Текст книги "Долгота"
Автор книги: Дава Собел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
11.
Испытание огнем и водой
Смотрите-ка, с недавних пор
Семь ловкачей во весь опор
Несутся, не жалея сил,
А финиш – Гринвич, Флемстид-Хилл...
Но, Маскелайн, хоть говорят,
Тебе в науке чёрт не брат —
Не для тебя такой заклад...
Его держащая рука,
Как небо в звёздах, высока.
С.П. На Гринвич! или Состязание астрономов
Книга, восхваляющая героя, должна с тем же жаром клеймить его врага – в нашем случае преподобного Невила Маскелайна, человека, который вошёл в учебники как «астроном мореходов».
По правде сказать, Маскелайн не столько злодей, сколько антигерой, и заслужил скорее обвинения в твердолобости, нежели в жестокосердии. Однако Гаррисон ненавидел его лютой ненавистью, и не без причины. Разногласия между этими двумя людьми превратили последний этап состязания за награду в ожесточённую схватку.
Маскелайн так сроднился с методом лунных расстояний, что стал его персонификацией. Человек и метод подходили друг другу как нельзя лучше: Маскелайн, откладывавший женитьбу до пятидесяти двух лет, целиком отдал себя точным наблюдениям и тщательным расчётам. Он с равным бесстрастием записывал всё, от координат небесных тел до событий личной жизни (включая все траты, большие и малые, на протяжении восьмидесяти лет). Даже его автобиография составлена в третьем лице. «Доктор М., – начинается дошедший до наших времён рукописный том, – последний член древнего рода, давно обосновавшегося в Пертоне в графстве Уилте». На следующих страницах Маскелайн поочередно называет себя «он» и «наш астроном», даже до назначения героя королевским астрономом в 1765 году.
Четвёртый в длинной цепочке Невилов, Маскелайн родился 5 октября 1732 года, на сорок лет позже Джона Гаррисона, однако его невозможно представить молодым. «Зубрила» и «педант» – так отозвался о нём биограф. Маскелайн прилежно изучал оптику и астрономию с намерением прославиться в науке. В семейной переписке его старшие братья, Уильям и Эдмунд, фигурируют как «Билли» и «Мун», младшая сестра Маргарет – как «Пегги», и только Невил всегда остаётся Невилом.
В отличие от Джона Гаррисона, не получившего формального образования, Невил Маскелайн окончил Вестминстерскую школу и Кембриджский университет. Денег у семьи было мало, так что он учился на правах «бедного студента»: убирался и выполнял другую чёрную работу за право слушать лекции. Позже, уже став профессором Тринити-колледжа, Маскелайн принял сан и некоторое время служил младшим священником в Чиппинг-Барнете, милях в десяти к северу от Лондона. Ещё студентом он полюбил астрономию и через кембриджских друзей познакомился с Джеймсом Брадлеем, третьим королевским астрономом. Два истинно методических ума нашли друг друга. До конца жизни они вместе бились над решением проблемы долготы.
Брадлей на этом этапе был уже близок к тому, чтобы завершить работу над лунными таблицами, присланными из Германии астрономом-математиком-картографом Тобиасом Майером. Между 1755 и 1760 годом он, как пишет Маскелайн, провёл в Гринвиче тысячу двести наблюдений, сопровождавшихся «тщательными расчётами», чтобы проверить точность сделанных Майером предсказаний.
Маскелайн, естественно, заинтересовался этими исследованиями. В 1761 году, когда весь научный мир собирался наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца, Брадлей выхлопотал ему престижное назначение: возглавить экспедицию, целью которой будет подтверждение таблиц Майера – и их пригодности для кораблевождения.
Маскелайн отправился на крохотный остров Святой Елены в Атлантике, куда веком раньше путешествовал Галлей, чтобы изучать южные звёзды, и где в следующем столетии предстояло окончить дни Наполеону Бонапарту. По пути туда и обратно астроном с помощью октанта и таблиц Майера много раз успешно определял долготу, к своему удовольствию и большой радости Брадлея. В умелых руках Маскелайна метод лунных расстояний работал безукоризненно.
