Текст книги "Джекпот"

Автор книги: Давид Гай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Выясняется, живет Маша довольно близко от Кости. «Нам по дороге, я вас подвезу на такси», – предлагает и получает отказ: «Спасибо, меня встречают», и в уголках рта намекающая улыбка – дескать, не спрашивайте, кто встречает. С бойфрендом в ссоре, а кто-то встречает, оценивает услышанное Костя. Понятно. В самолете обмениваются они телефонами.

Через неделю он звонит Маше и несмело, прощупывающе: давайте встретимся. Готов к отказу, настраивает себя именно так, дабы потом не слишком переживать. Молодая, симпатичная, недостатка в мужиках не испытывает, а сколько тебе лет, не забыл? Правда, смотришься моложе, седины покуда немного, волосы не вылезают, лишь чуточку над висками, лицо гладкое, без бороздок-морщин, высок, не обрюзг, хотя паундов восемь-десять лишних – не похвалишь себя, кто похвалит? – однако на женщину в тридцать с небольшим, да еще такую, как Маша, и в самых шальных мыслях замахнуться не мечтает.

Маша соглашается без колебаний. Костя обалдевает от радости. Где встретимся? Где хотите. Можно у вас. У меня дети, с обескураживающей откровенностью и простотой…

Видятся они раз в неделю, только по будням – выходные Машины Косте не принадлежат. С каждым новым свиданием вселяется в него уверенность: в жизнь входит нечто такое, о чем и мечтать не мог, что сродни резкого вкусного воздуха глотку ясным морозным утром, хочется пить и пить, и никак не напьешься. В лице Машином видит он не только женскую привлекательность, пусть неброскую, но главное, что тянет без конца глядеть – выражение нежной беззащитности. Именно такие лица Костю привлекают – в них уверенная, жесткая сила знающей себе цену и боящейся продешевить женщины отсутствует, нет выставочной, напоказ красоты; гармония линий, красок здесь совсем иная, не подавляет, оттеняет слабость, ту слабость, когда неудержимо хочется обнять, защитить, оградить от бед. Такой была Поля.

Едва Маша рядом, он воспаряет. Старается влюбить ее во все, что близко ему, – в музыку, кино, стихи, почувствовать, что вкусы их совпадают, и оттого с такой радостью проводит время с ней вне стен квартиры. Они бывают там, куда до этого он чаще всего ходил один, в ней находит благодарную слушательницу, и не потому, что ей хочется польстить ему, сделать приятное, ублажить, нет, ей и в самом деле интересно. Они говорят обо всем, что их трогает, открыто, без утайки, не чураются запретных тем – скажем, былые Машины и Костины увлечения, – пробуждая ревность взаимную и почему-то не боясь этого, словно испытывают себя на степень понимания; общаются как давно знающие друг друга люди, в процессе долгой совместной жизни сблизившиеся. То-то и удивительно, что знакомы без году неделя.

Такое же воспарение – в минуты близости с Машей. Опытна, знает и умеет все, в сексе нет для нее ограничений, табу, мгновенно почувствовала, что нравится Косте, однако есть в ней то, что никаким опытом не приобретается и не заменяется, – природный талант любви, изначально либо заложенный в женщине, либо нет, – научить, постичь в процессе невозможно. И Машин задышливый стон-крик звучит для Кости органной фугой.

Единственное, что омрачает существование, – Андрей, снова атакующий Машу звонками. Ссора их продолжается, Маша считает необходимым посвящать Костю во все перипетии – таков стихийно сложившийся стиль их отношений, однако распирающие ее эмоции настораживают: Андрей – не прошлое, а все еще настоящее, и придется с этим покуда мириться.

Познакомилась Маша с Андреем на компьютерных курсах. Высокий, коротко стриженный брюнет с глазами навыкате обратил на нее внимание и сразу же его проявил – в разгар занятий вышел из класса, вернулся с букетом гвоздик и вручил Маше на глазах слегка обомлевшей публики.

Выламывающиеся из общепринятых норм, ретивые рушители канонов нравятся женщинам. Маша, по своему обыкновению недолго раздумывая, сошлась с Андреем. Не смутило, что он женат, правда, без детей. В постели оказался он неумехой, но Маша быстро научила всем премудростям, приспособила под себя, как она выразилась.

