Текст книги "Таба Циклон"

Автор книги: Даниил Шеповалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Нужно запретить финнам приезжать в Петербург, – говорит Рита. – Как они запретили Дональда.

– Какого еще Дональда?

– Утенка Дональда, из мультика.

– А они его разве запретили?

– Конечно. Запретили на территории Финляндии, потому что Дональд не носил штанов.

– Так он же утка, зачем утке штаны?

– Ну, вот Микки Маус носил. А Дональд – нет. А значит, он падшая развращенная утка, и детям Финляндии такие не нужны. Так что можно совершенно спокойно под тем же предлогом запретить финнов в Петербурге.

На третьем этаже действительно относительно спокойно. Зал оформлен в нарочитом стиле рюмочной: столики застелены газетами, вместо пепельниц – пустые банки из-под кильки в томатном соусе.

Они садятся в углу. Даня стучит пальцами по поверхности стола в такт музыке – не знает, куда деть руки, ему почему-то неловко и неуютно. Из водорослей появляется официант:

– Добрый вечер!

– Привет! – отвечает Сидней, придвигая к себе поближе меню. – Так, кто что будет есть?

– Я ничего не буду! – говорит Рита. – Только красное вино!

– А я кока-колу.

– А ты, Даня?

– Мне утиный суп, чай… Или нет, утиный суп не нужно, лучше мисо с крабом и суши еще, вот этот вот набор.

– Обожаю японцев, – говорит Сидней. – Так лихо развести весь мир. Мисо с крабом, как звучит-то, а? А на самом деле – обычная рыбацкая похлебка из полуголодной деревеньки на богом забытом острове. Им даже дров жалко было, вот и стали сырую рыбу жрать. А весь мир за ними повторяет. По привычке, ведь самые крутые штуки – всегда японские. А все потому, что у японцев маленькие члены…

– Почему маленькие? – удивляется Рита. – Ну, я не знаю, может, большие, какая разница…

– Кхм-кхм… – пытается обратить на себя внимание официант.

– Ладно, Алиса, а ты что будешь? – спрашивает Сидней. – Мне, пожалуйста, персиковый сок и салат из морепродуктов.

– Понятно. А мне тогда то же самое, что и Дане, отбивную из ропана плюс еще два вот этих салатика и водочку. И еще две бутылки шампанского, день рождения все-таки…

Писатель по-прежнему нервничает. Чтобы успокоиться, начинает гладить себя по коротким отрастающим волоскам на побритой недавно наголо голове. Мягкая щетина щекочет кожу, прижатые волоски медленно распрямляются, наэлектризовывая мозг. Недавно у него появилось еще одно развлечение – трогать кончиком языка острый край сколовшегося зуба. Только вот язык постепенно стирается до крови и болит, если есть соленое.

– Даня, что с тобой? – спрашивает Сидней.

– Зуб скололся. Завтра схожу к врачу.

– А ты знаешь, что электрический стул изобрел стоматолог? – спрашивает Рита. – В дантисты идут не просто ради денег, эти люди – настоящие фанатики. Гестапо на тридцать процентов состояло из стоматологов…

За соседним столиком сидят двое мужчин. Оба как зеркальные отражения друг друга: в безразмерных свитерах с ромбами и высоким горлом. Усы, очки, бородки, опухшие от алкоголя лица.

– Аркаша… Ты гений! – торжественно объявляет один из ромбов.

– Чушь! – сердится второй. – Это ты гений!

– Ну, хорошо: и я гений, и ты гений!

– Друзья твои? – спрашивает писателя Тима.

– Смеешься, что ли! – Рита дарит писателю стервозную улыбку. – Единственные Данины друзья – это гормональные антидепрессанты! Правда, лапка?

– Лапка рельеф… – задумчиво произносит Даня, ни к кому не обращаясь.

Сидней хмурится и грозит Рите кулаком:

– Гады вы все-таки! У человека день рождения, а вы ему хамите, как последние скоты! О, а вот и наша водочка приплыла… – Он разливает водку по стопкам, одну из них протягивает Дане.

– Нет-нет! – качает головой тот. – Я не пью!

– Почему? – удивляется Сидней. – Ты же писатель! Все писатели пьют!

– Не знаю… Мне больше трезвым нравится быть, я чай пью. И к тому же у меня в последнее время печень как-то странно чешется…

– Ну, если печень чешется, значит, по крайней мере, она у тебя еще есть, – философски замечает Рита.