С помощью этого же метода он первым в истории определил точную долготу острова Святой Елены.
На острове Маскелайн провёл и те наблюдения, ради которых была затеяна экспедиция: несколько часов смотрел, как Венера тёмным пятнышком скользит по лику дневного светила. Чтобы такое произошло, планета должна оказаться точно между Землёй и Солнцем. Из-за взаимного расположения орбит это случается два раза подряд с интервалом в восемь лет, но следующей пары прохождений надо дожидаться ещё столетие. В 1677 году Галлей всё на том же острове Святой Елены наблюдал куда менее редкое событие – прохождение Меркурия. Он призвал Королевское общество проследить за следующим прохождением Венеры, до которого, как и до возвращения кометы своего имени, ему не суждено было дожить. Галлей убедительно доказал, что большое число таких наблюдений, сделанных из далеко разнесённых точек земного шара, позволит узнать расстояние от нашей планеты до Солнца.
Итак, экспедиция Маскелайна была частью международного научного проекта, включавшего отправку французских астрономов в тщательно выбранные точки Сибири, Индии и Южной Африки. То же событие наблюдали с мыса Доброй Надежды Чарльз Мейсон и Джеремия Диксон – за несколько лет до того, как провели свою знаменитую линию между Пенсильванией и Мерилендом. Второе прохождение Венеры, предсказанное на 3 июня 1769 года, стало поводом для первого кругосветного плавания капитана Джеймса Кука – он провёл астрономические наблюдения на Таити и лишь потом двинулся дальше, к Новой Зеландии.
Увы, со времен Галлея погода на острове Святой Елены не улучшилась, и Маскелайн не смог досмотреть прохождение Венеры из-за облака, закрывшего Солнце. Тем не менее он провёл на острове ещё много месяцев, сравнивая силу тяжести на Святой Елене и в Гринвиче, пытаясь определить расстояние до ближайшей звезды – Сириуса и (по наблюдениям Луны) радиус Земли. Всё это, а также успехи на долготном фронте вполне компенсировали ему незавершённое наблюдение за Венерой.
В том же 1761 году началось ещё одно плавание, чрезвычайно важное для истории про долготу, хоть и никак не связанное с прохождением Венеры. Уильям Гаррисон отправился на Ямайку – испытывать отцовский хронометр.
Первые морские часы Гаррисона, H-1, добрались только до Лиссабона, номер второй никогда не покидал сушу. Номер третий, на изготовление которого ушло почти двадцать лет, можно было бы испытать сразу после завершения, в 1759 году, если бы не Семилетняя война. Она охватила три континента, включая Северную Америку; в противостояние были втянуты Англия, Франция, Пруссия, Россия и другие страны. Правда, она не помешала королевскому астроному Брадлею испытать копии лунных таблиц на военных кораблях у побережья враждебной Франции. Однако никто в здравом уме не отправил бы единственный в своем роде инструмент туда, где его может захватить неприятель, – по крайней мере такой довод выдвигал поначалу Брадлей. Однако в 1761 году он же согласился на официальные испытания H-3, несмотря на то что до окончания войны оставалось ещё два года. Трудно отделаться от мысли, что на этом этапе Брадлею захотелось, чтобы хронометр так или иначе сгинул. Впрочем, международный проект по наблюдению Венеры отчасти узаконил плавания под флагом науки.
Между завершением и официальной проверкой H-3, летом 1760-го, Гаррисон с гордостью продемонстрировал Комиссии по долготе свой шедевр – H-4. Комиссия постановила испытать H-3 и H-4 в одном плавании.
В мае 1761 года Уильям Гаррисон отплыл с тяжёлым третьим номером в Портсмут, где должен был дожидаться посадки на корабль. Джон Гаррисон тем временем доводил и регулировал номер четвёртый, намереваясь вручить его сыну в Портсмуте перед самым отплытием.