Довольно быстро почувствовала – судьба свела ее со странным человеком. Ни с того ни с сего мог начать выяснение отношений, без всякого повода, просто так, и не только с Машей, но и с ее подругами. Купил пистолет и грозил в случае измены Маши убить ее. Был одержим манией накопительства, патологическая жадность приводила к кошмарным сценам: в ресторане, где компания платит в складчину, – высчитывал до цента, кто сколько должен. Маша сгорала от стыда, дома устраивала скандал – Андрей с пеной у рта доказывал, что прав, что Маша не умеет жить и так далее. К дочкам ее относился вполне безразлично, не балуя их подарками и вниманием. Немудрено, что ссорилась с ним Маша постоянно, но советы подруг послать его к такой-то матери (он же гад ползучий, шизофреник, ни во что тебя не ставит…) не воспринимала. Похоже, они любили друг друга, болезненно, извращенно, но кто знает, какая любовь нормальная и может ли вообще быть нормальной…

Несколько раз Маша все-таки созревала до того, чтобы бросить своего бойфренда, но, как честно признавалась Косте, боялась. Тут и страх физический неминуемой расправы, а в том, что это случится, была уверена, и нечто большее, не поддающееся объяснению. Она чувствовала себя мухой в искусно сотканной паутине: любое поползновение, движение, желание освободиться еще более запутывало. Она подчинялась помимо воли, теперь уже очевидная и ей неадекватность Андрея как бы переходила на нее, не в тех, конечно, формах, но достаточных для невозможности однозначно порвать отношения.

Ссорились они, однако, более часто и не разговаривали неделями, а однажды – два месяца, когда Маша узнала случайно, что у Андрея родился ребенок. Для нее это был шок – тот уверял, что давно не живет с женой. А дальше все по-залаженному: Андрей бомбардировал звонками, следил за ней, поджидал у дома, пытался вломиться в квартиру – и Маша сдавалась, воля и решимость покидали ее.

– Хочу уйти – и не могу… В ножки бы поклонилась тому, кто спасет меня от этой напасти, – признается Маша и глядит на Костю страдающе, беззащитно – может, он сумеет?

На днях обмолвливается: пятнадцатого декабря – день рождения Андрея и он приглашает отметить этот день походом на бродвейский мюзикл (расщедрился на дорогие билеты ради такого случая), помириться и… «И…» повисает в воздухе зловещей предопределенностью.

– Скажи ему, что у тебя новый бойфренд, и поставь, наконец, точку, – жестко произносит, почти требует Костя.

– Не знаю… Боюсь и заикнуться о тебе… Он же ненормальный, будет за мной и за тобой бегать со своей пушкой. Ты не знаешь его, он сумасшедший.

– Крепко же он запугал тебя! Если он хоть раз появится на моем горизонте, я его в полицию сдам сходу.

– А может, пойти на мюзикл? Он и успокоится…

А потом?

– А что потом? Потом по домам, я к себе, он к жене с ребенком.

– Ты себе-то хоть не лги. И мне лапшу на уши не вешай. В общем, так: если пойдешь с ним, наши отношения закончатся.

В этот вечер они ругаются. Впервые. Маша уходит возбужденная, щеки в пятнах, полыхаюшие злостью глаза – такой он ее прежде не видел. Какая уж там беззащитность…

До пятнадцатого меньше недели остается. Они не созваниваются. В злополучный вечер Костя дважды Машин биппер набирает – ни ответа ни привета. Домашний номер тоже молчит. Ясно, дочек к матери пристроила, а сама… Утром звонит Маша как ни в чем не бывало:

– Ты чего нервничаешь, бипаешь меня? Я же в театре была. По бокалу вина потом выпили, и все. Андрей меня домой отвез.

– И дальше?..

– А дальше было раньше. Ничего не было, не бойся, я тебе не изменила.

– Так я и поверил.

– Ну, это твое дело. Зато теперь он успокоился и перестанет терроризировать меня. Кстати, перед Новым годом уезжает в свою родную Тверь проведать мать. Зовет ехать с ним, я, естественно, отказываюсь – не хочу, да и дочек не на кого оставить. Короче, мы избавлены от него на целых три недели.

