Текст книги "Долгота"
Автор книги: Дава Собел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
7.
Дневник часовщика
О ранних годах Джона Гаррисона известно мало; ниточки фактов, из которых биографам приходится ткать целое полотно, наперечёт.
Впрочем, эти эпизоды до того напоминают волнующие события из жизни других легендарных людей, что история Гаррисона обретает для нас плоть. Например, Гаррисон был самоучкой и поглощал науки с тем же рвением, что заставляло юного Авраама Линкольна читать ночью при свече. Он собственной изобретательностью и трудолюбием поднялся если не из нищеты, то из бедности, как Томас Эдисон или Бенджамин Франклин. И – если такое сравнение не кощунственно – Гаррисон начал жизнь плотником и провёл первые тридцать лет в безвестности, прежде чем его идеи начали распространяться по всему миру.
Джон Долгота Гаррисон родился 24 марта 1693 года в Йоркшире и был старшим из пятерых детей. В семье, по обычаю того времени, имена распределяли скупо, так что без карандаша и бумаги во всех Генри, Джонах и Элизабет недолго запутаться. Так, Джон Гаррисон доводился сыном, внуком, братом и дядей различным Генри Гаррисонам, а его мать, сестра, обе жены, единственная дочь и две невестки из трёх откликались на имя Элизабет.
Вероятно, первые его годы прошли в Ностелл-прайори – поместье богатого землевладельца, где Гаррисон-старший работал плотником. Позже – возможно, когда Джону было года четыре, но точно не позже его седьмого дня рождения – Гаррисоны по неизвестным причинам переехали в линкольнширскую деревеньку Барроу, называемую также Барроу-на-Хамбере по реке, на южном берегу которой она стоит.
В Барроу отец научил юного Джона плотничать. Неизвестно, кто и когда наставлял мальчика в музыке, но он играл на виоле, звонил в церковные колокола и временами подменял регента в приходской церкви. (Много лет спустя в «Описании механизмов для верного, или точного измерения времени» Гаррисон попутно изложит свою собственную радикальную теорию звукоряда.)
Подростком Гаррисон каким-то образом дал понять, что стремится к книжному знанию. Может, он сказал это вслух, а может, пытливость светилась в его глазах. Так или иначе, примерно в 1712 году священник одолжил Джону бесценное пособие: рукописную копию лекций по натуральной философии, прочитанных математиком Николасом Сондерсоном в Кембриджском университете.
К тому времени Джон уже выучился читать и писать. Он применил к работе оба своих умения, сделав аннотированную копию, которую озаглавил «Механика мистера Сондерсона». Юноша переписал всё от слова до слова, перечертил все схемы, чтобы лучше вникнуть в законы движения. Словно библейский начётчик, он вновь и вновь перечитывал свою копию, всякий раз добавляя замечания на полях. Почерк чёткий, убористый, какой и должен быть у человека столь методичного ума.
Джон Гаррисон отвергал Шекспира и не позволял держать дома его творений – всё, что нужно, он до конца жизни черпал из «Начал» Ньютона и лекций Сондерсона.
Гаррисону не было и двадцати, когда, в 1713 году, он собрал свои первые часы. Почему он взялся за этот проект и как преуспел, притом что никогда не учился у часовщика, – загадка. Однако сами часы сохранились: их циферблат и механизм – ископаемые свидетельства периода становления – хранятся под стеклом в музее гильдии часовщиков, занимающем одно из помещений Лондонской ратуши.
Часы эти уникальны не только тем, что их смастерил великий Джон Гаррисон, но и тем, что они почти полностью деревянные: шестерни из дуба, оси – из самшита, и лишь отдельные детали изготовлены из латуни и стали. Гаррисон, как всегда изобретательный и практичный, использовал те материалы, что были под рукой. Сразу видно, что часы сработаны искусным столяром – деревянные зубцы не истёрлись благодаря тому, как умно подобран рисунок древесины.
