Текст книги "Лавочка мадам Фуфур"

Автор книги: Дарина Стрельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Глава 9
Попробуй удачу на вкус (Вениамин)

Я лопатками ощутил, как растворяется дверное стекло, и почувствовал, как волосы встали дыбом: сквозь прозрачные стены белела туманная глубина под рельсами эстакады: кто-то из пацанов, падая, случайно попал по кнопке открытия дверей.

Я извернулся, кое-как стряхнул с себя парней и в последний момент рывком выбрался из груды тел, вывалившись на платформу. Счастье, что, когда открылись двери, поезд был уже у следующей станции, а не на середине перегона. Не успел я об этом подумать, как двери вновь сомкнулись у самого моего носа.

Я отпрянул, наблюдая, как вагоны, ускоряясь, проносятся в каком-то сантиметре от меня. Ещё несколько секунд, и, не сообрази я отползти от края, меня смело бы воздушным потоком. Из неведомых глубин памяти вспылили слова учительницы физики: «Не стойте рядом с поездом. Не думайте, что законы физики посмотрят на то, что вы такой красивый…»

Минута – и я почти пришёл в себя. Решил дождаться другого поезда: на случай того, что мы можем разминуться, у нас с Тони существовало правило – ждать друг друга на конечной. Но когда передо мной остановился следующий поезд, оттуда никто не вышел, и двери не открылись. Ха-ха. Да мы с Антоном поменялись местами! Мой пропуск был у него, а я был один.

Оставалось ждать…

На моё горе, вместо пассажиров следующий поезд выплюнул на платформу патруль. Стараясь не привлекать внимания, я свернул за колоннаду и бросился наутёк. С гражданами без документов у патрульных разговор короткий.

Перепрыгивая через ступени, я спустился вниз, выбрался на заснеженную улицу, завернул за угол станции, попетлял дворами, в которых не было ни единой двери, и наконец, уже порядком выдохшись, выбрался к другой станции монорельса. Осталось всего-то подняться к платформе и попасть в поезд.

Я дёрнул дверь. Не поддаётся. Дёрнул сильнее – ноль. Дёрнул в третий раз и наконец сообразил: чтобы открыть, нужен пропуск.

…Чтобы войти в вагон монорельса, тоже нужен пропуск. Но если кто-то выходит, можно войти и просто так, хотя правила, конечно, обязывают прикладывать пропуск к считывателю в любом случае. И вот, дабы разные проныры не проникали в поезда, на двери станций тоже навесили электронные замки. Так что выйти можно беспрепятственно, а вот войти…

Итак, стоять и ждать было глупо – застывшая среди улицы точка легко привлечёт внимание патруля. Поэтому я торопливо пошёл по широкой улице под эстакадой. Сверху – океаны искусственного света, снизу – алые светлячки в темноте: огни аварийного освещения, индикаторы на шлагбаумах и гаражных воротах, тлеющие точки брошенных сигарет.

Горячая нервная энергия подгоняла меня ещё с четверть часа. Затем я пошёл медленней, в такт шагам размышляя, что делать дальше. Вернуться на станцию? Возможно, там меня ждёт Антон, а возможно, патруль. Попытаться добраться домой? Зимней ночью такая далёкая прогулка не сулила ничего хорошего. Продолжать идти вперёд? Пожалуй, это лучшее из имеющегося. По крайней мере, так я не замёрзну, не усну и не попадусь на радары, фиксирующие бездомных и правонарушителей, пригревшихся в закоулках нашего города-реальности.

Когда я добрался до огромного подземного перехода глубоко под путями монорельса, время перевалило за полночь – об этом возвестили глухо ударившие часы на Циферблате Полиса.

Я спустился по скользким ступеням, расчищая путь среди обрывков газет и старой листвы. Подумал, что всё это выглядит как во второсортном ужастике: подземелье, склизкие лестницы, клочки бумаги и гнилые листья… Самое пакостное было в том, что я ощущал себя вполне реальным героем – только не ужастика, а урбанистического боевика с отчётливым привкусом мыла.