Пять месяцев спустя Уильям всё ещё сидел в Портсмуте, ожидая приказов. Был октябрь, Уильям изводился злостью на чиновничью волокиту и страхом за свою жену Элизабет, которая ещё не оправилась после тяжёлых родов.
Уильям подозревал, что доктор Брадлей нарочно оттягивает испытания, выгадывая время, чтобы Маскелайн успел получить положительные результаты для метода лунных расстояний. Это может показаться паранойей, но у Гаррисона-младшего были основания подозревать астронома в личной корысти. В дневнике Уильям записал, как они с отцом встретили Брадлея в инструментальной лавке. «Доктор был сильно не в духе, – отметил Уильям, – и с большим жаром сказал мистеру Гаррисону, что, если бы не он и не его треклятые часы, они с мистером Майером уже разделили бы между собой десять тысяч фунтов».
Брадлей как королевский астроном заседал в Комиссии по долготе, а значит, участвовал в решении, кому присудить премию. Со слов Уильяма ясно, что он был бы не прочь получить её сам. Таким образом, имел место конфликт интересов – хотя эти слова явно не в полной мере передают то, с чем пришлось столкнуться Гаррисону.
Чем бы ни была вызвана задержка, вскоре после возвращения Уильяма в Лондон комиссия всё же отдала нужные распоряжения, и в ноябре он наконец взошёл на борт военного корабля «Детфорд». С H-4, но без H-3. За время промедления его отец решил снять номер третий с дистанции и сделать ставку на Часы.
Комиссия потребовала, для строгости испытания, заключить H-4 в ящик с четырьмя замками. Каждый открывался своим ключом. Один ключ был у Уильяма – ему предстояло каждый день заводить часы. Три других ключа доверили надёжным людям, которым вменялось в обязанность следить за каждым шагом Гаррисона-младшего: пассажиру «Детфорда» Уильяму Литлтону, следующему на Ямайку, чтобы занять должность губернатора, капитану Дадли Диггсу и его первому лейтенанту Дж. Сьюарду.
Двум астрономам – одному в Портсмуте и другому, отплывающему на Ямайку, – поручили установить точное локальное время отбытия и прибытия. По их результатам Уильям должен был поставить часы.
На первом же этапе плавания выяснилось, что пиво во многих бочках испорчено. Капитан Диггс приказал выкинуть их за борт. «Сегодня, – записано в судовом журнале, – пиво закончилось, и люди вынуждены пить воду». Уильям пообещал, что это ненадолго: по его выкладкам, «Детфорду» оставался день пути до Мадейры.
Диггс сказал, что часы запаздывают – до Мадейры ещё плыть и плыть, – и предложил пари. Утром на горизонте показалась Мадейра, и скоро в трюм уже загружали бочки с вином. Диггс тут же сделал Уильяму новое предложение: он купит первые же морские часы, которые Гаррисоны сделают на продажу, в тот миг, когда это произойдёт. С Мадейры Диггс написал Джону Гаррисону: «Дорогой сэр, едва успеваю уведомить вас... о великой точности ваших часов в установлении долготы. Согласно судовому журналу, мы находились в 1 градусе 27 минутах восточнее по французской карте, указывающей долготу Тенерифе, посему я думаю, ваши часы показывают верное время».
Путь через Атлантику занял почти три месяца. По прибытии «Детфорда» в Порт-Ройял 19 января 1762 года представитель Комиссии по долготе Джон Робинсон с помощью астрономических инструментов установил местный полдень. Робинсон и Гаррисон сверили часы, чтобы вычислить долготу Ямайки по расхождению во времени. Хронометр H-4 отстал всего на пять секунд – за восемьдесят один день в море!
