался сейчас. Какими яркими красками я рисовал себе самого себя в тот миг, когда он, то есть я, внезапно выскакивал из засады и в грациозном, легком прыжке настигал грабителя, или похитителя, или даже убийцу и охватывал его сзади своим стальным двойным «нельсоном», одновременно нанося ему сильнейший удар в подбородок спереди своим знаменитым железным кулаком, а потом помогал ему встать на дрожащие ноги, защелкивал на его руках сверкающие наручники и говорил ему спокойным отцовским тоном:

– Игра окончена, Джонни. Теперь тебе крышка.

И вот результат: посвятив столько времени совершению всех этих воображаемых подвигов, я сейчас, когда ситуация этого потребовала, вдруг утратил всякое мужество и даже, кажется, способность соображать. Я так боялся, что даже не пытался выглянуть в щелку и посмотреть, кто же это находится в комнате. Будь я слушателем курсов для начинающих детективов, меня бы за такое упущение безусловно отчислили навсегда. Ну, может, в крайнем случае вручили бы из жалости справку, что, мол, предъявитель сего, возможно, и закончит какие-нибудь курсы, но только не наши.

А вот человек в комнате не тратил времени на все эти размышления и страхи. Наоборот – он действовал, казалось, совершенно уверенно. До меня доносился звук его решительных шагов, его тяжелое дыхание, когда он наклонялся (видимо, заглядывая под кровать), легкое скольжение быстро выдвигаемых и закрываемых ящиков стола. Я почти не сомневался, что скоро он покончит с ящиками и наверняка начнет искать в шкафу, и эта мысль почему-то не вызывала у меня счастливой дрожи. Напротив. Но у меня еще оставались некоторые основания для надежды. Ведь чем больше времени этот вор потратит на бесплодные поиски, тем больше он будет нервничать, что его застигнут на месте преступления, и, значит, будет торопиться скорей улизнуть. Может быть, даже не достигнув – на этот раз – своей цели. Я осторожно поднял руку и посмотрел на часы. Циферблат светился в темноте зеленым светом. Часы показывали без десяти два. Если вор уберется достаточно быстро, я еще успею добраться на автобусе до Рамат-Рахель. Тогда я смогу рассказать Розенталю и Шварцу, что этот вор существует, что есть еще кто-то, кроме них двоих, кто знает о рисунках, которые Эдит Штраус вручила им перед тем, как покинуть Страну. И тогда они, конечно, откажутся от дуэли, а может быть – даже объединят силы, чтобы вместе найти преступника.

И вдруг при воспоминании о Шварце у меня в голове опять сверкнуло. Только на этот раз меня осенила совершенно новая догадка. Она была такой потрясающе проницательной и тонкой, что ей мог бы позавидовать сам Шерлок Холмс. В своем воображении я уже видел, как с курсов для начинающих детективов звонят моему отцу и умоляют, чтобы он упросил меня вернуться на курсы, но уже не простым учеником, а в качестве учителя и наставника нового поколения Шерлоков Холмсов. В самом деле, с чего я взял, что Шварц не мог солгать? А что, если все обвинения Шварца – просто хитроумная ложь? И его письмо было не чем иным, как хитрой комбинацией, придуманной для того, чтобы в определенный момент удалить Розенталя на какое-то время из его комнаты, а самому беспрепятственно войти туда и украсть рисунок, принадлежащий Розенталю! Даром, что ли, Шварц поторопился первым назначить место и время дуэли? Благодаря этому он мог быть теперь уверенным, что в данную минуту Розенталь находится на пути в сад возле кибуца Рамат-Рахель, и значит, ничто не мешает самому Шварцу незаметно войти в Розенталеву комнату в Доме пенсионеров и основательно, не опасаясь внезапного возвращения хозяина, поискать там второй рисунок Эдит!

Я надеюсь, что вы сумели уследить за ходом моих рассуждений? Впрочем, тот, кто прочитал хоть один детективный роман в своей жизни, наверняка согласится с моей догадкой. Я, например, мгновенно в нее поверил. И чем больше я вдумывался в нее, тем больше она казалась мне верной и тем больше сжимались от гнева мои кулаки. Ну, конечно, все мои прежние построения ничего не стоили. Никакого «третьего» не было, был только Шварц и его коварный план. Но какая дьявольская задумка! – думал я. Какой гениальный мозг у этого якобы тупого Шварца! Он посылает Розенталю угрожающее письмо, потом приходит сам и заявляет, что Розенталь подослал к нему своего подручного, который украл у него рисунок, и все это в то время, как в действительности этот его рисунок совсем не был украден, а весь изощренный план, вся эта зловещая игра в дуэль предназначены лишь для того, чтобы дать мерзкому Шварцу удобную возможность похитить у Розенталя его рисунок.

