Текст книги "Таба Циклон"

Автор книги: Даниил Шеповалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Внутри постройка оказалась пронизана сложным лабиринтом узких коридоров. Никитин сказал, что по ним можно добраться практически в любую точку клиники, а полупрозрачные стены коридоров пропускают свет только в одну сторону.

– Марк вообще мировой мужик, – сказал Никитин, – помните сериал про Страшилу? Он уже давно им советовал некоторые сцены снимать как вид сквозь очки и накладывать на все это эффект линзы «рыбий глаз». Ну, знаете, когда все изображение сильно выгнуто в одну сторону. Гениальная идея, по-моему. И вот «Звездочка» еще…

– А сколько стоит билет сюда? – спросила Рита.

– Две-три сотни. Ну, между своих, разумеется. Родители часто заходят на детей посмотреть, смеются много, персонал благодарят, подарки дорогие дарят. Да вы сейчас сами все увидите… Точно, групповая терапия, блок 25-В. Вот сюда, направо. Пиво, чипсы, фисташки?

– Нет, спасибо.

За прозрачной стеной перед ними открывался плац, на котором выстроилась неровная шеренга пациентов в серых пижамах. Перед ними прохаживался взад-вперед отставной военный, похожий на пожилого преподавателя физкультуры, который вместо тренировочных штанов с пузырями и вечной шапки Adidas надел форму полковника сухопутных войск.

– Сейчас, погромче только сделаем… – Никитин покрутил ручку динамика.

– Ну и кто тут у нас звезда? – Полковник остановился напротив одного из пациентов – невысокого человека средних лет с длинными вьющимися волосами. – Ты, что ли, звезда?!

Пациент вздрогнул и активно замотал головой из стороны в сторону.

– Еще бы! – удовлетворенно кивнул Полковник. – Тут только одна звезда! Вот где! – он ткнул указательным пальцем в свой левый погон. – Точнее, три. Ну да не важно. Полковник вновь прошелся перед строем, теперь уже в другую сторону.

– А кто из вас, ничтожеств, может мне объяснить, что я тут с вами делаю? Зачем теряю свое драгоценное время?! Вот ты, тело, ты можешь объяснить? – Полковник ткнул заскорузлым указательным пальцем в долговязого человека в обтягивающих кожаных штанах.

– Нет? А вот я тебе сейчас сам объясню! Два шага из строя! Так, а где пижама? Ты куда казенную пижаму дело, животное?

– Он ее в покер Познеру проиграл, – пожаловалась медсестра, идущая позади Полковника, – я Лешке говорила, да только он с ними заодно.

– И ничего я не проиграл! – обиделся Долговязый. – Я, может, подарил…

– Молчать! Развели тут бордель! Так, тело, я надеюсь, ты наблюдало своими органами зрения лечебную тумбочку рядом с моим кабинетом? Твоя боевая задача заключается в том, чтобы доставить этот предмет сюда в кратчайший срок. Задача ясна? Выполнять!

Через несколько минут Долговязый вернулся, сгибаясь под тяжестью старой дубовой тумбочки.

– На вытянутых руках неси, – крикнул Полковник, – на вытянутых! Ишь, какой, прижал ее к себе… Ага, вот так, стой здесь рядом, держи. На вытянутых руках, я сказал!

Полковник открыл тумбочку и достал оттуда фотографию маленькой девочки, плескавшейся в надувном бассейне.

– Это моя внучка, – объявил Полковник, демонстрируя фотографию пациентам, – и вместо того, чтобы катать эту молекулу на карусели, или сайгака стрелять, или что там еще с этими внучками делают, я должен возиться с вами, рахитами и недоумками, которые возомнили себя хрен знает кем, потому что вас слишком часто показывали по телевизору. Вот ты, тело, кем ты себя возомнило?

– Богом Гермесом, – охотно ответил Долговязый, пытаясь вытереть о плечо пот, который рекой тек по вискам.

– Итить твою мать… – Полковник в сердцах махнул рукой.

