Текст книги "Что-то в большом городе (СИ)"

Автор книги: Дарья Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Я был уверен, что у нас с вами беседа может быть долгой, – спокойно отозвался доктор. – У нас еще есть время. Присядьте, Герман Гергардович. Мне кажется, мы еще не все с вами обсудили.

И потом, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос: «А вы уверены, что это был именно суицид? Это не могло быть случайной передозировкой? С антидепрессантами есть… разные варианты».

Он не мог строить пустые предположения без фактов. Так Герман устроен. Он снова поднял все медицинские документы, все карты, все заключения. Все, на что он не обращал внимания тогда, когда Лины не стало. Доктор, который его консультировал, показал их своему знакомому наркологу, потом токсикологу. Вердикт был ужасный. Неутешительный. Потому что его не было. Не было однозначного вывода, который бы подвел итог. Это мог быть суицид. Это могло быть случайностью. А как оно было на самом деле – знала только Лина.

Лина…

Впервые Герман задумался о своей роли в этой истории. Теперь, с высоты того, что он уже достиг, все это выглядело совершенно иначе. Да, возможно, Лина оказалась не готова к материнству на сто процентов. Да, наверное, оно по каким-то причинами, из-за особенностей ее психики, здоровья и воспитания, далось ей тяжелее, чем другим женщинам. Красивая умненькая девочка, которая порхала по жизни, как бабочка, вдруг оказалась в роли матери, одна с младенцем, а муж… А муж – он же для них старался. Для нее и для Кости. Чтобы у них все было.

Ну вот, теперь это «все» – есть. А Лины – нет. И, возможно, не было никакого самоубийства. Просто устала, перепутала таблетки или что-то еще. Врачи ясно сказали – вариант случайной передозировки исключать нельзя. А он… он сразу вынес ей приговор. Он был глух и слеп к ее трудностям. Потому что он в поте лица ковал их финансовое благополучие. Кому оно нужно теперь?! Что, стоит жизнь Лины вот этого всего – бизнеса, машин, квартир?! Если бы он тогда чуть сбавил свой напор в делах, если бы уделял ей чуть больше времени, сейчас… сейчас все было бы иначе.

И Лина была бы жива. Бы, бы, бы… Кто знает правду? Никто. Но ему теперь с этим чувством вины жить.

В тот вечер он напился мертвецки, до потери сознания. И скорую вызывал уже Костя.

Стресс, работа на износ, питание как попало и злоупотребление алкоголем сделали свое дело. Звоночки и до этого дня были, но Герман их игнорировал. Как результат: язва, прободение, операционный стол.

Оперировавший его хирург, резкий и не склонный к сантиментам, на следующий день сказал, что Герман одной ногой побывал на том свете. А Герман, бесконечно слабый после наркоза и кровопотери, думал о том, что, может, и зря, что одной, а не двумя. С Линой бы зато встретился. Прощения бы попросил. И только мысли о Косте, который вместе с Ольгой Тимофеевной как-то сумел пробиться к нему в реанимацию, заставили Германа устыдиться.

Потом он, конечно, окреп. Характер взял свое. И такие мысли его больше не посещали.

Жизнь завершила какой-то очередной этап – и резко изменилась. Но незакрытая рана по имени Лина – и собственное чувство вины перед ней никуда не делись.

***

В комнате долго-долго было тихо. На стеклянном столике стояло два пустых стакана. А в креслах по обе стороны от столика сидели два человека – мужчина и женщина.

Тишину нарушил легкий шорох – это встала с кресла женщина. Она бесшумно прошла до кресла, в котором сидел мужчина, и остановилась перед ним. Некоторое время они так и замерли, не двигаясь – сидящий в кресле мужчина и стоящая перед ним женщина. А потом он резким движением притянул ее за спину к себе, уткнулся лицом ей куда-то между грудью и животом и произнес одно слово: «Пожалуйста». И тут же взлетела ее рука, коснулась густых, темных, почти не тронутых сединой, несмотря на возраст и пережитое, волос. Коснулась и скользнула, разрываясь пальцами.