Историки гадают, какие часы Гаррисон разобрал (если разобрал) и внимательно изучил, прежде чем собрать свои. Существует рассказ (возможно, апокрифический), будто во время тяжёлой болезни маленький Джон слушал тиканье карманных часов, лежащих с ним рядом на подушке. Однако непонятно, откуда в бедной семье было взяться такой роскоши; часы в то время стоили очень дорого, да и сыскать их оказалось бы затруднительно: не было тогда в Северном Линкольншире другого часовщика, кроме самоучки Гаррисона.
Гаррисон смастерил ещё двое почти идентичных деревянных часов в 1715 и 1717 годах. Их маятники и корпуса утрачены, до наших дней дошёл только механизм и кусок дверцы размером с обычный лист бумаги от третьих часов. Собственно бумажный лист, наклеенный на дверцу, и сохранил её для вечности. Это «уравнение времени», составленное Гаррисоном, хранится теперь в той же витрине, что и его первые часы.
Таблица позволяла владельцу часов определять разницу между солнечным, то есть «истинным», временем и «средним», искусственным, зато более регулярным, какое показывают часы, отбивающие полдень через каждые двадцать четыре часа. Расхождение между солнечным полднем и средним полднем уменьшается и увеличивается на протяжении года по синусоиде. Мы сейчас обходимся без истинного времени, нам довольно гринвичского среднего, но в эпоху Гаррисона ещё были в ходу солнечные часы. Механические ходики требовалось сверять с часовым механизмом Вселенной, для чего применялся сложный математический трюк под названием «уравнение времени». Юный Гаррисон не только разобрался с этой хитростью, но и провёл собственные астрономические наблюдения, чтобы составить таблицу поправок.
Суть таблицы подытожена в её заголовке. Гаррисон своей рукой вывел название: «Таблица восходов и заходов Солнца на широте Барроу, 53 градуса и 18 минут, купно с расхождениями между Солнцем и часами, каковые имеют и должны быть, коль скоро оные указывают верное время». Надпись читается странно отчасти из-за своего почтенного возраста, отчасти из-за путаной формулировки. Даже самые ярые почитатели Гаррисона признавали, что он не умеет ясно выражаться на письме. Его тексты косноязычны до крайности. Какие бы блистательные мысли ни рождались в голове сельского умельца и ни воплощались в часах, на бумаге они тускнели. В последней опубликованной книге Гаррисона, где он живописует свои мытарства с получением премии, его невразумительное многословие проявилось во всей красе: первое предложение занимает двадцать пять страниц и почти лишено знаков препинания.
Гаррисон всю жизнь был добропорядочным семьянином. 30 августа 1718 года он женился на Элизабет Баррел. Следующим летом родился их сын Джон. Потом Элизабет заболела и умерла, за несколько месяцев до того, как мальчику исполнилось семь лет.
Подробностей частной жизни вдовца мы не знаем: он не вёл дневников, его письма того периода до нас не дошли. Как сообщают приходские записи, менее чем через шесть месяцев после смерти первой жены он взял себе новую, на десять лет моложе. Джон Гаррисон и Элизабет Скотт поженились 23 ноября 1726 года. Им предстояло прожить вместе пятьдесят лет. В 1728 году родился их сын Уильям, будущий коллега и соратник отца, в 1732 году – дочь Элизабет (о ней не сохранилось никаких сведений, кроме даты крещения – 21 декабря). Джон, сын Гаррисона от первого брака, умер, не дожив до девятнадцати лет.
Никто не знает, когда Гаррисон впервые услышал о премии за долготу. Предполагают, что новость бурно обсуждали в Гулле – третьем по величине порту Англии, от которого до дома Гаррисонов было всего пять миль. Оттуда на другую сторону Хамбера ходил паром, так что кто-нибудь из моряков или торговцев вполне мог рассказать о премии в Барроу.