Повернулся к медсестре:

– Ну и как с такими людьми работать? Я давно говорил Левинсону, что нужно усиливать режим. Никакого общения, помимо терапевтического, одиночные палаты, за азартные игры и алкоголь – оставлять на трое суток без еды; за приступ нарциссизма – на неделю. А то у нас тут курорт какой-то прямо: одни трахаются, другие перед зеркалом сутками крутятся, говорят, даже портативный телевизор уже у кого-то есть. А вчера вообще какое-то пьяное мурло бегало и орало, что ему срочно нужно позвонить Дэвиду Лашапелю в ад. Это, по-вашему, дисциплина? Это, по-вашему, лечебный процесс? Да мы так ни одну засранную певичку не вылечим.

– Это было не мурло, а доктор Левинсон, – смутившись, сказала медсестра, – горит человек на работе, все-таки клиентура сложная, даже у профессионалов нервы не выдерживают. – А нам и не нужны тут профессионалы! Богом Гермесом оно себя возомнило… Нам нужна дюжина десантников с обрывками шланга, а не вот эти вот холуи. Санитары! Говно на палочке это, а не санитары! Не будете ли вы так любезны пройти в изолятор, а не соизволите ли пукнуть в баночку, гран-мерси, сильвупле, а не дадите ли автограф… Итить твою мать!

– Я бы попросил, – вмешался Долговязый, опуская тумбочку на пол, – все-таки здесь дамы.

– Хуямы! – обрезал Полковник. – А вот за то, что ты без команды стаканодержатели расслабил, ужин сегодня отменяется. Толпа зашумела.

– Молчать! – прикрикнул Полковник. – Всем благодарить Гермеса. Вместо ужина назначается четырехчасовая трудотерапия. Актеры и шоумены клеят почтовые конвертики, все остальные ковыряют дырочки в дуршлагах. Ивановна, раздавай свою касторку и веди всех в трудоблок. Если кто заартачится – сразу ко мне. Вопросы есть? Вопросов нет! Выполнять!

Медсестра вместе с одним из санитаров принялась раздавать лекарства – разноцветные капсулы лежали в маленьких пластиковых стаканчиках, на каждом из которых была написана фамилия пациента. Долговязого незаметно толкнула в бок стоявшая рядом киноактриса с русыми волосами:

– Слышь, Гермес, давай меняться!

– Чего? – Ты мне вот эту синенькую, а я тебе завтра утренний кисель!

– Кисель… – задумался Долговязый, – маловато за синенькую…

– Ну хорошо, два киселя! Утренний и вечерний.

– И яблочко! – Ну ты скотина! Это ж грабеж средь бела дня!

– Не хочешь – как хочешь…

– Ладно, черт с тобой, и яблочко!

КИДНЕПИНГ

Жирный черный пес Лютый с хмурым видом прошелся вдоль дороги, мимо строя своих верных бойцов. Тонкие ноги пса совершенно не подходили к его объемному короткому телу, напоминающему бочонок. Пес шел вразвалку, косолапя своими ногами-соломинками, каждая из которых как бы на мгновение становилась единственной его точкой опоры.

– Шеф, ну скоро уже, а, шеф? – мелко суетясь, затявкал недавно примкнувшей к их стае рыжий Ломбард.

Лютый презрительно мотнул головой, даже не удостоив Ломбарда осаждающим рыком. Да как он, щенок, вообще смеет заговаривать с ним, с самим Лютым, псом-легендой, который укусил уже семь визжащих колес, волнующе пахнущих паленой резиной, а на двух из них даже прокатился, крепко вцепившись зубами, вращаясь вокруг собственной оси, как сумасшедшая черная мочалка.

Лютый провел липким языком по выбитым клыкам, по ноющей трещине в челюсти, которая в последнее время постоянно кровоточила и в которую забивались куски кур гриль, добываемые его бандой в придорожной палатке у добродушного золотозубого осетина. Этих свидетельств его славы никто не сможет оспорить. Правда, бесхвостый Ломбард стал борзеть в последнее время, сучий выблядок, да я твою мамашу Лушу знал, когда она вот такой вот молочной сучкой еще была.

Торопливые, одинаковые, неинтересные машины неслись слева от пса, исчезая за поворотом. И тут он услышал ее, даже не услышал, а почувствовал всеми короткими волосками на лоснящейся спине, которые тут же встали дыбом.

