Текст книги "Правильное дыхание. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Дарья Обломская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Именно так, кроме отвама. До конца года все дружно делали вид, что ничего не происходит, а в мае вызвала меня как–то наша третья историчка – молоденькая, забыла уже, как ее звали, и сказала, что ей придется опросить меня по всему учебному материалу за последнюю четверть, чтобы проставить четвертную и годовую оценки. Ты, говорит, поготовься недельку… Поготовилась, сдала, а потом она же мне и рассказала про Любовриску, так что стало совсем понятно, откуда подул ветер. – Вот, говорит, буду я у вас, видимо, вести в следующем году историю, – и вздыхает. – А вы, небось буйные, я старшие классы вообще боюсь брать, знаю я вас. – Ой, да, – говорю, – наш класс бывает иногда неуправляемым, что есть, то есть, но вы не бойтесь, привыкнете… когда–нибудь, к тому же по сравнению с ашками мы еще ничего, учительский стол не взрывали, только мусорную корзину и то еще в первой четверти, клей тоже почти никто не нюхает, качки спят себе тихо, металлисты цепями не сильно брякать стараются… – в общем, подтолкнула ее слегка в правильном направлении, в смутной надежде на более существенные перемены в расписании. И таки да, трам–пам–пам, сработало: в 9‑м классной у нас стала англичанка Елена Васильевна – прекрасно, – а историю взял завуч – еще прекраснее. О, и даже школьную форму мерзкую синюю отменили у старшеклассников! И зажила я еще лучше и веселее и так и прожила себе спокойно всю оставшуюся школу, а потом вышла замуж, стала жить–поживать и добра наживать, конец, а кто слушал…

– Ольга, ты бы хоть ребенка постыдилась.

– Ну вот я именно из–за ребенка и притормаживаю.

– Какой я вам ребенок?!

– Да, Оль, у нее вон и девушка уже есть, чему ты ее плохому в этой жизни уже научишь? Тем более тебя тогдашнюю она уже переросла.

– Ладно–ладно. Просто там еще один неприятный эпизод на подходе. Но это было уже в сентябре.

Задумалась, молчит.

Дочка:

– Что, такой сильно неприятный?

– Та… Нет, ерунда. Просто забывается постоянно, вот, пытаюсь восстановить контекстно, – оттягивает, – что у нас тогда было, 89-ый… Вообще отличный был год, за некоторыми исключениями, столько всего происходило, видимо, поэтому всякая фигня забывалась легче… – совсем уходит в воспоминания – да… помню, на Войновича ходили в Дом Медика, с Дуськой там еще встретились, из лагеря, не важно, на других… зубров… за журналами–газетами гонялись, по телевизору чего только не смотрели… заседания депутатов, «Взгляд», «До и после полуночи», митинги на Пушкинской, а вот Лужники, собирались тогда в Лужниках уже?..

– Собирались после полуночи?

– Не, кука, это передача такая была, там еще ламбаду однажды показали. Вот тут–то мы всем Крымом и полегли. Лужники, Взгляды – это все ихняя москальская политика (мама неодобрительно урчит в Манину сторону), а ламбада – это было да. Как пошли все жо… пардон, но чем же еще! Как пошли крутить и юбки подрезать, маманя моя озверела в который раз, обратно попыталась подол пришить, щас. Да, – Маня довольно жмурится, – жопы–то у нас были, а вот насчет крутить – это немногим было дано.

– Маня, во «Взгляде», между прочим, тоже мтв–шные клипы крутили. А ламбада к нам в 89-ом еще не дошла.

– Не, вроде дошла.

– А я говорю – не дошла. Хотя, может, и дошла. Но концерты уже точно были, Дуська попала на Пола Саймона в парке Горького, с Пинк Флойда одноклассники выходили совершенно другими людьми, это все по рассказам знаю, на концерты мне не хватало, к сожалению, хоть и подрабатывала что–то там – кажется, тогда и начала на почте работать, закрыли глаза, что 16‑ть только в сентябре исполнялось, или вообще не обратили внимания, я же еще и вымахала как следует, опять же за лето – или уже весной – бабушка считала, что это все гречневая каша – повезло отхватить пару кило – у нас в роду таких дылд не было. Да, почту разносила с утра пораньше, летом легко оказалось вставать.