От гнева я даже перестал бояться. Мне вспомнилось, как мучился и переживал Розенталь вчера и как он сегодня прощался со всем, что ему дорого в жизни, и я понял, что Шварц замыслил подлый и жестокий поступок. У меня даже ладони вспотели от злости. Мне показалось, что у меня на лбу словно бы выросли два огненных рога – еще минута, и я прободаю ими дверцу шкафа. И мне наплевать, что Шварц носит обувь сорок седьмого размера и был когда-то самым страшным хулиганом Гейдельбергского университета. Пусть даже у него в кармане заряженный револьвер, все равно: я должен отомстить ему за гнусный обман. И, недолго думая (хотя обычно, как вы уже знаете, мне, напротив, свойственны долгие раздумья), я рванулся сквозь пропахшие нафталином рубашки, брюки и плащи, решительно распахнул дверцу шкафа и пулей выскочил из него наружу.

Неизвестный стоял, склонившись над серым чемоданом Розенталя. Услышав стук отброшенной мною дверцы, он распрямился, как пружина, шарахнулся в сторону, ударился о кровать, потом неловко выпрямился и обернулся ко мне. И тут мы оба разом вскрикнули от испуга. Впрочем, я, по-моему, испугался больше. Потому что я вдруг увидел, что во всем ошибался. Точнее, ошибался я, только стоя в шкафу, а до этого, наоборот, думал правильно. Потому что передо мною стоял вовсе не Шварц, а кто-то другой. Тот неизвестный «третий», о котором я и подумал сначала. Только этот неизвестный был мне хорошо известен, потому что не далее как сегодня утром я долго разглядывал его фотографию и поэтому сейчас твердо знал, что не ошибаюсь. Да, стоявший передо мною вор, а вернее – стоявшая передо мною воровка была, вне всякого сомнения и вопреки всякой логике, та самая Эдит Штраус – художница, возлюбленная Розенталя и Шварца, – которая, как вы помните, умерла семнадцать лет назад в английском курортном городе Брайтон.

Только она была на семнадцать, а то и больше лет моложе.

Глава десятая
ЭНН

Я закричал. Не помню, кричал я «Мамочка!», или «Ой!», или еще что-нибудь, что обычно кричат, когда вдруг сильно пугаются, но в том, что это крик испуганного человека, нельзя было ошибиться. То был даже не испуг, а вернее сказать – ужас, вызванный самым страшным зрелищем, какое только можно себе представить. Потому что, выскочив из шкафа, я оказался, как уже сказал, лицом к лицу с призраком художницы Эдит Штраус.

– О, my God! – воскликнул призрак на чистом английском языке.

Мы стояли друг против друга, не решаясь шевельнуться. Призрак был чуть выше меня ростом. На нем были огромные очки, закрывавшие половину лица, но я все равно знал, что не обознался. Даром, что ли, я чуть ли не час пялился на портрет Эдит Штраус в «Словаре современного искусства»! Но вот странная неувязка: в «Словаре» было написано, что Эдит умерла в 1949 году; Розенталь и Вера независимо друг от друга подтвердили эту информацию; а к тому же, если бы все они ошибались и Эдит Штраус в действительности осталась в живых, ей все равно было бы сегодня примерно лет пятьдесят. Между тем та Эдит, которая стояла передо мной, выглядела не больше чем на двадцать. А кроме того, на ней были спортивный джинсовый комбинезон и модные большие очки, а такой наряд, согласитесь, никак не подходил для настоящего, доброкачественного призрака и даже для ученицы каких-нибудь курсов начинающих призраков. И в то же время, если не считать этой несущественной, не правда ли, разницы, передо мной была точная копия Эдит. В этом я не мог ошибиться. И это было хуже всего. С ошибкой я бы еще мог управиться, но с призраками у меня большого опыта не было.

– Ты очень бледный, – сказал вдруг призрак на иврите с тяжелым английским акцентом, с тревогой глядя на меня.

Он вынул из кармана совсем не призрачный носовой платок, смочил его в раковине рядом с кроватью и принялся бесцеремонно вытирать мне лоб.

– Садись на кровать. Посиди немного. Сейчас тебе станет лучше, – сказал призрак.

Его руки приятно пахли духами. У него были добрые, внимательные глаза.

– Я Энн, – сказал призрак. – Энн Штраус.

– А я – осел, – сказал я.

Энн посмотрела на меня с удивлением. Ну конечно, как ей знать, что я о ней напридумывал, стоя в шкафу. Я глубоко вздохнул:

– Нет, по имени я Давид. А ты, конечно, дочь Эдит Штраус. Верно?

– Как? Ты слышал о моей маме?

– Еще бы! – сказал я. – За последние сутки я о ней слышал очень много.