– Уав! – призывно гавкнул Лютый и понесся вперед, подавая пример своим бойцам, даже не обернувшись, не посмотрев, как далеко едут они, эти дьявольские отродья. Он бежал и бежал вперед, и вся стая с гвалтом неслась за ним. Вот уже краем глаза он заметил гадкое красное пятно дьявольской повозки и, конечно же, их: самые сладкие, самые вожделенные на свете колеса Michelin. Сзади стал приближаться мерзкий лай Ломбарда – сучий выблядок, видимо, решил опередить его, показать силу стать вожаком. Лютый последний раз истошно гавкнул и прыгнул к колесу, разинув пасть – через секунду жалкие остатки его клыков сомкнулись на горячем протекторе, голова пса застучала по асфальту, хрустнул череп.

– Что там такое? – Никитин с беспокойством взглянул в зеркало заднего вида на наглую свору собак, облаивающих машину. По правому борту раздался глухой удар, автомобиль вынесло на встречную.

– Какая-то собака нас за колесо укусила, – Рита приподнялась повыше на сиденье, чтобы лучше рассмотреть Лютого.

– Вот дура… – Никитин несколько раз подряд моргнул обоими глазами. Потянулся за сигаретой, снова ругнулся, вспомнив, что бросил курить после того глупого случая с бензином. Мотоциклист в огне. Бензоколонка. Перевернувшийся автобус. «Топливо будущего – метан!»: обгоревшая металлическая табличка с затухающим звяканьем бьется волчком об асфальт. Хорошо еще, что успел откупиться… Никитин зло ткнул пальцем в кнопку на магнитоле.

«Г'усское Г'адио! Шалом!» – донесся жизнерадостный джингл из динамиков.

Откуда-то из глубин желудка Никитина грязным взбаламученным осадком стало подниматься крайне нехорошее предчувствие. Постепенно осадок сформировался в давно знакомую ему жирную кольчатую пиявку, которая присосалась где-то под сердцем и стала тянуть из него жизненные силы, в качестве компенсации выбрасывая в кровь едкие гормоны страха.

Никитин снова нервно моргнул обоими глазами, будто пытаясь промыть постоянно мутнеющий взгляд. Рита поняла, что этот фирменный жест им предстоит увидеть еще не раз.

– Ну, ладно еще диабет, ну ладно астма! Пускай даже умирающий от рака трансвестит, я все могу понять… Но кота-то за что? Единственного моего любимого котика, – Никитин в сердцах ударил по рулю, – бесчувственный, мерзкий, самовлюбленный говнюк! Вот он кто, а не последний великий писатель…

Еще через несколько минут Никитин стоял, облокотившись руками о капот, практически касаясь губами дула автомата, а два сотрудника милиции довольно грубо обыскивали его.

– И часто ты вот так вот по встречной гоняешь? – добродушно поинтересовался один из них, полный мужчина средних лет с утомленным одутловатым лицом и бобровыми усами.

– Я… Ну, мужики… Я же не виноват, что нас собака за протектор укусила!

– За протектор? – переспросил одутловатый.

– Наркоман, – убежденно сказал второй, листая слипшиеся страницы паспорта, который явно множество раз был залит самыми разнообразными жидкостями. – Сразу видно.

– Почему это я наркоман? – неожиданно оскорбился Никитин. Напарник одутловатого ему не понравился. Тусклые волосы, бледная кожа, тонкие черты лица – выглядел он не как страж порядка, а как правоверный адепт скандинавского металла, который по ошибке натянул на себя милицейскую куртку. – Почему наркоман? Да потому что ты залипаешь! Вот, посмотри… – обратился металлист за поддержкой к старшему. – Посмотри ему в глаза. Видишь, как залипает?

– Сам ты залипаешь! – от обиды Никитин даже перестал дрожать. Никто еще так отвратительно не называл его привычку моргать сразу двумя глазами. – Ладно, чего ты к нему привязался… – устало сказал одутловатый. – Обычный пацан, нервный просто малец. Жизнь такая.

Никитин сразу же проникся к нему искренней симпатией.

– Да я тебе говорю, наркоман, – не унимался металлист. – Ну-ка, попробуй сплюнь. Давай-давай, сплюнь, вот прямо сейчас.

Никитин попытался плюнуть на едва различимый серый асфальт, но во рту все пересохло – с губ сорвались лишь какие-то жалкие звуки, напоминающие голубиный клекот.

– Я же говорил! Наркоман! – радостно воскликнул металлист. – Не зря я раньше в уголовном розыске работал!