– Вот откуда ты такой жаворонок.

– Наверняка. Или наоборот. Не важно, так что и осенью продолжала работать, тем более что бабушке на лекарства стало явно не хватать, а к концу года совсем стало худо, мы–то думали, там только трепыхания эти, а выяснилось нечто похуже, в общем, почтовые копейки пришлись кстати, хотя потом и их стало не достаточно, так что пришлось даже, – опять подвисает.

– Ты ничего не пропустила?

– Пропустила–пропустила, возвращаюсь. Ладно, а в первую школьную неделю, буквально 2-ого числа, приключилась со мной схожая ситуевина… (задумывается) Наверное, из–за быстроты реакции все так мгновенно произошло, что из памяти вот просто испарилось практически целиком. Помню отдельные кадры, моменты какие–то… Даже где точно было – и то не помню. Где–то у школы. И не поздно, во время занятий? Вот нафиг мне понадобилось выходить? А. Да. Случился свободный урок по поводу субботника, то есть уборки территории. Вот и пошла за какой–то тачкой что ли на задворки. А тут эти двое, один из 10-ого, мажор, и один уже закончивший.

– Не поняла, почему мэр?

– Какой мэр? А, нет, это значит, типа из хорошей семьи. Иначе – блатной. Я ж тебе объясняла – шпана попроще от меня уже давно отвалила, там у Лизы были связи, скажем так, а этим все чего–то там хотелось…

– И?

– И вот – туман. Зато отлично помню, что было дальше, сейчас опять попытаюсь вам изобразить в реальном времени, так что, будете засыпать, предупредите.

– Ты только в монологи обратно не ударяйся.

– Не гарантирую, но постараюсь. Да там и не до монологов было. И тоже все довольно быстро происходило, примерно так:

***

05. 09.1989 (вторник)

Довольно большая учительская, немного учителей – урока нет, но за детками на субботнике кто–то тоже должен наблюдать, – занимаются своими делами, кто сидит, кто стоит. Завуч чуть позади, у окна, рядом учительница географии, на переднем плане какие–то малознакомые учительницы, за одним из столов – уже подскакивая с места – англичанка Елена Васильевна – все это Оля Таранич отмечает чисто автоматически, на фоне непрерывного лихорадочного словоизвержения, источником которого является учительница физики, только что вбежавшая в учительскую и втащившая Олю за собой. За ними в дверях толпятся и тоже галдят любопытные – которых раздвигает школьная медсестра, поддерживающая за плечи спотыкающегося десятиклассника – вид у обоих был бы комичным, так как медсестра махонькая, примерно в половину его роста – если бы не его общая потрепанность и окровавленный нос, грозящий вот–вот превратиться в сливу. Олин вид тоже оставляет желать лучшего, хотя в глаза это не бросается: блузка чуть сбита на бок, на колготке дырка, в целом жива–здорова, но тихо пыхтит, как будто у нее отдышка. Кажется спокойной – только внимательный наблюдатель может заметить в ее взгляде что–то не то, как будто он с трудом фокусируется. Как только завучу удается на секунду его поймать, он тут же сводит рот трубочкой и начинает тихо выдыхать. Оля смаргивает пару раз и тоже начинает правильно дышать – все это под несмолкающий аккомпанимент:

НА: – …уму не постижимо! Вот так взять и – и – а еще и девочка! Вы на него не смотрите! Нет, это тоже кошмар, конечно, но там! Там!! – С ним физрук, (на чей–то вопрос) скорую уже вызвали, да, (подвывает) бедный мальчик, я же его учииила!.. С пятого класса, такой хороший был мальчик! (Кто–то в ужасе: «Был?») Не знаю! Все может быть! Как он лежал! Как он лежал! В каком виде! А она – стоит себе и..! Это надо же ведь! И вот просто так, взять и – и избить! Без тормозов совершенно, налетела на них, вот Дима говорит, он кричал, а она – да мы слышали, как он кричал, товарищи, это просто ужас что такое, это же – вот, говорила мне Любовь Борисовна, когда дела передавала, предупреждала, что она на лечении! Это же психопАтия какая–то! Это же ненормально – тем более, для девочки!! Таким место – я не знаю, где!.. – и далее в том же духе душераздирающие подробности про двух зверски избитых ни за что ни про что пацанов, один из которых, между прочим, сын самого Иван Иваныча… Постепенно Оля совсем приходит в себя, но как на все это реагировать, соображает еще плохо. Физичка останавливается, чтобы набрать воздуху, чем пользуется Елена Васильевна:

ЕВ: – Оля, это правда?