***

Марьяна не думала. Она знала, что будет думать потом. И все, что рассказал ей Герман, она обязательно тщательно разберет и осмыслит. Но позже. Не сейчас. Сейчас у нее не было ни малейших сомнений в том, что делать. Как и в том, что она сейчас – сильнее. Сейчас именно она сильнее этого жесткого, успешного, умного мужчины. Чувство было новым и удивительно бесспорным. И в своей четкости, и в том, какие оно должно повлечь за собой действия.

Марьяна еще раз провела рукой по его волосам.

– Герман, пойдем в постель.

Он шумно выдохнул куда-то ей между животом и грудью.

– Я знал, что когда-нибудь это скажу, но надеялся, что это наступит не скоро. Я… я, наверное, сейчас не смогу.

Марьяна почувствовала, что улыбается. Несмотря на весь драматизм, даже трагизм рассказа Германа она не могла не восхищаться тем, как он… Какой он весь!

– Какой же ты балбес, – с наслаждением произнесла она. Потянула его волосы, заставляя поднять лицо. – Пойдем в постель, разденемся, обнимемся, я буду гладить тебя по голове. Будем молчать. Или разговаривать. Там решим. Давай, вставай.

Он какое-то время смотрел на нее, запрокинув голову. А потом взял ее за талию чуть толкнул, заставляя сделать шаг назад – и встал. Крепко взял за руку.

– Отличный план. Пойдем.

***

Герман не помнил, когда ему было так хорошо. Опять эти когда… К черту их. Никогда не было так хорошо – и точка. Потому что Герман вдруг впервые ни о чем не думал. Он лежал в постели с женщиной. Он обнимал ее, чувствуя всем телом – из одежды на них обоих остались только трусы. Ее пальцы гладили его по голове – затылок, виски, везде. Ее пальцы зарывались в его волосы, а потом просто гладили сверху.

И все. И никаких мыслей в голове. Ни одной. Только удовольствие от прикосновения ее рук. От того, как ее тело прижималось к его телу. Оказывается, этого так много, что большего уже и не надо. Просто обнимать женщину, чувствовать ее руки. Чувствовать, что ты ей… небезразличен. По-настоящему. А не потому что ты Герман Тамм, владелец заводов, газет, пароходов. И вообще – несмотря ни на что.

Герман вздохнул, прижал к себе Марьяну крепче. И неожиданно спросил:

– Презираешь меня?

Он сам чувствовал всю глупость и неуместность этого вопроса. Который никогда и никому не задавал. Ему бы это даже в голову раньше не пришло – о таком спрашивать. А теперь Герман с волнением ждал ответа. А ответом была тишина. Почему-то вдруг заныло сердце.

Марьяна вздохнула – и снова погладила его по затылку.

– Хотела тебя снова обозвать, но поняла, что это бессмысленно сегодня. Ответ – нет. Но если хочешь еще о чем-то меня спросить – спрашивай.

Он прижался подбородком к ее макушке. Подумал о том, что никогда даже не мог предположить, что будет лежать в одних трусах и просто обниматься с красивой женщиной. С женщиной, которая… которая… которая…

Окончательная формулировка этой мысли оказалась слишком сложной для Германа в его нынешнем состоянии, и он, убаюканный мерным движением женских пальцев на своем затылке, уснул.

***

Проснулась Марьяна от звонка будильника на мобильном. И это был нее будильник, а телефон… Германа. Вчерашний день стремительно стал разворачиваться перед ней. Марьяна понимала, что просто не представляет, что сейчас будет. Кто с ней проснулся в одной постели. Вчерашняя уверенность исчезла. Вместо нее была пустота.

– Доброе утро, – раздалось хриплое за ее спиной. А потом Марьяна почувствовала, как ее плеча коснулись губы, слегка уколола – как-то непривычно и, одновременно, почему-то очень приятно – борода.

Глава 10.

– Мы сегодня с тобой одни, поэтому завтрак будем добывать сами. Я в душ первый.

Щелкнул замок двери ванной комнаты. Марьяна села на кровати.

Мы с тобой…

Пустота стала заполняться чем-то новым. Совсем новым. Но Марьяне нравилось это новое наполнение.