– Золотые слова! – радуется Сидней, сдирая фольгу с бутылки из-под шампанского.

Пробка выстреливает в потолок.

– Ну что, пумс-пумс, кролики! – Сидней поднимает свою стопку.

– Пумс-пумс! – подхватывает Никитин.

– Я, наверное, тоже буду, – неуверенно говорит писатель, – все-таки день рождения…

– Конечно, будешь! Ничего с твоей печенью не случится: почешется и перестанет.

– Давайте-ка, друзья мои, за Данюшу! Кстати, Даня, у нас с Алисой для тебя подарок! Детка, доставай!

Вера открывает рюкзак и вынимает из него игрушечную поролоновую крысу: ту самую, что лежала распотрошенной на столе у писателя дома. Только теперь крыса как новая – толстая и самодовольная.

– Батукада! Она ожила!

– Ахххаах! – смеется Сидней. – Это только начало, старик! Сегодняшней ночью сбудутся все твои мечты! И наши заодно! – он обнимает Веру. – Правда, детка?

– Ожила? – переспрашивает Рита. – А она что, умирала?

– Точно! Данины враги ее разрезали и выпотрошили. А мы с Алисой ее оживили.

– Даня, дай мне ее на секунду, пожалуйста, – Рита берет Батукаду из рук писателя, осматривает неровный шов позади крысы. – Вы чего, затолкали ей поролон назад через дырку в заднице? А потом зашили?

– Точно!

– И кто же это сделал?

– Я! – гордо восклицает Сидней. – Хорошо, а чем именно ты это сделал? Сидней устало смотрит на девушку:– Рита, какая же ты все-таки испорченная, это жуть просто! Это у вас семейное: младшая сестра твоя тоже той еще штучкой скоро будет. Она уже сейчас себя иначе как Киской не называет и с тебя во всем пример берет… Они, кстати, приедут с Анечкой через неделю, ты знаешь? Вот тогда по-настоящему повеселимся!

– Нет, серьезно, чем ты это сделал? – не унимается Рита.

– Пальцем! – Сидней поднимает вверх свой указательный палец. – Пальцем я это сделал!

– Да я верю, верю, – успокаивает его Рита. – Чего ты так разволновался… А ты, Даня, все равно постирай ее лучше на всякий случай. Сидней у нас известный ловелас… Ты посмотри на него, довольный, как удав. Как думаешь, зачем он в Россию вернулся?..

– Я, между прочим, вернулся по делу! Продавать иранские фунты.

– Иранские? – Тима и Рита переглядываются. – А вот это не они, случаем?

Сидней рассматривает купюры на свет.

– Они! Роскошные бумажки, правда? Сейчас Иран – самая лучшая страна на свете. Там чего только не делают.

– Ну еб твою мать! – расстраивается Даня, выгребая из карманов деньги. – Только почувствовал себя магнатом, и вот…

– Дань, мы правда не знали… – говорит Рита. – Прости…

– Да конечно, не знали… А кто все знать должен, я, что ли?! У меня и без вас дел по горло.

– Мультики?

– Пошла ты! Сид, а ты надолго в Россию? Может, их поменять как-то можно? Ну, я не знаю, один к десяти хотя бы…

– Один к пяти можно, я над этим сейчас работаю, Данюш. Но сюда я ненадолго. С тех пор как Рита меня бросила, я живу в самолетах: не могу находиться в одном и том же месте дольше недели. В самолетах мне все нравится: там меня кормят, там за мной ухаживают, фильмы интересные показывают, рассказывают, куда летим, как летим… Только вот зачем летим, не рассказывают. Он тяжело вздыхает, достает из кармана серебристую платформу и кидает себе в рот две таблетки.

– Это тебя в Иране научили ксанакс водкой запивать? – спрашивает писатель.

– Знаете, что я заметила? – говорит Рита, рассматривая опухшие коричневые полумесяцы под глазами Сиднея. – Чем больше город, тем лучше его обитатели разбираются в фармацевтике. И тем болезненнее они выглядят…

– Ну, и что?

– Так, просто… Вы, кстати, в курсе, что героин изобрели спустя 11 дней после аспирина, причем сделал это тот же самый ученый?