О том, почему он там больше не работает, а наоборот, стоит теперь с жезлом на большой дороге, бывший сотрудник уголовного розыска предпочел умолчать.

– Да я тебе сейчас докажу! – металлист забрался на переднее сидение. – Добрый вечер, леди. Приготовьте, пожалуйста, тоже свои документы, – обратился он к Рите, затем откинул бардачок и с торжествующим видом извлек оттуда тонкий инсулиновый шприц. – Точно! Долбаный торчок! Ну, что ты теперь скажешь?

– Сам ты торчок! – зашипел Никитин. – У меня сахарный диабет! И почки одной нет! Я себе три раза в день инсулин колю… – Ох… И правда… – металлист обнаружил в бардачке пузырек с инсулином и ингалятор. – Хотя наверняка это просто для отвода глаз…

Его коллега без лишних слов открыл заднюю дверь и взял в руки рюкзак, лежавший рядом с Ритой. Расстегнул молнию, заглянул внутрь.

– Ебать-копать… – изменился он в лице. – Ваня, иди сюда!

Металлист оставил в покое Никитина, подошел к напарнику, взглянул на содержимое рюкзака и присвистнул.

– Молодой человек, это ваш рюкзак?

– Не-не-не!!! – запричитал Никитин, отступая назад. – Не мой! Это их! Это все они! Я тут ни при чем, я вообще в отпуск хотел!

– Это ваш рюкзак? – спросил металлист Риту.

– Мой, – уверенно ответила та.

– А вы знаете, что в нем?

– Знаю, – кивнула Рита. – Тогда вам придется проехать с нами в отделение, – сказал Ваня и даже развел в стороны руками, будто действительно сожалел, что ему по долгу службы приходится отнимать время у честных людей.

– Зачем? – спросила Рита. Металлист задумался. Это был хороший вопрос. Очень хороший. И на него нужно было дать правильный ответ.

– Ну как это зачем… У вас полный рюкзак валюты… У вас есть лицензия на инкассаторскую деятельность?

– У меня такая лицензия есть, что тебя, пидор, завтра по кускам не соберут, – сообщила Рита приветливым тоном, в котором не было и тени агрессии.

Металлист снова задумался. На этот раз молчание длилось несколько дольше. Он потянулся было за спортивной сумкой, лежавшей у Риты в ногах – проверить, что там внутри. Но, встретившись глазами с девушкой, тут же смутился и убрал руку.

– Тем не менее… – тщательно подбирая слова, продолжил он. – Тем не менее, вам придется проехать с нами в отделение… Чтобы все выяснить. Вдруг вы собирались приобрести на эти деньги крупную партию наркотиков? Поймите правильно: такая сумма наличными… К тому же: кем вам приходится этот мальчик?

– Я его няня. Из школы домой подвожу. Кстати, если что с мальчиком случится – его папаша лично скормит ваши яйца своему псу. Его Лютый зовут. Пса.

– Это правда? – наклонился милиционер к Тиме.

– Правда, – решительно кивнул тот. – Но вы не пугайтесь. Лютый яйца не любит. У него от них понос.

Ваня недовольно поморщился:

– Я о другом спрашиваю. Эта женщина действительно ваша няня?

– А что, если нет?

– Ммм. Вы не знаете ее?

– Первый раз вижу! Глаза Никитина, молча наблюдавшего за этой сценой, стали закатываться, рот понемногу расплывался в загадочной внутренней полуулыбке, напоминавшей отрешенные лица буддистских изваяний. Никитин издал странный утробный писк и принялся медленно оседать, сползая вниз по капоту. Одутловатый бросился вперед и подхватил его под руки. В очередной раз удивился тому, какими все же тяжелыми становятся люди, потерявшие сознание.

– Быть может, она со своим сообщником, – он встряхнул Никитина, чтобы перехватить поудобнее. – Она похитила вас? Ага?! С целью выкупа! – Киднепинг! – со знанием дела подтвердила бывшая звезда уголовного розыска.

– Да ну вас! – обиделся Тима. – Это я ее похитил!

– Как это? – удивился милиционер.

– Так это! – Тима демонстративно отвернулся от него, всем своим видом показывая, что он не намерен больше разговаривать.

