Текст книги "Кесарь (СИ)"

Автор книги: Даниил Калинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава 1.

…Я нашел Шеина на верхнем боевом ярусе Водяной башни; телохранители, забрав саблю и оба пистоля, пропустили меня к воеводе без особых проволочек.

Михаил Борисович неотрывно наблюдает за тем, как покидают лагерь последние хоругви коронного войска Сигизмунда Ваза, уводящего свою армию на восток – к Москве. Н-да… Благодаря моему вмешательству – а как иначе объяснить происходящее?! – в жизнь воплощается худший вариант развития событий. Ведь в реальной истории Сигизмунд, проявив истинно ослиное упрямство, осаждал Смоленск аж до лета 1611 года! После чего вернулся в Польшу с сильно поредевшей в боях и от болезней армией, вверив остатки польско-литовский войск в России гетману Жолкевскому, а после Ходкевичу.

Последнему, в свою очередь, банально не хватило сил деблокировать осажденных в Москве поляков – и разбить ополчение Минина и Пожарского в открытом бою…

Впрочем, это все события 1612 года, пока еще очень далекие. А вот сейчас, текущей зимой 1610 года, должна случиться битва под Дмитровым, в ходе которой Скопин-Шуйский окончательно разобьет Сапегу! И тогда уцелевшие паны, ранее сражавшиеся под началом гетмана, рванут к королю, кратно увеличив силы и возможности Сигизмунда... Что неминуемо скажется после, на результатах уже летней битвы при Клушино – в ходе которой русско-шведское войско, оставшееся без военного гения Скопина-Шуйского, будет разбито…

Точнее, так было в истории моего семнадцатого века.

Именно этого сценария мы и хотели избежать с самого начала – спасти Михаила, сохранить его во главе русско-шведской рати на момент решающего сражения! Но теперь… Теперь получается, что Михаил Васильевич будет биться под Дмитровым уже с объеденным войском интервентов на пике его мощи! Сдюжит ли, справится ли?! Конечно, Скопин-Шуйский полководец талантливый, он может попытаться разбить врагов и по очереди – но здесь есть свои сложности. К примеру, Сапега, узнав о марше коронного войска, двинется к нему навстречу, избегая сражения с московитами… Или Жолкевский, собрав всю конницу в кулак, ринется на помощь уже дважды битому Михаилом гетману, угрожая тылам и флангам князя!

А о том, что при Михаиле Васильевиче находится и моя жена, и что может случиться с Радой, коли ляхи и воры возьмут верх в битве с нашим кесарем, лучше даже не думать...

И что самое поганое во всей этой ситуации (если забыть о том, что я являюсь ее автором) – уход королевской рати Сигизмунда ничем не облегчает участь осажденного Смоленска! Ибо, во-первых, уцелевшие батареи мортир остаются в осадном лагере – везти их через половину России Жолкевский благоразумно отказался. Во-вторых, город по-прежнему блокирует солидный польско-литовский корпус, в котором нет запорожской босоты – зато есть полторы тысячи тяжелых панцирных всадников! А заодно и достаточное количество вооруженных мушкетами шляхтичей, чтобы разбить нас в открытом бою… Соответственно, снять осаду вылазкой невозможно – а в итоге и что гарнизон, и жители Смоленска будут нести все те же потери от голода и обстрелов врага, что несли и ранее…

И ведь во всем этом, прежде всего, моя вина! Блин, ну вот во всех книгах про попаданцев последние едва ли не мановением руки, росчерком пера останавливают вермахт в июне 41-го или громят Наполеона еще под Аустерлицем, спасают монархию от падения в 1917 – или же СССР в 91-ом! Ну, вот что со мной не так?! Почему я, исходя из лучших побуждений и даже добившись тактического успеха, в стратегическом плане довел ситуацию до катастрофы?!

…Терзаемый беспокоящими меня мыслями, тревогой о Раде и «фон Ронине», а также князе Михаиле, да снедаемый чувством вины, сегодня я сам собой пришел в Успенский собор, чтобы помолиться. Молитва моя была горячей, шла от сердца – и паника с непроглядным унынием, смешавшие все мысли в голове, понемногу отступили… Наконец, когда я уже приложился к раке с мощами Меркурия Смоленского, да подошел к иконе Богородицы, на ум вдруг пришел фрагмент недавней осады Троице-Сергеевой лавры.

