Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Давид Фонкинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

28

Воспоминание Ясунари Кавабаты

Знаменитый японский писатель, лауреат Нобелевской премии 1968 года, Кавабата острее, чем кто-либо другой, чувствовал прекрасное. Поиски красоты облекались у него в чувственные переживания. Именно чувственность стала для него убежищем в жизни, начавшейся с череды трагедий. Отец его умер от туберкулеза, когда мальчику едва исполнилось два года; очень скоро за отцом последовала мать. Оставшись в три года круглым сиротой, Кавабата был, кроме того, разлучен с сестрой, которую ему не суждено было никогда увидеть, так как и она прожила недолго. Ребенка взяли к себе бабка и дед, но судьба была безжалостна: вскоре умерла и бабушка. Так что первые детские воспоминания Кавабаты связаны только с дедом, с их уединенной жизнью. Так прожили они восемь лет. Когда мальчик подрос и понял, какая беда приключилась с его семьей, дед сказал ему: «Нас долго преследовала смерть, это обязывает нас любить». Сорок пять лет спустя датская журналистка спросит, почему в его книгах смерть занимает такое место. Кавабата вспомнит слова деда и ответит: «Смерть обязывает человека любить».

29

Я не спал двое суток и дошел до того, что все вокруг виделось мне сквозь пелену разноцветных точек. Как во сне или при мучительном пробуждении. Контуры предметов расплывались и таяли, я ощущал себя в каком-то зыбком, ускользающем пространстве и все время пытался схватить несуществующие предметы. Голова кружилась, но я не решался в этом признаться. Хозяин гостиницы зашел меня навестить, как он делал теперь каждый вечер, и заметил мою бледность. Я рассказал ему все, и тут он вспылил:

– Что же ты мне сразу не сказал? Ступай домой и отоспись!

– Но… а как же вы?

– Это тебя не касается!

Он был очень заботлив. Сказал, что придумает что-нибудь, в крайнем случае подежурит сам. «Тряхну стариной», – добавил он с широкой улыбкой. Он был из тех, кто делает добро с таким видом, будто связанные с этим неудобства им даже нравятся. Меня это очень тронуло. Я вернулся домой и обнаружил, что, оказывается, ночью тоже можно спать.

Несколько раз я просыпался и не сразу мог понять, где я. Проходило несколько секунд, прежде чем я начинал различать контуры предметов в комнате, и тогда уже включалось сознание. Счастье, должно быть, это когда вот так утром открываешь глаза и оказываешься на пороге собственной жизни, удивляясь, что ты – по-прежнему ты. Этот миг похож на ранние детские воспоминания, смутные обрывки видений, которые почему-то всплывают в мозгу на протяжении многих лет[13]13
  Коснусь заодно вопроса, который не дает мне покоя: почему стираются детские воспоминания? Конечно, физиологических объяснений много, мозг еще не сформировался и все такое. Но мне не хочется думать, что этим все исчерпывается, наверняка есть и другая причина. Детство – это зачастую область простых удовольствий, маленький рай бесхитростных радостей, самых элементарных и без труда достижимых. Помнить об этом, естественно, небезопасно. Наверно, мы бы никогда не взрослели, если бы эти сладостные моменты продолжали жить в нашем сознании. Мы бы постоянно скучали по этому блаженству, эти воспоминания парализовали бы нас.


[Закрыть]. Мы ничего не знаем о том, почему память выбирает именно эти, а не другие моменты. Эта избирательность иррациональна: так, я помню цвет моей прогулочной коляски, лицо няни, убийство Джона Леннона; но ни одного воспоминания не сохранилось от детского сада, где я провел три года, или от путешествия с родителями по Испании; я не помню смерти собаки, которую, по свидетельству родных, обожал. Сохранились лишь цвета, голоса, какие-то смутные образы – нечленораздельное мычание косноязычной памяти. А может, это расщелины, через которые, если долго копать, можно добраться до глубин нашего детского восприятия. Вот о чем я думал, проснувшись, в то утро. Это была попытка убаюкать самого себя, создать иллюзию, будто время замерло, лишнее мгновение задержаться на краю просыпающегося сознания; еще немного побыть на рубеже этого дня, который предстояло прожить.