– Нет, не он! – сказала Рита, выбираясь из машины. – Это я похитила. Все, как вы сказали. Киднепинг, – она приподняла полы своего длинного платья, чтобы не испачкать его в так быстро проявившейся осенней слякоти.

– Но вы же сами говорили…

– Я врала, – пояснила девушка. – Выпутывалась. Так что давайте, арестовывайте меня!

Она подошла к металлисту и доверчиво протянула ему свои руки ладонями вверх.

– Надевай наручники!

– Я… Не… – опешил тот.

– Кому говорят, надевай!

– Но…

– Что «но»? Ты остановил машину? Задержал преступников? Давай надевай наручники и поехали в отделение! Надевай! Я требую! Я имею право быть арестованной и наказанной по всей строгости закона!

На бледном лице металлиста отразилась напряженная работа мозга. Заковывать в наручники человека, который с такой страстью об этом просит, представлялось ему как минимум опасным.

– Ванек! – тихо позвал его напарник, аккуратно усаживая Никитина на переднее сиденье. – Послушай меня, братан… Ну их на хрен! Я нутром чую, подстава тут какая-то. Валим отсюда.

Рита со скучающим видом смотрела, как удаляется машина милиции, похожая на мелкую хищную рыбу, летающую туда-сюда в теплых облаках канализационных вод в поисках легкой добычи. Впиться косым частоколом зубов в чей-нибудь мягкий бок, вырвать кусок побольше и вновь нестись сквозь жаркие клубы городских испражнений, бездумно глядя перед собой застывшими ледяными шарами глубоководных глаз. Девушка цокнула языком и надула пузырь из жевательной резинки. Пузырь лопнул, тонкая пленка жвачки прилипла к губам, Рита подцепила ее языком и затолкала обратно в рот…

Никитин пришел в себя довольно быстро. Сначала он открыл левый глаз, который у него плохо видел: мир выглядел через него очень нечетким, неясным, а потому не таким страшным и угрожающим, как при полной резкости зрения. Убедившись, что опасность миновала, Никитин решился открыть и второй глаз.

– Жовку хочешь? – спросила его Рита.

– Нет, – покачал головой Никитин. – Не хочу… Чего я хочу, так это сразу вам сказать, что если…Рита не дала ему закончить фразу:

– Мы готовы компенсировать тебе моральный ущерб, – она сунула Никитину в руки пригоршню мятых купюр. – Когда познакомишь нас с Даней, получишь в десять раз больше. Деньги производили приятное впечатление: фунты стерлингов, крупными купюрами, в бумажном комке было не меньше пяти тысяч. Никитин попытался было мысленно перевести обещанные пятьдесят тысяч фунтов в рубли, но мозг в ответ выдавал лишь мигающее сообщение ERROR, как калькулятор с переполнившейся разрядной сеткой.

– Договорились… – Никитин не расправляя запихнул денежный ком во внутренний карман пиджака. – Только тогда хотя бы скажите, что у вас там? – он показал все еще трясущимся мизинцем на лежащую в ногах у девушки сумку, которую так никто и не досмотрел. – Подарок, – лаконично ответила Рита. – У него сегодня день рождения.

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛИКИЙ ПИСАТЕЛЬ

Оживленная вечерняя улица со всеми ее гудками, криками, яркими огнями фонарей и витрин. Вера бредет вперед, не разбирая дороги, наталкиваясь на суетных торопливых прохожих. Каждый из них думает о чем-то своем, не замечая никого вокруг, у каждого внутри целая вселенная, в каждом безбрежным океаном плещется бесконечная красота, отложенная до лучших времен. Но нам с вами нет до прохожих никакого дела, а значит, и их нет, и не было никогда, а есть только вот эта пятнадцатилетняя загорелая девушка с маленьким приволжским носиком, по которому в разные стороны сползает узкая полоска веснушек, и длинными южными бровями, изогнутыми циничной охотящейся чайкой. Одна из бровей пересечена небольшой канавкой бледно-розового шрама – след осколочной гранаты из самого детства, о котором услужливая память уже ничего не помнит: трое мужчин врываются в дом в маленьком кавказском ауле, женские крики, автоматная очередь в потолок, взрыв, не важно…