***

Душ Марьяна приняла в гостевой ванной – просто там было все необходимое. И на кухне они с Германом появились практически одновременно.

– Я заказал завтрак в ресторане, сейчас принесут, – такими словами он приветствовал ее. – Ольга Тимофеевна готовит вкуснее, но тоже есть можно.

– Хорошо, – слегка растерянно ответила Марьяна. Она все же никак не могла пока окончательно определиться, как ей вести себя с Германом. И отчетливо почему-то до сих пор чувствовался его утренний поцелуй в плечо. Такой… семейный, вот.

Очень странное слово.

В этот момент раздался звонок. Это принесли их завтрак.

Марьяна не успела придумать, чем скрасить начавшее давить молчание – Герман заговорил первым.

– У меня к тебе просьба, Марьяна.

– Да? – почему-то тихо отозвалась она.

– Побудь сегодня у меня еще один день. С Тимуром я договорился на два дня. Мне… Мне надо кое-что еще сделать по твоему вопросу. А потом… а сегодня вечером ты можешь вернуться к себе.

Марьяна почему-то вдруг отчетливо услышала «Если хочешь». Вернуться к себе, если хочешь. Даже головой тряхнула. Что значит: «Если хочешь»?! Герман этого не сказал! А если бы сказал? Ведь ей с чего-то же показалось?! Если хочешь – вернись к себе. А если не хочешь – то что? Останься тут? На сколько? Где? В гостевой спальне или?..

Что за бред ей лезет в голову? О, господи… Как это вообще возможно?

– Хорошо, – сказала Марьяна. Потому что надо было что-то сказать. Потому что… потому после вчерашнего рассказа Германа, после вчерашней капитальной перезагрузки ее голова работала явно нестабильно. И, может, это и правда, лучший вариант – посидеть в тишине и спокойствии. И все обдумать.

– Спасибо.

Ей показалась в его ответе… издевка. Марьяна вскинула на него глаза. Показалась.

Он смотрел на нее серьезно. Безупречный. Белоснежная рубашка, галстук с булавкой, идеальная, волосок к волоску, борода, такие же идеально лежащие волосы на голове. Все то же резкое волевое лицо и серые глаза.

Но что-то изменилось. Принципиально. Сквозь все это просвечивалось вчерашнее «Пожалуйста…».

И вдруг внезапно вернулась вчерашняя уверенность. Что все происходит правильно. Как бы странно это все ни выглядело, и даже если она что-то понимает не до конца – все происходит правильно.

Именно поэтому Марьяна пошла провожать Германа.

Именно поэтому поцеловала его в щеку, притянув к себе за шею.

Именно поэтому прошептала: «Хорошего дня».

И, наверное, именно поэтому они замерли ненадолго – ее губы у его щеки, и его рука на ее спине.

А потом Герман ушел. А Марьяна отправилась в гостиную. Обнаружила их вчерашние стаканы, отнесла их на кухню и поставила в посудомоечную машину, заодно прибрала все после завтрака.

И после этого снова вернулась в гостиную, устроилась с ногами в кресле, в котором сидела вчера, и принялась делать то, что у нее всегда очень хорошо получалось – думать, сопоставлять и анализировать.

Когда она давала себе слово разузнать все о том, что скрывает Герман Тамм, Марьяна даже предположить не могла, что… что в итоге получит вот это. История, которую она вчера выслушала, была очень трагичной. И очень житейской одновременно. Самое странное во всем этом – или нет? – было то, что Марьяна знала о послеродовых депрессиях все. Ну, если не все, то многое. Примерно пять лет назад она по заказу для одного женского журнала готовила материал на эту тему. Беседовала с врачами, психотерапевтами, женщинами, пережившими это. И летальную статистику тоже изучала. Тот материал тогда получил очень хорошие отзывы и обсуждения. Он был из тех, что Марьяна однозначно ставила себе в актив. Но она и предположить не могла, что когда-нибудь это коснется лично ее. Причем не в том смысле, что она когда-нибудь окажется жертвой этого коварного заболевания. Нет, Марьяна с какого-то времени приняла тот факт, что материнство – это не ее история. Наверное, не тот характер. Не встретила достойного мужчину. И возраст уже не тот. И…

И вот. Несмотря на все личные обстоятельства, Марьяна была прекрасно осведомлена о том, через что прошла Лина Тамм. И при этом теперь она смотрит на ситуацию и с другой стороны тоже. С другой. С какой?