Так и продолжается некоторое время: Костя по-прежнему встречается с Машей, Андрей же незримо присутствует на горизонте третьим, они говорят о нем всякий раз, как о некоем неизбежном, отвлекающем моменте, с этим приходится считаться, ибо иной, требующий решимости, вариант Машу покуда не устраивает. Костин нажим, который все сильнее, она принимает в штыки.

На Рождество Костя уговаривает ее провести три дня в пансионате в Катскильских горах. Первый их совместный выезд. Уговоры не с тем связаны, что Маша не хочет – очень хочет, тем более в отсутствие бывшего сумасшедшего бойфренда (а может, и не бывшего, кто их разберет?), а с невозможностью пристроить дочерей. Ехать вместе с ними Маша категорически отказывается. Полунамеками объясняет приставшему Косте – лучше, чтобы девочки не видели их вместе. Почему? Потому. Вот и весь ответ. В конце концов дочек забирает к себе один из братьев.

Пансионат «Союзивка» называется, на украинский лад. Когда-то украинцы-эмигранты первой волны купили землю, на ней домики деревянные построили, не ахти какие, но гости в них не переводятся – природа дивная, особенно после задрипанных Бруклина или Квинса, хотя, конечно, и там места приятные есть, однако таких гор, деревьев и такого воздуха – нету. И цены за жилье и питание сносные, даже, можно сказать, совсем низкие.

Косте и Маше номер на первом этаже попадается, довольно холодный – спать в свитерах приходится. На улице зима настоящая, сюда она рано приходит, вот и не хватает протопки. Никто их в «Союзивке» не знает, никто им и не нужен – в кои веки вырываются на волю вместе, зачем им лишние люди. Гуляют от завтрака до обеда, потом сон, снова прогулка, ужин, посиделки в холле главного корпуса у камина, музыка, треп и – в койку.

Скучают оба по природе, забираются на гору, откуда вид сумасшедший на окрестные леса и озеро, заледенеть успевав. А какие водопады замерзшие, струи, кажется, на лету морозом схвачены, хрустальными подвесками спускаются, а рядом, под снегом – стылый ручей. Господи, как человеку мало для счастья надо: всего-то три дня отдыха с женщиной, которая все ближе и желаннее становится… И, утоляя ненасытное желание, занимаются они любовью трижды в день. (Откуда только у него силы берутся, изумляется Костя, не мальчик же далеко…) Это их протест против свиданий по часам раз в неделю, против плена обязанностей, обязательств, обстоятельств, всей этой постылой повседневности, в которой бьется человек, как муха в паутине, в попытках тщетных вырваться на желанную свободу.

После трех баснословных рождественских дней все реже доводится видеть Машу. Андрей возвращается из России, говорит, что уходит из семьи, и действительно уходит, во всяком случае, снимает квартиру, где начинает жить один, по словам Маши. Костя избегает выяснений, бывает ли там Маша. Наверняка бывает, хотя не говорит. Послать ее ко всем чертям не в Костиных силах. Но все реже появляется она в доме на 19-й стрит, все чаще под разными, вроде бы благовидными предлогами переносит свидания. Жизнь втроем, классический вариант, только кто муж, а кто любовник? Неделя за неделей, месяц за месяцем катятся безостановочно, ничем не отличимые.

Надвигается день рождения Костин, дата некруглая, оставаться в Нью-Йорке невмоготу, собирать друзей неохота – повод не тот, ехать к дочери тоже что-то не хочется; решает взять отпуск – и в Лас-Вегас, где дотоле лишь единожды был, еще с Полиной. Маша, понятно, отказывается – дети, то, се… Лететь одному и в одиночку рюмку выпить в свой день совсем грустно. Пригласить по старой памяти Эллу? Не поедет, обижена, хотя виду не подает. Понимает, что у Кости другая женщина. Продолжает для виду поддерживать отношения, впрочем, какие отношения у них могут быть на работе. Здравствуй и прощай. Но в его квартире не была ровно столько, сколько времени там появляется Маша. Вначале Костя темнил: дескать, устает, неважно чувствует себя, Элла догадывается и ни о чем его не спрашивает. Разошлись и разошлись. Ну и ладно… Вроде соглашается составить компанию дружок-редактор, и похоже, удастся вытащить киснущего Леню из Квинса – пускай развеется.