– Discovery? – понимающе кивает Сидней. – Ты, Риточка, нисколько не изменилась, все такой же телевизионный эрудит. Всегда знаешь: кто, что и когда изобрел… Вы тут все вообще жертвы масс-медиа: вон, посмотри на Никитина, он скатерть читает.

Журналист действительно с профессиональным интересом изучает газету, расстеленную на столике.

– И ничего я не жертва! – говорит он. – Я Дэну подарок нашел. Слушайте, какое здесь объявление. Земельный участок (1-2 сотки) или любое нежилое помещение 6-20 метров или гараж купит ответственная чуткая медсестра со стажем в реанимации…

– Вот это женщина! – подхватывает Рита. – Ответственная и чуткая! Даня, не упускай свой шанс: звони и женись! Будете ненавидеть человечество вместе!

Даня молча наливает себе в бокал шампанского, а затем щедро добавляет сверху водки. Содержимое бокала взрывается у него в голове оглушительным салютом, который оставляет после себя долгий мерцающий след.

– Еще бы у тебя после этого печень не чесалась… – замечает Никитин. – Дэн, ну ты дебил совсем, что ли? Ты знаешь, почему день рождения всегда грустный праздник? Биоритмы в нуле, а ты еще и накачиваешься какой-то дрянью.

– Малыш, правда, – говорит Рита, – побереги себя, ты нам еще нужен. Я такое пила, когда мне было пятнадцать лет и хотелось страстей и трагедий. Ничем хорошим это действительно не заканчивается.

– А тебе никогда не было пятнадцати лет! – говорит писатель. – Тебе сразу было семнадцать!

– Почему?

– Потому что я тебя узнал в семнадцать лет. И больше девятнадцати тебе тоже никогда не будет…

Рита перегибается через стол, берет писателя за руку и резко переворачивает его ладонь. Несколько мгновений смотрит на линии на ней.

– Так вот в чем, оказывается, дело, Даня…

– Да, именно в этом, красотка! – огрызается тот.

– Ты уже был там, да? Армас тебе подарил точку входа… Ты прямо сейчас в нем?

Даня таинственно ухмыляется и пожимает плечами.

– Именно поэтому я и смогла тебя найти, правильно?! Черт, я могла бы и раньше догадаться… И напиваешься ты сейчас потому, что тебе страшно! Или больно… Ты уже заплатил за вход? Понял, каково это, да?

– Вы о чем вообще? – спрашивает Никитин. Сидней растирает пальцем мокрое пятно на столе, прислушиваясь к разговору.

– Но ты же знаешь, что можешь не пройти его один, так? – продолжает Рита. – Ты бы не полез туда в одиночку: ты ведь осторожный до паранойи, чего только экспертиза для ножа стоит… Значит…Она переводит взгляд на Веру.

– И ты что, ей ничего не сказал?..

– Кому он что не сказал? – нервничает Никитин. – Хватит загадками изъясняться!

– Алиса, пойдем танцевать! – говорит Рита.

– Я? – робко переспрашивает девушка, которая до этого тихо сидела в углу и потягивала персиковый сок через трубочку.

– Ну, а кто же еще! Думаешь, кто-то из них умеет танцевать?.. Да даже если бы и умел – я хочу с тобой. Ты прекрасна!

– Я? – снова переспрашивает Вера. – Ей не верится, что это божество обратило на нее наконец внимание.

– Конечно, ты…

«Конечно, ты», – беззвучно, одними губами проговаривает Даня, неудачно пародируя ответ Риты. Никитин больно толкает писателя локтем в бок. Даня икает. Берет в руку бутылку с шампанским и смотрит сквозь нее, прищурив один глаз. Невнятные зеленые силуэты удаляющихся девушек, искаженные толстым бутылочным стеклом.

– Тим, а мы давай пойдем в Tekken порубимся! – предлагает Сидней. – Победителю достается богиня Рита!

– Нормально ты придумал… Вообще-то Рита моя сестра, так что ты должен что-то другое поставить!

– Ммм… Хорошо. Тогда я ставлю машину и еще, если проиграю, беру на себя заботу о ваших многострадальных фунтах. И о твоих, Даня, до кучи.

– Идет, – соглашается Тим, – только фунты один к одному!

– И мои тоже один к одному! – вмешивается писатель.

– Ну и аппетиты у вас, джентльмены…

– Ничего страшного: Рите они дорого достались. И лучше не в Tekken, а в Soul Calibur!

– Там только Tekken, по-моему, есть.

