Текст книги "21.12"

Автор книги: Дастин Томасон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

3

Пресвитерианская больница восточного Лос-Анджелеса… На каждом окне решетка, а перед входом толпа курильщиков, выпускающая облака табачного дыма, какую можно увидеть рядом с любой больницей для бедноты. Парадные двери заколочены из-за протечки потолка, а потому и пациентов, и посетителей впускали внутрь через приемный покой для больных.

Внутри в нос Стэнтону ударила прихотливая смесь запахов: спирта, грязи, крови, мочи, блевотины, химических растворов, освежителя воздуха и того же табака. На стульях в зале ожидания десятки страдальцев дожидались своей очереди. Стэнтону почти не доводилось бывать в подобных медицинских учреждениях – в больнице, куда ежедневно привозили жертв уличных бандитских разборок, едва ли возникала нужда в лекциях ученого о прионах.

Издерганная дежурная, сидевшая за пуленепробиваемым окошком регистратуры, скривилась, но отправила Тэйн сообщение о прибытии доктора Стэнтона, который пока присоединился к группе, столпившейся у закрепленного на стене телевизора. Показывали, как спасательное судно береговой охраны поднимает из воды упавший самолет. Моторные лодки и вертолеты кружили рядом с тем, что осталось от рейса номер 126, потерпевшего крушение у самого берега в Нижней Калифорнии на пути из Лос-Анджелеса в Мехико-Сити. Погибли 72 пассажира и восемь членов экипажа.

Вот как неожиданно все может закончиться, подумал Стэнтон. И как бы часто ни сталкивался он с этим в жизни, эта мысль всегда казалась неожиданной. Ты мог делать гимнастику и правильно питаться, ежегодно проходить полный медосмотр, работать 24 часа в сутки семь дней в неделю, никогда не жалуясь на это, а потом в один прекрасный день оказаться на борту обреченного на гибель самолета.

– Доктор Стэнтон?

Первое, что бросалось в глаза при взгляде на эту чернокожую женщину в медицинском халате, так это необычайная ширина ее плеч. Ей было слегка за тридцать, а короткая, почти мужская стрижка в сочетании с толстыми стеклами очков в черной оправе придавала ей вид бывшего регбиста, ставшего затем неформалом.

– Я – Микаела Тэйн.

– Габриель Стэнтон, – представился он, пожимая ей руку.

Тэйн бросила взгляд на телевизионный экран:

– Ужасная трагедия…

– Уже известно, почему это случилось?

– В новостях опять говорят о человеческом факторе, – ответила Микаела, когда они покидали приемный покой. – Или, как часто говорят здесь у нас, ВЗЧЮ. Что значит: время звонить чертовым юристам.

– Кстати, о юристах… Вы поставили в известность окружную службу здравоохранения? – спросил Стэнтон, когда они подошли к лифтам.

Тэйн несколько раз нажала на кнопку вызова, которая упорно не хотела загораться.

– Да. Они обещали прислать своего представителя.

Наконец кабина прибыла. Тэйн надавила на кнопку шестого этажа. При этом рукав халата сполз, и Стэнтон заметил на ее трицепсе татуировку в виде белоголового орлана с девизом, выведенным между крыльями хищной птицы.

– Служили в армии? – спросил он.

– 565-я медицинская рота. Всегда готовы прийти на помощь!

– Квартировали в Форт-Полке?

– Так точно, – ответила Тэйн. – Вы что-то знаете об этом батальоне?

– Мой отец служил в 46-й саперной. Наша семья прожила в Форт-Полке три года. Так вы перешли сюда после отставки?

– Я прошла курс подготовки офицеров запаса, а после интернатуры меня мобилизовали, – сказала она. – Дважды участвовала в вертолетной эвакуации раненых под Кабулом. Произведена в старшие сержанты.

На Стэнтона это произвело впечатление. Вытаскивать раненых с поля боя… Едва ли медикам приходилось в других случаях подвергаться такой опасности.

– Сколько случаев ФСБ было в вашей практике прежде? – спросила Тэйн. Лифт очень медленно полз вверх.

– Семь, – ответил Стэнтон.