Марьяна спустила ноги с кресла, встала – и пересела на то кресло, в котором сидел вчера Герман. Некоторое время Марьяна сидела так, задумчиво глядя в окно, где разливался тусклый зимний свет.

Говорят – встань на мое место. Вот она села на место Германа. И ничего не поменялось. Она не могла оправдать Германа. Потому что он не нуждался в оправдании. Герман все сделал сам. Сам осудил себя, сам вынес приговор, сам привел его в исполнение. И если кто-то и может оправдать его – то он сам.

Марьяна повернула голову, откинулась затылком на спинку кресла и уставилась в высокий белый потолок. Ей вдруг стало нестерпимо душно и захотелось на улицу. На воздух, пройтись.

Но она обещала Герману быть дома. Он – тот человек, который сейчас обеспечивает ее безопасность, и ослушаться его – глупо.

Один раз она это сделала, получилось… получилось не очень хорошо. Поэтому Марьяна продолжала лежать затылком на мягкой спинке кресла, смотреть в потолок и снова думать.

Как это все… странно. Она писала много материалов. На самые разные темы. Про эскортниц. Про послеродовые депрессии. Про автомобильного олигарха Германа Тамма. Все – словно звенья одной цепи, чтобы… чтобы что?

Она попала в болевой узел одной конкретной семьи. Случайно? Нарочно? Марьяна не знала. Знала она только одно – остаться в стороне уже не получится. Остаться в стороне – это будет с ее стороны предательство. По отношению к Косте. И по отношению к Герману.

Она еще долго так сидела, поджав под себя ноги и прижавшись щекой к спинке кресла. Почему-то все чаще и чаще приходили мысли о том, любил ли Герман Лину? Ну, в том смысле, в котором это слово понимала сама Марьяна? Понимает ли он, что отдал ей двадцать лет жизни – запоздало, но отдал? Марьяна не знала этого. Не знала, хочет ли спрашивать об этом Германа. Не знала, ответит ли он, если она все-таки спросит. Но одно Марьяна знала точно. Костя должен узнать правду. Без этого все вообще было бессмысленно – и ее розыски, и их страшные последствия, и вчерашняя исповедь Германа, и вообще – все. Значит, ей надо как-то убедить Германа поговорить с Костей. И сделать это необходимо аккуратно, чтобы не навредить никому – ни отцу, ни сыну.

Когда Марьяна встала, чтобы пойти на кухню и поставить чайник, ей пришла в голову еще одна мысль. Последняя. Заключительная. Марьяна вдруг поняла, что тогда – это была случайность. И не было никакого самоубийства.

Говорят, факты вещь упрямая. Марьяна, как никто, знала, что даже факты можно подать под разными соусами, и от этого их восприятие может быть диаметрально противоположным. А здесь… здесь и фактов не было. Каждый из вариантов не исключен. А если нет фактов, остается только верить. Марьяна поверила в то, что Лина не могла сознательно оставить своего сына. Марьяна верила в Лину Тамм.

***

Костю Герман увидел сразу. И пока сын, не замечая отца, быстро спускался по лестнице от дверей главного университетского корпуса, Герман любовался Костей. И чувствовал, как его распирает какая-то неуместная гордость. Это его сын. Сильный, красивый, упрямый, с характером, который не переломишь – и в кого бы, спрашивается? Его сын. Его родной мальчик.

А он сам…

Костя заметил отца. Замер. А потом пошел к нему, надев на лицо привычную хмурую маску.

– Привет. Тебя вроде бы не должны были вызывать в деканат.

Герман смотрел на объемную вязаную шапку на голове сына. У них из-за шапок с самого переходного возраста Кости были бои. И даже парочка отитов не перевоспитала Костю. А теперь…

Его сын. Его родной мальчик.

Герман протянул руку. На раскрытой ладони лежал ключ от машины.

