Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Давид Фонкинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

15

Отец позвонил мне, чтобы попросить об одном деле. Умерла бабушкина подруга, и бабушка во что бы то ни стало хотела поехать на похороны. Отец не мог ее отвезти и надеялся, что это сделаю я.

– Ты доставишь ей огромное удовольствие, – добавил он.

– Хорошо, я поеду, – согласился я.

– Спасибо тебе. Возьми мою машину, – поспешил сказать он, будто хотел так или иначе, хотя бы материально, участвовать в этом мрачном мероприятии. Повесив трубку, я задумался о том, что он сказал. «Ты доставишь ей огромное удовольствие». И еще: «Она во что бы то ни стало хочет…» Отец был прав: бабушка, которая отказывалась выйти погулять, съездить со мной в музей, ссылаясь то на усталость, то на боли, тем не менее готова была найти в себе силы присутствовать на похоронах. В определенном возрасте люди выходят из дому единственно ради того, чтобы проводить кого-нибудь в последний путь. Я не очень это понимаю. Неужели и мне с приближением смерти начнут доставлять удовольствие похороны? А может быть, наоборот, не захочется видеть то, что в скором времени ждет меня самого? А может, старики ходят на похороны из страха, что на их собственные похороны никто не придет? Что-то вроде «ты мне – я тебе». Нет, чушь. Как может мертвец отплатить услугой за услугу? Ведь если мы кого-то хороним, то на наши похороны он уже точно не придет. Это услуга бескорыстная. Моя теория не работала. Нет, правда, я решительно не понимал, почему бабушка хочет туда поехать во что бы то ни стало. Тем более что умершая старушка не была ее близкой подругой. С годами они виделись все реже и реже, а теперь уж и вовсе никогда не увидятся. Наверное, лучше ее саму об этом спросить. (Но обстоятельства сложились так, что я ничего у нее так и не спросил.)

Входя в дом престарелых, я понял, что произошло нечто исключительное. Я пошел на пост расспросить дежурного администратора. Эта дама мне не нравилась. Ей было под пятьдесят, но приятностью она, видимо, никогда не отличалась (хотя эти два факта между собой никак не связаны). Когда бы я с ней ни встретился, она всегда кипела злобой. Было в ней что-то эсэсовское. Она говорила, что ждет не дождется пенсии, а меня так и подмывало посоветовать ей уже сейчас забронировать здесь комнату. Странно, думал я, что женщина, ежедневно наблюдающая убожество старости, так торопит события. Ее агрессивность была, возможно, следствием глубокой женской неудовлетворенности, или обусловлена ее знаком зодиака, или, наконец, просто сволочным характером. Так или иначе, она объявила:

– У нас самоубийство. Девяностолетняя бабка сиганула из окна в своей комнате.

– …

– Жаль, теперь из-за нее придется отменить спектакль. К нам должны были приехать выпускники театральных курсов Симона. Идиотизм. Не могла подождать до завтра.

Именно так она и сказала. Нелепо, что я, по прошествии лет, до сих пор помню эту фразу, а вот иные строфы Поля Элюара, хоть и вертятся на языке, а вспомнить не могу. Почему всякие глупости застревают в мозгу прочнее, чем красота?

Я ушел. Кроме этой курицы, все остальные были глубоко потрясены. В холле и коридорах царила тишина. Санитары унесли тело. Несколько дней потом уборщики тщетно пытались отмыть кровь с асфальта под окном 323-й комнаты. Директриса опасалась, что другие старики могут последовать примеру самоубийцы – иногда суицид оказывается заразным. Но на этот раз обошлось. Других попыток не было – во всяком случае пока.

У меня долго стояла перед глазами эта картина: старая женщина, бросающаяся из окна. Какой храбростью надо обладать, чтобы решиться на такое. В старости для некоторых существование как будто достигает некой черты и жизнь теряет смысл. Я видел, как восьмидесятилетние пытались уморить себя голодом. Последняя возможность самим принять решение. Они борются теми способами, которые им доступны, зажимая рот, выплевывая, исторгая пищу. Большинство стариков, которых я видел в доме престарелых, хотели умереть. Правда, они говорили не «умереть», а «уйти». Или еще «покончить со всем», что подчеркивало мучительность их существования. Наверно, им казалось, что эта пытка не кончится никогда. Говорят, человек боится смерти. Странно, я видел совсем другое. Видел ожидание смерти. Видел страх: а вдруг она не придет?