– Все с летальным исходом?

Он с мрачным видом кивнул.

– Вы уже получили результаты генетической экспертизы?

– Должны скоро поступить. Но зато мне удалось выяснить, кто доставил нашего пациента. Полиция арестовала его в мотеле «Супер-8», что в нескольких кварталах отсюда, когда он стал кидаться на других постояльцев. Но «копы» привезли его к нам, быстро заметив, что он болен.

– После недели без сна удивительно, что он не натворил бед похуже.

Даже после одной бессонной ночи мозг заболевших людей начинал функционировать, как после большой дозы алкоголя, – могли появляться галлюцинации, бред, случались припадки беспричинной ярости. Прогрессирующая бессонница у некоторых больных ФСБ вызывала стремление покончить с собой. Но большинство просто тихо умирали от полного истощения сил, к которому приводил недостаток сна.

– Скажите мне, доктор Тэйн, это ведь вам пришло в голову проверить уровень амилазы?

Кабина остановилась на шестом этаже.

– Да, а что?

– Далеко не всякий терапевт включил бы ФСБ в число возможных диагнозов.

Тэйн пожала плечами.

– Сегодня утром к нам в приемное отделение заявился бездомный. Сожрал восемь пакетов банановых чипсов, чтобы повысить себе уровень калия и получить койку в палате. Поработайте немного в восточном Лос-Анджелесе и поймете, что здесь нам приходится принимать во внимание любую вероятность.

Они добрались до центральной части коридора, где бурлила работа. Стэнтон заметил, что каждый сотрудник, мимо которого они проходили, так или иначе приветствовал Тэйн – улыбкой, кивком головы, взмахом руки. Здешний приемный покой выглядел так, словно в нем ничего не обновляли несколько десятилетий. Даже компьютеры смахивали на антиквариат. Медсестры и стажеры вели записи в пожелтевших от времени блокнотах с пластиковыми обложками. Санитары как раз заканчивали обход, забирая из палат исцарапанные подносы для еды.

У палаты под номером 621 дежурил охранник. Это был пожилой смуглый мужчина с короткой стрижкой и розовой маской поперек лица.

– Здесь все в порядке, Мариано? – спросила Тэйн.

– Сейчас он почти не шевелится, – ответил страж, закрывая сборник кроссвордов. – Пару раз были вспышки активности, но очень короткие, а по большей части он тише воды, ниже травы.

– Знакомьтесь, это Мариано, – представила Тэйн. – Мариано, это доктор Стэнтон. Он будет вместе с нами лечить Джона Доу. [9]9
  Джон Доу – условное имя, которое американские полицейские и медики присваивают людям, чья личность пока не установлена.


[Закрыть]

Взгляд темно-карих глаз Мариано – единственной части лица, не закрытой маской, – устремился на Стэнтона.

– Но за последние три дня большую часть времени он вел себя беспокойно. Иногда орал благим матом. И все время талдычит свое «вуе, вуе, вуе». Без конца.

– Что-что он повторяет? – переспросил Стэнтон.

– Лично мне слышится «вуе». Но будь я проклят, если понимаю, что это значит.

– Я проверила это слово в Гугле. Такого нет ни в одном языке, – заметила Тэйн.

Мариано туже затянул на затылке завязки своей маски.

– Послушайте, док, – обратился он к Стэнтону, – если вы спец, как говорят, можно вас кое о чем спросить?

– Конечно, – ответил Стэнтон, обменявшись взглядами с Тэйн.

– Болезнь этого парня, она ведь не заразная, верно?

– Нет, вам не о чем волноваться, – ответил Стэнтон, проходя в палату вслед за Тэйн.

– У него, по-моему, шестеро детей, – прошептала она, когда охранник уже не мог их слышать. – Его главная забота – не принести домой отсюда какую-нибудь заразу. Поэтому я ни разу не видела его без маски на лице.

Но Стэнтон уже и сам взял с полки маску и повязал ее на себя.