Естественно предположить, что о проблеме нахождения долготы Гаррисон слышал и раньше – как сегодня каждый неглупый школьник знает, что весь мир ищет лекарство от рака или что до сих пор нет надёжного способа избавляться от ядерных отходов. Вопрос о долготе стоял первым пунктом в национальной повестке дня. Судя по всему, Гаррисон начал думать о нём ещё до того, как парламент объявил премию – или по крайней мере до того, как о ней услышал. Так или иначе, с дальним прицелом или без оного, Гаррисон занимался тем, что впоследствии помогло ему решить задачу.
Довольно быстро он зарекомендовал себя умелым часовщиком. Примерно в 1720 году сэр Чарльз Пелам заказал ему башенные часы для новой конюшни в своем имении Броксли-парк.
Гаррисону, церковному звонарю, не впервой было взбираться на верхотуру. Однако на сей раз ему предстояло не дергать верёвки, а создать совершенно новый инструмент, который будет сообщать точное время всей округе.
Башенные часы в Броксли-парке, которые Гаррисон завершил в 1722 году, идут и сегодня. За двести семьдесят лет они останавливались лишь раз – в 1884 году, когда хозяин нанял рабочих провести косметический ремонт.
Всё, от богато украшенного корпуса до механизма, в котором практически отсутствует трение, выдаёт в них творение искусного столяра. Например, часы не требуют смазки: все трущиеся детали сделаны из lignum vitae– «древа жизни», как называли тропическое дерево бакаут (его древесина чрезвычайно прочна и выделяет собственную смазку в виде невысыхающего масла). Гаррисон не использовал в часах железа или стали, которые ржавеют от сырости; если ему требовались металлические детали, он делал их из латуни.
Для дубовых шестерён Гаррисон изобрёл совершенно новую технологию. Каждое колесико в его зубчатой передаче похоже на детский рисунок Солнца: древесные волокна расходятся из центра по радиусам, словно проведённые карандашом по линейке. Для большей прочности зубцов Гаррисон брал древесину быстрорастущих дубов, более широкослойную и прочную за счёт высокого процента механической ткани. (Под микроскопом видно, что ранняя часть годового слоя, нарастающая весной и в начале лета, когда развиваются крупные сосуды, пористая, поздняя, то есть сформировавшаяся в конце лета и осенью, кажется сплошной.) Там, где Гаррисон готов был ради лёгкости материала пожертвовать прочностью, например для некоторых частей шестерни, он брал древесину медленнорастущих дубов, более узкослойную и не такую тяжёлую.
Сегодня мы, вооружённые рентгеном, можем лучше оценить, насколько Гаррисон чувствовал и знал дерево. Задним числом понятно и другое: именно в Броксли-парке он сделал первый шаг к созданию морского хронометра, когда устранил необходимость в смазке. Часы, которые не нужно смазывать, – по тем временам вещь неслыханная – куда надёжнее в дальнем плавании. Смазка густеет либо разжижается от смены температур, отчего часы идут медленнее или быстрее, а то и вовсе встают.
В следующие годы Гаррисон объединился с братом Джеймсом, тоже искусным мастером, который был на одиннадацать лет его младше. С 1725 по 1728 год братья построили двое напольных часов. На их деревянных циферблатах стоит имя Джеймса Гаррисона. Имени Джона Гаррисона нет нигде, ни снаружи, ни внутри, хотя исследователи убеждены, что его вклад в работу – основной. В последующие годы Джон нередко бывал очень щедр: естественно предположить, что он решил поддержать братишку в начале карьеры – позволил тому поставить своё имя на совместно изготовленных часах.
Часы эти шли почти точно благодаря двум оригинальным новшествам. Эти изобретения Гаррисона получили название «решетчатый маятник» и «кузнечик». Вы сами догадаетесь, почему маятник решётчатый, если заглянете через стеклянный глазок в корпусе часов, изготовленных братьями Гаррисон, у стены в Лондонской ратуше. Несколько стержней из двух разных металлов, составляющие маятник, идут параллельно, как в решётке для жарки мяса. И этой решётке не страшны температурные перепады.