Я собирался поехать навестить маму, но прежде хотел еще раз заглянуть в дом престарелых – на всякий случай. Я понимал, что раз директриса не позвонила отцу, значит, ей нечего нам сообщить. Все замерло на мертвой точке. Приехав, я смог убедиться в этом воочию: лицо директрисы воплощало ту самую мертвую точку. Дама заявила, что не спала всю ночь и что наша ситуация ее крайне удручает. Она связалась по телефону со своими коллегами, директорами других заведений, и те подтвердили, что и у них случались подобные происшествия. Но всякий раз речь шла о дряхлых стариках, совсем выживших из ума. Случай с моей бабушкой относился к разряду исключительных. Директриса предложила мне кофе, или чаю, или чего я сам пожелаю, но я решил не задерживаться. Я не мог понять, насколько она искренна. Мне казалось, она изображает волнение, чтобы от нее отвязались. Что-то неизменно раздражало меня в этой твари – теперь, задним числом, я могу с уверенностью сказать, что это была самая настоящая тварь, – она старалась перевести стрелки на себя, выставить себя главной пострадавшей. Я пришел к ней сам не свой от страха за бабушку, а она разыграла спектакль, от которого мне сделалось совсем тошно. Точно это я должен ее успокаивать, повторять, что все уладится, все будет хорошо. Она не имела права так себя вести. В гробу я видал ее кофе с чаем, я хотел одного: чтобы она нашла мою бабушку.

Я поскорей убрался из этого ужасного заведения, клянясь себе, что ноги моей больше там не будет. Я бродил по улицам наугад, как и накануне. И когда я уже решил, что все бесполезно, произошло нечто очень важное. Так оно всегда и бывает. Я оказался около парикмахерской, куда часто захаживала бабушка. Почему же я до сих пор сюда не заглянул? Парикмахерша должна хорошо знать свою постоянную клиентку. Известно, что парикмахерам люди много чего рассказывают. Кстати, это касается и косметологов, и массажистов – всех, кто оказывает такого рода услуги. Ведь человек сидит или лежит в полном бездействии; это обычно располагает к откровенности. Парикмахерская оказалась совсем крошечной, она выживала лишь благодаря соседству с домом престарелых. Хозяйку, кажется, звали Марилин – по правде говоря, точно не помню, но положим, ее звали Марилин. Она сидела на диване и листала журнал. Увидев меня, она воскликнула:

– О, сколько работы!

– М-м… нет, мадам, я пришел не стричься. Я по поводу бабушки.

– Жаль, у вас есть над чем поработать.

Я взглянул на себя в зеркало. Выходя из дому, я забыл причесаться, к тому же мои волосы – весьма неподатливая растительность.

– И где же ваша бабушка?

– В том-то все и дело, что я не знаю.

– И как же я буду ее причесывать, если вы не знаете, где она?

– Простите… Я плохо объяснил… Дело в том, что моя бабушка пропала, но она часто заходила к вам… Вот я и подумал… может быть, вы знаете, где она?

– А как ее зовут?

Я назвал бабушкино имя, но парикмахерше оно ничего не говорило. Я начал описывать бабушку, вспомнил все ее внешние приметы. Безрезультатно. Она смутно что-то припоминала, но не более того. Тогда я достал из сумки вчерашнее объявление. Дама взглянула на фотографию, и последние сомнения рассеялись: она ее не знала.

– Вы в этом уверены?

– Да… Но вы же сами понимаете, здесь бывает столько народу… Погодите… Дайте-ка еще посмотрю… Вы знаете, я вспомнила… она, кажется, действительно заглянула ко мне один раз, но это было несколько месяцев назад… Очень милая дама…

– Несколько месяцев назад? И все?

– Ну да, больше я ее не видела.

– Неужели она больше к вам не ходила? Вы уверены?

– Ну конечно… Я, разумеется, устаю, но в маразм еще не впала. Я помню людей, которых причесываю.

– Это точно?

– Мне вам что, по-китайски повторить?

– …

Повисла пауза, и тут из задней комнаты донесся легких шорох, как будто кто-то ненароком выдал свое присутствие. Я вскинулся:

– Там кто-то есть?