Я думал, что застану бабушку в расстроенных чувствах и она, скорее всего, откажется ехать на похороны подруги. Но нет, она ждала меня, готовая к выходу. Более того, даже надушилась. У меня это не укладывалось в голове: с одной стороны, бабушка, ухоженная, нарядная, с другой – самое страшное, что есть на свете. Я спросил, знает ли она, что случилось. Она знала, но это ее словно не касалось. Она была сосредоточена на нашей поездке. Позже я понял, что у нас по-разному идет время. Три дня она жила тем, что готовилась к похоронам подруги. Это была светлая точка на горизонте, к которой она шла. Смысл трех суток существования. Пока ожидаемое событие не произошло, все остальное не имело значения.

Мы уже сели в машину, а я все никак не мог перестать думать о случившемся.

– Ты знала ее? Ту женщину, что выбросилась…

– Нет. Она не выходила из своей комнаты.

– Разве ее не вывозили в холл?

– Она почти не могла двигаться. Не знаю, как она ухитрилась забраться на окно. Мне кажется, ей кто-то помог.

– Ты что, серьезно?

– Во всяком случае, мне так кажется. Я не знаю, дорогой. Просто это странно, вот и все.

Внешне она казалась равнодушной. Но я-то знал лучше, чем кто-либо другой, какая она добрая и отзывчивая. Мы замолчали. Через некоторое время бабушка спросила, нельзя ли включить музыку. Нам попалась песня Сержа Генсбура «Я пришел сказать, что ухожу». Джейн Биркин могла бы расценить ее как объявление о разрыве, хотя на самом деле речь шла о времени, которое ушло безвозвратно: «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…»[9]9
  С. Генсбур обыгрывает в песне строчки знаменитого стихотворения Поля Верлена «Осенняя песня». Перевод А. Ревича. (Прим. перев.).


[Закрыть]. Мелодия была так печальна и так красива, а слова – такая щемящая перекличка с Верленом, что после утренней оторопи я вдруг расчувствовался, и у меня потекли слезы. Не помню, когда я в последний раз плакал. Но мелодия оказалась сильнее, чем все, что мне пришлось пережить за последние месяцы. На похоронах деда, например, я не плакал. Я отворачивался, чтобы бабушка ничего не заметила. Это же просто абсурд плакать сейчас, когда я везу ее на похороны. Вообще многое в последнее время мне стало казаться абсурдным.

Эта песня так и осталась для меня навсегда связана с той поездкой. Я много раз слышал ее потом то на улице, то у кого-нибудь дома, и всякий раз мысленно переносился в машину, в которой вез бабушку на похороны. Странно: эта мелодия так прочно засела во мне, что я даже помню все моменты, когда слышал ее потом. И неизменно она вызывала во мне множество разных воспоминаний, связанных со звучанием песни, всю гамму ощущений – от горечи до сладости. Они раскрывались поочередно, как русская матрешка, а внутри была самая маленькая фигурка, самое первое воспоминание: я везу бабушку в машине на похороны.

16

Воспоминание Сержа Генсбура

«Диван» – это передача на французском телевидении, созданная Анри Шапье и впервые вышедшая в эфир 4 апреля 1987 года. Идея заключалась в том, чтобы, уложить на диван какую-нибудь знаменитость и задавать ей вопросы, как это делают психоаналитики. За несколько месяцев до смерти, 20 сентября 1989 года, Серж Генсбур принял приглашение на эту передачу. Впрочем, ложиться на диван он не пожелал, отшутившись: «Поваляться я люблю, но только не один». Зато поделился своими воспоминаниями, в частности воспоминаниями детства. Отец его, эмигрант из России, работал пианистом в дансингах и барах. Он-то и научил маленького Люсьена (это настоящее имя артиста) играть на фортепиано. Генсбур считает, что это была лучшая школа. В детстве он каждый день слушал, как играет отец: Баха, Шопена, этюды и прелюдии, а еще Коула Портера и Гершвина. Так что детские воспоминания у него музыкальные. В конце Генсбур произнес элегантную фразу: «Каждый день моего существования был наполнен звуками, предвещавшими мою будущую судьбу».