Почти все маятники Гаррисоновой эры расширялись от тепла, так что в жаркую погоду они становились длиннее и отсчитывали время медленнее. В холод они сокращались, и часы начинали спешить. У всех металлов есть это неприятное свойство, но разные металлы при смене температур ведут себя по-разному. Совместив в одном маятнике длинные и короткие стержни из двух материалов – латуни и стали, Гаррисон устранил проблему. Сжатие одних стержней компенсирует расширение других, так что маятник не ускоряется и не замедляется.
Кузнечиковый механизм спуска – деталь, отсчитывающая биения часового сердца, – получил название от движения своих скрещенных частей. Они дёргаются, как ноги прыгающего кузнечика, тихо и без трения, от которого не свободны другие виды спусковых механизмов.
Братья Гаррисон проверили точность своих часов по звёздам. Крест нитей их самодельного астрономического инструмента составляли край оконной рамы и силуэт соседской трубы. Ночь за ночью они отмечали по часам время, когда определённая звезда исчезает за трубой. Каждую следующую ночь из-за вращения Земли это должно было происходить ровно на 3 минуты 56 секунд раньше, нежели в предыдущую. Чем точнее часы следуют этому небесному расписанию, тем ближе они к творению Всевышнего Часовщика.
За всё время испытаний маятниковые часы Гаррисонов ни разу не ошиблись более чем на секунду за месяц. Для сравнения: лучшие карманные часы того времени отставали или уходили вперед примерно на минуту в день. Удивительнее их точности только факт, что её добились сельские столяры, а не великие лондонские мастера Томас Томпион или Джордж Грэм, у которых были и дорогие материалы, и опытные помощники.
В 1727 году, как позже вспоминал Гаррисон, мысль о премии за долготу заставила его обратиться к морским хронометрам. Он понял, что может разбогатеть и прославиться, если приспособит свои часы к плаванию на корабле.
Он уже разрешил проблему смазки и трения, так что был готов к схватке со штормовым морем. По иронии судьбы ради премии в двадцать тысяч фунтов Гаррисону пришлось отказаться от решетчатого маятника – конструкция из разных металлов отлично зарекомендовала себя на суше, но маятник есть маятник: он не может работать в качку. Гаррисон начал изобретать систему пружинных качелей, баланс которых не нарушат бушующие волны.
На её обдумывание ушло ещё четыре года, после чего Гаррисон отправился за двести миль в Лондон – чтобы изложить свой план Комиссии по долготе.
8.
«Кузнечик» выходит в море
Возможна ли в беседе светской
Без фраз избитых долгота?
Кристофер Фрай. Эта леди не будет сожжена
Когда летом 1730 года Джон Гаррисон прибыл в Лондон, дабы обратиться в Комиссию по долготе, то выяснил, что обращаться некуда. Сей высочайший орган существовал уже более пятнадцати лет, но так и не обзавёлся штаб-квартирой. Более того, он вообще не собирался.
Предложения были настолько убоги, что члены комиссии просто отправляли их авторам письма с отказом. Ни одно не выглядело настолько интересным, чтобы пять членов комиссии (такой кворум установил акт о долготе) захотели встретиться и всерьёз его обсудить.
Впрочем, Гаррисон знал, кто входит в комиссию, и отправился прямиком к одному из самых прославленных её членов – великому доктору Эдмунду Галлею в Гринвичскую Королевскую обсерваторию.
Галлей стал вторым королевским астрономом в 1720 году, после смерти Флемстида. У первого королевского астронома были все причины перевернуться в гробу: человек самых строгих правил, он гневно осуждал Галлея за то, что тот пьёт бренди и ругается «как шкипер». И уж конечно, он не простил Галлею (или его сообщнику Ньютону) самовольную публикацию звёздного каталога.