– Ладно…

Они уходят. Даня снова льет в бокал шампанское, тот переполняется, игристое вино озером растекается по поверхности стола, пока Никитин не останавливает руку писателя. Он забрасывает озеро салфетками, те медленно намокают…

– Дэн, если уж нажрался, то хотя бы веди себя достойно! Чай он пьет…

– Пошел ты!

– Дэн, ты в пепельницу соус льешь…

Даня действительно наливает соевый соус в круглую металлическую пепельницу с тремя желобками для сигарет.

– Пошел в жопу! – огрызается Даня, макая калифорнийский ролл в пепельницу. Потом по одной начинает подбирать палочками упавшие икринки… – Настоящие мужчины говорят «Пошел на хуй!».

– Пошел на хуй! – Именно так, дружище. Ты же писатель, ты должен следить за своей речью, тем более в таких местах. Дэн, давай за барную стойку перейдем, а то нас сейчас тут зальют твои озера.

– Пошли.

Бармен оценивающе скользит взглядом по фигуре Никитина и подмигивает ему.

– Я же тебе говорил, – шепчет журналист, – здесь надо быть осторожнее со словами.

Даня подносит ко рту воображаемую рацию-кулак и громко басит туда, имитируя помехи и пьяно проглатывая звуки:

– Педрила-1, это Педрила-2, как слышите, прием!

Никитин вновь толкает писателя в бок.

– Дэн, не шали! Вот увидишь, нам теперь будут недоливать…

– Тогда явится наш космический флот и сровняет здесь все с землей!

Даня расставляет руки в стороны и гудит, изображая самолет. Потом устало опускает голову на барную стойку.

– Охуительно смешно… Дэн, учти: я тебя домой везти не буду! Дэн! Дэн! Не засыпай! Эй! Говори со мной! Слышишь, Дэн!? А тебе самому нравится Рита?

Даня смотрит на Веру, танцующую вместе с Ритой. Девчонка не отрывает глаз от своей новой знакомой.

– Так нравится или нет? – повторяет вопрос Никитин.

– Нет. – Ладно гнать, Дэн! – смеется Никитин. – Если ты когда-нибудь будешь спать с такими женщинами, можешь считать, что жизнь твоя удалась!

Даня ничего не отвечает. Что-то мешает ему сидеть – он достает из заднего кармана джинсов длинную зубочистку, к одному из концов которой приклеен пышный зонтик серебристой мишуры. Откуда она у него? Наверное, кто-то вытащил из коктейля и ради смеха засунул ему в карман, пока он пробирался сквозь толпу. Совсем уже все обнаглели. Похоже, даже последние безымянные статисты уже делают, что хотят, в его истории.

Рядом за стойкой сидит и курит Ангел. Над его головой болтается картонный золотой нимб на проволочке. Судя по всему, Ангелу не хватает на выпивку. Он уже высыпал на стойку всю имевшуюся в карманах мелочь, а на нехватающую сотню пытается теперь всучить бармену женские трусики и свой картонный нимб.

– А что, очень романтично! – говорит Никитин. – Дэн, напиши про него! Что-нибудь в духе «он променял небеса на земную любовь, а она разбила ему сердце. И вот теперь он алкоголик, его все любят, жалеют, а он пишет стихи».

– С ума сойти…

– Язвишь все? Ну-ну… Знаешь, кстати, что я сейчас подумал?! Музыка для женщин – это как шест для стриптиза, как мужчина – что-то такое, за что они могут хотя бы на время зацепиться… Слушай! – его вдруг осеняет внезапная догадка. – А, ты можешь написать так, чтобы у меня с Ритой что-нибудь вышло?

– Нет.

– Да ладно, что тебе стоит!

– Нет.

Движения Риты плавные, женственные. Они обещают что-то, что никогда не сбудется, влекут к себе обманчивой мягкостью и податливостью. У Веры – резкие, угловатые, пытающиеся утвердить, зафиксировать себя во враждебной, как ей кажется, атмосфере. Рита смеется, берет Веру за руки и поднимает их вверх, затем притягивает девчонку к себе, кладет ее ладони себе на бедра. У одной длинные черные волосы, у другой – короткие светлые, почти мальчишеская стрижка.

– Дэн! – кричит Никитин. – Дэн!

– Чего тебе еще?

– Это не мне! Это тебе! Я и про тебя только что все понял! У меня прямо какой-то вечер озарений.