И в этот миг я осознал, что у нас все же есть шанс хоть что-то да изменить…

– Воевода! Ты говорил, что я могу обратиться к тебе напрямую в любое время.

Шеин лишь вполоборота развернул голову – и мельком посмотрев в мою сторону, вновь развернулся к бойнице, сухо ответив:

– Я помню свои слова.

Я, стараясь говорить спокойно и внятно, не тараторя, начал издалека:

– Я вот что вспомнил, воевода… Во время осады Троице-Сергеевой лавры еще прошлой зимой, гетман Сапега подготовил засаду для отряда ратников, отправившихся на вылазку из монастыря. О вылазке он узнал от перебежчиков; людям гетмана, внезапно атаковавшим русских охотников, удалось отрезать их от монастыря. В то время как собственная конница гетмана, включая роту крылатых гусар, ворвалась в открытые ворота крепости.

Я расчетливо взял небольшую паузу, вынуждая воеводу вступить в разговор – и Михаил Борисович не подвел! Отвернувшись, наконец, от бойницы, он посмотрел мне прямо в глаза:

– Не слышал о таком. И как же наши отбились?

– Прежде всего, благодаря умелым пушкарям – они сумели остановить атаку бросившейся на штурм литовской пехоты. Ну а тяжелых всадников… Их истребили в тесноте внутренних монастырских построек, где гусары не могли развернуться и толком сражаться – в то время как на головы им летели камни и бревна, кои бросали простые крестьяне! И в итоге все всадники врага бесславно погибли внутри монастыря.

Еще не успел я закончить свой сказ, как темные глаза воеводы прояснились, а тяжелый взгляд его, устремленный на меня, просветлел. Кажется, Шеин уловил мою мысль… Но немного погодя, невесело усмехнувшись, воевода не без издевки в голосе осведомился:

– И что же нам, открыть ворота да ждать, когда польские всадники ринутся в атаку? А после молиться, чтобы они, ворвавшись в крепость, не поднимались на стены и не оседлали воротной вежи?

Покачав головой, я ответил спокойно, размеренно – понимая, что горячая убежденность в голосе скорее оттолкнут Михаила Борисовича:

– Нет, я предлагаю вылазку. Достаточно крупным отрядом, чтобы враг ничего не заподозрил – и основательно всполошился. Если поверят, что крупный бой, бросят в бой конницу – и она погонит уцелевших ратников к открытым воротам… А добравшись до них – ворвется в крепость на плечах бегущих охотников.

Глаза Шеина опасно сверкнули, желваки на скулах заходили ходуном… Но воздержавшись от негодования и уточняющих вопросов, он коротко бросил:

– Продолжай.

– Коннице, что ворвется в крепость, только один ход – вперед. Но мы должны заранее подготовиться; например, ограничить возможность скакать вдоль стен в обе стороны, перегородив возами проходы между пряслами и домами. Прикрыв, таким образом, соседние башни – и подъем на стены сквозь них… Причем ту часть возов, что будет обращена к врагу, стоит дополнительно обшить деревом, оставив лишь бойницы для пищалей да малых пушек. Вполне подойдут и те, что прихватили с собой черкасы…

Переведя дыхание, я тотчас продолжил:

– Таким же образом мы перегородим и улицы, по которым будут скакать всадники. Понятное дело, что не с самого начала – мы позволим гусарам углубиться в крепость чуть подальше… Но в конце своего пути каждый отряд всадников должен упереться в заграждение – и хотя бы небольшую пушку, заряженную картечью! Кроме того, необходимо будет подготовить и дома, и дворы – забить окна, оставив лишь крошечные бойницы, поднять и укрепить ограды, подпереть ворота… И заранее разместить людей так, чтобы при прорыве ляхов не пострадали ни женщины ни дети – а ополченцы кидали в ворога камни и бревна, ошпаривали их кипятком и стреляли из-за каждого забора, с каждой крыши!