– Нам лучше последовать его примеру, – сказал он, подавая маску Тэйн тоже. – Бессонница подрывает иммунную систему больного, и мы рискуем заразить нашего Джона Доу какой-нибудь простудой, с которой его организм не справится. Поэтому все, кто к нему входит, должны носить маски и перчатки. Повесьте, пожалуйста, на дверь предупреждение.

Стэнтону, разумеется, доводилось бывать и в более убогих больничных палатах, но только не в США. В палате номер 621 он увидел две железные койки, обшарпанные тумбочки, два оранжевых стула и занавески, обтрепавшиеся по краям. На стенных крючках небрежно висели капельницы, а потолок был весь покрыт разводами от протечек. На кровати у окна лежал их Джон Доу: мужчина ростом примерно метр семьдесят пять, тощий, темнокожий, с длинными черными космами, разметавшимися по плечам. Голову его покрывали куски клейкой ленты, которыми прикреплялись провода энцефалографа, фиксировавшего особенности деятельности мозга. Больничная пижама прилипла к телу мужчины, как мокрая туалетная бумага, и по временам он тихо постанывал.

Врачи некоторое время наблюдали, как пациент дергается и ворочается. Стэнтон следил за движениями его глаз, отметил странное прерывистое дыхание и дрожь в руках, которую больной не в силах был унять.

В Австрии у Стэнтона была однажды пациентка с ФСБ, которую приходилось привязывать к постели – настолько сильным был тремор. Хуже всего, что ее дети, сострадавшие ей и опечаленные невозможностью помочь, уже знали, что наступит день, когда они сами будут умирать в таких же муках. Смотреть на все это было невыносимо.

Тэйн склонилась, чтобы поправить подушку под головой Джона Доу.

– Как долго может человек прожить без сна? – спросила она.

– При полной бессоннице максимум двадцать дней, – ответил Стэнтон.

На самом деле даже специалисты-медики практически ничего не знали о том, что такое сон. В медицинских учебных заведениях этой теме посвящался всего один день из четырех лет базового обучения, а Стэнтон почерпнул свои чуть более обширные познания только из практической работы с больными ФСБ. Начать с того, что никто не мог толком объяснить, зачем человеку вообще нужен сон: его функция и необходимость оставались такой же загадкой, как существование тех же прионов. Некоторые эксперты полагали, что во сне происходит подзарядка мозга, что сон способствует заживлению ран и налаживает правильный обмен веществ. Другие исходили из сравнения с животными, которых сон уберегал от подстерегавших ночью опасностей. Третьи утверждали, что это способ накопления и сохранения энергии в организме. Но никто и не пытался объяснить, почему недостаток сна становился фатальным для пациентов Стэнтона.

Внезапно налитые кровью глаза Джона Доу округлились.

–  Вуе, вуе, вуе! – простонал он громче, чем прежде.

Стэнтон на мониторе отслеживал активность мозга больного, глядя на экран, как музыкант глядит в партитуру произведения, которое он исполнял уже тысячу раз. У нормального сна существуют четыре стадии, девяностоминутные циклы, каждый из которых имеет свои характерные особенности, но, как и следовало ожидать, в данном случае на мониторе не отобразилось никакой информации. Ни плавных кривых первой и второй стадий, ни фазы так называемого быстрого сна – ничего. Аппарат всего лишь подтверждал то, что Стэнтон уже успел узнать: пристрастие к метамфетаминам здесь ни при чем.

–  Вуе, вуе, вуе!

– И каково же ваше заключение? – спросила Тэйн.

Стэнтон посмотрел ей прямо в глаза.

– Вероятно, мы имеем дело с первым случаем фатальной семейной бессонницы в истории Соединенных Штатов.

Тэйн оказалась права, но это, по всей видимости, нисколько не тешило ее самолюбия.

– Он отправится в мир иной, не так ли?

– Скорее всего.

– И нет ничего, что мы могли бы для него сделать?

Подобными вопросами сам Стэнтон изводил себя уже десять лет. До того как были открыты прионы, ученые считали, что передающиеся через пищу заболевания вызываются бактериями, вирусами или грибками, которые воспроизводятся с помощью ДНК или РНК [10]10
  Рибонуклеиновая кислота.