17

Мы шли по дорожкам кладбища. Порой бабушка останавливалась перед какой-нибудь могилой, и я думал: она глядит на них, как молодая пара, присматривающая себе жилье. Я не мог отделаться от мысли, что в следующий раз приду на кладбище уже не с ней, а к ней. И был подавлен куда больше, чем она сама. И глаза у меня все еще были красные. Она шла к месту церемонии почти бодрым шагом. Вскоре мы присоединились к маленькой группе. Чересчур маленькой, человек десять. День плохо начался и плохо продолжался. Ужасно было присутствовать на таких малолюдных похоронах. Надо быть общительней, думал я, завести себе побольше друзей, желательно моложе себя. Но женщина, которую мы хоронили, как выяснилось, была очень известной, всегда окруженной поклонниками балериной. Звали ее Соня Сенерсон. Большинство ее друзей умерли, а те, кто еще не умер, давно уже были не в состоянии передвигаться. Она дожила до того возраста, когда на похороны приходят лишь близкие родственники. Прописная истина: чем позже умираешь, тем более ты одинок в день своих похорон.

Дети и внуки Сони были счастливы нас видеть. Хотя «счастливы» – слово, не вполне подходящее для ситуации. Скажем так, они были рады, что хоть одна подруга смогла прийти. Какая-то девушка из присутствующих не сводила с меня глаз. Честно говоря, я тоже на нее поглядывал. В общем, мы все время друг на друга смотрели. Трагические события дня заставили меня увидеть в новом свете возможности жизни. Печаль пробудила во мне желание, даже нетерпение. У девушки были длинные волосы, а жизнь наша коротка. Ничего удивительно, что соседство смерти активизирует в нас сексуальную энергию. Впоследствии я много раз в этом убеждался. Но в этот первый раз я был ужасно смущен и столь же возбужден. Еще несколько минут назад жизнь казалась мне ужасной, и вдруг она предстала передо мной как путь, усеянный чувственными открытиями. Боясь себе в этом признаться, я кокетничал с девушкой во время похорон. Православный священник (гм, это понравилось бы моей матери) описывал жизненный путь покойной. Ни на секунду не упуская из виду незнакомку, я все же выхватывал из его речи факты биографии балерины, про которую не знал ничего. Священник говорил о том, как она была знаменита и как великолепно танцевала «Лебединое озеро». Мы стояли перед ее гробом и расхваливали ее антраша, судя по всему легендарные. А я думал о том, как бы раздобыть телефон девушки с длинными волосами, ведь я вряд ли еще где-нибудь ее встречу; общих друзей у нас нет, и тонкая ниточка, соединившая нас, неминуемо оборвется. Этим были поглощены все мои мысли. Женщина, которая покончила с собой сегодня утром чуть ли не у меня на глазах, стерлась из моей памяти. Жизнь вдруг сделалась легкой. А реальность меж тем была такова: гроб, в нем тело балерины в саване, и этот гроб как раз опускают в яму.

Присутствующие молчали. Никто особенно не убивался: эта смерть не была неожиданной. В воцарившейся тишине сквозило что-то тихое, почти ласковое. К нам подошла дочь покойной, которой самой было явно уже за семьдесят. Я не сразу понял, почему она сказала: «Молодой человек, я очень тронута вашим сочувствием».

– Да-да… Мои соболезнования, мадам, – пробормотал я.

Я совсем забыл, что плакал, выходя из машины. Мои глаза лгали о причине моих слез, но это не важно. Наверное, все решили, что я очень впечатлительный. Женщина обратилась к бабушке:

– Знаете, мама часто о вас говорила…

– Мы тоже часто о ней говорили.

– Кажется, она очень любила и вашего мужа. Насколько я понимаю, он удивительный человек.

– …

Бабушка хотела что-то ответить, но не смогла. По ее заминке я понял, что дед постоянно присутствует в ее мыслях и упоминание о нем причинило ей живую боль. Наконец она сказала, безо всякого трагизма в голосе, что этот удивительный человек тоже умер. Женщина сделала сочувственный жест… Сплошная череда соболезнующих реверансов.