Следом за Верой мы проходим под железнодорожным мостом с высокими каменными стенами, которые сплошь покрыты неумелыми граффити. Наверху грохочет электричка, уносящая усталых людей в промозглую темноту осенних пригородов, вдоль линий электропередач и унылых серых полей, мелькающих за запотевшими окнами, длинные стекающие капли, на которых отражают огни, огни, бесконечные огни. Мокрая сосновая кора с чьими-то инициалами, вырезанными лезвием перочинного ножа; проселочная дорога; кочки травы, пахнущие сырой осенней землей – никто не видит этого за тоннами льстивых примитивных кроссвордов…

Даня дописал последнее предложение, завершив его на всякий случай многоточием. Встал из-за компьютера, на мониторе которого нахальным синим кактусом расцветал макинтошевский Word. Пошел на кухню, шаркая по полу промокшими в ванной мохнатыми тапочками. Включил чайник: тот с готовностью засвистел тонкой струйкой пара. На деревянном кухонном столе лежала в куче своих мягких светлых внутренностей распотрошенная поролоновая крыса Батукада. К разодранной крысе была приклеена записка: «Даня, этот мир слишком жесток для меня! Прощай!» Рядом – яркая малиновая баночка с засохшим йогуртом Данон. Веселый человечек Данон, друг Мишлена.

Даня взял в руки большую кружку из темного стекла и до краев наполнил ее горячим чаем, печально глядя на безвременно ушедшую из жизни Батукаду – ее ведь подарили только вчера. Даже поролоновые крысы не выдерживают, чего уж тут говорить о людях… В который уже раз непонятно зачем приподнял крышку алюминиевой кастрюльки, стоявшей на плите: там, на горке слипшихся макарон, вторую неделю произрастали загадочные мохнатые растения, похожие на низкорослые северные сорняки с резкими колючими листьями – явный источник вдохновения языческих архитекторов. За тем лишь исключением, что листья в кастрюльке были покрыты множеством тонких белых ворсинок. Даня несколько раз прищелкнул большим и средним пальцами, пытаясь сосредоточиться на упущенной мысли – что-то про ледяной балтийский ветер, летящий вслед… Нет, черт, уже не вспомнить. Он вздохнул и включил телевизор.

«Меня очень волнуют необезвреженные противопехотные мины в Африке, – сказал Пол Маккартни, – это действительно серьезная проблема».

Даня сделал большой глоток из кружки. От чая по телу наконец-то стало растекаться долгожданное тепло: обогреватель не греет ни черта, окна не заклеены, батареи топить не будут еще недели две. Переключил канал – Пола сменила кудрявая блондинка с роскошной грудью.

«Меня, – сказала блондинка, – крайне беспокоит проблема рака груди».

Даня выключил телевизор, беззлобно пнул лежащий на полу полиэтиленовый пакет с картошкой: похоже, там еще что-то осталось. Взял нож: кожура длинной солнечной стружкой поползла в мусорное ведро. Медленно порезал каждый ломтик картошки тонкой соломкой. Не все ломтики сразу, а каждый по очереди – это бессмысленное занятие всегда успокаивало нервы и помогало сосредоточиться.

Даня бросил соломку на разогретую сковородку, та аппетитно зашипела в горячем подсолнечном масле. Черный хлеб, лук: длинные зеленые кустики с маленькими соблазнительными корешками-луковицами. Тонкие дольки картошки уже стали покрываться легкой поджаристой корочкой. Разбил два яйца и аккуратно вылил их сверху, чтобы оранжевые глаза яичницы не растеклись.

За окнами ветер. Кусты сирени бьются в мокрое стекло. В шкафу оказалось несколько маленьких праздничных свечек. Даня воткнул их в яичницу, зажег; подошел к холодильнику за луком. Но вместо того чтобы открыть дверцу стал смотреться во встроенное в переднюю панель зеркало, по которому плавали магнитные рыбы и морские звезды.

– И чего ты ждешь? – спросило его отражение. – Ты же ее убьешь через полчаса… Отпразднуешь, – отражение злорадно кивнуло на яичницу со свечками, – отпразднуешь, а потом убьешь!

– Ну, это мне решать, – возразил Даня, – захочу – и не убью.

– Ого, какие мы решительные… Ты же не сможешь пройти через него один, так? Ей ты ничего не скажешь, потому что она не согласится, если будет знать всю правду. А больше тебе не с кем. Все верно?

– Пошел ты!

– Это ты иди и поговори с ней, пока еще не поздно!