– Ого… – после паузы задумчиво протянул Костя. На его лице явственно происходила борьба между мальчишеской радостью и взрослым покер-фейсом. – Я прощен?

Герман кашлянул. Тут надо говорить о прощении другому адресату, сынок.

– Поехали, – Герман подкинул ключ, и Костя ловко перехватил его на лету.

– Куда?

– Я покажу дорогу.

***

Они молчали всю дорогу. Костя молчал явно из принципа. Герман – потому что не знал, что сказать. Тут была такая ситуация, что за него все скажет то место, в которое они приедут. Он лишь велел Косте следовать за машиной охраны. Именно секьюрити Герман назвал адрес конечного пункта назначения. А теперь Герман молчал. И даже не комментировал манеру езды сына. Нормально он едет. Раньше Герману служба охраны регулярно докалывала о том, что сын лихачит. Ну и штрафы говорили сами за себя. А сейчас… То ли Костя повзрослел. То ли, если ехать, следуя за другой машиной, особо не полихачишь. А до этого Герман не раз и не два выдерживал бой с сыном по поводу машины. Та, которую дал ему отец, Костю не очень устраивала. Мальчику, конечно, хотелось чего-то поборзее, помощнее, чтобы только педаль в пол – и машина рвет из-под себя. А Герман… Герман один раз взял его на похороны. Его коллега по бизнесу хоронил сына, как раз вот такого, на пару лет старше, мальчишку, который на этой самой дурной да дерзкой машине не справился с управлением – и всмятку, так, что хоронили в закрытом гробу. После этого Костя свои претензии поумерил.

***

Костя понял все сразу. Едва припарковал машину и прочел надпись над черными коваными воротами.

– Дальше – пешком, – Герман перегнулся и взял с заднего сиденья темно-бордовые розы на длинных стеблях. – Пойдем.

За Костю реально болело сердце. С каждым шагом болело все сильнее. Герман видел, как расширены его глаза. Как он пытается удержать сбивающееся дыхание. Как нервно, сам того не замечая, то и дело облизывает губы.

Ему сейчас… Герман даже не представлял – как. Сам он сегодня утром проснулся с твердым и ясным решением. Оно родилось в нем, видимо, ночью. После его рассказа Марьяне. После ее слов о том, что он ограбил собственного сына.

Теперь Герману было это очевидно. И пришло время отдавать этот долг. Все проценты, которые могли накопиться за двадцать лет, Герман постарался взять на себя. Но Косте сейчас было очень тяжело.

И никак ему не облегчить эту ношу. Но и дальше с ней жить – нельзя.

На черном гранитном памятнике не было фотографии. Даже фамилии не было – тогда Герман посчитал это правильным. Только имя: «Лина». И даты рождения и смерти.

Костя замер. Герману казалось – и все вокруг замерло. И тихо было как-то совершенно ненормально, и даже вороны, дежурные обитатели этих мест, не каркали.

– У нее сегодня день рождения, – сипло произнес Костя.

– Да, – так же сипло отозвался Герман. На самом деле, он это вот только что сообразил. Как все совпало. Или это не совпадение. А просто все сошлось в одной точке, в одно время. Как знак того, что все делается правильно.

Костя сделал пару шагов и встал совсем рядом с памятником. И снова замер. Но Герман видел, как поднимаются и опускаются плечи сына. Как оставить своего ребенка в такой тяжелый момент? И как помочь, если ты сам во всем виноват?!

Герман тоже сделал пару шагов, наклонился и положил цветы на могилу. Выпрямился. И в это время Костя резко развернулся, вцепился отцу в плечи – и зарыдал.

Герман прижимал к себе содрогающееся тело сына, слушал его плач, который походил то на рычание, то на вой. Костя никогда так не плакал даже в детстве. Его двадцатилетний сын, который считал себя взрослым – куда взрослее своего сорокашестилетнего отца – снова превратился в маленького мальчишку, который остро нуждался в любви и утешении. И кто его даст, если не отец? Герман прижимал скрючившегося Костю к своему плечу, гладил по голове и по спине и что-то говорил. Не понимал, что – но говорил. И сам дышал, дышал, дышал, чтобы унять резкую боль в груди слева.