Даже слишком много, на мой взгляд, мог бы я добавить. Но какой же я все-таки осел! Если бы я вовремя вспомнил ту фразу, которую утром бросила Вера, о том, что у Эдит была дочь или сын, я бы, понятно, не так испугался. Я бы сразу сообразил, что Энн – никакой не призрак Эдит, а всего лишь ее дочь. Но если она не призрак, то как она здесь оказалась? Нужно выяснить это, и как можно быстрее. Еще полтора часа, и будет поздно. Вспомнив об этом, я вскочил с кровати, на которую она меня усадила, встал перед ней и сказал:

– Ты не представляешь себе, Энн, что происходит в эту минуту из-за твоей матери. Решается вопрос о жизни и смерти. Ты должна немедленно рассказать мне, как ты сюда попала и что ты тут делаешь, в этой комнате. В противном случае ты причинишь ужасный вред сразу нескольким людям.

Все это я произнес, разумеется, взахлеб, так что Энн вряд ли уразумела, что именно я имею в виду. Но видимо, в моем голосе звучала уж очень неподдельная тревога, потому что она торопливо сказала:

– Я тебе все объясню. Понимаешь, мама умерла, когда мне было четыре года, и я ее почти не помню, потому что последние годы жизни она провела в разных специальных лечебницах, а я жила с отцом. Потом она умерла, и отец женился снова, на очень хорошей и доброй женщине. Но я все равно ничего не знала о прежней жизни мамы, потому что отец не любил об этом говорить, и я даже не знала, что мама еврейка. Но когда три года назад отец умер, он перед смертью дал мне письмо, которое мама написала в больнице.

Энн замолчала и посмотрела на меня, словно взвешивая, пойму ли я то, что она хочет сказать.

– Говори, говори! – воскликнул я нетерпеливо.

Я смотрел на нее неотрывно. Не знаю, что Энн прочла на моем лице, но она продолжила свой рассказ:

– В этом письме мама просила у меня прощения за то, что не была мне хорошей матерью, а теперь покидает меня в таком нежном возрасте. «Когда ты получишь это письмо, – писала она, – ты, наверно, будешь уже взрослой женщиной и у тебя, возможно, будут свои дети. Я хочу, чтобы ты знала, как я прожила свою жизнь». И дальше она писала о своем детстве, проведенном в Германии, о молодости, прошедшей в Палестине во времена британского мандата, о своей живописи, о своих увлечениях, даже о том, что сделали с ней еврейские подпольщики…

У Энн перехватило горло.

– Это было так ужасно, – сказала она. – Даже читать и то ужасно. И очень грустно. Потому что мама заканчивала рассказом о двух своих последних рисунках, которые она подарила двум молодым людям, с которыми была более всего близка в Палестине, – одного из них звали Розенталь, другого – Шварц. «Я упоминаю о них, – писала мама, – только затем, чтобы ты, когда станешь взрослой и самостоятельной, сделала все возможное, чтобы найти эти два рисунка. Из всего, что я нарисовала, именно эти два я хотела бы подарить тебе, потому что в них я выразила свою душу. Я хочу, чтобы они были у тебя. Розенталю и Шварцу они уже не нужны. Эти двое меня скоро забудут. Но я хочу, чтобы ты увидела мое лицо и узнала мою душу».

Энн вопросительно посмотрела на меня. Я понял.

– Нет, – сказал я. – Они не забыли. Они оба помнят, всё еще помнят. Твоя мать была не из тех, которых легко забывают. А ты, значит, решила выполнить ее волю?

Энн кивнула:

– Мамино письмо буквально перевернуло меня. Я поняла, что я еврейка, меня заинтересовал Израиль, я стала читать разные книги и в конце концов решила поехать сюда, где прошла мамина молодость. Я даже вернула себе ее фамилию. Вот почему я теперь Энн Штраус.

Я слушал ее и думал – как причудливы пути человеческих судеб: вот Розенталь приехал сюда из Германии и собирается умереть здесь, а Эдит перекочевала отсюда в Англию, но, как оказалось, всего лишь затем, чтобы спустя много лет ее дочь сюда же вернулась.

– Я живу здесь уже полтора года, – торопливо досказывала Энн. – Работаю в кибуце Кирьят-Анавим. И все это время думаю, как мне выполнить мамину последнюю просьбу. И вот на прошлой неделе решила наконец попытаться. Я подумала, что поеду в Иерусалим и поговорю со Шварцем. Я позвонила снизу, он открыл мне по домофону вход в парадную и сказал, чтобы я поднималась, дверь в квартиру открыта, а он через минутку ко мне выйдет. Я поднялась, вошла, его не было, а дверь в спальню была открыта, и я увидела там на тумбочке тот рисунок, о котором писала мама. Ну, и я…

– И ты его украла?! – удивленно спросил я. Мне не верилось. Такая застенчивая на вид девушка – и такой поступок!

– Я ничего не украла! – возмущенно сказала она.