[Закрыть]. Но у прионов нет ни той ни другой – они состоят из чистого белка и размножаются, вызывая мутацию расположенных рядом протеинов. А это означало, что на прионы не оказывали воздействия никакие лекарства, которыми уже давно научились уничтожать вирусы и бактерии. Антибиотики были так же бессильны против них, как и все остальное.

– Я читала про пентозан и акрихин, – сказала Тэйн. – Быть может, нам попробовать?

– Акрихин токсичен для печени, – объяснил Стэнтон. – И мы не можем ввести ему в мозг пентозан, не причинив еще большего вреда. Эксперименты по лечению уже проводились, – добавил он, – но никто еще не рискнул проверить их на человеке, не говоря уже о том, что пока они не допущены к применению в ФДА. [11]11
  Управление по контролю за продуктами и лекарствами США.


[Закрыть]

Но они могли хотя бы сделать существование Джона Доу более сносным, прежде чем случится неизбежное.

– Как у вас регулируется температура в помещениях? – спросил Стэнтон.

– Централизованно. Пульт управления находится в подвале, – сказала Тэйн.

Стэнтон осмотрел стены палаты, а потом задернул шторы и принялся переставлять мебель.

– Позвоните туда и попросите включить кондиционер на этом этаже на всю катушку. Нам нужно поддерживать здесь как можно более низкую температуру.

– Но так мы заморозим пациентов в других палатах.

– Раздайте им дополнительные одеяла. И ему тоже необходимо свежее постельное белье и пижама. Его пот быстро пропитает их, а потому медсестра должна будет все менять раз в час.

Как только Тэйн в спешке удалилась, Стэнтон выключил люстру и закрыл дверь. Сквозь задернутые шторы свет теперь вообще не проникал в комнату. Даже на монитор электроэнцефалографа доктор набросил полотенце, заглушив его свечение.

Таламус, или зрительный бугор, – крохотное сплетение нейронов в центральной части мозга – служит организму «щитом для сна». Когда наступает время засыпать, он отключает органы восприятия от всех мешающих сигналов из внешнего мира, прежде всего от шумов и света. У каждого из своих пациентов с ФСБ Стэнтон мог наблюдать ужасающий эффект, к которому приводит разрушение этих клеток мозга. Тогда внешние раздражители уже невозможно было отключить или просто ослабить, что делало жертву болезненно чувствительной к свету и звукам. И потому, занимаясь лечением Клары – той самой пациентки из Австрии, – Стэнтон научился хотя бы немного облегчать ее страдания, превращая палату в своего рода пещеру.

Он мягко положил ладонь на плечо Джона Доу.

– Habla Espanol? [12]12
  Вы говорите по-испански? ( исп.)


[Закрыть]

– Тинимит вуе. Тинимит вуе.

Нет, общаться с ним без переводчика невозможно. Стэнтон быстро обследовал больного. Пульс уже достиг предельных величин, нервная система работала на износ. Мужчина хрипло дышал через рот, процесс пищеварения полностью расстроился, язык распух. Все это были признаки ФСБ.

Вернулась Тэйн, поспешно повязывая себе на лицо новую маску. Затянутой в перчатку рукой она подала Стэнтону распечатку с компьютера.

– Генетический анализ. Получили только что.

Из крови Джона Доу они взяли образцы ДНК и выделили в них двадцатую хромосому, в которой и происходили мутации, вызывавшие ФСБ. Это должно было окончательно подтвердить диагноз.

Стэнтон быстро просмотрел отчет и пришел в мгновенное замешательство, увидев изображение совершенно нормальной цепочки ДНК.

– В вашей лаборатории что-то сделали неправильно, – заявил он, глядя на Тэйн. Ему нетрудно было представить, какая лаборатория могла функционировать при подобной больнице и как часто там, должно быть, портачили с анализами. – Скажите им, что процедуру необходимо провести повторно.

– Почему?

Он вернул ей листок:

– Потому что здесь не отражено никаких мутаций.

– Но они и так провели анализ дважды. Я объяснила, насколько это важно, – сказала Тэйн, сама изучая распечатку. – У нас отличный главный генетик, и ее отделение никогда прежде не допускало ошибок.