НА: – Да что вы её еще спрашивать будете!.. – И по второму кругу, с диагнозами вроде той же психопАтии, наложившейся на острую нимфоманИю, а также прорицаниями скорого суда и малолетней колонии или кащенки.

Оля в это время пытается успокоиться и ответить что–то типа «Да, правда, вмазала за дело», но опять ловит взгляд завуча. Кроме нее на него никто не смотрит – и его лицо мгновенно преображается. Маска всегдашней невозмутимости превращается в трагедийную: брови домиком, углы губ сильно вниз, одна выпячивается, выражение совершенно несчастное. Оля чуть было не прыскает, но тут его обычный покер фейс возвращается на место, только в прищуренных глазах читается напряженный немой призыв: давай, мол. Он настолько силен, что Олю как будто что–то подхлестывает. Его рот опять начинает кривиться, на этот раз она в точности копирует его выражение – и все встает на место:

О: – Ыхыыыыы! Ыыыыыхыыыыы!!! – сначала она действительно притворяется, что плачет, и притворяется хорошо – все аж замерли – но, к ее удивлению, притворные рыдания немедленно сменяются настоящим потоком слез. Теперь уже она виснет на растерявшейся физичке и разражается водопадом – как словесным так и реальным, со всеми положенными рвущими душу всхлипами и пароксизмами:

О: – Ыхыы, ой, я не знаю, что ж это такое делается, мамочкиииии… Как накинутся на меня, а я за тачкой шла, а там они, и давай, ыыы… Так страшно было, так страшно!.. Схватили, а потом…! А… И такой ужас, и не помню ничего уже, что делалааа… Отбивалась, как могла, от них… Один держит, другой подошел и… За тачкой пошла… Аж сердце запрыгало… Ой, господи, кошмар какой, ы-хыыы…

ЕВ: – Оля, ты хочешь сказать, что они первые полезли? Что они с тобой делали?

Оля может только то кивать, то трясти головой. Пострадавший пацан по имени Дима, явно не страдающий избытком ума, не выдерживает и выпаливает: «А я ничего не делал! Я только держал! А вот Санёк-!» – и тут же затыкается. Повисает зловещая тишина, которую не может перебить даже тихое физичкино: «Что ж теперь говорить Иван Иванычу… А ведь, наверняка, сама их спровоцировала…»

СН: – Марьиванна, закройте, пожалуйста, дверь.

Медсестра, которая уже успела отстраниться от пострадавшего с видом «Всё с тобой ясно», закрывает дверь учительской перед носом у зевак. Учительница географии Галина Сергеевна передает Оле стакан воды.

СН: – Спасибо. (с обычной расстановкой, но звучит почти как Кащей из старых фильмов) Подводя итоги: Не подлежит сомнению, что по показаниям двоих участников происшедшего установлен факт нападения и факт самообороны. Нинель Андреевна, донести до родителей вам предстоит следующее: Если они не будут предъявлять претензий по поводу состояния здоровья их отпрысков, то на последних не будет заведено дело о попытке изнасилования (все съеживаются). В противном случае им предстоит суд и все сопутствующие ему неприятные моменты, как–то пятно на биографии и детей, и родителей – вне зависимости от исхода дела. Все понятно? И вам (пострадавшему), N-ский, надеюсь, тоже. Теперь прошу освободить учительскую – Нинель Андреевна, пойдемте встречать скорую (с улицы доносится татю–тата).