– Что ты понял?

– Я понял, почему ты пишешь, как идиот!

– Да? Очень интересно… И почему же?

– Просто ты воспринимаешь мир как картинку, которая все время льется в твой мозг. И она производит на тебя такое сильное впечатление, что ты не знаешь, что с ней делать, не успеваешь даже ее осмыслить. Вот что: ты идеальный субъект. Ты не понимаешь, как устроены даже самые простые вещи, откуда они взялись и что означают. Это глупость на самом деле. Ты попросту не умный. Не наблюдательный и поверхностный.

– Пошел ты!

– Нет, правда, без обид. Ведь так и есть. Ты тонешь в информации, ты видишь слишком много, и поэтому не видишь ничего. Я на сто процентов уверен, ты думаешь, что сапоги на платформе и бюстгальтер вон у той большесиськи – это не одежда, а части ее тела. Ну, правда, ведешь себя как Дюймовочка на негритянском балу. А все потому, что мир для тебя – это один большой поток. Он льется сквозь твои глаза, сквозь кожу, сквозь все твои чувства и не оставляет ничего от тебя самого. Причем следующая волна этого потока не оставляет практически ничего от предыдущей. Понимаешь, о чем я? Ты ведь творчеством занимаешься, ты вообще должен проникать в самую суть вещей. Творчество – оно…

– В жопу творчество! – говорит писатель, поднимаясь из-за стойки.

– Вот это ты верно сказал, – одобрительно кивает Никитин. – Это хорошо. Пусть это теперь будет твоим девизом!

– Пошел ты!

– А сам-то куда собрался? Обиделся, что ли?

– Нет. Пойду отолью.

– Давай, дружище! Ты сможешь, я в тебя верю!

В туалете Даня не закрывает за собой дверь. Стоит, облокотившись для надежности лбом о выступающее на уровне лица зеркало. Пьяный писатель покачивается из стороны в сторону, безуспешно пытаясь попасть в цель. Черт, ну зачем нужно было так напиваться? Наконец льдинки в писсуаре начинают таять, оседают, проваливаются. Он возвращается к барной стойке, застегивая на ходу ширинку.

– Ну, как? – спрашивает Никитин. – Успешно?

– Так себе, – отвечает писатель, падая на стул. – Я там все обоссал.

– Как это? – удивляется Никитин.

– Так это. Вообще все.

– Аххахха! Ну что же, Дэн, ты не так уж безнадежен, как кажется на первый взгляд… Тогда… Ахах-ха… Тогда давай выпьем за твой след в истории! Писатель с трудом сдерживает рвотный позыв, когда пузырьки нагревшегося шампанского бурлят в горле.

– Знаешь, кстати, Дэн, я больше всего на свете ненавижу вставать по утрам, чтобы отлить, – говорит Никитин, – под утро, когда самые сладкие сны, обязательно захочется поссать. Лежишь и мучаешься – и вставать вроде без мазы, потому что сон пропустишь, и спать дальше никак не получается. Серьезно, я бы большие деньги платил тому парню, который за меня бы по утрам отливал.

– Ты бармену предложи, он наверняка согласится…

– Ха… Ха… Ха… Дэн, я вот только одного никак не пойму: если ты себя считаешь таким весельчаком, чего же ты своих героев замочить хочешь всю дорогу?

– Потому что я гуманист.

– Не понял…

– Ну, смотри: допустим, я не уничтожу их. Но мой текст ведь рано или поздно закончится, так ведь? И где же тогда эти бессмертные герои будут жить?

– Хм… Я об этом никогда не думал…

– А ты подумай… Это и тебя, между прочим, касается!

– Ну-ну… Мне кажется, все гораздо проще объясняется: ты, наверное, фанат The Birthday Massacre, нот и все!

– Так и есть.

– Вот видишь… Кстати, Дэн, ты, конечно, мудак, ночку и кота я тебе никогда не прощу… – откровенничает вдруг уже изрядно набравшийся Никитин. – Но я все-таки тебе сейчас честно скажу кое-что, как другу. Не такой уж ты и дерьмовый писатель. Серьезно! Во всяком случае, хоть припевы своих любимых песен не печатаешь. В наше время это редкость…

– Спасибо.