– Да… моя дочка.

– Ваша дочка? Она там, за занавеской?

– Ну да… Он там играет.

– Играет?

– Послушайте, молодой человек, я что-то вас не понимаю…

– Можно мне взглянуть?

– Что?

– Заглянуть за занавеску. Мне очень нужно заглянуть за занавеску.

– Да вы с ума сошли!

– Я вас очень прошу.

– Пожалуйста, уходите.

– Ну пожалуйста!

– Я прошу вас уйти!

Она посмотрела мне прямо в глаза. Я, конечно, производил странное впечатление, но вряд ли был страшен. Мне кажется, она поняла, что у меня нет никакой задней мысли, и наконец согласилась:

– Ну хорошо.

Я шагнул к занавеске: я уже не сомневался, что все это время бабушка пряталась в парикмахерской. Видя мое смятение и отчаяние, парикмахерша уступила. Она вяло посопротивлялась, но потом решила положить конец этой комедии, которая перестала быть смешной. Я шагнул к занавеске и очень медленно стал ее отодвигать…

За занавеской оказалась маленькая девочка: она сидела на полу и играла с куклой. Я повернулся и, ни слова не говоря, вышел на улицу. На миг я действительно поверил, что бабушка там. Я ждал, что вот сейчас отдерну занавеску и увижу ее – но как же нелепа оказалась моя надежда. Что ей было делать в задней комнате какой-то убогой парикмахерской? Какой я идиот!

Я отправился к родителям. И всю дорогу в поезде ругал себя за дурацкое поведение. Но, приехав и увидев отца, вдруг все понял.

30

Воспоминание Марилин

Это случилось буквально на днях. Входит ко мне в парикмахерскую парень, а сам аж весь дрожит. «Вам, – говорит, – может это показаться странным, но не остались ли у вас волосы той девушки, которую вы только что стригли?.. Это моя невеста… Я обожаю ее волосы… Невозможно, чтобы они так вот просто валялись на полу… Если вы их еще не выбросили, отдайте мне…»

31

Не люблю стандартных коттеджей. Тоскливое зрелище. То ли дело настоящий загородный дом или даже городская квартира – тут каждый человек делает свой выбор. Сам не знаю почему, но то, как жили мои родители, вызывало у меня раздражение. Я мог бы написать гору трактатов об этих тошнотворных типовых коттеджах, стать памфлетистом из отвращения к ним, бичевать их изо дня в день, строить социопрофессиональные теории, описывая категории людей, населяющих эти схожие как две капли воды халупы, негодовать, изобличать, клеймить. Но на самом деле плевать я хотел на коттеджи. Плевать с высокой колокольни! Просто иногда на меня накатывает, и я бешусь, потом успокаиваюсь. Ничего, все пустяки, я просто еду навестить родителей.

Я позвонил в дверь. Отца я нашел в таком состоянии, в каком не видел никогда в жизни. От его лица ничего не осталось, он распадался на глазах. Еще заметнее это было в поведении: между жестами, словами все время возникали паузы. За что бы он ни брался, это превращалось в нескончаемую череду заминок, он начинал что-то делать и бросал, потом вздрагивал, спохватывался и начинал снова. Это напоминало телепередачу, когда телевизор плохо работает и изображение замирает. С той разницей, что я не мог поступить с отцом, как с телевизором: по ящику-то лупят, чтоб перестал барахлить (странная логика). В общем, открыв мне дверь, отец, по меньшей мере, секунд десять молчал, прежде чем сказать «привет», и еще столько же, прежде чем пригласил меня войти.

– Я приготовил кофе. Будешь кофе? – спросил он, направляясь на кухню. Я последовал за ним по коридору, в котором не горел свет. – Да, так я о кофе. Сварить тебе, м-м? Я хорошего купил, сейчас попробуешь.

Кофе мы выпили молча, даже не присев. После чего отец сказал:

– Ты не голодный? Может, перехватишь чего-нибудь?

– Не, я не хочу есть, спасибо.

– Да? Точно не хочешь? А то у меня тут есть кое-что. Тебе надо что-нибудь съесть. Сил прибавится. Ты точно ничего не хочешь?