Михаил Борисович чуть прищурился, обдумывая мои слова, в то время как, немного разгорячившись, продолжил:

– На прясла стен, прилегающих к воротной баше, сквозь которую мы и пустим ворога, необходимо поставить всех стрельцов. Но когда всадники ляхов только ринутся на штурм, стрелять будет не более десятой части ратников – чтобы не остановить гусар заранее. А вот когда те ворвутся на улицы Смоленска и начнется бойня – вот тогда залпами станут бить уже все стрельцы, посылая в ляхов пули с обеих сторон крепостной стены! Также и пушкари…

Еще одна короткая пауза – и я, наконец, подхожу к концу:

– Детей боярских посадим на лошадей и заранее приготовим к бою. Когда ляхи наконец-то покажут спины, наши всадники покинут крепость сквозь соседние ворота – и ударят им в спину, гоня на собственную пехоту! И если мы и не разобьем ворога в одной сече, все же заметно ослабим осаждающих перед решающим боем. Ну, а сняв осаду, мы перережем пути снабжения ляхов и заставим коронную армию остановить поход на Москву, заодно обновив запасы продовольствия и в Смоленске.

Шеин ответил далеко не сразу, как кажется, обдумав и взвесив каждое мое слово. Наконец, он заговорил:

– И кого же ты предложишь отправить на верную смерть? Черкасов, присоединившихся к нам в последней вылазке?

Я отрицательно мотнул головой:

– Ни в коем разе, ибо ненадежны! Даже если ничего не объявим заранее, догадаются обо всем, видя наши приготовления. А там любой из них может захотеть вернуть себе расположение польских господ, перебежав и предупредив их о готовящейся западне… Нет, запорожцев я бы вообще предложил разоружить и взять под стражу в те дни, что мы будем готовить вылазку. В охотники же стоит позвать простых ратников… Пообещав, что семьи их во время осады не будут знать никакой нужды – и объяснив, что голод в конце концов убьет многих женщин и детей, если мы не отгоним ворога от стен Смоленска.

Михаил Борисович вновь немного помолчал – после чего с тяжелым вздохом отметил:

– Задумка хороша, да боюсь, не рискнут ляхи скакать вдогонку к воротам. Воротные вежи ведь прикрыты срубами, среди них всадники сильно замедляются, следуя едва ли не поодиночке, превращаясь в легкую цель. Гусары это понимают и к воротам не сунутся… А ежели попытаемся разобрать срубы – так насторожим ворога.

Шеин прав – но я уже подумал и об этом:

– А ежели мы не все срубы разберем, а только часть их, чтобы спрямить и расширить путь конных к воротам? И работать лишь по ночам… Это будет выглядеть как подготовка к вылазке, что может, и насторожит врага. Но в конце концов, лишь сыграет нам на руку – ведь ляхи заранее приготовят своих всадников к отражению удара из крепости!

Подумав, Михаил Борисович негромко подметил:

– Ну, допустим. И с каких же ворот ты думаешь устроить вылазку?

Я пожал плечами:

– Копытенские и Водяные отпадают сразу, в обоих случаях вылазкам мешают реки – и охотников заметят заранее, и встретят их еще на подходе. Да и бежать им будет куда как несподручнее… Я предлагаю Молоховские ворота – ведь основные силы ляхов собраны как раз с их стороны.

Воевода задумчиво протянул, словно эхом повторив за мной:

– Молоховские, значит…

…В конце концов, после долгих обсуждений и уточнений, Шеин принял мой авантюрный план (все как обычно!) – способный обернуться как успехом, так и значительными, практически бесполезными потерями. И хотя сам я не участвую в общей вылазке, заняв со своими стрельцами верхний боевой ярус Молоховской башни, ответственность за двести обреченных воинов гранитной плитой давит на плечи…

Да, они обречены. Да, зимняя осада Смоленска унесет куда больше жизней – и ратников, и гражданских. Так что математика на моей стороне… А на их – живые люди каждый со своей судьбой, да любящие этих самых людей сердца…

И игнорировать это – просто невозможно. Да, если все удастся – о гибели обреченных охотников можно будет забыть, как о сопутствующих потерях. В конце концов, вои знают – на что идут, а главное, за кого идут на верную смерть. Ведь костлявая рука голода в крепости ощущается уже вовсю, и Шеин приказал кормить ратников на стенах так, чтобы никто из них не отнес домой и краюхи хлеба… Бесчеловечно? Но Михаилу нужны боеспособные воины – а не полумертвые хлюпики, едва-едва способные один разок махнуть саблей или топором.