Затих Костя внезапно. Резко отступил, оттер лицо рукавом куртки.

– У тебя есть ее фотография?

– Да.

Все фотографии Герман тогда уничтожил. Вычеркнул и стер, как и все остальное. А потом, спустя полгода после смерти Лины, с разницей в две недели ушли из жизни ее родители – сначала мать, а потом отец. На похороны тестя Герман все же поехал – потому что ему оборвала телефон тетка Лины, сестра ее матери. «Денег им надо», – решил тогда Герман. И поехал. Деньги и в самом деле оказались нужны, и он оплатил все, что попросили. И уехал обратно. Но почему-то перед тем, как уйти из опустевшей квартиры родителей Лины, он взял стоящую за стеклом шкафа фотографию. На снимке Лина была совсем молоденькой, младше, чем Костя сейчас. Либо последний класс школы, либо первый курс университета. Но явно снимок еще тех времен, когда она не была знакома с Германом. На фотографии была запечатлена беззаботная улыбчивая девочка.

Этот снимок долго-долго лежал в запертом на ключ ящике его стола. И сегодня Герман отпер ящик, взял снимок и положил его во внутренний карман пиджака. Этот снимок Герман теперь и протянул Косте.

У сына дрожали руки, когда он взял фотографию. Костя жадно всматривался в нее, у сына шевелились губы, но звуков не было. А потом он, не поднимая головы, спросил:

– Я похож на нее, да?

– Да. У тебя глаза матери.

У Кости, в самом деле, были темные выразительные глаза – и разрез, и цвет точь в точь, как у Лины. И теперь эти глаза Костя поднял на отца. Они были покрасневшие, и нос распух. А в глазах, так похожих на глаза его матери, читался настойчивый вопрос.

Герман вздохнул. Вчера была исповедь. Сегодня – казнь. И затягивать не стоит. Четко, коротко, по сути.

– Когда ты родился, у твоей матери случилась послеродовая депрессия. Это... это что-то вроде болезни, – Костя недоверчиво нахмурился, а Герман неосознанно повысил голос: – Это и в самом деле болезнь. Я, правда, тогда этого не знал. Думал… неважно, что я думал. Ей помощь была нужна. А я… я ей этой помощи не дал. Я занят был. Для меня тогда ничего важнее не было, как свое дело построить. Вот видишь – построил. А мама твоя… она приняла слишком много лекарства, которое ей выписали для лечения. И… все.

– Неужели ее нельзя было спасти?! Неужели нельзя было вызвать скорую, сделать.. ну, промывание желудка или еще что-то?! – голос Кости звучал громко.

– Я в это время был в командировке. Мне сообщили, когда уже все случилось.

Костя молчал. Он переводил взгляд с отца на снимок и обратно.

– Она… Она покончила с собой?

Сейчас самое трудное. В этом разговоре на кладбище все трудное, но это – самое.

– Сначала и я так думал. Потому и… и получилось так. Что ты о ней ничего не знал. Я считал, что так будет лучше для тебя. Я считал, что она нас предала. А потом…

Герман замолчал, чтобы перевести дыхание.

– Что – потом?! – выкрикнул Костя.

– Потом я еще раз пересмотрел все эти… медицинские данные. Обратился к экспертам. Специалисты вынесли заключение, что варианта два – либо сознательный суицид, либо случайность. Теперь я считаю, что это было случайностью. Если бы… если бы я понял это тогда – ты бы не рос вот так. Будто у тебя никогда не было матери. Прости меня, если сможешь, сын.

Глухую тишину взорвал оглушительный крик ворона. Герман вздрогнул, вздрогнул и Костя. И пошатнутся.

– Эй, ты чего?! – Герман быстро шагнул к сыну, и Костя уперся ему лбом в плечо. – Ты как? Тебе плохо?

Костя хрипло закашлялся.

– Это была случайность. Я знаю.

Герман обнял сына, с каким-то до слабости в ногах облегчением чувствуя, как Костя позволяет себя обнимать.

Значит, простил.

Они так постояли какое-то время, обнявшись – двое мужчин у могилы с памятником, на котором было высечено короткое «Лина».