Бабушка шепнула мне, что устала и хочет уехать, немедленно. О том, чтобы подойти к девушке, нечего было и думать. Меня это даже устраивало: не придется потом корить себя за трусость. Мы медленно пошли прочь. Я то и дело оборачивался и видел, что девушка не спускает с меня глаз. Чем больше мы отдалялись друг от друга, тем более прекрасной она мне казалась. И тем досаднее было ее терять. На мгновение вспомнилась отцовская история о том, как он сказал моей матери при первой встрече: «Вы так прекрасны, что лучше мне никогда больше вас не видеть». Я даже подумал было вернуться и сказать ей то же самое. Но нет, глупо, страшно глупо, потому что больше всего я хотел увидеть ее снова. И меньше всего мне хотелось, чтобы она пополнила мрачную когорту девушек, с которыми обмениваешься взглядом, улыбкой и думаешь, что у вас с ними могло бы что-то получиться, а в итоге они попадают в самый удручающий список, какой есть на свете, – список упущенных возможностей. Нет, я не хотел, чтобы она вошла в их число. Что же делать? Надо было выбирать: остаться примерным внуком или превратиться в покорителя женских сердец. Я был всецело занят этими мыслями, когда мы подошли к машине.

Я не переставал вспоминать лицо этой девушки, ее улыбку, пробившую брешь в беспросветном унынии этого дня. Как же мне снова ее увидеть? Потом я придумал: буду регулярно навещать могилу бабушкиной подруги – а вдруг и ей придет в голову сделать то же самое? Никто так часто, как я, не будет осыпать цветами могилу Сони Сенерсон.

18

Воспоминание Сони Сенерсон

Муж Сони имел русские корни, и эта русскость заставила его в сорок первом покинуть Францию и отправиться в Россию сражаться в Красной армии. Жена пыталась его отговорить, но все напрасно. Он уехал и пропал без вести, и она осталась одна с дочкой.

Прошло много лет, она смирилась с тем, что будет отныне жить без него. Все свои силы, всю душу она вложила в танец. Она стала великолепной балериной и блистала на многих сценах. Слава ее гремела по всему миру, и в конце концов ее пригласили в Россию. Это была эпоха холодной войны, никто не хотел туда ехать, но она сумела убедить труппу, и гастроль состоялась. О Москве она мечтала, надеясь хоть что-то узнать о муже. Балеты прошли триумфально. Ей удалось добиться встречи с каким-то высокопоставленным чиновником, который обещал помочь. И на следующий день передал ей адрес. Вечером она танцевала с превеликим трудом, все ее мысли были заняты этим клочком бумаги; значит, ее муж жив. Тысячи разных версий крутились у нее в мозгу, и главная, конечно, что в России он женился. Пока гремел гром аплодисментов, она плакала в три ручья, и все сочли это свидетельством ее тонкой психической организации.

Она попросила одного танцора из труппы поехать вместе с ней, надеясь положить конец пытке неизвестностью, длившейся десять лет. Машина остановилась у невысокого дома на московской окраине. В подъезде она поискала его имя на почтовых ящиках, но в России на ящиках имен не пишут. Она неслышно поднялась по лестнице и позвонила в дверь. Открыла женщина, спросила, что ей надо. Ага, значит, действительно дело в женщине. Мгновение спустя она сообразила, что женщина старовата для жены. Значит, не жена. Соня назвала имя своего мужа, и старуха пригласила ее войти. Он был здесь! Он был рядом! Он сидел на стуле, на кухне. Соня замерла. Вот он, мужчина ее жизни, которого она столько лет оплакивала.

Прошла целая минута, в течение которой она на него смотрела. Он не шевелился. Соня сделала несколько шагов вперед и поняла, что он ничего не видит. Он предпочел сгинуть в России, нежели вернуться во Францию слепым. Она подошла вплотную и приникла головой к его плечу. Пройдет несколько месяцев, и ей удастся добиться от советских властей разрешения забрать его во Францию. Однажды вечером он скажет ей: «Я храню в памяти твое лицо».

19

Мы снова сели в машину. Бабушка казалась уставшей, и я предложил заехать в брассерию поесть морепродуктов. Надо было переключиться, доставить себе какое-нибудь удовольствие. Бабушка ответила не сразу, некоторое время она колебалась. Наконец сказала:

– Я бы хотела поехать домой.

Домой? Что ты имеешь в виду?

– Ну, домой, в мою квартиру. Мне хочется там побывать.