– Ну ладно… давай…

Отец с облегчением вытащил из шкафа какой-то пакет. То, что я согласился съесть кусок сухого кекса, доказывало, вероятно, что его собственное существование продолжается.

– Как дела? – спросил я.

– Да ничего, в порядке.

– Надо было тебе раньше сказать про маму.

– Хочешь еще кекса? Ты вроде любишь?

– Да, спасибо. Очень вкусно.

– …

– А что мама? Почему ты не говорил мне раньше?

– Я сам не понимал, что происходит. Это все как-то быстро покатилось… Иногда мне казалось, вроде что-то не так… Потом, в другие дни, она как будто вела себя нормально… Я уж и сам не знал, что думать.

– Она спит?

– Она у себя. Отдыхает, кажется. Она принимает антидепрессанты.

– Она знает, что я пришел?

– Да, я ей сказал.

В этот момент мы оба забыли о бабушкином исчезновении. Ошарашенный тем, что я нашел в родительском доме, я забыл сказать отцу, какая мысль пришла мне в голову после встречи с парикмахершей. События последних дней совершенно выбили меня из колеи. Даже странно, что мы столько лет жили в совершенном благополучии, плыли по тихой и сонной реке семейной жизни – и вдруг столько драм одновременно. У меня было впечатление, что настало время платить за ровные, вялые годы спокойствия. А теперь неизвестно куда кидаться. Я ищу бабушку, в это время теряю в каком-то смысле мать, и, вместо того, чтобы броситься к маме в комнату, борюсь с желанием убежать. Как же мне хотелось куда-нибудь скрыться, чтобы мне дали жить своей жизнью, дали работать над книжкой (слабый аргумент, конечно). Не хочу никакой ответственности, хочу только, чтобы меня оставили в покое. И тут, думая обо всем об этом, я понял, что желание, чтобы тебя не трогали, – это то самое, что объединяет нашу семью.

Я вошел потихоньку, не постучав. Увидев на лице матери улыбку, я почувствовал облегчение. Слова отца очень напутали меня. Теперь же, когда я мог сам оценить ситуацию, она мне показалась не такой драматичной. Мама, судя по ее виду, была рада меня видеть – притом что в последнее время по неизвестной для меня причине наши отношения сделались довольно сдержанными. Возможно оттого, что, когда я был маленьким, она редко обнимала меня и теперь мне было трудно отвечать на ее приливы нежности. Впрочем, на этот раз я крепко ее поцеловал и сел на краешек кровати. И тут понял, что ее просветленная улыбка относилась не ко мне: это была улыбка человека, находящегося под действием сильного психотропного средства. Я замер, не зная, что сказать. В тщетных поисках предмета разговора я стал разглядывать комнату, переводя взгляд с предмета на предмет, как утопающий хватается за соломинку. На ночном столике стояла позолоченная икона: образ какой-то святой. Это меня удивило. Мама всегда любила церкви, изучала их архитектуру и, как я уже говорил, любила церковные обряды. Но это никак не было связано с верой. Напротив, в этом вопросе она была непримирима и часто повторяла: «Религия – это для слабых». Ссылалась на Ницше. Так что икона в изголовье могла означать полную перемену убеждений, если не сказать больше: безотчетное признание своей слабости. Она цеплялась за изображения, за предметы, как будто надеясь, что они спасут ее от смятения. От пустоты, которая угнетала ее. В какие-то моменты у нее случались просветления, и тогда она силилась понять, что с ней происходит, и тихо повторяла: «Мне страшно».