А потом Костя завозился, убрал фотографию в нагрудный карман куртки.

– Бать, отвези меня домой, – произнес он хриплым, но вполне твердым голосом.

– Хорошо, – без промедления согласился Герман. Кажется, эта сложная операция по извлечению горького прошлого прошла успешно, и им с Костей теперь предстоит реабилитация. Скорее всего, долгая. Но, главное – живы. Оба. – Поехали домой. Там Марьяна.

– Нет, отвези меня ко мне домой. А то я за руль… боюсь. Руки все еще трясутся.

Герман тяжело вздохнул. А, может, поторопился он с мыслью о прощении?

– Ты уверен?

– Уверен.

Костя поднял взгляд на Германа. Краснота и припухлость удивительно быстро исчезли с его лица, и недавно пролитые слезы сейчас мало что выдавало.

– Не дрейфь, батя. Все в порядке.

И неожиданно боднул Германа головой в плечо.

Герман снова вздохнул – но уже с облегчением.

– Поехали.

Они уходили молча – так же, как и пришли. Костя шел, заснув руки в карманы штанов и глядя ровно перед собой. А Герман не мог не думать о том, что рыдавший в его руках мальчик и этот хмурый парень с упрямо сжатой челюстью – один и тот же человек. Его сын.

Сын, который его простил.

Герман сел за руль. Теперь машина Кости ехала первой, а охрана следом. Костя по-прежнему молчал, глядя перед собой. Когда они добрались до первой городской транспортной развязки, Герман нарушил молчание.

– Ты не передумал? Может, все-таки ко мне?

Костя медленно и отрицательно покачал головой.

– Нет. Пусть Марьяна тебя утешит – ты вон бледный весь. А я… А мне надо побыть одному. Точнее… – он неосознанно коснулся рукой нагрудного кармана куртки. – Не переживай. Со мной все будет в порядке, отец.

Вот и вырос парень. Герман и сам в двадцать с небольшим никому бы не позволил себя жалеть. А Костя позволил. Ненадолго, но позволил. Правда, с самим Германом никто не поступал так, как он поступил со своим сыном. И все же… и все же они что-то стронули с места в этой глыбе, что придавливала их жизнь.

Он припарковал машину у дома Кости, заглушил двигатель и вышел вслед за сыном из автомобиля. Они замерли друг напротив друга, рядом с машиной. Отец и сын.

Охранники – молодцы, сообразительные ребята – из машины не выходили. А Костя вдруг подался к нему – обнял сам.

– Ты только за своим здоровьем следи, – вдруг глухо пробормотал он. – Врачам там вовремя показывайся, таблетки не забывай пить и все такое. Не хватало еще, чтобы и ты… Слышишь?! – Костя вдруг неожиданно сильно тряхнул Германа.

Ничего себе мальчик силушку набрал.

– Слышу, – Герман похлопал сына по спине. – Буду стараться. Но и ты, Костя, давай сегодня без глупостей. Пожалуйста.

– Договорились, – Костя разжал руки. – Я завтра позвоню. Марьяне скажи, что я в порядке. И что шапку надел, – он дернул себя трикотажный край над ухом.

Герман снова протянул сыну руку. На ладони лежал ключ от машины. Между этими двумя жестами прошла пара часов времени и уместилась целая жизнь. Костя, после паузы, положил свою руку на руку Германа, две мужские ладони сжались, и ключ перешел от отца к сыну.

Костя поднял руку с зажатым в кулак ключом, кивнул, развернулся и быстро зашагал к подъезду. А Герман вдруг отчетливо понял, что завтра Костя снова поедет на кладбище. Ну что же. Это, наверное, правильно.

Реабилитация началась.

***

Пусть тебя Марьяна утешит… Герман ехал на переднем пассажирском сиденье и смотрел сквозь лобовое стекло. Утешение, наверное, вещь хорошая. Но не тогда, когда у тебя за половину дня отсутствия на рабочем месте накопилась гора дел.