Капитан Диггс, щедрая душа, по этому поводу торжественно презентовал Уильяму (и в его лице – отсутствующему отцу) октант. Кураторы Национального морского музея, где выставлен теперь трофей, отметили в табличке, что это был «странный подарок для человека, чьей целью было устранить метод лунных расстояний за ненадобностью». Возможно, капитан Диггс когда-нибудь видел бой быков и подразумевал, что вручает Уильяму уши и хвост побеждённого животного. Более того, даже с морским хронометром, показывающим лондонское время, Диггс всё равно нуждался в своем октанте – чтобы установить локальное время в море.
Через неделю с небольшим после прибытия «Детфорда» в Порт-Ройял Уильям, Робинсон и Часы отплыли назад в Англию на борту корабля «Мерлин». Из-за непогоды Уильям постоянно тревожился, как уберечь H-4 в сухости. Волны заливали палубу, вода просачивалась через доски в капитанскую каюту, где бедный Уильям, перебарывая морскую болезнь, держал Часы завёрнутыми в одеяло, а когда намокало и оно, сушил его своим телом. Из-за этих мер предосторожности Уильям к концу плавания слёг с жестокой лихорадкой, но результат того стоил: 26 марта, когда он вернулся домой, Часы всё ещё тикали. Суммарная погрешность за всё путешествие туда и обратно составила чуть меньше двух минут.
Гаррисон должен был получить премию здесь и сейчас, ведь Часы выполнили все требования Акта о долготе, однако события сговорились против него, и заслуженная награда вновь отодвинулась на долгий срок.
Во-первых, комиссия должна была на следующем заседании подтвердить результаты испытаний. Перед началом плавания она настояла на четырёх ключах и двух астрономах, теперь потребовала, чтобы три математика проверили и перепроверили расчёты времени в Портсмуте и на Ямайке, в которых внезапно обнаружились изъяны. К тому же комиссия осталась недовольна, что Гаррисон-младший не выполнил требований Королевского общества: не определил долготу Ямайки по затмению спутников Юпитера. Уильям впервые слышал об этом условии, да и в любом случае не справился бы с такой задачей.
В августе 1762 года комиссия представила окончательный отчёт, в котором постановила, что «произведённых испытаний недостаточно для определения долготы на море». Хронометр H-4 должен пройти новую проверку, на сей раз под более строгим контролем. Назад, в Вест-Индию – и чтоб теперь всё было как надо!
Вместо двадцати тысяч фунтов Джон Гаррисон получил полторы – в признание того факта, что его часы «хоть и не считаются пока годными для определения долготы... тем не менее являют собой весьма полезное для общества изобретение». Ещё на тысячу он мог рассчитывать, когда четвёртый номер вернётся из второго плавания.
Маскелайн, поборник конкурирующего метода, вернулся со Святой Елены в мае 1762 года, сразу после Уильяма, страшно довольный своими успехами. Он тут же заложил фундамент своего будущего бессмертия, опубликовав «Путеводитель британского моряка» – английский перевод Майеровых таблиц с указаниями по их использованию.
Сам Майер умер в феврале, в возрасте тридцати девяти лет, от инфекционной болезни. В июле скончался королевский астроном Брадлей. Он дожил до шестидесяти одного года, что по тем временам было не так уж мало, но Маскелайн клялся, что его наставник сократил свои дни неусыпным трудом над лунными таблицами.
Смерть Брадлея не смягчила комиссию и не принесла Гаррисонам облегчения. Всё лето, пока должность королевского астронома оставалась вакантной, и позже, когда на неё заступил Натаниель Блисс, Уильям переписывался с членами комиссии, отстаивая Часы. На двух заседаниях, в июне и в августе, он вновь получил неутешительный ответ, который и вынужден был передать отцу.
Как только Блисс в качестве четвёртого королевского астронома занял место в Комиссии по долготе, он избрал Гаррисона своей мишенью. Вслед за Брадлеем Блисс признавал лишь метод лунных расстояний. Он объявил, что так называемая точность Часов – случайное совпадение и не означает, что в следующем плавании они будут вести себя так же.