– Не хочу.

– Ты идеальный субъект! – вдруг ни с того ни с сего сказало отражение. – Ты даже не можешь писать о своих чувствах! Телевизор, картошка, лук – вот это да, это для тебя…

Даня вышел в коридор, едва освещаемый тусклой лампой. Через голову натянул темную непромокаемую куртку болотного цвета, застегнул молнию на правом боку, зашнуровал ботинки, накинул капюшон. Герметичный костюм для выхода на поверхность планеты. Ну что же, праздничная яичница может и подождать… По лестнице в подъезде перед ним шмыгнула в подвал маленькая серая мышка. Несколько ее родственниц остались сидеть на ступеньке, лишь мельком взглянув на Даню – похоже, он не вызвал у них опасений. Мышки сидели полукругом вокруг маленького газового баллончика от сифона, похожего на стреляную гильзу. Писатель нагнулся и подобрал баллончик. Мышки подняли головы и, не отрываясь, смотрели на Даню.

– Это ваше? Вы его нашли? Мышки безмолвствовали. – Он красивый… Давайте я дам вам за него молока? И сыр! У меня есть кусочек сыра… Он, правда, засох, но вам же это не очень важно, да? Одна из мышек подняла лапки и стала тереть ими мордочку, подрагивая усами. Даня воспринял этот жест как знак согласия:

– Я сейчас вернусь, только вы не убегайте…В холодильнике действительно оказался сыр. Он лежал, завернутый в тонкую полиэтиленовую пленку на самой нижней полке – дребезжащей металлической решетке. Даня налил в чайную чашку остатки молока, схватил сыр и вышел на лестничную площадку. Мышки по-прежнему сидели на ступеньке и терпеливо ждали его. – Никогда раньше не видел, чтобы мышки покупали еду, – сказал он, ставя молоко и сыр на бетон. Главная мышка, та самая, которая теребила мордочку лапками, отвернулась от писателя и направилась в сторону подвала.

– Нет, нет! Я идиот! Не обижайтесь… У меня же день рождения, так? И вы принесли мне подарок! Мой самый первый подарок! А молоко и сыр – это угощение! Правильно? Главная мышка подошла к чашке и принялась лакать молоко – по белой поверхности побежали мелкие волны. Остальные последовали за своей предводительницей, расселись вокруг чашки живым серым солнцем с подрагивающими лучами-хвостами.

– Вот и хорошо. А мне надо идти.

Даня толкнул тяжелую металлическую дверь, обклеенную десятком рваных бумажных объявлений. «Ремонт телевизоров». «Ночная сказка». «Перестаньте мечтать похудеть». Бредя по колено в навеки позабытом дворниками мусоре, добрался до аллеи Поликарпова и пошел вдоль нее к дому-роботу вокруг которого парусами раскинулись бело-голубые девятиэтажные дома. Кажется, что это не спальный район Санкт– Петербурга, а летний лагерь, который все покинули с приходом холодов: деревянные домики скрипят на пронизывающем ветру, с досок ломкими кусочками слезает выцветшая краска, а в душевой смотрит свои грустные сны единственный оставшийся обитатель – полупустой тюбик зубной пасты, в спешке позабытый кем-то.

Моросящий дождь невидимыми невесомыми каплями хлещет Веру по лицу, от чего то принимает странное надменное выражение, заставляющее даже самых нелюдимых прохожих оборачиваться ей вслед и долго провожать глазами хрупкую подростковую фигурку в коричневом плаще. Блеклые жестяные водостоки, надрывно истекающие потоками воды. Ледяной балтийский ветер несется с моря, пролетая по прямым улочкам Кронштадта, минуя навигационные приборы кораблей, без дела застывших у причала на долгие годы.

Вера проходит вдоль рынка, затем мимо дома, крыша которого утыкана чуть ли не сотней невысоких тонких труб с закопченными шляпками-конусами, напоминающими хлипкие грибы, сворачивает направо к двум длинным рядам гаражей. Даня идет вслед за ней по пустынной дороге. Пузыри дождя понемногу перестают биться в лужах; облака расходятся, обнажая звездное сентябрьское небо, вновь полное своих тайн, выношенных беззаботным летом.