Заказывает билеты, незаметно подкатывает суббота, дата вылета, приезжает во вторник домой, принимает душ, накрывает на стол – в кои веки обещает Маша приехать, поздравить его заранее. Но, честно сказать, не верит он в возможность свидания – опять какие-нибудь обстоятельства помешают, и вдруг в гортани будто ком застревает. Пробует проглотить, воду пьет, не помогает, еще сильнее ком и глубже, на переходе к груди, и отрыжка противная. Было так уже дважды: месяца три назад секунду-другую ком постоял и ушел; и, наверное, с месяц, тогда минут пятнадцать длилось. И вот в третий раз прихватывает. Нутром чует Костя нехорошее. Сердце. Похоже, так при самом начале инфаркта бывает. Только этого не хватает. В субботу же лететь. Спокойно. Проверить пульс. Нормальный, аритмии нет. И болей за грудиной тоже нет. И голову не давит. Ничего страшного, просто день жаркий и влажность под сто процентов. Сейчас пройдет. И в этот момент сигнал домофона. Маша.

Сколько потом ни восстанавливает события, не может припомнить, о чем говорил с Машей, пил ли вино; помнится только, как плохое предчувствие все сильнее охватывало, как прислушивался к себе и молил: ну, проходи же скорее, проклятый ком, и как старался не выдать, не показать. И в таком состоянии, безумец, любит ничего не подозревающую Машу, правда, короче обычного. Идиот, самоубийца. Последняя надежда призрачная: а вдруг пройдет, отступит…

Лучше не становится, хуже – тоже, подташнивает, и ком по-прежнему торчит. Маша уходит, оставив подарок – ракетку (да, самое время теннисом заниматься!), Костя соображать начинает, что дальше делать. Вызвать «скорую» и в ближайший госпиталь ехать? Не улыбается провести ночь в приемном отделении наедине с резидентами, кто только готовится дипломированными медиками стать, – врачи-то давно по домам, а о ребятах этих он у себя на работе наслышался, те еще эскулапы. Решает перекантоваться до утра.

Сон не идет, в полудреме прислушивается к себе, постепенно привыкает к кому и отрыжке. Кажется, становится легче. В восемь утра Костя в офисе у своей врачихи. Она будет позже, медсестра по его просьбе снимает кардиограмму и успокаивает: ничего страшного. Врачиха приходит в девять. Смотрит кардиограмму и медсестре громко и встревоженно: срочно «скорую»! А Косте: кардиограмма плохая, надо в госпиталь. Без разговоров. Да я в Лас-Вегас улетаю, билеты куплены, канючит Костя, словно разжалобить хочет докторшу, которая возьмет и отменит решение, а сам понимает: не судьба лететь…

«Скорая» прибывает через пятнадцать минут, две чернушки симпатичные, работают споро, обвешивают Костю датчиками, по новой – кардиограмму, начинают бумаги нужные оформлять. Как жене сообщить насчет госпиталя? Нет жены, один живу. Тогда кому сообщить, родственникам, друзьям? Дает координаты Дины. Потом Машины. И друга-редактора. Врачиха успевает с кем-то связаться, переговорить, сообщает «скорой» и Косте, куда едут. «Госпиталь приличный, кардиология одна из лучших в городе, я предупредила – будут ждать».

Чернушки Костю на носилки, он сопротивляется – еще в состоянии сам дойти до машины, те чуть ли не силком укладывают. Все, отправляется Костя в неизвестность, гоня мысли о плохом.

До середины дня лежит он в блоке интенсивной терапии. Врачуют его по полной программе: капельница, кровь из вены на анализ, кардиограммы снимают, один врач, второй, третий, американцы, русские, беды нет, говорят, инфарктик небольшой, передней стенки, микро, ангиографию сделаем, поставим стент, это штучка такая наподобие пружинки, которая артерию расширит, и через денек домой. А полететь в Лас-Вегас можно? Нет, дружище, про казино забудь пока.