Из глубины перехода веяло теплом и неслась музыка. Играла гармонь. Слившись со стеной, я сделал несколько аккуратных шагов вперёд. Вдалеке коптил плохонький аккумулятор: эллипс света вокруг гармониста подрагивал и причудливо отрисовывал его колеблющийся силуэт. Гармошка с выдохом растягивала меха, а сухие листья отбрасывали странные дёрганые тени – словно язычники плясали вокруг костра.

Я сделал ещё несколько шагов, и вдруг гармонист запел – тягучим тихим голосом, едва перекрывая музыку. Я не сразу узнал песню, хоть мелодия и была на слуху. Старик напевал её необычно, в его перепеве с трудом можно было уловить оригинал.

У меня не было ни гроша мелочи, да и откуда бы она взялась у гражданина Полиса, города, который уже несколько лет как полностью перешёл на безналичную валюту, вшитую в чипы. Съестного, которое обычно бросали попрошайкам, у меня тоже не было. Но я пошарил по карманам – и выгреб-таки какие-то карамельки! Откуда взялись?.. Ах да, тайком от Тони покупал Ракушке… Конфеты пузатыми бабочками упали в шапку с вытертой меховой подкладкой. Быстрым шагом, не посмев поднять глаз на гармониста, я прошёл мимо, вглубь перехода. А там… Там пахло весной. Талым, прелым, хрупко-снежным.

Только через минуту, когда глаза пообвыклись с темнотой, я понял почему: у люков теплотрассы, совсем близко к настоящей сырой земле, пробивалась трава. Хотя там, на поверхности, над эстакадой, уже совершенная зима… Выходит, внизу весна вправду не прекращается? А я думал – сказки.

Переход тянулся всё дальше, и, судя по усиливавшемуся запаху плесени и тёплой влажной земли, уходил вглубь. Я начал было подумывать о том, чтобы вернуться, но вспомнил про гармониста – не хотелось больше слышать его печальной песни; мелодия щемила сердце и тоскливо о чём-то напоминала… К тому же кто сказал, что здесь опасней, чем снаружи? По крайней мере, здесь тепло.

Прошло, наверное, минут пять или чуть больше, когда впереди вновь послышалась надрывная музыка. Я различил резкие удары по струнам, хриплые голоса. Через десяток шагов аккумулятор (помощнее того, что был у старика-гармониста) высветил группу в защитной одежде. «Косят под отслуживших», – определил я. С ними была огромная собака, а тот, что держал гитару, стоял зажмурившись. Они пели суровые песни, от них несло сигаретами, порохом, чем-то кислым и горьким. Впереди всех лохматый паренёк тряс картонной коробкой.

Теперь у меня точно ничего не осталось, даже тех несчастных карамелек. А мимо таких попробуй пройди просто так. Медленно и глубоко вдохнув, я сильно сгустил свет около ночных певцов, тем самым погрузив в тень всё вокруг. Световые волны поддавались с трудом, я чувствовал, как истощаются силы, – ко всему прочему я был голоден. Конечно, в Крае Мира я сожрал сочный гранат, но вообще-то рассчитывал перехватить что-нибудь посерьёзнее сразу, как придём домой. Но не сошлось. Знал бы я, где мне придётся сегодня поужинать!

Знал бы – точно бы не пошёл.

А всё-таки у меня получилось сгустить свет как следует, и мой силуэт – мгновенный промельк во мраке – никто не заметил. Оставалось миновать последнего певца из группы, когда огромная шерстяная псина вдруг гавкнула и пошла прямо ко мне. Я, конечно, подумал, что собака может ощутить меня нюхом, но понадеялся, что этот пёс из ленивых. Ошибся. Растерялся. Собака разинула пасть. Певцы насторожились.