Дважды никого приглашать не надо – как забирают второго потерпевшего и главное – насколько он все–таки жив, – хочется посмотреть всем, поэтому учительская мгновенно пустеет – остаются в ней только Оля и Елена Васильевна, которая наконец–то усаживает ее на стул, подливает ей воды и придвигает второй стул себе. Олю все еще слегка потрясывает, она лязгает зубами о стакан, но старается правильно дышать.

ЕВ: – (шипит) У, скоты, слов на них нет приличных… (спохватываясь) У тебя болит что–нибудь? Ты в порядке вообще? Ну, это…

О: – Нет–нет, они ничего такого не успели, вы не волнуйтесь.

ЕВ: – Не хватало еще, чтобы успели… А Сергей Николаич тоже хорош со своими угрозами, (передразнивает завуча) «если будут претензии, то мы тогда…» (воинственно) Сразу надо в суд на них подавать, и дело с концом, тем более что один уже раскололся при свидетелях. А теперь будет ходить, как будто ничего не было – и вот так всегда!..

О: – Да ничего, Елена Васильевна, так все–таки, наверное, лучше. Мне вот рассказывали, знакомая одна пыталась в суд подавать, так пока показания снимали, пока то–се, сто раз успела пожалеть – как будто, говорила, опять изнасиловали, причем многократно и по кругу. Извините. В общем, как раз угроза мне тут кажется действенней.

ЕВ: – (мрачно) Будем надеяться.

О: – И к тому же, все равно выходит по–честному. Я имею в виду, (смущенно) свое–то они уже в любом случае получили.

ЕВ: – Оль, что ж ты, действительно, со вторым–то сотворила?

О: – Не знаю. Правда – не помню. Да не могла я его чисто физически прямо уж так изувечить, ну, куда мне? Нет, отбиваться, уворачиваться – это да, умею, но вот так чтобы-Дверь открывается – в учительскую возвращаются завуч и учительница географии Галина Сергеевна.

ГС: – (без предисловий) Ольга, ты мне только скажи – как ты его смогла так уделать?

СН: – Галина Сергеевна, это называется – состояние аффекта.

ЕВ: – Господи, как он там? А то ведь таки засудят…

ГС: – (бодро) Живой, голубок, и практически здоровый. Вроде ничего не отбито–не сломано, синяки обработали, домой отправили. А валялся из–за болевого шока. (хмыкает) Вот за детородную функцию доктор нам не мог стопроцентно поручиться, да. Но скорее всего, и она не пострадала.

ЕВ: – К сожалению, – одновременно с завучем, тот, правда, тут же поджимает губы.

ГС: – Нет, ну, Оль, правда! Вырваться от одного – и обезвредить, потом ухандокать, пардон, другого – как тебе это удалось, а? Аффект–то он, понятно, но это ж надо уметь.

О: – (чуть смутившись) Это эээ гимнастика такая, восточная, там учат немножко обороняться. Вин–чунь, вариант кун–фу. Но я не думаю, что это была она, то есть, вырваться – это да, а остальное – скорее все–таки аффект…

ГС: – …О! Вот! Так я и думала про что–то подобное! Как в том фильме, да, – обращается к завучу, который угрожающе хмурится, но на географичку это не действует, – ну, который на дне рождения–то смотрели, Сереж? (Завуч только что не пыхтит) У моих–то, Коровушкиных? (к англичанке и Оле) Там еще один такой, как же его звали, уложил человек писят одного за другим – красивый такой китаец-ЕВ: – Брюс Ли, небось?

ГС: – Точно! (завучу) Вы ж еще с моим Генкой–то поспорили – ну, что «Галя» (на беззвучное завуча), тут все свои! – Генка–то сразу рот разинул, вот, мол, нашего Сашку бы такому научить, это вам не самбо, а ты ему, что это мол все фальшивка подстроенная и не может быть такого эффекта от этого балета – вот, вот! (торжествующе) Видел теперь? Одна в два счета уложила двух бугаев – это, по–твоему, балет? Гони теперь Генке – на что вы там поспорили?

СН: – (сквозь зубы) На «Столичную». И это еще совершенно ничего не доказывает…

ГС: – (весело) Еще как доказывает! А ты все равно не пьешь, зачем тебе вообще водка?