Никто из астрономов и адмиралов понятия не имел, как устроен хронометр Гаррисона и за счёт чего сохраняет такое постоянство хода. Возможно, они бы и не поняли, но с наступлением 1763 года начали требовать от Гаррисона объяснений. Отчасти ими двигало научное любопытство, отчасти – соображения национальной безопасности. Для метода лунных расстояний требовалось знать время астрономических наблюдений, и по всему выходило, что часы Гаррисона справляются с этой задачей лучше других. Они даже могут заменить метод лунных расстояний ненастными ночами, когда не видно Луны и звёзд. А Джон Гаррисон не молодеет. Что, если он скончается и унесёт тайну хронометра в могилу? Что, если Уильям вместе с часами сгинет в морской пучине? Комиссия желала получить все сведения о механизме, прежде чем хронометр вновь пустится в опасное плавание по волнам.
Французское правительство отрядило в Лондон небольшой контингент часовщиков во главе с Фердинандом Берту, чтобы те попытались выведать у Гаррисона его секреты. Гаррисон, с понятной по тем временам подозрительностью, французов прогнал, а от соотечественников потребовал гарантий, что его идеи никто не украдёт. В качестве такой гарантии изобретателя устроили бы пять тысяч фунтов от парламента, но переговоры быстро зашли в тупик. В итоге стороны остались при своём: Гаррисон не получил денег, комиссия не получила объяснений и чертежей.
Наконец в марте 1764 года Уильям и его друг Томас Уайетт взошли на борт военного корабля «Тартар» и вместе с H-4 отплыли к Барбадосу. Капитан «Тартара», сэр Джон Линдси, надзирал за первым этапом испытаний, то есть до самой Вест-Индии.
15 мая Уильям сошёл на берег, чтобы сравнить заметки с астрономами, прибывшими раньше на «Принцессе Луизе», и сразу увидел знакомое лицо. Здесь, в обсерватории, построенной, чтобы оценить точность H-4, Уильяма дожидался верный клеврет Натаниеля Блисса – Невил Маскелайн собственной персоной.
Маскелайн уже пожаловался местному обществу, что и сам проходит повторные испытания. В экспедиции на остров Святой Елены, хвастался астроном, метод лунных расстояний зарекомендовал себя как нельзя лучше, плавание к Барбадосу устранило последние сомнения, и теперь-то он наверняка получит заслуженную награду.
Услышав об этом, Уильям и капитан Линдси заявили, что Маскелайн как заинтересованное лицо не вправе оценивать H-4. Астроном сперва разозлился, потом занервничал. В таком взвинченном состоянии он не смог провести наблюдения – хотя все свидетели уверяют, что на небе не было ни облачка.
12.
Повесть о двух портретах
До наших дней дошли два прижизненных изображения Джона Гаррисона. Первое – парадный масляный портрет, написанный Томасом Кингом в октябре 1765 – марте 1766-го. Второе – гравюра, сделанная в 1767 году Пьером-Жозефом Тассером с портрета и повторяющая его почти во всём. Вернее даже – во всех деталях, кроме одной. И за ней угадывается скорбная повесть об унижениях и отчаянии.
Портрет висит сейчас в галерее старой Королевской обсерватории. На нём изображен человек солидный и значительный. Гаррисон, облачённый в шоколадного цвета сюртук и панталоны, сидит в окружении своих изобретений: справа от него H-3, за спиной – маятниковый регулятор, сделанный им для проверки собственных часов. Осанка прямая, на лице довольное (но не самодовольное!) сознание жизненного успеха. На голове белый парик, кожа гладкая, чистая. (В истории о том, как Гаррисон ребёнком слушал тиканье лежащих рядом часов, утверждается, что в то время он болел оспой. Напрашивается вывод, что либо история выдумана, либо маленький Джон чудесным образом исцелился, либо художник не стал изображать оспины.)
Глаза хоть и старческие, слезящиеся (как-никак Гаррисону на портрете семьдесят с лишним), но смотрят уверенно и прямо. Только сведённые брови да морщина между ними выдают гнетущую тревогу и настороженность. Левая рука упирается в бок, правая лежит на столе, в её ладони... карманные часы Джефриса!