Переводят Костю в палату двухместную, сосед – старый еврей-хасид, возле него родни выводок, говорят то на английском, то на идиш, Костя тоже не один – дочь уже примчалась. Была на совещании, получила сообщение на автоответчике, отпросилась у супервайзера и помчалась из Эктона в Нью-Йорк.

– Папа, не волнуйся, ничего страшного, подлечат и отпустят, – успокаивает Дина, а на самой лица нет. За одно только, чтобы увидеть ее переживающей, в тревоге неподдельной, стоило попасть сюда, посещает Костю мысль неуместная.

Меж тем, ком и отрыжка прошли незаметно. Чувствует он себя вполне сносно. Покемарить бы часок… Не дают, везут коридорами нескончаемыми, и капельница следом. Таблички на дверях Косте знакомы, понятны – сам ведь в таком заведении обретается. Ага, приехали, отделение кардиохирургии.

– Я – доктор Дэвид Фридман, как дела? – Невысокий загорелый крепыш улыбается, всем своим видом вселяя спокойствие. – Наша бригада сначала сделает вам ангиографическое обследование. Введем через пах катетер, пропустим контрастное вещество и на компьютере увидим, что с артериями сердечными. Потом, в зависимости от картины, поставим один или два стента, и все. Не волнуйтесь, процедура отработанная, неболезненная.

Это – его «молитва», такая же, как у Кости на работе, только звучит по-другому. Закон железный – врачи обязаны пациентам объяснять, что делают, зачем и почему.

Попадает он вначале в руки двух медсестер. Здоровенные кобылы, одна повыше, прыщики на лице, и живот торчит – не как у беременной, а от переедания. Треп у них о каком-то мужике идет, в полицию попавшем за приставания к одной из них в баре. Представляю, сколько надо было выпить, чтоб к такой пристать, думает Костя. Ввозят они Костю в кабинет, ловко перекладывают на койку под аппаратом рентгеновским, раздевают догола, и все под непрекращающийся треп о мужике несчастном. Снимают сестры белые халаты, надевают голубые, шапочки на головы и повязки марлевые, только глаза шалые видны. И Костю голубой плотной простыней накрывают. Та, которая повыше, задирает Костину простыню, мажет кремом часть лобка справа и безопасной бритвой волосы сбривает. «Твоя жена, или кто там у тебя есть, смеяться будет, все равно что один ус срезать. Но ты не переживай, волос быстро отрастет», – успокаивает. Заканчивает бритье, дезинфицирует пах, накрывает простыней. Потом налепляют сестрички на Костю датчики. Все, на этом их миссия окончена.

Дальше доктора за дело берутся. Вводят, что обещали, через пах, боли нет, без наркоза делают, он и не надобен – катетер тонюсенький. Грудь под рентгеновским аппаратом, изображение на экран монитора выводится с увеличением раз в шесть, наверное. Само сердце вроде и не видно, насквозь просвечивается. Вдруг тепло становится внутри – побежала жидкость; странное ощущение, ни с чем не сравнимое, так, наверное, кровь по жилам течет, если подогреть. Врач, который катетер вставлял, вроде как что-то продергивает сквозь него. Почти не чувствуется, во всяком случае, боли никакой. Это глазом еле заметный щуп, Костя знает: он с кровью по артериям доставлен к сердцу и сейчас покажет полную картину. Интересно наблюдать на мониторе, как щуп мимо больших и малых артерий и петелек сосудов ходит, то приблизится, то отдалится, то сольется с ними.

На мониторе компьютера циферки бегут, в них-то сейчас самое главное, Костя вглядывается, понять пытается.

Хорошо, когда же стент ставить начнут, пружинку то есть? Вводят такую пружинку в артерию сердечную в том месте, где забита она бляшками холестериновыми, раскрывается пружинка, расширяет артерию – и снова идет кровь. Фридман не торопится, тихо разговаривает о чем-то с коллегами, Косте не слышно. Еще минут десять проходит, отключают его от аппаратуры, вынимают катетер, сестры датчики отлепляют. А стент?