Оглушительный рык, прыжок, клацанье около моего лица – и я дал такого дёру, какого не давал никогда. Пролетел темноту (по пятам – громкое рычащее сопение) и ворвался в пёстрый подземный переулок, похожий на рынок пряностей и стихийный торговый городок на пересечении караванных путей. Разве что здесь, на адреналине-то, всё было гораздо колоритнее: цвета – резче, крики – громче, запахи – ярче, а воздух – горячей.

Гниль, плесень, отголоски тропиков (видимо, ароматизаторы), горячая острая еда, насыщенный аромат жжёного кофе, терпкий дух въевшейся грязи и прелой почвы и тонкий, свежий, сочный запах молодых тюльпанов…

Визг и хлопки, выкрики на странном языке, музыка, гвалт, всхлипы губной гармоники, грохот и – самый близкий и явный из всей какофонии – собачий лай.

Я пролетал мимо морщинистых, иссохших женщин, предлагавших пуховые платки и вязаные чувяки; мимо гремящих браслетами толстых гадалок (одна – точь-в-точь Фуфур, только моложе); продавцов цветов и горячей кукурузы; барахольщиков с игрушками из мятой жести, палочек, свистулек и труб; человека в кожаном камзоле с высоко поднятой веткой в руке – с неё свисали тонкие лески, на которых беспомощно дрожали деревянные кружевные птицы. Если бы не собака, рычащая по пятам, я бы остановился, заворожённый этим деревянным полётом.

Уже в самом конце подземного города-перехода, там, куда добирался свет надэстакадных фонарей (отсюда таких же далёких, как звёзды), я едва не врезался в увешанную коврами стену: переливчатые хитрые узоры, переплетения полотна, швы и кисточки, бахрома, от которой несло пылью и плесенью…

Пёс споткнулся о ящик, полный огромных круглых плодов. Может быть, это были красные яблоки, а может, персики или апельсины. Яркие, крупные шары покатились, полетели во все стороны. Визг, лай, грохот… Мой четвероногий преследователь отстал, я вырвался к лестнице, и фонари, далёкие, как звёзды, стали на десять ступеней ближе.

⁂

К исходу ночи я едва передвигал ноги. Позади остались десятки указателей со стрелками, ведущими ко входу в монорельс. Я лавировал между фигурами в лохмотьях, в перьях, в огромных шляпах и бронежилетах. Я столкнулся с толпой в чёрном и увернулся от второй за ночь драки только чудом. Пару раз замечал издалека каких-то бродяжек, а может, это маскировались патрули. Я замёрз, был голоден, я не знал, куда идти, я был напуган – страх спиралью скрутился внизу живота и, вибрируя от звуков и вспышек, то и дело расправлял свои кольца, простреливая до самого мозга.

Но сквозь все эти ощущения и путаные мысли, как сквозь весенний туман, на поверхность вырывалось ещё одно, новое впечатление: шагать по земле. Заснеженная слякотная почва упруго пружинила под подошвой, чёрные комья липли на мои сырые ботинки. Каждый шаг вызывал в воздух запахи: мокрого, горелого, резиново-палёного. А вместе с ними – ароматы прелой земли и рождающейся зелени. Как предчувствие весны… И это в первые дни зимы! Наверное, порой от усталости я задрёмывал на ходу, и в такие моменты казалось, что время куда красивее, куда сложнее и многомернее, чем мы знаем.

…Ещё одной хрупкой толикой красоты в этом ночном подэстакадном Полисе был фонарный веер откуда-то с небес. Он походил на искажённый солнечный снежный свет сквозь витражи и узорные листья зимнего сада. Как сонный привет из детства… Как первый шаг в небытие.

⁂

Я сбавил шаг у какой-то забегаловки – из её окон в пол лился мощный поток холодного электрического света. Но внимание привлек вовсе не свет. Если бы не девушка в тёмной куртке, которая склонилась над столиком застекольного ночного бистро, я бы и не заметил этой забегаловки.