Окружающие любили Галлея за добрый нрав, подчинённые – за мягкость. Он немало способствовал славе Гринвичской обсерватории наблюдениями Луны и открытием собственного движения звёзд – даже если правдива сплетня, будто они с Петром Великим хулиганили, как два школьника, по очереди толкая друг друга на тачке через пролом в стене.
Галлей принял Гаррисона учтиво, с интересом выслушал его предложение и одобрил чертежи. Однако он знал, что в Комиссии по долготе преобладают астрономы, математики и навигаторы: они считают задачу астрономической и едва ли станут рассматривать решение, основанное на механике. Сам Галлей в то время упорно наблюдал за орбитой Луны, чтобы усовершенствовать метод лунных расстояний, однако мыслил шире большинства коллег и не закрывал глаза на другие подходы.
Галлей посоветовал Гаррисону не лезть в логово льва, а прежде обратиться к прославленному часовщику Джорджу Грэму. «Честный Джордж Грэм», как стали его называть позже, мог лучше кого бы то ни было оценить проект морского хронометра и разобраться в тонкостях предлагаемой конструкции.
Гаррисон боялся, что Грэм украдёт его идеи, тем не менее последовал совету Галлея. А что ещё ему оставалось?
Грэм был на двадцать лет старше Гаррисона и знаменит на всю страну, но после первого же разговора взял сторону безвестного коллеги. Гаррисон описал их встречу в своем неподражаемом стиле: «Мистер Грэм поначалу повёл себя со мной в манере, которую я не мог расценить иначе как чрезвычайно грубую, и тем вызвал мою ответную грубость; но понемногу лёд был сломан... и впрямь мистера Грэма весьма изумили применённые мною идеи и методы».
Гаррисон пришёл к Грэму в десять утра; в восемь вечера они всё ещё оживленно беседовали. Грэм, лучший изготовитель научных приборов и член Королевского общества, пригласил деревенского плотника Гаррисона остаться на обед. Когда наконец пришло время прощаться, он напутствовал гостя самыми ободряющими словами, более того, дал ему в долг крупную сумму без процентов и на продолжительный срок.
Следующие пять лет Гаррисон потратил на сборку первого морского хронометра, получившего впоследствии название «часы Гаррисона № 1», или, для краткости, H-1. Джеймс помогал, хотя, что удивительно, ни один из братьев не поставил на часах своего имени. Зубчатая передача, как и в прежних творениях Гаррисонов, состоит из деревянных шестерён, но в остальном прибор не похож ни на одни часы, изготовленные до или позже.
Сделанные из блестящей латуни, со стержнями и балансами, торчащими под острыми углами, с широким основанием и почти треугольным силуэтом, они кажутся никогда не существовавшим старинным кораблём, чем-то средним между галерой и галеоном: богато украшенная корма обращена вперёд, на мачтах нет парусов, латунные вёсла с шариками на концах ждут, когда за них возьмутся невидимые гребцы. Это игрушечный кораблик, который выплыл из бутылки и пустился странствовать по волнам времён.
Циферблаты H-1 позволяют угадать, что конструкция как-то связана с измерением времени. На одном отмечены часы, на другом – минуты, на третьем – секунды, на четвёртом – дни месяца. Однако не верится, что это немыслимо сложное произведение техники – всего-навсего часы. Большие пружины и непривычный механизм рождают желание освоить устройство и отправиться на нём в другие эпохи. Несмотря на все усилия голливудских бутафоров, ни в одном, самом лучшем фантастическом фильме нет такой убедительной машины времени.