– Да не за что! И вот еще что хорошо: все слова у тебя простые, знакомые. А то, знаешь, читаешь иногда, а там всякие «мизантроп», «папье-маше»… Черт его знает, что это такое. А у тебя в этом плане все отлично. Это редкость, серьезно… Нет, есть, конечно, минусы. Ты только не обижайся: я же редактор, я все замечаю. Я тебе правду скажу… Суицидальный комплекс твой немножко утомляет. Нет, я понимаю, конечно, в самолюбовании есть свой шарм. Этакая фишка: вот, посмотрите, Даня Шеповалов, взрослый мужчина, который думает как подросток. И еще… Этот твой культ лузерства, вот, мол, какой я неудачник, я мышек в подъезде кормлю, хотя мне жрать нечего, ну и так далее. Чтобы ты там себе ни думал, а это очень скверно выглядит. Знаешь, как Лев Пирогов такой стиль называет? «Ебаться хочется, но я не сдаюсь!» Понятно, конечно, что все мы тут жертвы матриархата, но можно ведь иногда и нормальные вещи делать, а не в соплежуйстве своем купаться. А вам всем лишь бы о бабах писать…

– Достал уже! – морщится Даня. – Тебе на работе, что ли, дерьма мало?

– Нет, ты послушай. Послушай! Что, плохо правду переносишь? Кстати, да, вот еще одна твоя проблема. Ты слишком много врешь! А писатель должен быть искренен. Все должно быть чисто, сильно, от души… Знаешь, написал и умер… Ага… Так вот, я говорю, от души! А ты что пишешь? Если ты настоящий писатель, то пиши тогда книгу «Как я превратился в кусок говна за полгода», а не вот это вот, что ты тут воротишь. Представь себе, твои эротические фантасмагории с перегрузкой фальшивых эмоций никому, кроме тебя же, не интересны. Дай-ка я еще раз гляну, – Никитин берет у Дани блокнот. – Слушай, а зачем ты «наебнуться» вычеркнул? Отличное слово, зря ты так! Еще «сисечки» хорошее… Так, а «большесиська» – это же я придумал, вот ты гад, Дэн, спиздил слово! Хмм… Знаешь, завязывай с гиперстимуляцией событий: людей укачивать будет… Так-так… Дэн, ты слышал вообще такие слова: кульминация, развязка? Судя по всему, нет, а если и слышал, то очень давно… И ты не записывай тут за мной. Ишь, записывает он. Сколько у тебя этих блокнотов? Напился, как последняя скотина, и все равно записывает! Еврей! Дэн, ты еврей?

– Неа, – писатель шумно икает. – Я дистрибутив вечности!

– Бля, Шеповалов, ну серьезно – хватит выебываться, это реально утомляет! Какая кому разница, кто ты такой? Сейчас на свете около 7 миллиардов людей. Шесть с чем-то там миллиардов! Ты хоть представляешь себе это число? Если ты будешь считать до шести миллиардов, по единице в секунду, то у тебя на это уйдет 220 лет. Врубаешься? И у каждого из этих людей, которых ты за свою жизнь даже не сможешь сосчитать, у всех них свои проблемы, и всем совершенно наплевать на тебя. А мне, твоему другу детства, вдруг на миг – каприз, да и только, на миг лишь стало интересно, какая у тебя национальность, и ты не можешь правду сказать? И записывать хватит! Я говорю: перестань записывать! У меня племянник тоже писатель. Пишет роман «Приключения Лавилаза»… Чего ты смеешься-то, я не пойму, у тебя книжка вообще как пылесос называется… А если уж тебе так нравится твой маниакальный реализм, хотя бы потрудился фоны прописать нормально. И вообще, Дэн, я тебе сейчас действительно дельный совет дам. Резать надо твои тексты! – Никитин с чувством ударяет кулаком по стойке, так что бармен вопросительно смотрит на него – не пора ли уже вызывать охрану. – Резать к чертовой матери!!!

– Допиздишься сейчас, – огрызается Даня, демонстративно щелкая авторучкой и отбирая у Никитина блокнот. – Не умный, не наблюдательный, резать… Одной почки ему, блин, много… Очень просто сейчас исправим.

– Ну, можно, в принципе, и не резать, – спохватывается Никитин, до которого вдруг тоже доходит двусмысленность его собственных слов. – По большому счету, ничего – бодренько так… Эй! Дэн… Перестань! – Никитин хватает писателя за рукав. – В шутки не врубаешься? Дэн! Послушай меня! То, что ты делаешь, очень круто! Очень! Ты им всем покажешь, как надо! Всем этим занудам! Даня продолжает что-то вычеркивать в блокноте.