СН: – (сквозь зубы, нравоучительно) Спирт в доме всегда пригодится. Так (уничтожая взглядом окружающих, у которых что–то слишком исправилось настроение) – через минуту звонок на урок, Галина Сергеевна. Елена Васильевна-ЕЛ: – У меня уроков больше нет, я тогда провожу Олю домой.

СН: – Спасибо.

О: – Как домой, у меня же еще 6-ой урок. И как раз история. (Пропустить первый урок у завуча – вот это катастрофа.)

СН: – Я вас официально освобождаю. (берет с полки классный журнал) Всего доброго, а будете дальше заниматься этой вашей… гимнастикой (бросая насупленный взгляд на учительницу географии), не забывайте про самоконтроль.

ГС: – (на выходе, завуч открывает ей дверь) А главное, Оль, чтоб она тебе больше не пригодилась, тьфу–тьфу–тьфу, – выходя, сначала как бы раздумывает, не постучать ли три раза по завучу, но потом все–таки стучит по двери.

«Ну вот что за день такой. Теперь еще и историю пропускать из–за этой фигни… И домой идти под конвоем…»

***

– Насчет конвоя это я, конечно, загнула, лишний раз пообщаться с Еленой Прекрасной вне занятий всегда было приятно. Даже когда мы с ней не говорили по–английски, как–то все равно съезжали на что–нибудь англоязычное, обеим нравилось. Оль, – говорит напоследок, – а ты что, правда, лечишься где–то, или это их очередное эээ…? Я уж не стала ей признаваться, что это не их очередной бред, а результат моего внеочередного демарша на уроке истории. Да вот, – говорю, – знаете, что–то со мной происходит такое странное. Иногда наполовину злая, а наполовину грустная, иногда ору, а внутренний голос мне говорит, не выступай, то есть часть меня как бы действует, а часть стоит рядом, как Джекилл относительно Хайда. Или как солнце и дождь… Иногда хорошо срабатываемся, я и я, то мрачные настроения, то творческие бывают, забавная такая комбинация из меня и меня получается… – Елена Васильевна смотрит непонимающе, мол, действительно, что ли сбрендила? А потом вдруг сообразила и рукой машет, – а я‑то думала, вы, юные неформалы, поп–музыку не уважаете. – Насчет неформалов – это возможно, а мне, – говорю, – лично нравится. Такая тайная слабость. Но, как говорил старина Фрейд… – Так, всё, Оль, завязывай с цитатами, тем более я эту песню и сама помню, вон твой троллейбус… – О, пардон, что–то я отвлеклась.

– Мы уж думали, ты заснула.

– Вот только не надо инсинуаций, просто задумалась. А засыпать буду в следующих сериях – надеюсь, уже скоро, иначе это все затянется аж до Нового года. Кстати, выяснили, остается муся?

– Ох, нет, родичи нажимают, поедет домой.

– А я думала, тут рождество семейный праздник? (это Маня)

– Дело в том, что у нее папа вырос в католической семье, там их в киндергартене монашки замучали с этим рождеством – гимнов заставляли зубрить, чуть что – линейкой по башке, так что у них в семье все атеисты прогорелые, из принципа на Новый год только собираются.

– Оль, ты смотри, практически наши люди, надо было и их позвать. Познакомились бы заодно, а?

– Черт, действительно.

– Не–не, она им до сих пор слегка трусит про нас рассказывать, из католиков–то папа вышел, но в консерваторах остался, так что кто его знает.

– Ну вот здрасьте, твой папа тоже либерал только в устаревшем смысле, а ничего – и глазом в итоге не моргнул. Мне прямо стыдно стало, что тогда сомневалась, решила, что это все американское воспитание, а тут коренные жители – и эвона как…

– Да я не знаю, может, тоже на самом деле проглотят, но там у нее еще и мамочка со странностями…

– С мамочками это бывает, даа, – деланный вздох от Мани.

– И каких это ты еще мамочек имеешь в виду? Можно подумать, у тебя была не золотая мамочка? Да ладно тебе, таких еще поискать.

– (мрачно) Это уж точно.