Есть вещи, которые важнее любой горы дел. Этот урок Герман усвоил твердо. Но собственное утешение он готов отложить до вечера. Если оно еще состоится, конечно. Марьяна совсем не обязана во всем этом участвовать. А, с другой стороны… С другой стороны, она сама, по доброй воле, влезла в их дела. И исчезать не собирается. Кажется. Ладно, вечером проверим.

Подал голос телефон, и Герман покосился на экран. Ну вот, наступает расплата за на несколько часов отключенный телефон. Он резко поднес смартфон к уху.

– Тамм, слушаю.

***

Герман приехал в шесть. Марьяна к этому времени исписала четыре листа бумаги. Когда она поняла, что не может больше думать, в ней проснулась жажда деятельности. Читать – книгу или ленту новостей – она не могла. Надо было что-то непременно делать. Была бы она дома – идеально было бы помыть пол или испечь что-нибудь. Но в квартире Германа мыть пол и печь кексы – глупо. А потом у нее внезапно родилась идея. Марьяна давно не писала по велению души, только на заказ. А тут…

Сначала она начала наговаривать текст голосовым вводом, но быстро поняла – не годится. Не идут так слова. Ей остро не хватало ноутбука, телефон – это все же не то. Марьяна прошла в кабинет Германа и обнаружила там то, что ей было нужно. Нет, конечно, ей бы и в голову не пришло воспользоваться ноутбуком Германа. Там наверняка пароль по отпечатку пальца, но дело даже не в этом. Оргтехника сейчас – это такой же личный предмет, как нижнее белье. И владельца менять не должна.

Марьяна взяла со стола пачку листов бумаги, вытащила из подставки ручку. Этого ей пока хватит.

К приходу Германа она исписала четыре листа, в два раза больше в виде смятых черновиков отправились в мусорное ведро. Материал Марьяна условно назвала «Цена успеха». Она даже не была уверена, что он когда-нибудь увидит свет. Возможно, в переработанном виде. Возможно, она использует какие-то фрагменты позже. Но не зафиксировать свои мысли и впечатления Марьяна не могла. На этих листах не было имен. Там почти не было фактов. Но там были ее собственные размышления. Марьяне это было нужно – иначе ее насквозь профдеформированная голова может просто лопнуть. Хотя, возможно, это было нужно больше для того, чтобы все для себя разложить по полочкам окончательно. А бумага… Бумага, как известно, все стерпит.

Марьяна услышала, как хлопнула входная дверь, перевела взгляд на листы. А потом сложила их вчетверо, прошла в гостевую комнату и убрала в сумочку.

Когда она вышла в холл, Герман так и стоял в расстегнутом пальто, в руках его был телефон, а взгляд – взгляд напряженный.

– Я уж думал, ты ушла.

– Мы же с утра договорились.

– Ну да. Точно.

Герман замолчал. Марьяне казалось, что у него что-то случилось сегодня, но она вдруг оробела. И не знала, как спросить.

– А я… – она как-то неловко махнула рукой. – Я работала просто, – Герман вздернул бровь, а Марьяна добавила – уже увереннее: – Я не умею не работать.

– Понимаю, – кивнул он. – Но ты уже закончила с работой?

– Да.

– Тогда приглашаю тебя поужинать. Я забронировал столик в ресторане паназиатской кухни.

Марьяна чувствовала, что уголки губ ползут вверх. Паназиатская кухня, надо же. Запомнил. А потом Марьяна спохватилась на извечную женскую тему, опустила взгляд, оглядела себя. Раньше она такого и представить не могла – что она в одной и той же одежде ходит уже третий день подряд. А ведь Марьяна и в самом деле все эти дни носила либо белый махровый халат, либо джинсы с джемпером – те самые, которые надела с утра на работу позавчера. Эта же одежда на ней и сегодня. Джемпер уже явно не свежий, да и джинсы тоже. А напротив нее стоит Герман Тамм в своем безупречном деловом костюме и кашемировом пальто.

Марьяна подняла взгляд. Герман вопросительно поднял бровь.

Он ее голой видел. Какая разница, какой свежести на ней джемпер?

– Поехали! Сейчас только сумочку возьму.

***

Лоб Германа прорезала страдальческая морщина, когда он изучал меню.

– Что из этого годится в пищу не только огнедышащим драконам, но и людям?