Неужели Стэнтона ввели в заблуждение видимые признаки болезни? Почему не произошла мутация? В каждом из предыдущих случаев, с которыми он сталкивался, мутация ДНК вызывала трансформацию прионов таламуса, и лишь потом начинали проявляться симптомы заболевания.

– Это может быть что-то, помимо ФСБ? – спросила Тэйн.

Джон Доу открыл глаза, и Стэнтон снова убедился, насколько сузились его зрачки. У него все еще не возникало ни малейших сомнений, что это ФСБ. Все признаки налицо. Болезнь развивалась намного быстрее, чем обычно, но это явно была она.

–  Вуе, вуе, вуе! – снова выкрикнул мужчина.

– Необходимо найти способ поговорить с ним, – сказал Стэнтон.

– К нам уже направляется группа из переводческой фирмы. Они уверены, что смогут распознать любой американский язык, будь то Центральная или Южная Америка, – сказала Тэйн. – Как только мы установим, на каком языке он говорит, пригласим кого-то, кто им владеет свободно.

– Приведите их к нему как можно скорее.

– Но если генетическая мутация отсутствует, значит, это не ФСБ, верно?

Стэнтон поднял на нее взгляд, лихорадочно перебирая в уме другие варианты.

– Верно, – кивнул он потом.

– И вообще не прионовая инфекция?

– Нет, болезнь вызвана прионами, но подхватил он ее как-то иначе.

– Как же именно?

Многие десятилетия медики знали о существовании связанного с прионами редчайшего заболевания, которое называлось БКЯ, или болезнью Крейцфельда-Якоба. Затем совершенно внезапно тысячи людей в Великобритании, употребившие в пищу мясо, полученное из одного источника, внезапно стали жертвами недуга со всеми симптомами БКЯ. Так «коровье бешенство» получило точное научное наименование – разновидностьБКЯ. Разница заключалась лишь в том, что первое вызывалось генетическими мутациями, а второе передавалось через зараженное мясо. От этого пострадала экономика многих стран, и были приняты новые ограничения для поставщиков продуктов питания. Напрашивался только один вывод: нечто подобное происходило в данном случае и с ФСБ.

– Вполне вероятно, что он занес себе болезнь, съев зараженное мясо.

Джон Доу начал дергаться, спинки его кровати задребезжали. У Стэнтона накопилось множество вопросов. О чем говорит пациент? Откуда он? Кем работал прежде?

– Боже милостивый! – воскликнула Тэйн. – Вы имеете в виду, что появился новый прионовый штамм, которому присущи все симптомы ФСБ? Но почему вы думаете, что здесь всему виной мясо?

–  Вуе, вуе, вуе…

– Потому что это единственный альтернативный путь подцепить прионовую инфекцию.

И если он был прав, если новый «родственник» ФСБ передавался через отравленное мясо, им необходимо выяснить его происхождение и узнать, в каком именно виде оно использовалось в пищу. Но самое главное – следовало установить, заразился ли тем же способом кто-то еще, были ли другие люди, которые уже заболели.

Джон Доу теперь вопил во весь голос:

–  Вуе, вуе, вуе!

– Что же нам делать? – спросила Тэйн, повысив голос, чтобы перекричать его.

Стэнтон достал свой сотовый телефон и набрал номер в Атланте, который был известен едва ли пятидесяти специалистам во всем мире. Дежурная откликнулась после первого же гудка:

– Центр по контролю заболеваемости. Вы говорите по кодированной линии отдела чрезвычайных ситуаций…

4

Потертый кожаный диван в домашнем кабинете Чель был завален кипами газетных вырезок и старых номеров журнала «Лингвистика народности майя», а на ее рабочем столе рядом со сломанным компьютером лежали стопки чистых бланков иммиграционной службы, запросов об ипотечных кредитах и прочих бумаг с пометкой «Fraternidad» [13]13
  «Братство» ( исп.).


[Закрыть]. Единственным местом в комнате, где не громоздились книги, для которых давно не хватало места на полках, был небольшой квадрат восточного ковра. Там-то и провела Чель уже более часа, сидя на полу и рассматривая коробку, которую поставила перед собой.