– Дэн! Да ты чего? Да мы же все детство вместе провели! Помнишь, как мы конфеты на кладбище воровали? А анчоусы, помнишь, мы анчоусы нашли на свалке у болота?

– Какие еще анчоусы?

– Ну, рыбки такие маленькие сушеные…

– Аа-а…Писатель вновь возвращается к своему занятию.

– Дэн! Ну, серьезно, перестань, это уже не смешно! Положи ручку, тебе говорят! А помнишь, мы на задней парте сидели и трепались, и эта сука у доски говорит: «Никитин! Шеповалов! Ну что вас ждет в жизни?» Помнишь? Дэн? Помнишь, что мы ответили?

– Помню, – говорит Даня, отрываясь от блок-пота. Взгляд его теплеет.

Никитин с облегчением переводит дыхание.

– Ну, давай опять вместе! Никитин, Шеповалов! Что вас ждет в жизни?

– Слава… Деньги… Женщины…

– Наркологическая клиника, – продолжает Глеб Давыдов, подсаживаясь за стойку вместе с подругой, – все как у людей…

Даня и Никитин смеются…

…They only want you when you're seventeenWhen you're twenty-oneYou're no fun…

– Клево тут! – робко начинает Вера. – Правда? Сквозь громкую музыку приходится кричать, чтобы тебя услышали.

– Да, ничего, – соглашается Рита.

– А мальчика этого как зовут?

– Тим. Это мой младший брат. Двоюродный…

– Слушай… – видно, что Вера колеблется, но все же ей очень хочется спросить. – Может, это, конечно, и не мое дело, но… что-то он очень странно на тебя смотрел. И на меня тоже, когда ты захотела со мной танцевать. Я имею в виду, странно для брата. Даже для двоюродного.

– Я знаю, – улыбается Рита. – Просто он меня очень любит. Очень, – повторяет она.

…They take a polaroid and let you goSay they'll let you knowSo come on…

Вера чувствует, как из низа ее живота поднимается и медленно разливается по всему телу томная, лениво-сладостная истома. Когда она добирается до груди, сердце начинает биться очень быстро, неровно, с отчетливо ощутимыми перерывами. От этого становится страшно и приятно одновременно. Страшно – потому что сердце может не выдержать. И что тогда будет дальше? Приятно, потому что… Потому что… Что? Вере хочется опуститься на пол и закрыть глаза. Громкая музыка вдруг куда то исчезает, люди вокруг становятся размытыми и неважными. Ри-та. Остается только она. Вера хочет что-то сказать, выразить свои чувства, но, взглянув на Риту, понимает, что та уже все знает.

– Очень, – вновь тихо, по слогам повторяет Рита.

Все тело Веры вздрагивает в рефлекторном спазме, она запрокидывает голову, стонет, чувствуя, как безжалостный сладкий вирус пробирается еще выше. Ей тяжело, ей не хватает кислорода. Вера глубоко вздыхает: душный прокуренный воздух кажется ей самым свежим и упоительным глотком, который она только делала в своей жизни. Становится чуть легче, она открывает глаза и тут же понимает, что сделала это зря: рядом с ней такое невероятно красивое существо, от близости к совершенству которого хочется немедленно умереть.

– Ты… Ты… – шепчет Вера.

Рита касается пальцами узких скул девушки, приближается к ней. Та в ответ подается вперед и несмело касается своими губами губ Риты. Не ощутив никакого сопротивления, проталкивает свой язык ей в рот, снова рефлекторно дернувшись всем телом. Набирается смелости и принимается жадно целовать Риту. Она хочет подарить всю себя этому божеству, отдать за него свою жизнь. Красочные картины самопожертвования стремительно сменяют одна другую, оставляя Вере лишь ослепительные, безумно нежные ощущения, острые, как влажное лезвие ее увязшего в наслаждениях языка. В этих ощущениях хочется раствориться навсегда. Вера едва успевает схватиться руками за плечи Риты, чтобы не упасть, бессильно отклоняется, прижавшись бедрами к ней. Юбка висит на выступающих косточках, открывая узкую полоску незагорелой кожи. Веру бьет первый в ее жизни оргазм. Она впервые кого-то любит.