За долгие годы преподавательской карьеры мама неоднократно наблюдала депрессию коллег. Изнуренные, измотанные, они довольно часто попадали в лечебницу. Конечно, профессия эта тяжелая и нервная, но чтобы до такой степени слететь с катушек – этого мама не понимала. Как может быть, чтобы вдруг отказали мозги и нервы? И вот теперь она думала об этом целыми днями, лежа в кровати и чувствуя только одно – ужас перед следующей минутой. Она не могла понять, почему ей так плохо. Ведь ничто не предвещало беды. Совсем даже наоборот: в последние годы она мечтала о пенсии как о поре сплошных удовольствий. Она собиралась наконец заняться тем, что страстно любила: ходить пешком, читать, путешествовать, да и отоспаться, наконец! Вот оно, счастье! Наконец-то из ее жизни исчезнут неуправляемые подростки (с каждым годом они становились все хуже; она так жалела педагогов нового тысячелетия). Наконец-то ей не нужно будет воскресными вечерами проверять их работы. Наконец-то ее оставят в покое требовательные и напористые родители учеников. Ее шумно чествовали, провожая на пенсию, и вечер, по общему мнению, получился «необыкновенно теплым». В складчину ей презентовали подарочную карту агентства путешествий, и она могла теперь поехать «куда вздумается и когда вздумается». Мама забрала из коллежа свои вещи, закрыла в последний раз свой шкафчик и пообещала, как и все новоиспеченные пенсионеры, навещать иногда своих коллег. Но мама заболела и обещание не сдержала. А если бы и сдержала, то все было бы так же, как у моего отца: зашла бы несколько раз, а потом бы поняла, что говорить с бывшими сослуживцами решительно не о чем. То же происходит и с бывшими учениками: сначала учителя рады их видеть, им интересно, как сложилась их жизнь, но когда вопросы исчерпаны, оказывается, что сказать друг другу нечего. Общих воспоминаний хватает на десять минут. И мама довольно скоро отдала бы себе в этом отчет. Может быть, подсознательно она догадывалась, что будет грустно, и, впав в депрессию, избавила себя от всей этой тягостной мороки.

К концу лета она заметила, что с ней творится неладное. Сначала она подумала, что просто устала от путешествий; но дело было не в этом, ведь она вернулась домой уже давно и успела вволю отоспаться. У нее как будто образовалось внутри странное пятно, которое постепенно росло, заволакивая тело и разум. Свой недуг она воспринимала именно как пятно, размытое и неопределенное. Она начала говорить сама с собой, бормотать что-то вполголоса, перестала отвечать на вопросы отца. Она вообще не хотела больше с ним разговаривать. В этом он мне сам в конце концов признался. Мама тоже призналась со временем, что не могла спокойно смотреть, как отец целыми днями сидит перед телевизором, эта картина ее и доконала. В сентябре у всех начался учебный год, а у нее – нет, впервые за сорок лет. Ей прежде и в голову не приходило, что тело тоже привыкает к определенному ритму. Утро первого дня школьных занятий она посвятила разборке шкафов и старых книг, готовке обеда. А отец не делал вообще ничего, не совершал никаких телодвижений. Он сидел в прострации перед телевизором и тупо смотрел «Магазин на диване». Ему понравилась идея, что можно заниматься спортом во сне: он стал рассматривать свой торс, пытаясь сообразить, куда надо ставить банки-присоски и какой от этого будет эффект. Мои родители переживали первые месяцы пенсии – это могло быть чудесно. Отец мог бы сказать: «Собирайся, пошли побродим». Или: «Поехали в Онфлёр, погуляем, а потом пообедаем в ресторане». Или: «А не сходить ли нам в кино?» Но нет, он ничего такого не говорил, он сидел как тюфяк в кресле и предавался унылой праздности. Уныние вторглось в его жизнь неожиданно, удар оказался слишком сильным. Обычно пустота обрушивается на нас не сразу, она подкрадывается исподтишка, потихоньку обгладывая дни. И что делать дальше? Отец вообще перестал выходить из дому, ездил только к бабушке в дом престарелых, откуда возвращался чернее тучи. В течение многих лет родители пытались не замечать свою усталость друг от друга, прячась каждый в свою работу. Теперь им предстояло просто жить, и не хватало сил создать хоть какую-нибудь иллюзию деятельности, чтобы заполнить вакуум. Однако я уверен, они все еще любили друг друга. Это была любовь, пусть и не пылкая. Да и я, по моим ощущениям, не был плодом пылкой любви. И все же это была любовь. Именно она была в перепуганном взгляде отца, когда мама заболела.

____________________

Теперь, пожалуй, настал момент рассказать, как мои родители встретились во второй раз[14]14
  Если вдруг, читая эту книгу, вы проскочили страницы, повествующие об их странной первой встрече – что меня несказанно бы огорчило, – вы можете вернуться назад к главам 8 и 10, чтобы освежить в памяти этот эпизод.