Она теперь знала, что лежало внутри, – глифы, которые поведают миру невероятную историю ее предков, искусные рисунки с изображениями богов. Посвятив свою карьеру эпиграфике майя, то есть изучению древних надписей и письменности в целом, она теперь с трудом сдерживала желание снова развернуть полиэтилен и еще раз рассмотреть глифы, сфотографировать их, проникнуть в содержание текста гораздо глубже, чем она смогла в первый раз.

Но проблема заключалась в том, что с той минуты, как машина Гутьерреса отъехала от собора, у Чель из головы не шел образ бывшего коллеги на позорной скамье итальянского суда, дававшего показания под объективами камер местных фотографов и репортеров теленовостей. Предыдущий куратор отдела древностей музея Гетти, чей кабинет располагался практически рядом с местом работы Чель, попала под суд, когда выяснилось, что несколько экспонатов для коллекции она приобрела у разорителей гробниц. Она не только нанесла урон репутации музея и стала отверженной в мире науки, но и отбыла срок за решеткой.

А как догадывалась Чель, случись ей попасться, и музей Гетти, и Иммиграционно-таможенная служба в назидание другим накажут ее еще более строго. Одно дело – постфактум выяснить, что сертификат подлинности оказался поддельным, как было в случае с черепаховым сосудом Гутьерреса. Совсем другое – это кодекс! Ни один музейный совет в мире никогда не поверил бы, что ее ввели в заблуждение, когда она согласилась взять его.

Чель осторожно взяла коробку, которая весила не более пяти фунтов, и положила себе на колени.

Как этот письменный памятник вообще уцелел? Ведь в середине XVI века католическая инквизиция, стремившаяся искоренить языческие верования среди майя, устроила публичное аутодафе – огромный костер, в котором были сожжены пять тысяч священных книг, произведений искусства и летописей майя. Вот почему до сегодняшнего дня все ее коллеги по исторической специальности считали, что сохранились только четыре рукописи.

«Фрагмент Грольера» описывал циклы Венеры; в «Мадридском кодексе» перечислялись предзнаменования относительно урожая; «Парижский» служил руководством по религиозным ритуалам и празднованию нового года. Наиболее почитаемый Чель «Дрезденский кодекс» – древнейшая из дошедших до нас книг майя, которая датировалась примерно 1200 годом н. э., – была учебником астрологии, содержала хроники правления Властителей и опять-таки предсказания видов на будущий урожай. Но даже дрезденский документ не принадлежал к классическому периоду цивилизации майя. Каким же образом эта рукопись сохранилась так долго?

Раздался звонок от входной двери.

Начало девятого. Неужели Гутьеррес уже вернулся? Тогда останется лишь пожалеть, что она так и не осмелилась вновь открыть коробку. Или «черного копателя» уже арестовали? Ведь нельзя было исключать, что агенты ИТС следили за ним, когда он явился в церковь.

Чель схватила коробку и кинулась к стенному шкафу. Уже давно она обнаружила там потайную нишу, в которой лежали разного рода вещицы, оставленные жильцами, занимавшими этот дом еще в 1920-х годах. Коробку она спрятала под толстую пачку черно-белых фотографий Вествудской фермы, сделанных, как ей казалось, еще до Первой мировой войны.

Дверной звонок не унимался, и она пошла открывать.

Чель с огромным облегчением вздохнула, когда через боковое окошко увидела, что у порога стоит ее мать. Впрочем, облегчение мгновенно сменилось раздражением.

– Ты, должно быть, хочешь продержать меня здесь всю ночь! – такой была первая реплика Хааны, когда Чель распахнула дверь. Ростом еще ниже дочери, она надела сегодня синее хлопчатобумажное платье до колен – одно из многих, которые натащила с фабрики, где работала швеей с самого их прибытия в США. Даже с сединой в волосах и несколько располневшая, Хаана по-прежнему оставалась неброско красивой женщиной.

– Зачем ты пришла, мама?