Короткие светлые волосы, узкие плечи, наушники, из которых доносится громкая музыка. За Верой тянется невидимый шлейф ее тонкого запаха: чистая кожа и чуть-чуть приторных цветов – какие-то недорогие духи. Запах невесомой отмычкой взламывает память Дани: он вспоминает, как познакомился с ней…

Вагон метро, он держится за поручень, натянул рукав свитера на ладонь, чтобы не касаться кожей грязного металла. Следит за своими героями. По вагону разливается приторный запах дешевых алкогольных коктейлей, разлитых в банки с предупреждающими ядовитыми цветами. Книга в руках у полной, плохо сохранившейся женщины: «Волны Экстаза». Женщина нависла над шепчущимися Тимой и Ритой, бросает на них полные ненависти взгляды.

– Эй ты, дебил, отойди от вагона и перестань облизывать стекла! – доносится сквозь шипение старых динамиков голос машиниста. Пассажиры смеются. – Осторожно, двери закрываются…Свистящий звук работающей гидравлики. Поезд резко трогается, толпа прижимает к нему Веру. Полоска веснушек, пересохшие губы…

На дороге нет никого, кроме них, редкие прожекторы на крышах гаражей освещают путь. От расположенной неподалеку конфетной фабрики распространяется густой сладкий запах карамели, перебивая ее духи. Вера оборачивается, стягивая с себя наушники:

– А, это ты… – с облегчением говорит она.

– Я…

– Вот дурак, напугал меня! Вечно появляешься из ниоткуда, как привидение… Ты знаешь, я из дома свалила. Мама в школу заявилась, ну ей там и рассказали все. Что меня там типа уже полгода не видели. И про всю эту историю с Армасом рассказали. Он, кстати, с ума сошел. Вообще в салат. Не верь ни одному слову, если его встретишь. Полную чушь несет: про революцию, инопланетян – жесткая шиза. Доучился, блин. Знаешь, даже страшно. Я раньше думала: о, прикольно, наверное, быть сумасшедшим. Мультики с закрытыми глазами смотришь и все такое. Так вот ни фига подобного. Реально страшно и жалко его. А мы с мамой посрались в салат. Она конченная сука. Я теперь домой не вернусь.

– Да, я знаю.

– А, прости, постоянно забываю… Ты ж у нас всегда все про меня знаешь. А я тоже сука та еще. И тоже конченная.

– Неправда.

– Правда! – кокетничает Вера. – Я конченная сука! Я дрянь!

Она встает на цыпочки, чтобы увидеть свое отражение в окне припаркованного автомобиля.

– Нет, не правда. Ты очень чувствительная и ранимая.

– Серьезно так думаешь? А еще какая я?

– Ты… Ты скрытная. Любишь придумывать себе разные тайны. Еще ты все переживаешь в себе, никому не показываешь своих эмоций: у тебя от этого даже аллергия началась, видишь, вот тут, на шее. И ты невероятно сильная. Если бы мне пришлось пережить то, что выпало тебе – я бы сдох на хрен, в слезах и соплях.

– А ты тоже сука! – смеется Вера. – Льстивая сука!

– Да нет. Просто больше всего на свете людям нравится слушать о самих себе. И ты не исключение.

– Да, ты прав, наверное… Кстати, я татуировку себе сделала! Смотри! – Вера закатывает рукав. На плече у нее еще не зажившая покрасневшая кожа, цветной рисунок – два маленьких зеленых монстра, похожих на крокодилов.

– А кто это такие?

– Спиногрызы!

– Ааа… Похожи…

– Слушай, я такая эгоистка, только о себе говорю, а у тебя-то что нового?

– Прикинь, они убили Батукаду.

– Как это?

– Разорвали ей нитки, ну шов на заднице, и вытащили через дырку весь поролон. И записку посмертную написали еще. Я сегодня утром нашел.

– Салат!

– Когда ты наконец избавишься от этого дурацкого слова?

– Даня, не будь занудой!

Они проходят мимо автосалона FIAT, приютившегося рядом с овощебазой, за железными ворогами которой слышны невнятные разговоры припозднившихся кавказских торговцев. Неоновый логотип FIAT отражается во фруктовых нечистотах, которые бурным потоком текут через дорогу. Даня с Верой перепрыгивают его, поднимаются на железнодорожную насыпь: до Черной Речки осталось идти совсем немного. Вдали слышен гул идущего поезда. Даня смотрит на часы.