Где H-4? Хронометр – лучший и самый любимый! – был к тому времени давно закончен. С чем же ещё позировать для портрета, если не со своей гордостью? И впрямь, на гравюре Гаррисон изображен с H-4. На чёрно-белом оттиске правая рука изобретателя пуста, развёрнута ладонью вверх и указывает примерно в сторону хронометра, лежащего на чертеже. Номер четвёртый явно слишком велик для человеческой ладони, и Гаррисон не мог бы держать его, как держит на картине вдвое меньшие часы Джефриса.
На портрете работы Кинга H-4 отсутствует, потому что часы в то время находились в другом месте. Их пририсовали позже, когда слава Гаррисона как «человека, нашедшего долготу», породила спрос на его гравированные изображения. События, которые этому предшествовали, вынули из Гаррисона всю душу.
После вторых испытаний летом 1764 года Комиссия по долготе молчала несколько месяцев: ждала, пока математики сравнят расчёты долготы, сделанные по хронометру, и результаты астрономических наблюдений в Портсмуте и на Барбадосе. Наконец, заслушав вердикт математиков, она «единодушно признала, что означенные часы указывают время с достаточной точностью». А что ещё оставалось членам комиссии? Из математических выкладок неопровержимо следовало: часы определяют долготу с погрешностью в десять миль – в три раза точнее, чем требовал парламентский акт! Однако для Гаррисона этот оглушительный успех обернулся лишь маленькой победой. Теперь от создателя часов требовали объяснить, как они работают.
Осенью комиссия пообещала вручить Гаррисону половину награды в обмен на все его часы плюс полное раскрытие внутреннего устройства H-4. Вторую половину выплатят, когда другой часовщик под его руководством соберет две копии хронометра в доказательство, что механизм H-4 воспроизводим и сделанные по его образцу часы дадут такую же точность.
В довершение нервотрепки Натаниель Блисс нарушил почти вековую традицию долгожительства королевских астрономов. Джон Флемстид занимал эту должность сорок лет, Эдмунд Галлей и Джеймс Брадлей – по двадцать с лишним, а вот Натаниель Блисс скончался, проведя на посту всего два года. В январе 1765-го объявили имя нового королевского астронома (а значит, и члена Комиссии по долготе). Им, как наверняка предвидел Гаррисон, стал его заклятый враг Невил Маскелайн.
Тридцатидвухлетний астроном заступил на пост в пятницу. На следующее утро, в субботу, ещё до официальной церемонии, на которой ему предстояло приложиться к королевской руке, Маскелайн явился на очередное заседание Комиссии по долготе в качестве её новоиспеченного члена. Он выслушал горячие дебаты о выплатах Гаррисону, поддержал предложение вручить денежные награды Леонарду Эйлеру и вдове Тобиаса Майера, затем перешёл к тому, что занимало его самого.
Маскелайн зачитал длинный меморандум, восхвалявший метод лунных расстояний. Четыре капитана Ост-Индской компании, которых он привёл с собой, хором поддержали его мнение. Все они, по собственным словам, многократно определяли долготу по методу, изложенному в Маскелайновом «Путеводителе британского морехода», и всякий раз укладывались с расчётами в какие-то четыре часа. Они подтвердили, что таблицы Маскелайна следует издать большим тиражом и тогда «этот метод станет легко и повсеместно использоваться мореходами».
Так началась новая массовая кампания за внедрение метода лунных расстояний в практику. Часы Гаррисона, может, и точны, но они не более чем дорогая игрушка, небеса же открыты для всех и каждого.
1765 год принёс Гаррисону и другое огорчение: парламент принял новый билль о долготе, так называемый 5-й акт Георга III. Закон вносил в акт 1714 года оговорки и уточнения, некоторые из них были направлены лично против Гаррисона. Законодатели прямо называли его по имени и объясняли, в чём состоят разногласия изобретателя и Комиссии по долготе.