– Не будем ставить. Главные артерии ваши, мистер Ситников, забиты так, что стенты поставить невозможно: риск большой и эффекта не даст, – говорит Фридман все с той же улыбкой, точно приятную новость сообщает. И дальше уже по-человечески: – Для нас полная неожиданность, мы не думали, что настолько сильно забиты. Вы ведь говорили врачам нашим, что раньше болей не было, одышка небольшая, и все, и вы еще сравнительно молоды… Оказалось, одна артерия на все сто процентов забита, две другие – на девяносто два. Тут мы бессильны.

– Что же делать?

– Оперироваться. Иного выхода нет.

В палате Дина ждет его не одна – с Машей. Веселенькая история… Ввозят Костю на каталке, оживленный разговор между дамами прекращается. Вид у них слегка возбужденный: знакомы прежде не были, Маша о Костиной дочери, понятное дело, наслышана, та о любовнице его не знает. Теперь познакомились. Когда Костя телефон Машин оставлял для контакта, не подумал о последствиях. Не до того было. С другой стороны, почему скрывать надо? Незачем скрывать. О чем уж они говорили в его отсутствие, можно догадываться только. Надо полагать, меньше всего Дину волнуют взаимоотношения отца с этой коротко стриженной, в рыжизну, как ее там зовут… Две красавицы сшиблись, с объекта внимания, с Кости то есть, друг на друга переключаются: как побольнее уязвить, из равновесия выбить, без грубостей открытых, хамства, деликатно и ядовито, как только женщины умеют.

Маша наклоняется и без стеснения целует Костю – своего рода вызов. Дина принимает его, за ней не заржавеет:

– Ладно, нежности потом, что доктора говорят?

– Ничего утешительного, резаться придется.

– То есть как? – дамы в один голос.

– А вот так, – и пересказывает Фридмана.

У Дины шок. Сидит бледная, пальцы сцепив до побеления костяшек. Но подколоть Машу, а заодно и отца, даже в этой ситуации не упускает возможность.

– Поворкуйте, голуби, а я пойду на службу звонить, попрошу еще day off (отгул). Я у тебя, папа, остановлюсь, не мотаться же взад-вперед.

Выходит из палаты, Маша садится ближе, берет левую Костину руку в ладони.

– Когда же это случилось? – И почти шепотом: – Сразу после того, как мы… – не договаривает.

– До того.

– Как «до того»? Ты с ума сошел!

– Не сошел.

– Нет, правда?! – глядит с ужасом и восхищением. – Ты же мог…

– Не помер же, как видишь.

О господи… Мне позвонили из госпиталя, я ушам не поверила. Ты же вчера был в полном порядке!

– Спасибо на добром слове.

Перестань ерничать.

Входит Дина и с ней русский доктор-кардиолог, которому Костя вверен.

– Я завтра забегу, – прощается Маша и снова целует Костю.

Два дня до пятницы, когда состоится операция, пролетают для него незаметно. Хирурга он выбирает почти без раздумий. Вариантов два: либо корифей американец, нью-йоркская знаменитость, постоянно в клинике не работающий, которого, говорят, после операции к больному не дозовешься, ибо он занят безумно, в других местах оперируя, либо сотрудник госпиталя, молодой русский, с золотыми руками, который днюет и ночует в госпитале и у больных появляется по первому зову. Костя желает познакомиться с русским, тот приходит, и всего несколько минут разговора располагают Костю к невысокому, худому, быстрому в движениях, выглядящему моложе своих неполных сорока, симпатичному человеку, врачу в третьем поколении, после приезда из Петрозаводска в считаные годы добившемуся почти невозможного. В кардиохирургию пробиться иммигранту сложно. Попадают только самые-самые. Миша Вайншток, как видно, из них. Существует не только любовь с первого взгляда, но и доверие. К нему лягу на стол со спокойной душой, однозначно решает Костя. Выбор сделан.