– Нет, вот у моей, конечно, были эээ…

– Тараканы?

– Но у кого их нет, с другой стороны, к тому же там, в общем, было ясно, из чего ноги росли, объяснимые довольно–таки штуковины, плюс характер… Нет, я, надо сказать, всегда относилась к своей с пониманием. Более–менее. Периодами. Вот привязанности особой, к сожалению, не было, но это двусторонние должны быть вещи, тут ничего не попишешь. Так, всё, а вот теперь действительно отбой. Продолжение в следующей серии.

* * *

– И на чем мы там остановились? – сидят втроем на веранде, разбирают виноград – на столе громоздятся вымытые зеленые и лиловые груды, ягоды надо отрывать от кистей и раскладывать по мискам, не без придирчивого маминого досмотра каждой виноградины по отдельности. («Куда ты ее кладешь, не видишь, с пятном? И в рот не суй, дай Мане.» – «Да–да, давай Мане, Маня все сожрет, желудок луженый…» – «Тьфу–тьфу–тьфу.» – «Опять плюется на меня…» – «Синие не мешай с зелеными, Маня, сколько раз говорить» – «А я, может, дальтоник.» – «Дальтонизм – это когда…» – «Ой, ой, вот только не начинай!» – и т. п.)

– Мам, давай дальше рассказывай. (услужливо) Остановились, что тебя с истории вы– отпустили.

– А, да, трагедия века, не попала на историю… Дома, помню, раза два успела Светке позвонить, пока та из школы тащилась – домой ей звонила, конечно, в двадцатый раз тебе повторять, что не было тогда мобильников, ну вот да, как–то жили, тоже сама уже не знаю, как. Дозвонилась наконец–то – так еще полчаса надо было сначала потратить на ее охи и ахи по поводу той бяки, которую уже успела выкинуть из головы – причем квартирка–то маленькая, телефон в коридоре, надо было еще стараться, чтобы бабушка не усекла, о чем говорим, только этого ей не хватало. В итоге выяснилось, что новый историк, разумеется, зверь, устроил им глобальный опрос, причем с садистским уклоном: не нормальные вопросы задавал типа «В каком году взяли Бастилию?» – а наоборот! 1789 год, говорит, что вы про него можете сказать? Мычит человек – тот же вопрос переходит дальше по алфавиту, но уже – спасибо большое – с уточнением, то есть дается не только год, но и страна. И вот ты, как дурак, напрягся за это время, вспомнил, че там было во Франции, а тебе говорят, допустим, «Америка» – и большой привет.

– Уошингтон стал президентом!

– Ну, это только ты у нас такая умная, а попробуй Маню вон спроси, что тогда, что сейчас (уклоняясь от запущенной в нее виноградины). В общем, большой террор, класс понял, что придется учить историю, а не заниматься обычной болтологией, и явно стух. Нам со Светкой на истории подсказывать обычно никому не приходилось, но тут поняли, что надо вырабатывать тактики со стратегиями. В пятницу, как сейчас помню, история была первой…

– Кстати, люди от тебя, наверное, шарахаться стали?

– Почему? А да! Пацаны–то? Не то слово, инцидент таки сослужил хорошую службу, и гадости всякие вслед выкрикивать прекратили мгновенно, и отстали, да, – примерно на год хватило. А тот пацан из 10-ого вообще больше в школу не вернулся – перевели куда–то. Так вот, история, да – ох, вот тут мне, конечно, наоборот, придется как–то себя сокращать, потому что вспоминать всякую ерунду этого периода мне уже куда приятнее, интересные настали времена в лично–душевном плане: все–таки два раза в неделю иметь возможность любоваться предметом тайных воздыханий – это был прорыв. Так что начала воздыхать на всю катушку, только, конечно, в моем варианте – угу, я знаю, что ты имеешь в виду – где у девушки на веках было написано love, к ужасу доктора Джонса, да? Нет, такая классика жанра моему пониманию даже тогда была недоступна, так что любовалась крайне корректно и сдержанно – тем более поначалу вообще с камчатки – нашего со Светкой обычного центра управления полетами, т. е. системами шпор – записулек там всяких, немого шепота, языка жестов, условных сигналов, цепочек испорченного телефона и прочих наворотов. Начиная с той пятницы, где–то недели две мы так усердно выручали одноклассников – а историк и бровью не вел. То есть не вел–то он не вел, но внутренне постепенно доходил до состояния кипения. Раскусил нас довольно быстро, но никак не мог вместить в свою систему сочетание отличной учебы и мошенничества в особых размерах-

– Но он же и раньше знал, что ты давала списывать?