Гаррисоны поместили H-1, весящий семьдесят пять фунтов, в застеклённый шкаф – куб со стороной в четыре фута. Возможно, он скрывал движение механизма, и сквозь стекло можно было разглядеть лишь четыре циферблата, окруженные восемью резными херувимами и четырьмя коронами в завитках безлистых виноградных лоз. Шкаф, как и футляры более ранних Гаррисоновых часов, не сохранился, и каждый может видеть конструкцию. Сегодня номер первый живёт и работает (с ежедневным заводом) в Гринвичском национальном морском музее. Здесь, в витрине из бронированного стекла, часы по-прежнему идут, завораживая посетителей своей необычностью. Богато декорированный фасад оттеняет ажурность внутреннего устройства – так выглядела бы хорошо одетая женщина перед экраном, на котором отображается её бьющееся сердце.
С самого начала хронометр H-1 был средоточием контрастов. Он опередил свою эпоху, но появился тогда, когда мир уже устал его ждать; честно исполнял то, для чего предназначен, но выглядел так странно, что люди дивились его успеху.
Братья испытали H-1 в лодке на реке Хамбер. Затем, в 1735 году, Джон отвёз его в Лондон, где, как обещал, явился прямиком к Джорджу Грэму.
Грэм, очень довольный, показал удивительные часы – не Комиссии по долготе, а Королевскому обществу, в котором они произвели фурор. Грэм, совместно с Галлеем и ещё тремя членами Общества, составил письмо об H-1 и его создателе:
«Джон Гаррисон, ценою великих трудов и денежных трат, задумал и сконструировал механизм для измерения времени в море на принципах, которые, по нашему мнению, обещают весьма значительную и довольную степень точности. Мы полагаем, что он заслуживает всяческого общественного поощрения, дабы тщательно испытать и усовершенствовать различные приспособления, предотвращающие неравномерность хода, естественно вызываемую сменой холода и тепла, сухости и влажности воздуха, а также сотрясений по причине качки».
Несмотря на столь восторженный отзыв, Адмиралтейство тянуло с испытанием год, да и тогда H-1 отправили вовсе не в Вест-Индию, как предписывал Акт о долготе: Гаррисону велели ехать в Спитхед и сесть на военный корабль «Центурион», следующий к Лиссабону. 14 мая 1736 года первый лорд Адмиралтейства, сэр Чарльз Уэйгер, направил капитану Проктору, командующему «Центурионом», следующее рекомендательное письмо:
«Сэр!
Прибор, доставленный на ваш корабль, одобрен всеми лондонскими математиками; все они, за редкими исключениями, нашли его лучшим из ныне существующих; как он поведёт себя в море – судить вам; я написал сэру Джону Норрису письмо, в котором прошу отправить инструмент и его автора (каковой, я полагаю, сейчас находится с вами) первым же следующим в Англию кораблём... Человек он, по уверениям всех, близко его знающих, весьма изобретательного и трезвого ума, способный при некотором поощрении придумать больше, нежели уже придумал; посему прошу вас принять его учтиво и со всей возможной добротой».
Капитан Проктор тут же написал ответ:
«Инструмент помещён у меня в каюте, дабы автор имел всякую возможность проводить наблюдения; я нашёл сего весьма трезвомыслящим, трудолюбивым и чрезвычайно скромным, так что хотел бы всемерно ему помочь; однако трудность точного измерения времени при стольких сотрясениях и толчках внушает мне тревогу за этого честного человека и заставляет опасаться, что он затеял невозможное; впрочем, сэр, я буду ему способствовать, насколько это в моих силах, и передам, что вы печетёсь о его успехе и просите обходиться с ним как можно добрее».
Проктор напрасно беспокоился о часах Гаррисона: они, как выяснилось, отлично переносили качку в отличие от своего создателя. Из-за морской болезни Гаррисон почти всё плавание провёл, свесившись через фальшборт, исключая то время, когда занимался хронометром. Какая жалость, что он не мог снабдить свои внутренности двумя массивными балансами и четырьмя геликоидальными пружинами, которые позволили его часам сохранять постоянный ход на протяжении всего плавания. По счастью, свежий ветер домчал «Центурион» до цели всего за одну неделю.