Та подняла вверх руки с пакетами:

– Чтобы приготовить ужин. Или ты уже обо всем забыла? Так ты бросишь меня здесь на холоде или все же позволишь своей старушке войти в дом?

В суматохе дня Чель действительно совершенно забыла об их уговоре поужинать вместе.

– Помню, здесь было больше порядка, – заметила Хаана, войдя в дом и оглядевшись. – Конечно, пока с тобой жил Патрик…

Патрик. Матушка упрямо возвращалась к этой теме. Чель прожила с ним без малого год. Причины, по которым они расстались, были куда сложнее, чем она смогла бы втолковать матери. Но нельзя не признать ее правоты. С тех пор как Патрик перебрался к себе, дом Чель, расположенный рядом с университетским городком, стал лишь местом для коротких остановок на пути от ее преподавательского кабинета до офиса в музее Гетти. Страшно уставая за день, она приходила домой, переодевалась и тут же засыпала под какую-нибудь передачу канала «Дискавери».

– Ты мне не поможешь? – окликнула ее Хаана из кухни.

Чель отправилась туда и стала вынимать из пакетов продукты. Боли в спине в последнее время мешали Хаане выполнять физическую работу, и, хотя последнее, чего сейчас хотелось Чель, было садиться с ней за стол, ей, как ни странно, до сих пор не хватало духа отказывать матери.

К ужину у них была лазанья с четырьмя видами сыра и шпинатом, в которую мать переложила чеснока. Еще девчонкой Чель пыталась уговорить матушку готовить традиционные блюда майя, но ее пичкали макаронами и сандвичами на белом хлебе. Правда, после того как Хаана стала прилежной зрительницей программы «Здоровое питание», качество ее американской кулинарии заметно улучшилось. Они принялись за трапезу. Чель при этом смотрела на маму и вроде бы слушала ее болтовню о том, как прошел день на фабрике, но мысленно то и дело уносилась в соседнюю комнату, где лежал кодекс. Обычно она умела слушать любой вздор. Но только не этим вечером.

– Ты здорова?

Она подняла взгляд от своей тарелки и увидела, что Хаана внимательно рассматривает ее лицо.

– Не волнуйся, мам, со мной все в порядке. – Чель посыпала свою лазанью красным перцем. – Кстати, мне так приятно, что ты придешь ко мне на лекцию на следующей неделе.

– Ох, доченька, забыла предупредить тебя. На следующей неделе я никак не смогу. Уж извини.

– Почему?

– У меня, знаешь ли, тоже есть производственные обязанности.

За тридцать лет Хаана едва ли отпрашивалась с работы хотя бы раз.

– Я уверена, что если ты расскажешь своей начальнице, куда идешь, она с радостью отпустит тебя. Если хочешь, я сама ей позвоню.

– В этот день я работаю в обе смены.

– Но послушай, я столько рассказывала своим студентам об истории нашей деревни, которая передается из уст в уста на протяжении поколений. Они были бы просто в восторге увидеть кого-то, кто на самом деле жил в Киакиксе.

– Ну как же! – сказала Хаана. – Кто-то же непременно должен им рассказать о блистательной троице наших основателей.

Она вложила в ремарку столько иронии, что ее нельзя было не заметить.

Действительно, в Бейа Киакиксе, небольшом поселении, где родились и Чель, и ее мать, ходило немало легенд и мифов, но самым популярным было предание о том, что деревня была основана человеком благородного происхождения и двумя его женами, которые сбежали из большого древнего города от деспотизма Властителя. И как гласила легенда, с тех пор более пятидесяти поколений предков Чель сменилось в Долине красных попугаев, располагавшейся в гватемальской провинции Эль Петен.

Мать Чель была одной из немногих, кто решился покинуть родные места. Когда Чель исполнилось два года, в Гватемале разразилась так называемая La Revolucion, на деле перешедшая в самую продолжительную и кровопролитную гражданскую войну за всю историю Центральной Америки. Опасаясь за себя и дочь, Хаана бежала из Киакикса и в дальнейшем ни разу не пожалела об этом. Так 33 года тому назад они оказались в США, где мать нашла работу и быстро овладела английским. К четырехлетию Чель Хаана получила «грин-карту», а вскоре они обе уже считались полноправными гражданками страны.