[Закрыть]. После того странного поступка, когда он подошел на площади к незнакомой девушке, отец вернулся домой. Очутившись в своей комнате и немного успокоившись, он попытался взглянуть на вещи трезво. Почему он, всегда являвший собой образец сдержанности, так запросто обратился к ней? Что в ее лице было особенного, что поразило его в самое сердце? Может, это было что-то из прошлой жизни? Или то самое, что люди называют любовью с первого взгляда? Почему он не сделал попытки познакомиться с ней ближе, почему сбежал? И зачем произнес ту странную фразу? Он совершенно запутался в своих чувствах, в причудливой аритмии собственного сердца.

Потекли обычные дни, но волшебное видение не стиралось. Он ничего про незнакомку не знал, найти ее представлялось немыслимым. Он подумал, что единственная возможность снова ее встретить, это ждать у церкви: может, она снова туда зайдет. (Пишу эти строки и отчетливо понимаю, что я, несколько десятилетий спустя, воспроизвел ту же модель – стал регулярно ходить на кладбище в надежде снова увидеть незнакомку. Поразительное открытие: неужели я, на подсознательном уровне, разыграл известный мне сценарий? Выходит, отец, который ничему меня в жизни не научил, оказывал на меня подспудное влияние и мы вели своего рода диалог теней?) Итак, отец каждый день наведывался к той церкви. Девушка не появлялась. На самом деле она зашла туда лишь однажды, из любопытства, и не собиралась туда возвращаться. Не знаю, сколько времени так прошло, но отец стал получать удовольствие от своей тайной жизни, о которой никто не догадывался. Он производил впечатление серьезного молодого человека, начинал карьеру в банке. Никому и в голову не могло прийти, что сердце его бьется страстно и непредсказуемо и что он на грани безумия. Иногда он спохватывался и говорил себе, что все это смешно: «Какой я идиот! Я никогда ее больше не увижу. Хуже того: если вдруг увижу, то понятия не имею, о чем с ней говорить. Все это вздор и чепуха». И решил больше не ходить. Но прежде пошел все же в последний раз, чтобы в последний раз попытать счастья.

Разумеется, она не пришла. Но все же случилось нечто важное. В церкви было венчание, и отец смешался с толпой приглашенных. Друзьям невесты сказал, что он со стороны жениха, друзьям жениха – что он со стороны невесты. Церемония бракосочетания была очень красивая, волнующая, из тех, что вызывают желание тоже вступить в брак. Невеста была хороша собой, вдобавок русская, что само по себе плеоназм. Жених, дабы угодить невесте, с радостью исполнял все православные ритуалы; он весь светился от счастья, несмотря на обилие свеч и ладана. Когда все выходили из церкви, к отцу подошла женщина.

– А вы ведь здесь чужой, – сказала она.

– Как это? Я приглашен, а как же иначе…

– Я тоже чужая. Просто мне очень нравятся православные свадьбы, вот я и затесалась…

– Но я приглашен…

– Послушайте, я же вам сказала, что я тоже не приглашена, так что прекратите. Кстати, вдвоем мы меньше будем привлекать внимание. Если мы будем держаться вместе, это будет выглядеть естественней.

Так отец познакомился с Агатой. И разумеется, именно с Агаты потянулась цепочка, которая со временем привела отца к моей матери. Агата была молодая актриса, обожавшая импровизации. Каждый понедельник она давала представление вместе со своей труппой. Темы они вытаскивали из шляпы наугад и разыгрывали странные, замысловатые сюжеты с названиями вроде «Ризотто и гестапо» или «Венеция и Альцгеймер». Ситуации приходилось выдумывать. Агата пригласила отца на один такой спектакль. Восхищенный молодыми талантами, способными творить нечто из ничего, гениально владеющими актерским мастерством, отец стал их поклонником. В понедельник вечером его банковская жизнь и кредиты на недвижимость отодвигались на второй план, уступая место театру. Не знаю, как долго он ходил на эти спектакли и что именно связывало его с Агатой, но, кажется, главное событие произошло довольно скоро. В самой середине пьесы под названием «Романтизм и содомия» один актер встал на колени перед девушкой и произнес: «Вы так прекрасны, что лучше мне никогда больше вас не видеть». Отец не мог прийти в себя. Ведь это была его фраза! Как могло случиться, чтобы актер сказал в точности то же самое? После представления он подошел к нему спросить, откуда взялась эта реплика.