Гаррисон был вне себя. Несколько раз он демонстративно покидал заседания комиссии, а как-то даже объявил в сердцах, что не исполнит её наглые требования, «пока в его жилах есть хоть капля английской крови».
Лорд Эгмонт, председатель комиссии, прочёл ему суровую отповедь: «Сэр... вы самый чудной и упрямый человек, какого я встречал в жизни, и если вы только сделаете, что от вас просят и что в ваших силах, даю слово: я заплачу вам эти деньги, только сделайте!»
И Гаррисон сломался. Он передал комиссии чертежи. Составил письменное описание механизма. Пообещал, что покажет внутреннее устройство часов экспертам, которых направит к нему комиссия.
Тем же летом, 14 августа 1765 года, в доме Гаррисона на Ред-лайон-сквер собрался высокий трибунал часовщиков. Присутствовали два кембриджских профессора, которых Гаррисон уничижительно называл «попами» и «пасторами»: преподобный Джон Мичел и преподобный Уильям Ладлэм. Три уважаемых часовщика: Томас Мадж, сам живо интересовавшийся производством морских хронометров, Уильям Мэтьюз и Ларкум Кендалл, бывший подмастерье Джона Джефриса. Шестым членом комитета стал всеми чтимый мастер Джон Бёрд: по заказу Королевской обсерватории он делал стенные секстанты и другие инструменты для картирования звёзд, а также уникальные приборы для различных научных экспедиций.
Пришёл и Невил Маскелайн.
В течение следующих шести дней Гаррисон полностью разобрал часы, объясняя – под присягой! – назначение каждой детали, отвечая на вопросы и рассказывая, как различные новшества работают вместе, обеспечивая безукоризненный ход. Когда всё кончилось, судьи подписали документ, подтверждающий, что, по их мнению, Гаррисон ничего от комитета не утаил.
Теперь (надо думать, желая добить Гаррисона), комиссия постановила, что он должен вновь собрать часы и передать их для хранения в Адмиралтейство. Одновременно ему поручалось изготовить ещё две копии – без исходного образца и даже без чертежей и описаний (их Маскелайн передал в типографию для издания книги с гравированными иллюстрациями, которую комиссия собиралась пустить в широкую продажу).
Казалось бы, самое неподходящее время, чтобы позировать для портрета, однако мистер Кинг писал мистера Гаррисона в этот самый период. Судя по спокойному лицу изобретателя, дело происходило уже осенью, после того, как он получил от комиссии обещанную половину премии.
В начале нового, 1766 года в Лондон вновь заявился Фердинанд Берту – он прибыл из Парижа в надежде своими глазами увидеть механизм H-4. Гаррисон вновь отвечал отказом: с какой стати он будет по доброй воле делиться своими секретами? Парламент заплатил за них десять тысяч фунтов, Берту от имени французского правительства предлагал пятьсот.
Впрочем, нельзя сказать, что Берту уехал ни с чем. Ещё из Парижа он завязал профессиональную переписку с Томасом Маджем, а теперь заглянул к тому в мастерскую на Флит-стрит. Видимо, никто не предупредил Маджа – как и других участников комитета, – что объяснения Гаррисона разглашать нельзя. За обедом Мадж в красках расписывал заезжему коллеге удивительное совершенство H-4. Он имел счастье держать хронометр в руках, знает мельчайшие подробности устройства – и всеми ими поделился с Берту. Даже чертежи набросал.
Как позже выяснилось, Берту и другие европейские часовщики не воспользовались секретами H-4 при создании своих хронометров, и всё же недовольство Гаррисона тем, что его тайны выставили на общее обозрение, вполне можно понять.