В палате Костя один не остается: Дина постоянно рядом, навещают его друг-редактор (он по своим каналам навел справки и поддерживает Костино решение – только Вайншток, и никто другой), Леня из Квинса и, неожиданно, супервайзер Бен и Элла. Дина не просекает Эллу, та сама скромность – «коллега по работе», никаких поцелуев, поглаживания рук. Зато Элла, в свою очередь, безошибочно вычисляет Машу, забежавшую ненадолго. Маша же на нее ноль внимания – сосредоточена целиком на Дине. Раскланивается с ней, точно лучшая подруга, едва не целует. И впрямь, если женщина симпатизирует другой женщине, она с ней сердечна, если ненавидит – сердечна вдвойне. Вдвоем подолгу сидят у постели, никто не хочет уступать, негласное соревнование, борьба за влияние. Костю смешливое настроение одолевает, и при всем честном народе, включая Даниила, Леню и, разумеется, трех дам, коим все и предназначается, выдает он фразу, которую потом посчитает, и не без оснований, лучшей своей шуткой в жизни:

– Девочки, вы такие красивые, милые, нежные – у меня ощущение, будто я уже в раю.

На хохот сбегаются врачи и медсестры чуть ли не со всего отделения. Здесь так отродясь не веселились.

К смельчакам и отважным духом Костя себя не относит. Да и не было прежде проверки настоящей смелости и отваги. Но почему-то страха перед операцией не испытывает. Никакого страха. Наверное, потому, что только сейчас до него доходит: жил он смертником, а улетел бы в Лас-Вегас, там бы и кончился. Или по дороге, в самолете. Это ему Вайншток сказал. «Вы – счастливец, Бог вас спас. С такими засоренными артериями не избежать вам обширного инфаркта. В любой момент. И хирурги бессильны окажутся. Могут не успеть. Так что выбора нет…» Коль так, радоваться надо, а не печалиться. Не он первый, не он последний, миллиону человек в Америке ежегодно бэйпасы (шунты. – Авт.) делают. И все живут… Два процента брака всего, в основном скрытые инсульты во время операции. Как дальше сложится? Как бы ни сложилось, главное – живой.

Единственное огорчение – Маша. Говорит, не сможет навестить после операции, вынуждена уехать в Канаду. С кем? Отводит глаза. Значит, опять Андрей.

Вечером в четверг приходит сотрудник госпиталя, мексиканец, брить наголо все тело. Грудь, ноги, ну и прочее. Вспоминает Костя историю своего московского приятеля из «почтового ящика», в одном отделе работали. Того аппендицит прихватил, отвезли по «скорой» в Склиф, назначили операцию, нянечка помазок и бритву принесла – брейся. Это вам не Америка, держать специального парикмахера в голову бы никому не пришло. Сделал приятель, что требовалось, положили его на стол, хирург смотрит и глазам не верит: почему вы не побрились? Как – не побрился? – и проводит по щекам. Ржачка началась, операцию на час отложили. В Костином случае все как надо.

К ночи, когда палата пустеет и наступает относительная тишина, прерываемая лишь бормотанием соседа-хасида – вроде молится, пиликаньем монитора, давление и пульс фиксирующего, и приходами медсестер с лекарствами, вновь, как все последние дни, подступают к Косте прежде не посещавшие мысли, днем, при врачах, дочери и друзьях, изгоняемые. Должно быть все хорошо, не то чтобы успокаивает, а приучает себя к пониманию, осознанию этого, дабы не дергаться и не волноваться.

От меня ничего не зависит. Если Бог есть, то он на моей стороне: предупреждает, посылает сигнал, вовремя, до полета в Лас-Вегас, наверное смертельного, укладывает в койку – разве не чудо, не божья благодать… Ну, а если отправлюсь в космос и не вернусь, то… На что потратил ты, Константин Ильич, свою жизнь? На что остальные тратят ее? Наибольшая часть – на скверные, пустяшные, не стоящие усилий человеческих дела, немалая – на безделье; а есть ли такие, кто сызмалетства ценит время, кто знает, чего стоит день, кто понимает, что умирает с каждым часом? Вот и я, пока размышляю, трачу наименьшее возможное количество энергии – квант, расходую летучие секунды, незримую частичку бытия составляющие, следовательно, чуть ближе, на величину частички этой, к финалу, итогу: предполагаю жить, и глядь, как раз… В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди, перед собой, а большая часть ее у нас за спиной – ведь столько лет минуло. Все вокруг нас чужое, одно лишь время исключительно наше, и ничье больше. Только время, ускользающее и текучее подобно ртути. Боюсь ли смерти? Не знаю, всерьез ни разу не задумывался. Смерть – присоединение к большинству, как кто-то из древних сказал. С другой стороны, покуда мы живы, старуха с косой отдыхает, пережидает, а когда ее час пробивает, нас уже нет. Так что смерть не существует ни для живых, ни для мертвых.