– Все равно. Мало ли, в силу каких обстоятельств у меня списывали. Может, я и не замечала. Кроме того, одно дело – давать списывать на уроках каких–нибудь одиозных училок, и совсем другое – подсказывать! на его! истории! Мы же с ним вроде как союзники, а тут – даже моя в целом аморальная репутация не помогала примирить его уже сложившееся обо мне представление с таким нехорошим, бесчестным поведением. (И ничего я, Маня, не загнула.) Но как бы то ни было – через какое–то время он не выдержал и без всякого прямого повода, просто в начале урока, взял и пересадил нас со Светкой с последней парты за первую. Самую ужасную – прямо перед учительским столом, у окна. За ней вообще никто никогда не сидел, даже самые отпетые ботаники предпочитали держаться подальше. Потом–то он не раз пожалел о содеянном, но проблема была по большей части устранена – системно подсказывать прямо перед его носом даже нам было стремно. Что–то там, конечно, пытались…

– А, пожалел! Так ты ему все–таки устраивала демонстрацию – как бы это перевести–то – давки щенков? С этими, воздыханиями?

– Погодь, кука, ты чего несешь, вот щенков мать за всю жизнь точно никаких не давила, или я чего–то не понимаю?

– Мань, у них «втрескаться по–щенячьи» означает детскую буйную влюбленность в безнадежный объект. Но ничего такого я, честное слово, не устраивала. Смотрела на него и всё. Никаких экцессов, ажитаций, ужимок, стрельбы глазами, хлопанья ресницами, хихиканья, губок бантиком, вытянутой по любому поводу руки – я никогда не поднимала руку – и прочего восхительного набора, за который потом всю жизнь стыдно. Ну хорошо, иногда могла позволить себе улыбнуться – без задней мысли, я же, в принципе, улыбчивый человек, если давать повод. А вообще сидела себе и помалкивала, усердно изображая из себя пустое место – каковым для него и являлась, поскольку ему, разумеется, все равно довольно быстро все про меня стало понятно – был опыт распознавания подобных казусов, единственным действенным средством против которых в его арсенале было тотальное игнорирование. Что несколько затруднялось моим необходимым присутствием за первой партой. И не только им. Тут было несколько моментов, которые поясню, не откладывая, чтобы вы сами ничего не надумывали. Кое–что мне, впрочем, и тогда чисто интуитивно было ясно. Смутновато, но ясно. Примерно так: В обычных случаях игнорировать и дистанциироваться от чьей–то эээ щенкодавки, не обязательно ученической, завучу помогало неизбежно возникавшее в таких случаях чувство раздражения. Здесь же его, судя по всему, не было-

– Подожди, ты же говоришь, его все боялись, сэндмен или зверь там, откуда же могли быть эээ ладно, пардон, puppy crushes?

– Ну как ты, кука, не понимаешь… О, стоп, а где та моя тетрадка, далеко не убирали? – Дочка быстро сбегала. – Ага, спасибо. Тут же у меня было несколько распечаток… Вот, как–то начали немножко вспоминать по мылу с Додо общее школьное прошлое – а она как раз успела поучиться в его собственном классе, математическом. Тут прямо было место, вполне подходящее – вот, ты читай. Писали вживую то она, то я.

«…Нет, Оль, это были не единицы, старшеклассницы влюблялись в С. Н. довольно часто – достаточно, для того чтобы он сумел приспособиться к ситуации и выработать правильную attitude, а именно, отсутствие какой бы то ни было реакции на любые проявления как бы это назвать?

– «возрастной зацикленности», это по его словам.

– Ну пусть так. А вот ПОЧЕМУ девочки влюблялись, со стороны было, конечно, непонятно.