Комиссия по долготе лишь слегка пожурила Маджа. У неё были другие заботы, помимо Гаррисоновых дел. В частности, она как раз рассматривала прошение преподобного Невила Маскелайна, который хотел начать выпуск астрономических эфемерид для мореходов, готовых определять долготу по методу лунных расстояний. Включив туда заранее обработанные данные, он мог уменьшить число математических операций для конкретных навигаторов, которые станут пользоваться таблицами. Таким образом, время расчётов сокращалось с четырёх часов до тридцати минут. Королевский астроном выражал всяческую готовность взяться за этот труд, а от комиссии – официального издателя таблиц – просил денег на жалованье двум вычислителям, которые проделают чёрную математическую работу, и на типографские расходы.
Маскелайн издал первый том «Морского альманаха и астрономических эфемерид» в 1766 году и занимался им до конца дней. Он умер в 1811 году, но моряки пользовались его трудами ещё несколько лет, поскольку выпуск одиннадцатого года содержал расчёты до 1814 года.
Дело Маскелайна продолжили другие: лунные таблицы публиковались до 1907 года, «Альманах» выходит и по сей день.
«Морской альманах» стал весомым вкладом в навигацию и делом жизни Маскелайна – такая кропотливая работа как нельзя лучше отвечала его характеру. На каждый месяц он составлял двенадцать страниц мелким шрифтом из цифр и аббревиатур: позиции Луны относительно Солнца и десяти опорных звёзд на каждые три часа. Все соглашались, что «Альманах» и прилагавшиеся к нему таблицы – самый верный способ определить долготу в море.
В апреле 1776 года, после того как Кинг закончил писать Гаррисона, комиссия нанесла часовщику новый удар – случись это раньше, выражение лица на портрете, вероятно, было бы иным.
Блисс в своё время предположил, что результат, показанный H-4 в плаваниях, – случайная удача. Чтобы устранить эти сомнения, хронометр решили подвергнуть новому испытанию, ещё более суровому, чем два морских путешествия. Для этого его предстояло перевезти из Адмиралтейства в Королевскую обсерваторию и там ежедневно проверять по большим маятниковым часам в течение десяти месяцев. Занятие это комиссия поручила Невилу Маскелайну. В Гринвич для сверки с маятниковыми часами предстояло отправиться и трём «большим приборам» – H-1, H-2 и H-3.
Можно вообразить чувства Гаррисона, когда он узнал, что его детище забирают из Адмиралтейства и передают в руки ненавистного астронома. Через несколько дней после первого удара его ждал второй, в лице Невила Маскелайна, который заявился в дом на Ред-лайон-сквер без предупреждения и с ордером на арест первых трёх часов.
«Мистер Гаррисон, – гласил документ, – мы, члены комиссии, учреждённой парламентским актом о нахождении долготы в море, сим предписываем вам вручить преподобному Невилу Маскелайну, королевскому астроному в Гринвиче, три оставшихся у вас прибора, кои ныне являются достоянием общества».
Гаррисон был припёрт к стене. Ему оставалось лишь провести Маскелайна в комнату, где стояли часы, с которыми он тридцать лет прожил душа в душу. Они по-прежнему тикали на разные голоса, словно старинные друзья за оживлённой беседой, нисколько не горюя, что их время давно прошло. Они болтали между собой, ничего не ведая о большом мире вокруг, окружённые любовью и заботой своего творца.
Прежде чем расстаться с часами, Гаррисон попросил Маскелайна о единственном одолжении: письменно засвидетельствовать, что тот получил часы в полной исправности. Маскелайн заспорил, затем согласился признать, что по виду часы исправны, в чём и расписался. К концу разговора и астроном, и часовщик были вне себя; когда Маскелайн спросил, как перевозить часы (то есть надо ли их предварительно разобрать), Гаррисон буркнул, что не станет давать советов, которые ему же поставят в вину, если с часами по дороге случится что-нибудь дурное. Наконец он всё-таки сказал, что номер третий лучше везти как есть, а первый и второй – частично разобрать. Впрочем, смотреть на это надругательство было свыше его сил, и он удалился на второй этаж. Оттуда Гаррисон и услышал грохот: рабочие Маскелайна, вынося H-1 к телеге, уронили ящик. Разумеется, по чистой случайности.