А ведь так и будет, если позволить воям принести домой и отдать последнюю еду их голодным, плачущим детям…

Так что к моему удивлению охотников, рискнувших поставить свою жизнь на кон, лишь бы мальцы их получали отцовский паек, оказалось куда как больше двух сотен! Так что ратников на гибельную вылазку пришлось еще и отбирать…

Хотя, если все получится, голодать не будет никто. Но если нет… Если нет, лучше мне сегодня и самому сгинуть! Чем смотреть в заплаканные глаза их родных, по моей вине потерявших своих любимых – без всякой на то пользы…

От тяжких мыслей меня отвлек внезапно грохнувший, подобно грому в ночи, раскатистый выстрел пищали. А потом еще один – и еще… И отчаянные крики взбудораженных польских часовых, все-таки заприметивших охотников Еремы!

Сердце ухнуло куда-то к пяткам, а все конечности мои одеревенели. Не получилось! Не получилось – настороженные нашими работами, дозоры ляхов ждали вылазку… Ну может оно и к лучшему?

Однако прежде, чем я успел хотя бы как-то среагировать, среди срубов, прикрывающих башню, раздался отчаянный крик:

– Бей ляхов!

– Б-Е-Е-Е-Й!

И прежде, чем я или стоящий в стороне воевода успели хоть что-то предпринять, схоронившиеся среди срубов ратники ринулись вперед, к уже просыпающемуся лагерю литовцев!

– Да куда же вы, куда?! Возвращайтесь, назад!!!

Но мой крик тут же заглушил рев воеводы, способный перекричать и шум ближнего боя:

– ВПЕРЕД!!! Ворота держать открытыми, ЖДЕМ!!!

Глава 2.

– Бей ляхов!

Иван Свинцов по прозвищу «Бортник» ринулся вперед, надеясь увлечь за собой невеликое воинство смоленских охотников. Часто заскрипел снег под его артами – и к вящей радости ополченца, позади его послышались шаги соратников! А после – раскатистое, дружное, многоголосое:

– Б-Е-Е-Е-Й!

Кто-то закричал что-то с воротной вежи,но Иван не расслышал – да и не хотел расслышать, вкладывая все силы в бег на артах. Всего несколько сотен саженей разделяет его с врагом – и Бортник собирается пробежать их во что бы то ни стало!

…Семья Свинцовых издревле жила на берегах Днепра, в селе Гнездово. Быть может, даже до появления самого Смоленска – в седую, былинную старину, когда здешние места облюбовали для поселения варяги. Отец, дед и прадед Ивана бортничали всю свою жизнь, добывая мед и воск – с того и жили. Хотя и землю приходилось пахать, и скот водить – одним диким медом семью не прокормишь…

Молодой, крепкий и рослый парень из зажиточной по меркам селян семьи, Иван был чуть ли не самым завидным женихом – так что сосватал себе любушку Олесю, запавшую глубоко в душу… Поставили молодые избу пятистенок, завели хозяйство, а там уже и доченька Дунька родилась.

Но относительно беззаботная жизнь, полная трудного, однако счастливого крестьянского труда на земле да бортничества в лесу, прервалась для Ивана прошлой весной – когда литовцы начали совершать разбойные набеги на порубежные Смоленские волости. Те безжалостно грабили беззащитных крестьян, убивая всех, кто пытался защитить свое добро – а то и забавы ради. Ивана потрясла история об утопленных в речке Касплю матери и дочери – словно речь шла о его собственной семье… Воевода Шеин пытался организовать порубежные заставы – да дети боярские неохотно шли рататься с литовцами. А собранные дворянами крестьяне не могли на равных тягаться со шляхтичами, кормящимися с сабли…