Я не знал, что ответить. Никто не говорил бабушке правду. Никто – это значит ни мой отец, ни его братья. Они обещали не продавать квартиру, но обещания не сдержали. Более того, они ничего бабушке не сказали. Все случилось очень быстро – так уж вышло. Когда бабушка уехала, ее сосед сверху позвонил моему отцу и предложил немедленно купить квартиру. Учитывая вялость рынка недвижимости, от такого предложения нельзя было отказываться. И три брата, несмотря на принятое решение, рассудили, что рано или поздно все равно придется это сделать, так почему же не теперь? Сосед был настойчив, и они сдались. Сосед был категоричен, он заявил, что ждать не намерен и либо теперь, либо никогда. Позже я узнал, что за несколько дней до бабушкиного отъезда он встретил ее на лестнице. «Вы уезжаете?» – полюбопытствовал он. «На какое-то время», – ответила бабушка. Сосед понял, что действовать надо быстро. Ему не терпелось увеличить жилплощадь: некуда было девать коллекцию игрушечных паровозиков.

За несколько лет до того бабушка перевела квартиру на старшего сына – чтобы ему потом не платить налог на наследство, кажется. Так что заключить сделку оказалось проще простого. Бабушку решили не волновать и не ставить ее в известность. Она как раз начинала мало-помалу привыкать к дому престарелых. Решили, что скажут потом. Деньги от квартиры никто себе не взял, старший сын положил их на бабушкин счет, с тем чтобы она потом сама придумала, что с ними делать. Этот секрет так бы и остался секретом, но все сложилось иначе: бабушка так настаивала в тот день, что в результате узнала правду. Узнала, что у нее больше нет дома. Что ее дом отныне – дом престарелых.

Я попробовал было отговориться тем, что, мол, нет времени, но бабушка заметила:

– На брассерию время есть, а поехать ко мне – нет?

Мне ужасно не хотелось врать. Не хотелось брать на себя эту роль. И я все ей рассказал. Долгое время бабушка молчала, потом сказала:

– Пожалуйста, отвези меня обратно.

По дороге я попытался, хотя и не слишком убедительно, встать на защиту ее сыновей. Но в глубине души я думал, как она. Я считал, что они не правы, что нельзя было продавать квартиру без бабушкиного согласия.

Когда мы приехали, бабушка поблагодарила меня и поцеловала в лоб. Я предложил проводить ее до комнаты, но она сказала нет. Она сказала нет. Она сказала нет.

Это открытие причинило ей огромную боль. Ей не квартиру было жалко: она тосковала по мебели, по занавескам, по посуде, по столовым приборам. Все это кому-нибудь отдали или, хуже того, выкинули, и от этого она не находила себе места. Ее сыновьям и в голову не пришло, что это может иметь для нее какую-то ценность. Они рассудили, что все это – старый хлам, никому, даже их матери, уже не нужный. Они не понимали, что каждый предмет хранит память: что это не просто вилка, а очень памятная вилка; что одеяло, которое они выбросили на помойку, – то самое одеяло, что согревало ее много зим подряд; они раз и навсегда погасили лампу, под которой она перед сном прочла столько книг. Уничтожить все это и не сказать бабушке ни слова значило подтолкнуть ее к могиле. И сколько бы они теперь ни извинялись, ни объясняли, что это была уникальная возможность удачно продать квартиру, ничего не помогало. Бабушка упорствовала в своей обиде и намерена была умереть, так и не помирившись со своими детьми.

Это тяжело подействовало на моего отца. Он был к матери ближе, чем его братья, и всегда старался исполнять свой долг. И вот теперь она с ним не разговаривала. Каждую ночь он дрожал от мысли, что она умрет. Умрет, не простив. И пожаловаться было некому. Моя мама постоянно была в разъездах. Она беспрестанно шарила по интернету, ища горящие туры, но, к удивлению отца, всегда уезжала одна, с собой не звала. Странная история. Когда она возвращалась, то не знала, куда себя деть, и старалась улизнуть при первой возможности. Мы еще не поняли, что в этом непрерывном бегстве было много настораживающего. Мы думали, она наслаждается свободой и новой жизнью, не понимая, что от этой новой жизни она как раз и бежит. Отец был подавлен и впервые не скрывал этого. Именно его удрученность и заставила бабушку сменить гнев на милость. В один прекрасный день она раскрыла ему объятия, пожурив:

– Смотри больше так никогда не делай.

– Что ты, мама, конечно… Обещаю… Прости, пожалуйста..

Они оба были удивлены этой сценой. Шаг в прошлое. Будто маленький мальчик просил у мамы прощения за серьезную провинность. Когда отец был прощен (это было как возврат к жизни), бабушка сказала, что ей нужны деньги:

– Я хочу сходить к парикмахеру.

Отец был на седьмом небе от счастья, что он снова стал нужен.