– Кстати, сам он списывал все на свой единственный стратегический промах – простительный, так как случившийся в самом начале его школьной карьеры. Привык к институтской системе обращений, не мог заставить себя называть школьников по фамилиям и тем более тыкать – а ведь это было бы наилучшим барьером и холодным душем для любой горячей головы. Обращение же на «вы», даже без отчества, тут же поднимало их на его уровень, расшатывая субординацию. Положительный эффект здесь несомненно был – ученики как–то незаметно прекращали куролесить и брались за ум, т. к. чувствовали себя взрослее. Понятно, дело было и в умении С. Н. держать дисциплину – но намек на коллегиальность этому только способствовал.

– Но знаешь, насчет девочек – тут С. Н., может, был и неправ. Вполне возможно, что по крайней мере некоторых из них не остановило бы и «Садись, Петрова, два». У девочек же разные критерии. Ну там: какой–то процент уже сформировал свои предпочтения и высматривает «горнолыжников» – так мы их тогда называли, типа мачо, наверное, или просто красивых мальчиков, а у кого–то голова все еще забита сдержанными смугло–бледными фикциями среднего возраста, romantique, образ которых, хоть и не внешне, но вполне проецировался на С. Н. А еще кто–то из особо зорких ловился на – ну, сама знаешь – вот, кстати, из таких к выпускному классу обычно спонтанно сформировывался Клуб. Романтиков туда старались не брать, но к выпуску они все равно туда проникали…»

– Все–все, дальше можешь не читать.

– А что еще за Клуб?

– А, это были ихние заморочки, я про это тогда понятия не имела до поры до времени, может, потом всплывет, не важно. Как бы то ни было, понятно, да, вкусы у всех разные, на всякого редкого учителя мужеска пола найдется заинтересованная ученица опасного возраста и т. д., и т. п., так что тут удивляться нечему. И, продолжая объяснительную Сергея Николаича: Поскольку в его отношении ко мне превалировало уважение к моим мозгам, игнорировать меня ему, с одной стороны, не хотелось, а с другой…

– Да нрааавилась ты ему, нравилась, так и говори.

– Вот, Маня, не знаешь, сиди и молчи. Ничего я ему тогда не нравилась. Тут надо понимать: у него в системе не было такого варианта, чтоб ему в принципе мог нравиться кто–то из учеников – контакты бы мгновенно перегорели, замкнуло бы, настолько это было не положено. Не положено не по каким–то там правилам, которые возможно нарушить – а по системным ограничениям. Рыбы не ходят, соль не сладкая, делить на ноль нельзя, учителя не испытывают никаких неуставных чувств к ученикам – закон природы. И в его случае не потому, что ученики – как родные дети, а не знаю, потому что просто как дети, даже самые великовозрастные. А к детям он всегда относился как к чужеродным существам, другому биологическому виду.

– Ближе к обезьяне?

– Не думаю. Хотя вспоминая некоторых деток…

– А сам что ли не был раньшей ребенком?

– Происхождение взрослых из детей всегда было для него загадкой. По крайней мере по себе он ничего такого не помнил. Любимой игрушкой была логарифмическая линейка. Любимой книжкой – справочник по радиотехнике, там картинки были очень интересные. С детской культурой познакомился по долгу службы куда позднее и в восторг от нее не пришел… Ох, кончайте меня сбивать с генеральной линии, а то запутаюсь. Итак, никакой речи о моей потенциальной привлекательности быть не могло – по крайней мере на сознательном уровне. Подсознательный же начинал посылать ему тревожные звоночки каждый раз, когда я устно отвечала на уроке. Что предмет знала – этим его было не удивить. Однако из–за моей постоянной скрытой эйфории на уроках меня еще и несло – ну, то есть очень красиво начинала излагать (говорит совсем низко, придавая голосу мягкие актерские модуляции, без пережима): сдержанно, но с выражением, безупречно как по форме, с оборотами там всякими, так и по содержанию – заслушаешься. Народ на задней парте даже про морской бой забывал, а некоторые прямо таки втянулись в предмет, вдохновившись моими импровизациями.