– Когда импровизируешь, то сам не знаешь, из каких глубин сознания выплывают те или иные слова. Человек не всегда понимает, откуда черпает вдохновение…

– Но…

– Впрочем, откуда именно эта фраза, я помню. Мне рассказала одна приятельница, что к ней на улице подошел какой-то псих и выдал нечто подобное.

– Правда? – промямлил отец.

– Ну да, странный тип, так она сказала. Псих, говорит, какой-то. А я с ней не согласился. По-моему, эта фраза гениальная. Я ей сказал, что он, должно быть, сногсшибательный парень.

– Спасибо…

– За что спасибо?

– Да так, ни за что…

Отец попросил описать приятельницу. Описание совпало. Так он, невероятным образом, отыскал след той девушки. Прямо как в романе. Прошло еще некоторое время, и отец решился (приходилось обращаться к актерам на «ты», и это стоило ему немалых усилий, но Агата объяснила, что в театре иначе нельзя):

– Слушай, тебе, наверно, это покажется странным… но нельзя ли познакомиться с той твоей приятельницей?

– Да? А зачем тебе?

– Видишь ли, я пишу книгу… ну, не то чтобы книгу… скорее сборник… в общем, я собираю информацию о девушках, к которым подходят на улицах… Меня это необычайно интересует. Я прошу их рассказать самые занятные случаи… Что именно произносят парни, когда клеятся к девушке… и идут ли они после этого в кафе…

– А… отличный сюжет, – сказал актер, явно заинтересовавшись, в отличие от Агаты, которая страшно удивилась.

– Да ты что, и вправду пишешь книгу? Ты?

– Ну да… Почему бы нет?

– Ты – пишешь? Неужели?

Пришлось отцу смириться с очевидностью: он принадлежит к той категории людей, чей образ несовместим с литературой, как покорение Марса – с путешествием на верблюде. Однако он не подал виду:

– Ну да, пишу… А что в этом такого? Разве нельзя работать в банке и писать книги? Насколько я знаю, одно другому не противоречит.

– Ну ладно, не обижайся… Просто меня это немного удивило.

Отец же был потрясен собственной смелостью. Получалось, что он, вообще-то размазня и тряпка, как только дело касается той девушки, моей будущей матери, мгновенно подбирает нужные слова и находит выход из любой ситуации. Этакий супергерой, чья единственная миссия – завоевать сердце прекрасной незнакомки. Как уверенно он ответил Агате и как здорово придумал насчет книги, блестящая идея, главное, вполне правдоподобная! Актер дал ему номер телефона моей матери, отец ей позвонил и предложил встретиться.

Так в конце концов мои родители оказались вдвоем в кафе. Матушка моя мгновенно узнала психа, который бросился ей наперерез у церкви. Теперь он казался ей еще более ненормальным с этой его безумной историей насчет интервью для книги. Но как минус на минус дают плюс, так и эти два безумства дали вместе положительный результат. События приняли столь неожиданный оборот, что мама была скорее заинтригована, чем напугана. И потом, они же в кафе, чего ей опасаться? Кроме того – и это был немаловажный фактор – в ней росло нарциссическое самолюбование, чувство, которое испытывает всякая женщина, видя, на какие ухищрения пускается мужчина ради того, чтобы с ней встретиться. Поразмыслив, она нашла историю красивой, особенно когда отец с трогательной неуклюжестью пытался ее рассказать. Он описал момент, когда заметил ее выходящей из церкви, потом все дни и часы, когда мечтал снова ее увидеть. Мама выспросила кое-какие подробности, потом еще и еще, так что эта страсть в ее воображении приняла форму русского романа. Она согласилась на второе свидание – чтобы получше узнать странного молодого человека, но это уже ничего не меняло. Что бы потом ни произошло, она останется верна своему первому впечатлению: никто никогда так ее не добивался. Ведь на ощущении собственной значимости в глазах другого можно построить целую жизнь. По сути, окажись мой отец кем угодно, занимайся чем угодно, это уже не имело значения: он пробудил в моей матери то, что дремлет в каждом из нас, – надежду быть безумно любимым.