И с этой простой до странности мыслью Костя дает себе приказ спать.

В назначенный час, в половине второго дня, везут его в операционную. Едет на каталке, потолки рассматривает, внутри – ни малейшего волнения. Уж не герой ли он? Не похоже. Но волнения и вправду нет. Уколоться и забыться… Колют, через минут несколько не замечает, как отключается. Операция семь часов длится, до девяти вечера. Это Костя потом узнает, когда очухивается. Чуть меньше половины времени этого на подготовку уходит: охлаждение до нужных градусов, как Папанина на льдине, чтоб все процессы жизненные замерли и ни на что не реагировали, разрезание грудины пилой (уже придя в себя, пытается Костя представить процедуру эту и не находит лучшего сравнения, чем с цыпленком табака, готовым к изжарке; говорит об этом другу-редактору, тот Бродского вспоминает, через это же прошедшего: «вскрывают грудь, как автомобильный капот»), подключение к аппаратам искусственного дыхания и кровообращения, извлечение трех сосудов из левой ноги, и лишь затем Вайншток начинает священнодействовать, сосуды эти соединяя с артериями, обходя забитые бляшками участки, – получаются чистые обводные каналы для тока крови.

Семь часов под общим наркозом, семь часов полета в космос – и возвращение. Откуда-то из немыслимых глубин галактических доносится: «Если вы меня слышите, сожмите руку, которую я держу…» Костя слышит, пытается сжать хоть чуть-чуть, не получается, рука ватная, не слушается. «Приоткройте глаза и моргните, если вы меня слышите и понимаете…» Костя едва веки тяжелые разлепляет и моргает. «Все в порядке…» «Папа, если ты меня слышишь, моргни», – просит другой голос. Он моргает, и сквозь наркозный дурман к нему прорывается: «Слава богу, голова в порядке…»

Первое полувнятное ощущение: лежит на спине, боль отсутствует, в трахее трубка искусственного дыхания, то и дело непроизвольно глотает, иссушенное горло горит, как при ангине, стрелки часов на противоположной стене будто застыли, минуты влекутся удручающе долго. Чистый Бергман. Сколько же будет торчать трубка омерзительная? Саднит горло, полыхает, режет, кусает, пить, пить… а пить нельзя, и нет сил шевельнуться. Да и не дадут шевельнуться – связан, спеленут по рукам и по ногам, чтоб не трепыхался.

Трубку около трех ночи вынимают, а заодно что-то из груди выдергивают. Костя воды просит, и кажется ему: если и есть счастье, высшее блаженство, нирвана, так это сейчас, когда в горле никаких трубок. Наркоз отходит, но голова по-прежнему дурная. Ему удается подремать. Но, боже мой, какая слабость немыслимая в теле, словно на чужое замененном…

Госпитальная неделя выдается тяжелее, чем предполагал Костя. Все тяжко: лежать и спать только на спине (а если он не привык – на спине? Значит, почти не спать); ни в коем случае не кашлять – еле склеенные ребра разойтись могут; в туалет – с капельницей, катить ее перед собой, за жгут ухватившись, а дверь закрыть в сортир уже проблема; каждый час дуть в фиговину с шариком пластмассовым, шарик должен кверху подлетать – профилактика от застоя в легких; но это все семечки. Каждое утро медсестра приходит перестилать постель, обтирать, перевязки делать, массаж, чтобы пролежней не было, просит на правый бок повернуться, а сил нет, грудь разрезанная, и ребра болят, и кажется, так долго будет. Сестры меняются, лучше всех, ласковее, нежнее филиппинка, хуже всех – гаитянка с толстыми губищами. С гаитянками Костя намучивается, их много в отделении, ночью на просьбы подойти реагируют со второго и третьего напоминания. А он вынужден звать – ватные руки дважды не удерживают «утку», не доносят до столика, приходится лежать в испарине мочи, едва не плача от бессилия.