– Как это?! – закричал я. Если это не она украла у Шварца его рисунок, значит, действительно есть еще кто-то «третий» – теперь уже на самом деле четвертый, – кто украл. И тогда он еще может заявиться и сюда, к Розенталю!

– Я ничего не украла, – твердо сказала Энн. – Я просто взяла. И только на время. В сущности, я его одолжила. Когда я выбежала из его квартиры, рисунок был у меня, но уже через четверть часа я его отправила по почте ему обратно. Понимаешь?

Нет, я ее совершенно не понимал.

– Ну как же! – сказала она, даже слегка покраснев от досады на мою тупость. – Конечно, мамин рисунок мне очень дорог, но я все равно не могла бы держать его у себя. Я бы не вынесла мысли, что я его… украла. Чем красть, лучше уж пусть он остается у этого старика. Я не могла украсть. Я… ты меня понимаешь?

Я кивнул.

– Это я понимаю, – сказал я. – Но что же ты все-таки сделала с рисунком?

Энн улыбнулась:

– Я придумала компромисс. Я зашла в ближайший фотомагазин, сняла с него копию – такая бледная получилась, жалкая копия, – а сам рисунок сразу же запаковала и отправила бандеролью к Шварцу, благо адрес у меня был. Так что он его, наверно, уже получил.

Я посмотрел на нее с изумлением. Она даже не могла себе представить, что ее «компромисс» толкнет двух стариков к кровавой, смертельной дуэли.

– И… то же самое, – спросил я, старательно выбирая слова, чтобы ее не обидеть, – ту же тактику ты собиралась применить здесь, у Розенталя?

– Да, – сказала она вполголоса, избегая моего взгляда. – Я видела, что твой дед ушел куда-то, и думала, что дождь его задержит, так что я успею… Я знаю, что ты об этом думаешь, Давид, но я уверена, что я никому ничего плохого не сделала. Я думаю, Шварц даже не заметил, что рисунок пропал, и он, наверно, очень удивится, когда откроет бандероль. А твоему деду я бы, наверно, сама успела вернуть его обратно…

– Во-первых, Розенталь мне не дед, – сказал я. – Мы только друзья. А во-вторых, сейчас уже без двадцати три. И хотя ты думаешь, что никому не причинила вреда, я должен тебе сказать, что именно из-за тебя эти два человека собираются через час с четвертью стреляться на дуэли.

Ее глаза расширились от ужаса. Глаза Эдит… нет, Энн Штраус. Какая-то мысль снова сверкнула в моей голове – уже третий раз за сегодняшний день. Что-то многовато. Но на этот раз я больше не хотел гоняться за своими мыслями. На этот раз я был твердо намерен додумать все немедленно. Нужно только сосредоточиться…

– Послушай, Энн, – быстро сказал я. – Сейчас не время объяснять или извиняться. Мы должны прежде всего остановить эту дуэль. У меня мелькнула идея… мне кажется, я придумал, как это сделать, и ты можешь мне в этом помочь. Если ты, конечно, согласна…

Она торопливо кивнула.

– Хорошо, – продолжил я. – Но мне нужно еще немного подумать. Если мой план сработает, то все закончится благополучно, а ты, я думаю, сможешь еще сегодня вечером получить у Розенталя и Шварца оригиналы рисунков твоей мамы. И тебе не придется довольствоваться их бледными копиями.

На этот раз в ее глазах явно читалось сомнение. Я и сам понимал, что наши шансы невелики. Но меня воодушевляла безумная надежда. И столь же безумный, по правде говоря, план, уже начинавший складываться у меня голове.

– Первым долгом мы должны все рассказать Вере. Я тебе расскажу о ней по дороге. Нам будет нужна ее помощь. А сейчас посиди молча несколько минут, мне нужно спокойно все обдумать.

– Просто посидеть молча? – с улыбкой спросила Энн. – Я и в школе не могла молча посидеть несколько минут.

– В школе? – рассеянно переспросил я. Мои мысли были заняты другим, но слово «школа» отозвалось во мне неожиданно неприятным звоночком. – Ах да, в школе! Ну конечно! Как я мог забыть про этого проклятого Джорджа?!

– Ты и про Джорджа мне расскажешь по дороге? – насмешливо спросила Энн.

– Ну уж нет! – отозвался я ей в тон. – О Джордже расскажешь мне ты! И немедленно!

Я бросился к столу и вытащил из ящика несколько листов чистой бумаги. И все те считанные минуты, пока великий Шерлок Холмс, то есть я, Давид Гроссман, сидя на кровати Розенталя, планировал наши очередные шаги, Энн Штраус, сидя у стола, быстро и энергично, простым английским языком, писала для моего учителя английского языка сочинение на пяти страницах о лондонском пареньке Джордже, толщенную книгу о котором она, понятно, читала еще в школе.

В отличие от меня.