– Как же я могла забыть, – стонет она. – Как же я могла забыть… Ведь это… Это…

Рита смотрит в широко раскрытые глаза девушки. Юное лицо, расчерченное послесвечением лазерных сканеров. Она берет Веру за плечи и рывком разворачивает ее, спиной к себе, на мгновение придавая своим движениям горячую, почти мужскую уверенность. Лопатки, движущиеся, текущие под упругой загорелой кожей. Пятна веснушек на хрупких плечах. Вера снимает резинку, расплескивая распущенные волосы по плечам.

– Как же я могла забыть… – смеется она.

Рита наклоняется и целует девушку, как тлеющие угли в костре, раздувая огонь в низу ее живота. Огня становится так много, что он прорывает свою оболочку и медленно, со змеиным шипением поднимается по позвоночнику Веры, спиралью пылающих языков пробивая себе дорогу. Рита жадно пьет его, это тяжело – огонь обжигает и пьянит до потери сознания, но она старается не упустить ни глотка. Наконец тело Веры еще несколько раз экстатично дергается – и девушка замертво падает на пол. В ее тускнеющих, застывающих глазах отражается медленно опускающееся на пол перышко, потревоженное падением…

Заметно похорошевшая Рита несколько секунд равнодушно смотрит на мертвую девчонку, затем перешагивает через нее и идет к стойке бара… К телу Веры подбегают сотрудники службы безопасности – оно еще бьется в судорогах эпилептического припадка. Скудные вспышки стробоскопа высвечивают белки закатившихся глаз, прозрачную струйку слюны, тянущуюся из уголка рта…

Последний великий писатель смотрит на пузырьки, поднимающиеся в его бокале. Они взрываются на поверхности волнами микроскопических цунами, отражающими огни дискотеки.

– Даня, а тебе не кажется, что алкоголизм – это отвратительно? – спрашивает его Рита, подходя к барной стойке. – Привет, Глеб! Симпатичный пиджак! Никитин вскакивает с места и предлагает девушке свой стул.

– Конечно, отвратительно, – соглашается Даня. – Но все остальное еще отвратительнее.

– Ты говоришь прямо как мой дядя… – Рита поднимает руку, подзывая бармена. – Но вообще-то я с вами согласна… Красное сухое. Да, вот это…

– А что там за шум? – спрашивает Глеб, пытаясь рассмотреть хоть что-то за спинами людей, столпившихся на танцполе.

– Ничего особенного, – Рита берет свой бокал. – У какой-то девчонки эпилепсия…

Писатель достает из нагрудного кармана рубашки солнцезащитные очки и надевает их, пряча глаза. Сквозь затемненные стекла все окружающее становится очень контрастным, отчетливо видны только главные линии, полутона отступают на второй план. Так сложно увидеть все сразу.

Рядом опускается остроносый ботинок из крокодиловой кожи. Это бармен залез с ногами на стойку, прибавляет громкость на телевизоре, который висит под потолком.

– Пульт сломался, – извиняется он перед посетителями.

На экране носятся люди с мячом: то ли футбол, то ли регби.

«Моня делает пас Хряпе. Хряпа – Гольденцвайгу… Опасный момент! Го-о-ол! Сборная России лидирует!»

– Да уж, ничего себе у России сборная! – возмущается Никитин. – Моня, Хряпа и Гольденцвайг…

– И еще негр, – добавляет Рита.

– Где негр?

– Вон, видишь, в углу, номер 22…

– Моня, Хряпа, Гольденцвайг и негр… – сокрушается Никитин.

– Ну и что? – пожимает плечами Рита. – Мне нот наплевать.

– Почему?

– Все это варварские игры. Обойти всех и забить гол в чужие ворота. Или убить мужчин-врагов и изнасиловать их женщин. Одно и то же. Мне это совсем не интересно… Кстати, Даня, я тут подумала, никакой ты не последний великий писатель!

– Почему это?

– Потому что настоящий последний великий писатель не должен в своей жизни написать ни одного слова, ни одной фразы, как бы ему этого ни хотелось! – говорит Рита. – Он должен все это видеть и все равно ничего не написать. Только тогда он станет пос…

– Ты можешь заткнуться?! – грубо обрывает ее Даня. – Можешь помолчать хотя бы…

– Минуту? – заканчивает за писателя Рита. – Даня, какой же ты все-таки сентиментальный…