Капитан Проктор скоропостижно скончался, едва корабль вошёл в порт, так что не успел составить отчёта о плавании. Лишь через четыре дня Роджер Уиллс, штурман военного корабля «Орфорд», получил указания доставить Гаррисона назад в Англию. Из-за погоды, которую Уиллс описал как «весьма переменчивую, с чередованием ветров и штиля», плавание затянулось на месяц.
Когда впереди показалась земля, Уиллс предположил, что это Старт, мыс на южном побережье Англии вблизи Дартмута: здесь, по счислению пути, должен был находиться корабль. Гаррисон же по своим часам определил, что это должен быть мыс Лизард на полуострове Пензанс, более чем в шестидесяти милях к западу от Старта. Так и оказалось.
Поправка произвела на Уиллса сильнейшее впечатление. Позже он составил официальный документ, в котором признавал свою ошибку и возносил хвалу часам. Эту бумагу, датированную 24 июня 1737 года, Уиллс вручил Гаррисону при расставании. Она ознаменовала начало триумфальной недели: 30-го изобретатель предстал перед членами Комиссии по долготе, собравшейся впервые за двадцать три года своего существования – ради его замечательного механизма.
Судить работу Гаррисона пришли восемь членов комиссии. Он различил среди них несколько дружеских лиц: доктора Галлея, горячего своего сторонника, сэра Чарльза из Адмиралтейства (того самого, что в рекомендательном письме просил капитана Проктора быть с ним как можно добрее) и адмирала Норриса, командующего Лиссабонским флотом (это он отправил Гаррисона назад в Англию). Из учёных присутствовали доктор Роберт Смит, плюмианский профессор астрономии из Кембриджа, и доктор Джеймс Брадлей, савилианский профессор астрономии из Оксфорда. Оба они поддержали Гаррисона на заседании Королевского общества и поставили свои имена под письмом Грэма. Доктор Смит даже разделял интерес Гаррисона к музыке и тоже создал собственную неординарную теорию звукоряда. Третьим представителем науки был сэр Ганс Слоан, президент Королевского общества. Ещё двух членов комиссии Гаррисон видел впервые: досточтимого Артура Онслоу, спикера палаты общин, и лорда Монсона, главу земельного департамента. Оба они добавляли мероприятию политического веса.
Гаррисон стоял перед учёными и государственными мужами, гордый тем, что он сделал ради короля и Отечества. Казалось бы, что ещё нужно для победы? Ему оставалось лишь потребовать испытания, предписанного Актом, чтобы доказать: H-1 заслуживает премии в двадцать тысяч фунтов. Но этого Гаррисону не позволил перфекционизм.
Вместо того чтобы требовать испытаний, он указал на изъяны H-1. У него единственного из присутствующих нашлось что сказать против хронометра, который на пути в Лиссабон и обратно сбился лишь на две секунды за сутки. И всё же Гаррисон объявил, что в часах обнаружились дефекты, которые он хотел бы устранить. К тому же сам хронометр можно сделать намного меньше. Если комиссия сочтёт возможным выделить средства, изобретатель готов через два года представить ей новый прибор, куда лучше. Тогда-то он и попросит официальной проверки. Но не сейчас.
Комиссия не смогла ему отказать. Гаррисон просил пятьсот фунтов. Комиссия пообещала, что половина этой суммы будет выплачена в ближайшее время, половина – как только прибор будет передан для испытаний капитану английского военно-морского флота. Далее, согласно записи в протоколе, Гаррисон мог сам отправиться с часами в Вест-Индию либо перепоручить это «другому сведущему лицу». (Возможно, члены комиссии слышали, что Гаррисон не переносит качки, и решили заранее сделать ему поблажку.)
И наконец, завершающее условие гласило, что после испытаний второго хронометра Гаррисон передаст и его, и первые часы в «общественное использование».