Подошёл ближе – буквально уткнулся в стекло. Различил малиново-бордовый, в мелкую оборку подол её свитера, выглядывавшего из-под короткой куртки, рассмотрел узор на пряжке ремешка. Девушка читала; она была так поглощена, что, потянувшись за бумажным стаканчиком, смахнула его рукавом. Вскинулась, озираясь в поисках салфеток, – и тогда-то увидела за стеклом меня.

Я даже не попытался докричаться до неё. Не подал ей знак – открой! За сегодняшнюю ночь я убедился, что это бесполезно. Без пропуска было не доказать, что я не бродяжка без права войти, подняться, попасть на уровень обычной жизни. Раньше я бы просто сказал «на уровень жизни», но теперь-то уверился: жизнь есть и внизу, под эстакадой.

Нет, я не выхолощенный юнец, за моими плечами – пять лет работы технарём-путешественником. Я побывал в разных мирах: в бедняцких тропических странах, в закоулках огромных промышленных рынков, на платформах и крохотных речных островах, на невольничьих базарах. Я знал, что и в моей родной реальности есть маргиналы – те самые единицы без пропуска и профессии. Но я никогда не знал их лично, я никогда к ним не обращался… А теперь, поневоле примерив их шкуру, я отчаялся дозваться тех, других, надэстакадных людей. И поэтому даже не попытался докричаться до девушки за стеклом. Молча стоял в сантиметрах от привычного мне мира, от его кусочка, отважившегося спуститься так низко, почти к самой земле. Мне очень хотелось провести по стеклу ладонью – по гладкому стеклу, светящемуся лёгким цитрусовым сиянием. Но я не стал: сработала бы сигналка. Очевидно, что в этом месте стекло тронуть могут только чужие, нижние, ничьи.

И тут девушка улыбнулась мне – так, как будто давно за мной следила, и кивнула в сторону входа. А дальше произошло совсем уж невероятное: она поднялась со своего уютного места возле стекла, прошла между столиками к двери и приложила к считывателю свой пропуск. Дверь медленно отошла. И едва только щель достигла того размера, что я мог нырнуть внутрь, как я сделал это.

Тепло. Люди. Свет.

Остальное – потом.

Я наконец-то отгорожен от подэстакадной жизни. Всё. Остальное – потом.

⁂

Минуту спустя я сидел напротив улыбчивой девушки в кожаной куртке, пил очень горячий перцовый чай и удивлялся – в первую очередь себе.

Во-первых, я провёл ночь без пропуска, без доступа, без напарника, на улице под эстакадой. Во-вторых, мне посчастливилось не попасться ни патрулям, ни бродягам. В-третьих, мне всё же удалось вернуться обратно – считай, спастись. И хотя сейчас я всё ещё находился так близко к земле, но всё же был отгорожен от темноты аргоновым сиянием непроницаемого, непробиваемого стекла.

И самое странное – в-четвёртых. Эта девушка. Как она вообще впустила меня? Немногие имеют пропуск, способный открыть двери на нижний уровень, на землю, к почве, траве и камню. У нас с напарником, как у технарей-кочевников, такие полномочия, конечно, были, но каждое открытие ворот «к земле» аргументировалось, пусть и постфактум. А что же это за молоденькая девочка, способная разгуливать под эстакадой, да ещё и принимать маргинальных гостей?..

Шпионка? Киношная версия. Исследователь? Ближе, но слишком юна. В исследователи, как и в кочевники, берут людей поживших, с энциклопедичностью познаний, со сформировавшимся мировоззрением, чтобы не завербовали в других реальностях, особенно с уклоном в адвокатуру или юриспруденцию. Так что нет, не угадал, холодно.

Так кто же она такая?

– Вы голодный? – спросила она, разглядывая мой потрёпанный наряд.

– Мм? – Я не понял, если честно.

Я вообще с трудом понимал, что происходит. Что ей от меня надо? Будь я чуть менее джентльменом – давно бы оставил её, доверчивую, сидеть тут без пропуска, а сам скорее слинял бы домой. Но Вениамина имя обязывает быть вежливым и вдумчивым (иногда). Поэтому я собрался с мыслями и ответил:

– Да.

– Тут мало приличного – пожалуй, только то, что вы пьёте. Это называется «Перцовая удача». Если вы согрелись, можем подняться.

– Да! – вырвалось прежде, чем я успел осознать вопрос. Подняться! Наверх!

Но своего пропуска у меня по-прежнему не было, и вот так я оказался ночью в доме незнакомки.

Меня накормили горячей гречкой с чесноком, морковью и копчёной курицей. А после чая с вафельными конфетами я окончательно пришёл в себя, размяк и наконец вспомнил о шоке. Я ведь мог погибнуть этой ночью – совершенно запросто. Даже учитывая мою профессию, шансы на это сегодня были несказанно велики.

– Вы как? – спросила девушка, собирая со стола чашки и ложки.

– Не по себе, – честно ответил я. – Испугался. Очень. Спасибо вам.

Она улыбнулась такой чарующей, такой беззащитной и беззаботной улыбкой, что я враз классифицировал чувство, которое испытал, увидев её по ту сторону стеклянной стены. Я влюбился – только-то и всего. А может, это просто шутил шок.

Она постелила мне в крохотной гостиной – чем-то комнатка напомнила нашу с Антоном квартиру. Очень тесная, но в тёплых оттенках и очень уютная. И конечно, гораздо аккуратнее нашего холостяцкого гнезда. Стены были обиты материей под шотландку – красно-коричневая клетка с широкой каймой под потолком. Висело много картин: разномастные рамки, размеры, сюжеты, техники. Кое-что второпях набросано от руки, кое-что – качественные эстампы. Особенно мне приглянулась малюсенькая рамка над диваном: осенняя ярмарочная площадь старого городка. Карусель, лошади, лотки с леденцами, поздние цветы в ящиках под окнами с частыми переплётами и пёстрыми занавесками… Будто ещё один привет из детства.

Настоящие окна в этой комнатушке шторами похвастаться не могли. Да шторы тут были и не нужны: вид открывался невероятный. Снежные волны ходили совсем рядом – перегнись через подоконник, и дотянешься рукой. Мелкие звёзды снега влетали в открытые форточки и таяли, опускаясь на комнатные цветы, на нежные зелёные листья.

А там, за снежными волнами, светился город. Было так высоко, что пропадала даже световая консервация, хотя с нашего двадцать пятого этажа, тоже не низкого, было видно отнюдь не так много огней. Многие предпочитали консервировать жилища – отличный способ сэкономить энергию и приглушить свет. Но на такой высоте консервацию, видимо, сносило ветром, умывало дождями и метелью, высвечивало близкими звёздами. Одним словом, я никогда не видел город такой огненно-серебряной паутиной. Словно разноцветная светодиодная цепочка отражалась в зеркале.

Подумав об этом, я вдруг вспомнил, что ждёт меня в ближайшем будущем (если, конечно, доберусь до Антона и до своего пропуска): новая, давно желанная работа исследователя-конструктора. Учитывая рискованное ночное приключение, я дышал сейчас полной грудью, не боялся почти ничего и видел всё в преувеличенно ярком, горячем, адреналиновом свете. Перспектива новой работы казалась бы и вовсе радужной, если бы… Эх! Пока об этом не знал никто из моих знакомых. Даже Тони. Я всё откладывал сказать ему, что меня берут в конструкторский центр. Испытывал какое-то неприятное чувство, будто предаю нашу дружбу, наше напарничество…

И всё-таки – мысль о новой работе была приятна. Если у меня получится, я начну заниматься не только чипами. Я возьмусь за проблему консервации света, например. И устрою над Полисом такие световые картины…

Захваченный перспективами, я не сразу вспомнил, где нахожусь, что со мной и, главное, что всего этого могло бы не быть – если бы эта ночь кончилась для меня иначе. Если бы не эта девушка, имени которой я до сих пор не узнал.

– Как вас зовут?

– Катарина-Женевьева. А вас?

Ух ты! Какое необычное имя…

– А вас?.. – повторила она.

– Вениамин, – спохватившись, ответил я. – Вы всё-таки кто?

Сняв кожаную куртку, Катарина-Женевьева осталась в малиново-бордовом свитере – и оказалась совсем миниатюрной.

– Я заканчиваю аспирантуру. Сейчас практика, – честно ответила она. Честно – потому что когда врут, глазами так не сияют. Кажется, эта девочка мало того что училась серьёзной профессии, так ещё и любила свою специальность… Изумительная редкость. – Средние системы безопасности. Я набираю прецеденты для кандидатской работы, поэтому у меня есть временный доступ почти ко всем средним входам в Полисе и окрестностях.

А ларчик просто открывался. Я был недалёк от истины, предположив, что Катарина-Женевьева – исследователь. Но о студентах и не подумал. А ведь кое-кто из этой касты в силу будущей профессии действительно наделялся нешуточными привилегиями доступа. Правда, для этого нужно было пройти кучу проверок… ССБ, средние системы безопасности, – не игрушки.

…Граждане Полиса с детства крепко запоминали трёхуровневую модель доступа: внутренний, средний и внешний слои. Внутренняя система – та, ключи от которой были практически у всех: дома, квартиры, магазины, питомники, торговые центры, выставки, монорельс – одним словом, вся общедоступная инфраструктура. Средние системы – это выходы вниз, такие, как тот, через который Катарина впустила меня сегодня. Внешние входы – точки, сквозь которые можно было покидать Полис и передвигаться между реальностями. Мы с Тони, счастливчики и любители риска, обладали и этими ключами.

Я начал было вещать об этом Катарине; также я рассказал ей о том, что со мной приключилось. Но потом она сказала, что ничего подобного я не говорил. Наверное, уснул и рассказывал обо всём уже во сне.

⁂

А утром пошёл такой снежина! Антон, с которым я связался ещё до рассвета, сказал, что прибудет за мной, как только проберётся сквозь сугробы.

На завтрак меня ждала пачка хрустящего шоколадного крекера, а ещё тёплый бумажный стаканчик с плотно прилегающей крышкой. Я успел его только ополовинить – допивать пришлось по дороге: Катарина спешила на занятия. Мы шагали вдоль эстакады по пешеходной дорожке, пролегавшей по частым опорам – узким, тонким, но очень высоким и прочным; это внушало спокойствие. Ветер понемногу стихал, на лица летели влажные пушистые хлопья. Они забивались Кате-Жене в волосы, оседали на широком шарфе, и она была ну просто очень симпатична.

Признаться, это было приятно – шагать под снегом, со стаканчиком кофе в ладонях, рядом с красивой девушкой, навстречу козырному напарнику, имея за плечами солидный опыт технаря-путешественника, а в перспективе – интересную и крайне привилегированную исследовательскую работу. Даже чугунная от пережитого страха и недосыпа голова не тяготила. На душе было светло и радостно – я и сам себе удивлялся. Словно какую-то мутную плёнку, коллоидную взвесь смело этим сильным утренним ветром.

На далёкой ещё станции сквозь пелену поминутно редеющего снега я разглядел силуэт Антона.

– Спасибо, – наконец-то произнёс я самое главное во всей передряге слово, адресованное Кате.

– Если бы не вы, в моей работе было бы одним любопытным случаем меньше.

– В моей тоже, – пробормотал я, разглядывая её шарф. Бежевый, большой, в тон пальто, в крупных снежинках. Под пальто – я видел утром – простенькое шерстяное платье.

– Вениамин, вы же понимаете, что мне обязательно, просто обязательно нужно будет поговорить с вами более предметно? Я пишу не сказку, а научную работу, нужны факты… А пока я даже не знаю вашей фамилии.

– Моя фамилия – Каверин, – сказал я. Подумав, добавил: – Это чтобы вы могли найти меня, когда захотите поговорить.

И тут нас заметил Антон. Катарина не успела ответить, а только в третий раз улыбнулась и исчезла, скрывшись в снежных волнах.