– Вот и хорошо! – Чель сделала вид, что не услышала сарказма в голосе матери. – Ты и расскажешь им об этом.

– Ты сама жила в Киакиксе, Чель, – возразила Хаана, отрезая себе еще кусочек лазаньи. – Ты знаешь все тамошние басни наизусть. Я тебе не нужна.

Чель с малолетства замечала, что мать делает все возможное, чтобы избегать воспоминаний и разговоров о прошлом. Даже если бы наука доказала, что каждое слово в легендах об истории их деревни правдиво, она все равно нашла бы над чем посмеяться. Не сразу, но уже давно Чель поняла, что для мамы это был единственный способ залечить рану, нанесенную ее душе.

Внезапно ею овладело безумное желание броситься к своему стенному шкафу, достать коробку с фрагментами рукописи и положить Хаане на колени. Даже мать не устояла бы перед притягательностью древнего документа.

– Когда ты в последний раз читала что-нибудь на нашем родном языке, мама? – спросила Чель.

– А зачем мне читать что-то на языке майя, если мне до сих пор нужно совершенствовать свой английский? Кроме того, я что-то не знаю ни одного хорошего детектива, написанного на к’виче.

– Мама! Ты же прекрасно понимаешь, что я не имею в виду современную литературу. Я говорю о чем-то, написанном в древности. Вроде «Попул Ву».

Хаана закатила глаза.

– Между прочим, не далее как позавчера я действительно видела репринтное издание «Попул Ву» в одном книжном магазине. Они продают его скопом со всей остальной чепухой, связанной с 21 декабря. Громко орущие игрушечные обезьянки и аляповатые статуэтки божков – вот и все, что осталось теперь от майя.

Чель помотала головой.

– Но ведь отец писал свои письма на к’виче, мама.

В 1979 году, то есть через два года после рождения Чель, гватемальская армия бросила ее отца за решетку за подстрекательство жителей Киакикса к мятежу. Но и из тюрьмы Алвар Ману тайно переправил множество посланий землякам с призывами не сдаваться и продолжать борьбу. Хаана лично доставила более тридцати таких писем вождям поселений по всему Эль Петену, и в результате численность армии добровольцев-повстанцев за короткий срок увеличилась вдвое. Но этими письмами отец Чель подписал и собственный смертный приговор. Когда тюремщики застали его за подготовкой очередного послания, он был немедленно казнен без суда и следствия.

– Не понимаю, почему ты все время возвращаешься к этой теме, – раздраженно сказала Хаана и поднялась, чтобы собрать со стола посуду.

Чель огорчила нервная реакция матери. Она любила ее и знала, что всегда будет благодарна за те возможности в жизни, которые открылись перед ней исключительно благодаря усилиям Хааны. Но в глубине души дочь знала, что ее мать предала свой народ и ненавидела все, что могло напомнить ей об этом. Поэтому глупо было бы показывать ей даже новый кодекс. Пока Чель не сумеет прочитать, что там написано, мать будет видеть перед собой только куски полусгнившей древесной коры.

– Не надо мыть тарелки, – сказала Чель и тоже встала из-за стола.

– У меня это займет минуту, – отмахнулась Хаана, – а иначе в раковине накопится грязная посуда, как накапливается хлам по всему твоему дому.

Чель собралась с духом и сказала:

– Мне надо уехать.

– Уехать? Куда? – спросила Хаана, обернувшись.

– В музей.

– Уже девять вечера. Что у тебя за странная работа такая?

– Спасибо за вкусный ужин, мама, но меня действительно ждут еще дела.

– А знаешь, ведь в Киакиксе это было бы оскорблением, – неожиданно заявила Хаана. – Если женщина пришла к тебе и приготовила пищу, ее не выставляют сразу же за порог.

Мать не впервые лицемерно вспоминала о традициях майя, когда ей это было выгодно, высмеивая их в остальное время.

– Ну что ж, – теперь уже усмехнулась Чель, – значит, действительно к лучшему, что мы больше не живем в Киакиксе…