Будь у Гаррисона побольше деловой хватки, он бы возмутился. Можно было бы сказать, что комиссия имеет право на вторые часы, так как выделила для них деньги, но не на первые, которые Гаррисон мастерил за собственный счёт. Однако он не стал спорить с комиссией, более того, расценил её собственнические притязания как положительный стимул. Теперь, решил Гаррисон, он на государственной службе, как художник, которому монарх заказал великую картину, а значит, и наградят его по-королевски.
Это допущение Гаррисона явственно и немного помпезно отображено на фасаде второго хронометра. Над строгим, без всяких украшательств, циферблатом H-2 закреплена серебряная табличка с орнаментальным картушем, в котором значится: «Изготовлено для его величества Георга II по заказу комитета, заседавшего 30 июня 1737».
Если Гаррисон и питал какие-то иллюзии касательно величия H-2, он сам же их и развеял. К январю 1741 года, когда изобретатель представил новые часы Комиссии по долготе, они ему совершенно разонравились. Гаррисон чуть ли не слово в слово повторил своё первое выступление перед комиссией: он опять попросил дозволения вернуться домой и продолжить работу. В итоге морской хронометр номер два так и не отправился в море.
Вторые часы были целиком сделаны из латуни и весили больше первых – восемьдесят шесть фунтов (правда, Гаррисон, как и обещал, сделал их чуть компактнее). Они содержали несколько новшеств, таких как стабилизатор импульса и более надёжная система температурной компенсации; каждое было маленькой революцией в науке точного измерения времени. Весь механизм с блеском выдержал самые суровые испытания. В отчёте Королевского общества за 1741 – 1742 годы сообщается, что в ходе проверки H-2 подвергали нагреванию, охлаждению и «многочасовому встряхиванию, значительно более сильному, нежели на корабле в шторм».
Номер второй не только выстоял, но и заслужил полную поддержку Королевского общества. «И результат сих экспериментов таков: насколько можно определить без проверки в морском плавании, движение достаточно регулярное для нахождения долготы судна в пределах ошибки, установленных парламентом, а вероятно и точнее». Однако Гаррисону этого было мало. Та же упёртость, что приводила к лучшим изобретениям – совершенно оригинальным, без оглядки на чужое мнение, – делала его глухим к похвале. Какая разница, что думает об H-2 Королевское общество, если сам автор недоволен своим творением?
Гаррисон, теперь сорокавосьмилетний лондонский житель, затворился у себя в мастерской. В следующие двадцать лет, пока он создавал H-3, который называл своим «удивительным третьим механизмом», о нём почти не было слышно. Гаррисон появлялся лишь для того, чтобы попросить и получить от комиссии очередные пятьсот фунтов вспомоществования. Перед ним стояла трудная задача: изобрести балансовую спираль нового типа.
Тем временем слава H-1 ширилась. С разрешения Гаррисона Грэм выставил необычный хронометр в своей мастерской, и люди со всей Европы стекались посмотреть на диковину.
Пьер Леруа, достойный наследник своего великого отца, французского королевского часовщика Жюльена Леруа, при посещении Лондона в 1738 году совершил паломничество к номеру первому и назвал его «чрезвычайно остроумным устройством». Главный соперник Леруа, швейцарец Фердинанд Берту, осмотрел часы в 1763 году и отозвался о них не менее восхищённо.
Английский художник Уильям Хогарт, который в молодости занимался гравировкой часовых корпусов и сохранил любовь к приборам для измерения времени на всю жизнь, не оставил без внимания H-1. В работе «Карьера мота» (1735) Хогарт поместил среди обитателей Бедлама «долготного одержимца», который пишет на стене безумное решение задачи. Усилиями Гаррисона поиски долготы из мишени для шуток превратились в повод для восхищения. В «Анализе красоты», опубликованном в 1753 году, Хогарт назвал H-1 «одним из наиболее совершенных механизмов, какие когда-либо создавались».