Прошли годы. Не знаю, как протекала жизнь моих родителей до моего рождения. Знаю только, что они долго не хотели детей. Просто жили, путешествовали. Потом наконец появился я. Рос я в спокойной, даже слишком спокойной атмосфере. От этой тихой бестрепетности, наверное, и происходит моя меланхолия. Потом я от родителей уехал. Потом они вышли на пенсию. И вот продолжение.

____________________

Смотрю на икону, что стоит у матери в изголовье, и возникает ощущение, будто лик тоже на меня смотрит. Я понимаю, это чушь, но святая и в самом деле внимательно вглядывается в смотрящего на нее. Как будто расспрашивает о жизни, о важных решениях. Уж не она ли виновница маминой депрессии? И я тоже сойду с ума, если буду долго на нее смотреть. Мама продолжает мне улыбаться, у нее по-прежнему наивно-блаженная улыбка, а я тем временем пытаюсь подобрать нужные слова. Их найти труднее всего, они прячутся внутри нас, и неизвестно, за какой кончик тянуть, чтобы их вытащить. Я говорю маме, что она еще молода (главный, хотя и довольно жалкий довод). Потом я начинаю, как заправский психолог, рассказывать, что интересного ждет ее на жизненном пути.

– Слушай, а почему бы тебе не написать книгу о православных церквах? Ты же ведь так здорово в них разбираешься.

– Хорошая идея, только у меня нет ни малейшего желания писать.

– Жаль. Ты всегда так увлекательно о них рассказываешь.

– Спасибо, дорогой.

– Хочешь отдохнуть? Я пойду?

– Нет, мне хорошо, когда ты рядом. Я очень рада, что ты зашел.

– Ты же знаешь, я всегда рядом. Тебе достаточно позвонить, и я сразу примчусь.

– Ты хороший мальчик. Я знаю, что ты заботишься о бабушке. Как она поживает?

– Она… хорошо. Просила тебя поцеловать.

Не знаю, удалось ли мне передать нежное тепло нашего диалога. Впервые в жизни мы с мамой так разговаривали. Мы произносили слова медленно, и в этой медлительности была какая-то своя красота. Как будто каждый слог имел собственную особую ценность. Я чувствовал мамину хрупкость, ощущал, как ей плохо. Но надеялся, что это пройдет. Пока что надо о ней заботиться. Не оставлять одну. Беречь. Что отец и делал, не сообщая ей об исчезновении бабушки. Ему тоже, разумеется, тяжело было держать все в себе. И наверное, полегчало бы, если б он мог рассказать матери, что происходит с его женой. Его корабль дал течь со всех сторон.

Я украдкой коснулся маминых волос, слегка погладил. От этого как-то отпустило. И тут мама сказала:

– И поцелуй от меня свою жену.

– Какую жену?

– Как какую? Твою.

– Ма, но я не женат.

– Слушай, перестань валять дурака. Момент неподходящий. Скажи ей, пусть тоже зайдет меня проведать. Я, конечно, не в лучшей форме, но все равно буду страшно рада ее видеть. Она чудная. Тебе повезло, ты нашел настоящее сокровище.

По глазам мамы я видел, что она и не думает шутить. Она была уверена, что я женат, и, похоже, даже могла бы описать церемонию бракосочетания. Я подумал было, не использовать ли ее бред в качестве оракула, чтобы узнать, как хоть выглядит моя воображаемая жена. А вдруг это красавица швейцарка с длинными гладкими волосами, нежная и любящая? Может, мама специально искала в своей нечеткой реальности призрак моего счастья? Я на мгновение замялся. Как реагировать в подобной ситуации? Не противоречить безумию, делать вид, что принимаешь эту фантасмагорическую действительность? Или спорить с пеной у рта, пытаясь вывести человека из заблуждения? Наконец я сказал: