Текст книги "Секретные поручения"

Автор книги: Данил Корецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

На фотографии, наклеенной чуть мимо квадрата-трафарета, – почти чужое лицо. Пять лет, мама родная!.. Неоформившийся, каплевидный нос. Несколько чахлых кустиков растительности на подбородке и над верхней губой (в том далеком 91-м Денис мог позволить себе бриться раз в неделю). Взгляд напряженный, нарочитый какой-то.

Позже по таким глазам Мамонт учил его выделять из коллектива интересующего объекта «потенциальных говорунов» – людей неуверенных в себе, замкнутых, но при грамотном подходе готовых раскрыться, как мехи саратовской гармошки.

Все страницы, за исключением последней, – исписаны, подписаны помощником декана товарищем Ашотом Меликяном и проштампованы гербовой факультетской печатью.

Обучение окончено, остались только госэкзамены. А сегодня был День Купца – распределение, попросту говоря. Многие волновались: как-никак решается судьба…

Когда Денис вышел из актового зала, где заседала комиссия, к нему сразу подскочили несколько человек.

– Ну что? – спросил бледный Бородаевский – самый большой паникер на курсе.

– В городскую прокуратуру, следователем, – буднично пояснил Денис.

– Вот блин! – Бородаевский озабоченно отвалил. Он боялся горячей работы и надеялся пристроиться на непыльное местечко юриста в один из многочисленных областных департаментов.

А Витек Осипов оттащил приятеля на лестничную площадку и, трижды оглянувшись по сторонам, прошептал:

– Ты же вроде туда собирался? – он неопределенно дернул подбородком в сторону распахнутого окна. – Не получилось?

Денис развел руками.

– Во дела-а-а… А чего же ты такой спокойный?

– А чего волноваться?

Действительно, в отличие от всех остальных сокурсников Денис знал исход сегодняшнего мероприятия еще три недели назад.

– Планы изменились, – сказал Мамонт. – Но не в главном. Официально ты распределяешься в прокуратуру, одновременно оформляешься к нам. Штатным оперативным сотрудником с секретной линией работы. Служба, выслуга лет, очередные звания, награды, премии… Только знают об этом лишь несколько человек, для всех остальных ты – следователь прокуратуры.

– Двойная жизнь? – с сомнением спросил Денис. Предложение ему не очень нравилось. Точнее, совсем не нравилось.

– Да, – кивнул Мамонт. – Как у разведчика. Только ты в своей стране и под надежным прикрытием. К тому же участвуешь в специальной правительственной программе, контролируемой на самом верху. Это очень почетно и перспективно.

– И… И сколько это продлится?

– Не знаю, – честно ответил Мамонт. – Программа рассчитана на несколько лет.

– А что потом?

– По выполнении задания будет имитирован твой переход к нам. Люди ведь меняют работу, верно? При этом ты получишь свою зарплату за все эти годы.

– …Ты так ничего не ответил мне, – сказала мама.

Она стояла в дверях, прислонившись спиной к косяку, в руке – глубокая тарелка с салатом из помидоров, который она перемешивает большой деревянной ложкой. На красных кружочках и белых колечках репчатого лука темнеют оспинки перца. Денис сглотнул слюну.

– Неужели онемел от счастья? Чем же тебя так обрадовали? – по тону чувствовалось, что на самом деле она никакой радости не ждет.

– Ну, мам. Какое там счастье… Обычное распределение, обычная работа, – сказал Денис.

– И кем же ты будешь работать?

Из кухни прибежала Джоди; наверное, стырила что-нибудь, пока там никого не было.

Эта рыжая лохматая сука появилась в доме неделю назад. Маме давно был нужен кто-то, кому она была бы нужна – так она говорила. Зная ее страсть к генеалогии, Денис полагал, что этот «кто-то» окажется пекинесом, болонкой или спаниелем с родословной на толстом рулоне пергаментной бумаги, скрепленном сургучной печатью. А Джоди была обычной дворнягой, троюродной родственницей какого-то «афгана», с непропорционально длинным телом, лохматой челкой и бородой; мама сказала, что породистые щенки ей не по карману.

– Меня определили в городскую прокуратуру следователем, – сказал Денис. Джоди подковыляла к нему, стуча когтями по полу, с голодным видом обнюхала носки. – Восемьсот сорок тысяч в месяц. Для начала неплохо.

Ложка на какой-то момент замерла в салатнице.

– Прокуратура, – сказала мама таким тоном, будто Денис сознался, что его распределили в ассенизаторы.

– Да.

Денис погладил собаку. Глаза у нее все время закрыты длинной шерстью, мама даже пыталась остричь ее один раз – Джоди, правда, не далась. А глаза очень красивые.

Если шерсть откинуть назад, то увидишь два темных блестящих агата.

– У тебя ведь высокий балл, ты мог пойти куда угодно, – голос мамы был ровным, но ложка в ее руках работала как бетономешалка. – В адвокаты, нотариусы.

Юрисконсультом хотя бы…

– Да при чем здесь баллы, я сам захотел! Зачем мне протирать штаны в конторах?

Да и потом – адвокатура не по мне… Заискивать перед всякими негодяями, пожимать их потные, грязные руки…

– Значит, теперь ты будешь ходить в синих штанах, синем кургузом пиджачке и в погонах. И от тебя будет пахнуть, как…

– В прокуратуре уже не носят синюю форму, – сказал Денис.

– …И от тебя будет пахнуть, как от всех этих… жлобов.

– От них ничем особым не пахнет, мам. Зря ты так.

– Когда я говорила с ними, они все время чесали себя вот здесь!.. – вскипела мама. Показывать, где именно, она, правда, Не стала. – От них пахло чесноком и мужской уборной!

– Это ты говорила с милиционерами, мама. А я буду работать не в милиции, а в прокуратуре!

– Никакой разницы между ними нет!

…Очень красивые глаза. И очень умные. Если хорошенько напрячь воображение, можно представить, что Джоди – заколдованная принцесса. Скажем, младшая дочь султана Брунея или испанского короля Эдуарда, которая злоупотребляла наркотиками. Или чем-нибудь похуже. А может, она – плод кровосмешения. Может, она родилась такой, ее хотели утопить, но она выплыла, забралась на теплоход, следующий в Азовское море, а потом на перекладных добралась до Тиходонска. И все, что у нее осталось от прежней жизни, – серебряная пластинка, надетая при рождении и похороненная где-то под ее густой шерстью, с полустертой надписью на норвежском или английском.

– Я никогда не обещал тебе, что стану адвокатом или юрисконсультом, – сказал Денис. Первую часть фразы: «Что ты ко мне привязалась!» – удалось проглотить, хотя она так и рвалась наружу.

– А я не обещала тебе, что обрадуюсь, если ты наденешь форму и прицепишь кобуру, – сказала мама и ушла на кухню. Джоди поковыляла за ней.

– Я буду ходить в костюме! А пистолетов там, кажется, не дают…

Мама включила радиоприемник. Нервно стукнула духовка, послышался запах печеного мяса. Денис спрятал зачетку, взял толстое махровое полотенце из шкафа и отправился в душ.

На противоположной от ванны кафельной стене – большое, в полный рост, зеркало.

Его еще отец повесил. В нижнем углу Денис когда-то прилепил переводную картинку с истребителем И-16, «ишачком»; сейчас от него остались только разноцветные ошметки в форме облачка, словно после прямого попадания. Когда вылезаешь из ванны, хочешь не хочешь все равно видишь себя в зеркале – потому что вешалка с рожками для полотенец и чистого белья расположена как раз над ним.

В одежде он мало похож на амбала. А сейчас видно, что пресс на животе обозначился «крестиками-ноликами», плечи раздались из стороны и плавно переходят в шею, обросшим мышцами ногам вроде как стало тесновато в узком тазу.

Культуристский комплекс Мамонта помог – за пять лет он прибавил пятнадцать килограммов веса, и среди них не было ни одного грамма жира или клетчатки.

– Й-я-я! – выбросив руку, Денис ухватил щетину специально укрепленной на стене зубной щетки и мгновенным движением вырвал ее с корнем. Пластмассовую ручку с десятком оставшихся волосков Денис бросил в корзину для мусора, куда за предыдущие годы отправились добрых полторы сотни импровизированных тренажеров.

Он постоял пять минут под теплым душем, растерся мочалкой с мылом, вымыл голову и, набрав в таз горячей воды, бросил туда небольшое полотняное полотенце. Денис не любил электробритвы и станки со сменными кассетами. Хотя понимал, что, возможно, придется полюбить – когда начнутся дежурства и ночные вызовы, когда горячая вода и полотенце не всегда будут под рукой. Но это будет потом. Пока что он может неспешно раскрутить обычный станок для безопасных лезвий, вложить туда серебристый «Жиллет» с прорезью как на амбарном замке, распарить полотенцем щеки и спокойно побриться, слушая упругий шорох срезаемой щетины.

…Пришла тетя Лиза, мамина сестра – одна из немногих родственников, с кем у мамы сохранились хорошие отношения.

– Ну? – всплеснув руками, спросила она Дениса, словно он там, в ванне, проводил опыты по расщеплению атомного ядра. – Ну как?

– Прекрасно, – в тон ей ответил Денис. – Лучше всех.

– Молчал бы, – сказала мама.

– Ребенок доволен, – сказала тетя Лиза. – Смотри, как он сияет. Чего ты еще хочешь, Настя?

Настей зовут маму. Она на два года младше тети Лизы и старается с ней не спорить.

– В конце концов прокуратура – это то место, где не бывает сокращения штатов и регулярно платят зарплату. Верно, Денис?.. У моей подруги Шурки был знакомый, следователь – одет всегда с иголочки, ездил на своих «Жигулях», у него очень красивый почерк. Подруга говорила: у всех следователей очень красивый почерк, просто бесподобный, из-за одного этого в них можно влюбиться.

Тетя Лиза подмигнула Денису. Мать молча резала хлеб. Слишком скользкая тема.

– Но ведь ты в самом деле доволен, Денис? – не отступала тетя Лиза.

– Конечно, – ответил Денис, направляясь в свою комнату. – Еще как.

На самом деле он был доволен так же, как парашютист, впервые подходящий к открытому грохочущему люку.

Джоди терлась у софы и бросала косые взгляды на блюдо со шпигованной телятиной.

Тетя Лиза помогала сервировать стол, мама рассказывала, что к ней опять клеился какой-то из отдела сбыта, а министерство ввело новую форму годовой отчетности, где сам черт ногу сломает.

– Взгляни на сына, Настя, – проворковала тетя Лиза, тронув маму за рукав. – Вылитый Шуркин знакомый… По важнейшим делам.

Денис стоял в дверях гостиной в свежей белой рубашке, с бутылкой рислинга и штопором в руке.

– Я еще не вылитый, – сказал он. – Чтобы вылить, в меня сначала нужно что-нибудь влить. За успех. Правда, мам?

Мама ничего не сказала.

Глава вторая
СЛЕДСТВЕННАЯ РАБОТА

Тиходонск, 22 августа 1995 г.

В семь часов пролился короткий дождь, и вечер пришел в город теплый и свежий, как женщина после душа; вечер, каких в году наберется не больше десятка. Татьяна Дымкова в получасовой программе «Сегодня» говорила о двух крупных авиакатастрофах во Флориде и на Тайване, унесших жизнь девяноста с лишним человек, о мощном взрыве в доках Хайфы, где шестеро израильских рабочих оказались буквально разорваны в клочья, о тайфуне «Сайто», который мнет и крошит рыболовные суда в Японском море, – а за эти полчаса в квартирах Тиходонска было зачато не меньше полутора тысяч детей, которым суждено родиться следующей весной; и скорее всего эти полторы тысячи будут красивее и здоровее своих сверстников… Хотя вряд ли счастливее.

Горейчук тоже был не прочь забраться сейчас под тонкую льняную простыню и обнаружить там пару спелых ягодиц и грудей, и симпатичную мордашку в придачу, которая подмигнула бы ему озорным зеленым глазом. Из этого теплого, пахнущего каштаном воздуха вполне может материализоваться нечто такое… с безотказным моторчиком между ног – разве нет?.. Горейчук с трудом поднялся с кресла, прошел, держась за стену, несколько шагов и ощупал руками продавленный диван. Нет, никого. Странно.

Татьяна Дымкова, как-то виновато улыбнувшись, сказала ему на прощание: «Вот таким непростым был день 22 августа. Всего вам доброго – и до завтра».

– Пока, Тань, – промычал Горейчук. – Далеко не уходи.

Для него этот день и этот вечер были последними в жизни – хотя Горейчук об этом и не догадывался. В 15.40 он загнал гардеробщику в поликлинике последние три тома из жениной «Всемирной библиотеки», в 16.02 откупорил последнюю в своей жизни поллитру «Русской», в 16.45 сдал пустую бутылку в стеклотарнике и, насобирав еще мелочи по карманам, выпил в ларьке у остановки последнюю свою кружку «Жигулевского» пива.

Теперь он устал. Здорово устал.

Пошла реклама. «Дирол»: с утра и до вечера, мать вашу. Телек был старый, без дистанционного управления, а подниматься, чтобы переключить программу вручную, – нет, это было слишком. Он и так потратил много сил, чтобы добраться до дивана.

Рвотный рефлекс у Горейчука давно сломался, водка в его желудке безобразничала, разжижала и без того худую кровь и мозги. Горейчук расстегнул брюки, попробовал стянуть их с себя. Брюки не стягивались – задница мешала.

– Тань, – позвал Горейчук, – ты еще не ушла?.. Лажа какая. Никак жопу не подниму, подсоби-ка – не в обиду, а? Танюш?..

Таня Дымкова долго не могла материализоваться из телевизора. Даже в таком густом каштановом воздухе. Горейчук слышал, как из ящика доносятся стоны и пыхтение, Танюша старалась изо всех сил – молодец баба, – но что-то ей мешало; наверное, эти крики, раздававшиеся со двора.

Двор у Горейчука спланирован в виде раструба колодца, это специально, чтобы если какая кошка помочится в траву, в каждой квартире было слышно. А тут орали десять здоровых глоток:

– Га-зар!! Га-зар!!

Наверное, день рождения. Если бы даже этот Газар пролетал в самолете над Тиходонском, он все равно бы услышал.

Потом кто-то забрался на козырек над входом в подъезд, стал бренчать на гитаре и выть. И все подхватили: «А если я засну, шманать меня не нада-а-а!..»

– Заткнитесь, падлы! – крикнул Горейчук.

Голос получился слабый. Потому что Горейчук устал. Он даже брюки не мог стянуть с себя. А Татьяна Дымкова, диктор НТВ, роскошная женщина, нестарая-немолодая, сок с мякотью, в таком легком желто-коричневом платье, которое она наверняка снимает через голову, она боялась материализвов… матриализ… материализо-вы-вать-ся среди такого гама. И Горейчук лежал в своих брюках и чуть не плакал.

– Плюнь ты на них, Тань, – просил он. – Здесь все время кто-то орет. Это еще хорошо, что у меня третий этаж, а на пятом хуже, там звук несколько раз отражается, там вообще – труба. Все здесь через жопу сделано, Танюш, говорю тебе. Как нарочно, чтобы все друг друга слышали и ненавидеть начинали. Скорпионы в стеклянной банке. Когда жена и дочка еще со мной жили, бывало, ругаются на меня: срань ты, кричат, припиздок, и друзья у тебя срань и припиздки! – а друзья-то мои стоят у пивняка, это на остановке, и слушают, смеются… Да я сам ведь тоже ору, Тань. Да. Когда буйный становлюсь. А бывает, просто так, не знаю от чего… А ведь я в институте учился…

Во дворе стали взрывать петарды. А в телевизоре продолжали стонать. Горейчук приоткрыл глаза. Там прыгал кролик в галстуке-бабочке, шли цветные титры, и лежала баба – голову запрокинула, губы покусывает, под мышками у нее голо, сама себе соски крутит.

– Не дразнись, Тань, – пробормотал Горейчук. – Дуй скорее сюда. Я же не могу к тебе в телевизор влезть такой уставший. К тому же брюки. Ну?..

Он сделал еще одну попытку раздеться. Стянул брюки до середины бедра и почувствовал: все, кранты. Таня Дымкова жалобно вскрикнула, стала мотать головой из стороны в сторону, будто изо всех сил пытается материализоваться. Волосы у нее почему-то стали длинные и рыжие. «Так даже интереснее», – устало подумал Горейчук.

За окном бабахнуло, он вздрогнул. Потом раздалось шипение, и крики стали громче раза в два. Окно осветилось зеленым.

– ГА-ЗАР!! ГА-ЗАР!!..

– Это они из ракетницы стреляют, Танюш. У них день рождения. Какой-то Газар – армянин, наверное. Здесь много армян, у них женщины красивые, только рано старятся. Спорить с ними бесполезно, я как-то выходил по пьяни, хотел порадок навести – покатили через весь двор, суки. А нам пофиг, правда? Ты поможешь мне стянуть брюки, потом носки, потом… Ну, не знаю, может, я покатаю тебя на себе.

Как в прошлый раз… Только пошевеливайся, Тань, и кончай крутить свои сиськи, как последняя дура, видишь – я лежу тут, уставший, черт…

И Таня Дымкова посмотрела на него. Она провела пальцем с обратной стороны экрана, и Горейчук увидел едва заметный прозрачный след. «Она готова, – понял он. – Сейчас начнет мать… матьреализовываться». Во дворе снова бабахнуло. Таня оглянулась в сторону окна, подмигнула озорным зеленым глазом.

Началось.

Горейчук услышал, как разлетелось стекло и посыпалось на пол, затем невольно зажмурился: комнату осветила яркая вспышка.

– Полегче, Танюша, – попросил он. – Ты – звезда, кто ж спорит, только не надо телевизор бить, я хрен когда на новый заработаю, а тебе ведь еще возвращаться на работу надо, куда полезешь потом?..

Беспокоился он зря. Телевизор стоял целый, там снова прыгал кролик в бабочке – а щеки Горейчука обдавало жаром. Это Таня Дымкова с длинными-предлинными рыжими волосами бегала по его комнате, смеялась как оглашенная, трогала руками его вещи: занавески, стопку газет, кружку с остатками позавчерашнего чая, трогала видавший виды сервант, кресло, обои – и все это тоже становилось рыжим, горячим, трескучим.

– Елки, – сказал Горейчук. – Наверное, скучно сидеть в этом ящике день-деньской, скажи?.. Будто тебя в посылке куда-то отправляют. Понимаю… А теперь – иди. Иди ко мне, Танюш. Скоренько. Будь умницей. Я устал. Давайдавай, ну…

Таня Дымкова тут же метнулась к нему и схватилась за брюки. От ее прикосновения волоски на ногах Горейчука вспыхнули, кожа обуглилась.

– Эй!!.. – закричал Горейчук.

Он и не предполагал, что бабы бывают такими горячими. Горяченными. Может, это электричество? Танька же весь день сидит, подключенная к розетке, так и сгореть недолго. Горейчук увидел, что брюк на нем нет, а волосы в паху трещат и осыпаются на пол мелкими неоновыми искрами. И пол тоже трещит, краска на нем пузырится и лопается, обои сами собой сворачиваются в рулоны, и стекло, что осталось торчать в окне, лопнуло с громким натужным звуком.

Горейчуку вдруг стало очень больно. И очень страшно.

– Нет, Танька!!

Он забыл о том, что устал. Он вскочил и побежал, чтобы спрятаться от ослепительно рыжей Тани Дымковой. Но она уже была везде, и она не хотела выпускать его; Горейчук ей нравился. Когда Горейчук попытался пробиться в прихожую, она вскочила на него верхом, вцепилась в волосы, стала выцарапывать глаза. И кричала:

– Покатай меня, покатай меня!

Горейчук катал ее, пока дым не забрался в его легкие. Потом он упал и еще слышал, как лопается кожа на лице, на руках и на животе, когда Таня Дымкова целует и лижет его. Она перевернула его на спину и сделала так, чтобы он вошел в нее. Плоть Горейчука тут же развернулась, словно цветок ромашки, – и Горейчук закричал последний раз в своей жизни.

* * *

– На четырнадцатой линии пьяные пуляли из ракетницы и зафугасили в окно, – сказал дежурный. – Соседи слышали крики о помощи. Центральники передали, что там на сто процентов труп. Но в квартиру не заходили, еще пожарные работают…

Денис захлопнул папку уголовного дела, вставил внутрь схваченные скрепкой убористо исписанные листки. Еще час, и он бы закончил обвиниловку. А завтра срок.

– Так есть там труп или нет? – раздраженно спросил он. – Знаем мы их «сто процентов»! Они видели погибшего?

Несчастный случай со смертельным исходом – подследственность прокуратуры, если люди не погибли – ему там делать нечего, пусть милицейский следователь выезжает.

– Куда ж он денется, – рассудительно сказал капитан Серов. – Если в огне человек кричит, а потом замолкает, то когда потушат – обязательно будет труп.

Капитан работал дежурным по городу уже пять лет, и ему можно было верить.

– А судмедэксперт где? – брюзгливо буркнул Денис.

– Центральники за ним давно послали.

Денис набросил пиджак. Было жарко, но руководитель оперативно-следственной группы должен иметь официальный вид. Озабоченно похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли сигареты и зажигалка. Теперь он курил по-настоящему и мудохаться с трубкой времени не было.

– Ладно, поехали…

Хорошо если бы трупа не оказалось. Перематерил бы всех, вернулся, дописал обвиниловку, утром отвез дело в контору – и домой, отдыхать. А если окажется – пока осмотр, пока схемы, направление на вскрытие: часа два провозится, не меньше. А то и больше. Вернется поздно, усталый, будет не до обвиниловки, тогда придется завтра выходить работать, и законный отгул улетит псу под хвост. Как часто и бывает.

Паршнов из уголовного розыска и эксперт-криминалист Савицкий уже готовы, для них нервный ритм дежурства вещь привычная, выезжать им надо на любое происшествие, независимо от того, чья это подследственность. По дороге к желто-синему «РАФу» опергруппы Савицкий привычно засмолил свою неизменную «беломорину».

Опер привычно сел рядом с сержантом-водителем, следователь и эксперт забрались назад. Микроавтобус понесся сквозь ночь, ритмично вспыхивал на крыше проблесковый маячок, отбрасывая призрачно-синие отсветы на стены мелькающих мимо домов. На Таганской увидели «Скорую», она обогнала «РАФ», мигнула подфарниками и помчалась дальше, в сторону четырнадцатой линии.

– Как раз откачают, – мрачно пошутил Савицкий, выпуская облако ядовитого дыма.

– У меня дружок есть, – кашлянул водитель и, переключив передачу, поддал газу. – Тоже баранку крутил, гонял машины из Голландии. Раз его остановили в Польше, деньги вытрясли до копейки – так он после этого стал ракетницу с собой возить: вроде как неподсудное это дело, в худшем случае полиция просто отберет, и все.

– Толку-то, – буркнул Паршнов. – Когда бы бандита можно было ракетницей напугать – на дорогах давно бы уже чисто стало.

– Да ты слушай, слушай, – продолжал водитель. – Почти на том же месте, под Щецином, его тормознули снова. Те же самые ребятки. Узнали, поздоровались даже.

Но деньги требуют. Попробовал он с ними по-хорошему, не понимают. Начал права качать – на асфальт уложили, ногами топтать стали. Он кое-как вырвался, поднялся, в машину вскочил – и по газам. У него таратайка малолитражная, «Гольф» там какой-то, а у них – «БМВ», грамотно, как и положено. Видит мой друг: догоняют, а через опущенное стекло стволом машут. Тогда он из этой ракетницы пальнул…

– Надо было из стартового пистолета, – хмыкнул Паршнов.

– …а ракета влетела в кабину и хрен уже вылетела. И все внутри выжгло, как в печке. Никто не вышел. Друг мой после этого выбросил ракетницу свою к едреней бабке, сказал: все, отъездился, кажись, не хочу больше ни денег, ни приключений.

– Брехня, – сказал Паршнов.

– Ну почему? – сказал Савицкий, прожевывая свою «беломорину». – Вполне возможно, чего. Только попасть на ходу в опущенное стекло – это лет пять тренироваться нужно.

– Зато мастурбировать удобно, – сказал Паршнов.

– Что?.. – не понял Савицкий.

– У ракетницы ствол как раз… под твой патрон.

Эксперт Савицкий сплюнул в окно. Паршнов откинулся на подголовник и громко рассмеялся.

– Очень остроумно, – сказал Савицкий.

Водитель притормозил, развернулся, освещая фарами номера на домах.

– Приехали, – сказал он. – Вот за этим углом.

У узких ворот, за желтым «уазиком» Центрального райотдела, стояли два красных «Урала», в колодцеобразный двор тянулись брезентовые шланги. Не включая поворотника, отъехала от тротуара «Скорая».

– Не откачали, значит, – хмыкнул Савицкий.

– Ты тоже остроумный парень, – не остался в долгу Паршнов. – Ракетницу дать? Или мой «пээм» попробуешь?

Они вошли во двор.

Два окна на третьем этаже были похожи на размалеванные тушью заплаканные глаза.

Мокрые потеки гребенкой спускались вниз по фасаду. В одном из окон показалась фигура пожарного, он выломал обгоревшую, тлеющую еще раму и, охнув, швырнул ее вниз. Рама тяжело грохнулась на асфальт, брызнули искры. Кучка по-домашнему одетых переполошенных жильцов шарахнулась в сторону.

– Осторожней там! – метнулся вверх визгливый женский голос. – Не сожгли, так поубиваете, сволочи!

Судмедэксперт с местным опером и участковым курили на скамейке. Перед ними стояли носилки; в первую очередь Денис заметил торчащие вверх руки со сжатыми обуглившимися кулаками.

– Ну что там? – спросил он.

– Кончено, – сказал участковый. – Спекся…

Тело лежало на спине, ноги были присогнуты, руки будто метились в кого-то. Из одежды остался только закопченный, пропитавшийся жиром воротник на шее и резинки носков на ногах. Кожа блестела, как блин, в нескольких местах ее пересекали трещины, наполненные ярко-красной свернувшейся кровью. Одна сторона лица сморщилась, другая, наоборот, – вспухла, налилась сине-фиолетовым.

Денис заметил, что дышит носом, крепко сжав зубы. Чиркнула спичка, Савицкий молча закурил. Паршнов откашлялся и уставился на полную молодуху в цветастом, наподобие узбекского, халате; она теребила пальцами короткий нос и бормотала:

«Это все мы могли так погореть… Повезло, что не успели заснуть…» Между полами халата вздрагивали обтянутые тонким шелком груди.

– Дежурному сообщили, что кто-то ракетницей баловался, – сказал Денис. – Это правда?

– Вроде бы, – кивнул участковый. – Вроде как Димирчян сегодня дружков своих поил, он тут через дом живет. Кто-то говорит, песни слышал, кто-то говорит – стреляли, дрались, матерились на чем свет стоит. Кто-то вспышку видел… Люди пока еще в себя не пришли, говорят абы что.

– А где этот Димирчян сейчас? К нему посылали кого-нибудь?

– Я заходил. Дома нету. И машины его нет. Смотался куда-то.

– Паршнов, поговори пока с жильцами, – сказал Денис. – Мы с Савицким осмотрим квартиру, потом с доктором – труп.

А вы хорошенько осмотрите двор, – обратился он к местному оперу. – Если в самом деле стреляли – должны быть гильзы.

Оперуполномоченный Паршнов целенаправленно двинулся опрашивать молодуху.

Савицкий приготовил фотоаппарат со вспышкой, включил фонарь и двинулся к подъезду. Денис кивнул участковому, приглашая с собой.

– Там по колено будет, бесполезно, – сказал участковый, но пошел следом, хотя и без особой охоты.

Когда они поднимались по темной, скользкой и мокрой лестнице, навстречу прогрохотали дюжие мужики в перепачканных сажей негнущихся комбинезонах. Денис подумал, что с ними надо обязательно переговорить, крикнул вслед:

– Кто там у вас главный – передайте, чтобы подождал меня внизу!

– А ты что за член-корреспондент? – вяло поинтересовались пожарные.

– Следователь городской прокуратуры Петровский, – Денис полез в карман за удостоверением, но пожарные не стали его ждать, сказали «ладно-ладно» и погрохотали себе дальше.

На лестничном марше витал тошнотворный запах гари. В «предбаннике» на третьем этаже вода покрывала подошвы, плавали черные хлопья. Две пожилые женщины со свечками в руках тихо разговаривали, стоя на порогах своих квартир; обгоревшая дверь с табличкой 12 была снята с петель и стояла, прислоненная к стене. Изнутри валил кислый дым.

– Моя фамилия Петровский, я следователь прокуратуры, – представился Денис. – Кто жил в этой квартире?

Женщины переглянулись. Одна спросила у другой:

– Как его… Гришук?

– Нет, Горейчук. Володя, – ответила та. – Жена с дочкой съехали в деревню, в Дятлово, там у них дом, а он здесь последние шмотки пропивал. И книжки на рынок носил, пропивал тоже. Из-за него, из-за говнюка, позаливало весь дом… Слышь, это, Надька со второго прибегала, – женщина вновь обратилась к соседке, – они только-только ремонт закончили, восемь миллионов вколотили, целый месяц все хвост распускала: ой, какие у нас обои, ой, какие у нас потолки!..

– Зайдите с нами, будете понятыми, – попросил он женщин.

– Ой нет, потом по судам затаскают, – обе мгновенно исчезли в своих квартирах.

Вот так всегда.

– Найдите понятых! – скомандовал Денис участковому и осторожно, чтобы не запачкаться об обугленные стены, прошел по залитому пеной полу в квартиру.

Гостиная выгорела дотла, диван походил на остов потерпевшего крушение дирижабля, телевизор криво скалился трещиной в обугленном кинескопе. Окно было разбито, за пустым проемом стояла тихая звездная ночь.

«И что теперь?..» – подумал Денис.

Ослепительно вспыхнул блиц – раз, другой, третий… Савицкий сделал несколько снимков: общий вид комнаты, диван, телевизор, остатки стола, остатки кресла…

Определить очаг возгорания сейчас невозможно, поэтому он и снимает все подряд.

На каблуках Денис подошел к окну, выглянул. Паршнова видно не было, зато местный опер руководил целой группой жильцов, которые, подсвечивая себе фонариками, старательно искали гильзы.

– Поднимитесь сюда, товарищ! – крикнул Денис, испытывая неловкость от такого безличного обращения.

Но опер не обиделся и вскоре вошел в сгоревшую квартиру. В руках он держал яркий, с узким лучом, фонарь.

– Уточните к завтрашнему дню фамилию человека, который фактически проживал здесь, – сказал Денис и на миг задумался.

– Еще… Да. Наверное, надо сообщить жене. Свяжитесь с Дятловским райотделом.

– Хорошо, сделаем, – кивнул опер. Он и сам все прекрасно знал, но молодой следак действовал по инструкции и командовал оперативной группой на полном серьезе.

Однако в инструкциях не написано, как в темноте осматривать сплошняком выгоревшую квартиру.

– Так чего делать будем? – вроде советуясь сам с собой, произнес Денис. – Проводка погорела, света нет…

– А ничего не делать, – буднично пояснил опер. Он выглядел не намного старше Дениса. – В таком бардаке все равно ничего не найдешь. Дверь запрем, а завтра наш районный следак со спецами из пожарки все подробно и обглядит. А твое дело нацарапать коротенький протокол для формы: квартира на третьем этаже, номер такой-то, вся выгорела, тыры-пыры… Да выписать направление в морг…

Денис облегченно перевел дух. Все сразу стало на свои места и получило предельную ясность. Он даже простил оперу непочтительное «твое».

– Пошли, что ли? – предложил опер. – Сейчас Толик мужиков организует, дверь навесит, опечатает до утра…

– Сейчас, сейчас… Дайте-ка мне фонарь…

Ему хотелось все-таки сделать что-то самому. Недаром его пять лет учили, недаром он старший группы…

Яркое световое пятно обежало будто затянутую траурным крепом комнату, прогладило закопченные углы.

Стоп.

На обугленных стенах и потолке в нескольких местах продолжал куриться тонкий дымок. Пых-пых – как у куклы – курилки". Денис зашел на кухню, отыскал нож и жестяную банку из-под растворимого кофе. Вернулся в гостиную, отковырнул штукатурку в нескольких местах. Появился Паршиов, следом за ним, зашел участковый.

– Там есть два мужика, они что хочешь подпишут, – доложил он.

– Гильзу отыскали? – спросил Денис. – Или что-нибудь, похожее?..

– Нет пока, – ответил местный опер.

– А что жильцы говорят?

– Все по-разному, – сказал Паршнов. – Двое слышали один выстрел, двое – два, один – три… Два человека видели зеленую вспышку, один – красную, остальные – вообще ничего не видели.