Когда же до Гнездово дошел слух, что на Русь выступила рать самого короля ляхов, Иван уже не раздумывая собрал малый обоз из двух телег, набитых съестными припасами, взял жену с дочкой – да рванул на всех порах в крепость! Чьи надежные, мощные стены, возведенные всего несколько лет назад, внушали стойкую веру в неприступность Смоленского кремля… Бортнику было страшно даже помыслить о том, что случится, коли ляхи или разбойные литовские люди войдут в их село, да на глазах им попадется Олеся – чье материнство превратило бойкую черновласую худышку с горящими глазами в статную красавицу с налитой грудью и покатыми бедрами, да тугой черной косой ниже пояса... От нее ведь взгляда не оторвать! А уж в том, что черкасы и прочие тати из войска Сигизмунда будут озоровать по местным деревням, добывая пропитание и попутно грабя крестьян, Иван нисколько не сомневался…

Впрочем, в этом не сомневался ни только глава малого семейства Свинцовых, но и множество крестьян по всей Смоленской земле! Понимая это, родители Бортника остались в Гнездово, как и многие иные селяне – с Иваном же в крепость отправилось лишь несколько семейств с молодыми дочерьми или молодухами-женами. Но все одно от многолюдства укрывшихся за стенами Смоленска, в кремле не нашлось бы места, где яблоку упасть! Свинцовым хоть повезло, их впустили в крепость; иных же под конец уже и не пускали…

Жить, однако, было негде – а сами смоляне так взвинтили цены на постой, что хоть исподнее отдавай! Впрочем, вскоре вмешался воевода, на время грядущей осады запретивший брать хоть какие-то деньги за постой. Но одновременно с тем Шеин забрал всех боеспособных мужчин в ополчение, а большую часть запасов еды изъял на нужды гарнизона. Пообещав, впрочем, что получать еду будут не только воины, но и их близкие, на каждого члена семьи…

Поначалу Ивану все происходящее даже нравилось – он с великой охотой учился ратному делу, понимая, что и от его стойкости да выучки зависит жизнь его любимых! От службы Свинцов не отлынивал, и, получив назначение в полусотню ратников, защищающих Пятницкую вежу, дозоры нес исправно. Сам воевода Шеин его похвалил!

Потом был первый, яростный штурм ляхов – и первая жизнь, что забрал Бортник, обрушив перекованный плотницкий топор на неприкрытую голову литвина, остервенело поднимающегося по лестнице… Нет, наверняка были и другие жизни – ополченцы, защищающие башню и прилегающие к ней прясла стен, кидали вниз камни, лили кипяток, и в их числе и Свинцов. Но именно в тот миг, когда боек его секиры проломил череп ворога, Иван успел разглядеть, как потухли, помертвели широко открытые глаза литвина… Разглядеть прежде, чем пальцы ворога разжались на верхней перекладины – и тот сорвался вниз.

А несколько мгновений спустя лестницу, приставленную к стене, оттолкнул багром Степан Коваль, долговязый крепкий мужик с узловатыми, жилистыми руками – в жизни простой смоленский кузнец. Как раз после того, как Бортник срубил литвина, Степану уже никто не угрожал; орудуя багром, да натужившись так, что проступили жилы на лбу, Ковали сумел столкнуть ее в сторону – и лестница их в падении зацепила и сломала еще одну, приставленную справа! Только отчаянный вопль летящих вниз ляхов и донесся до защитников Пятницкой вежи…

После неудачного штурма ляхи начали подземную войну – но благодаря «слухам», устроенным в стене Смоленского кремля, вражьи подкопы успевали найти всякий раз. После чего защитники крепости рыли встречные подкопы – и в жарких схватках в тесноте подземелий истребляли врага, а затем засыпали лазы поганых один за другим… Впрочем, в этих схватках Иван не участвовал – в подземелье спускались дети боярские, лучше прочих владеющие клинками.

Но, потерпев очередную неудачу, после ляхи начали обстреливать Смоленск из мортир – и каленые ядра их стали вызывать пожары, да забирать жизни не только воев, но и простых людей. Кроме того, после нескольких месяцев осады из-за многолюдства укрывшихся за стенами кремля, к зиме воевода Шеин был вынужден ограничить норму припасов, выдаваемых на семьи ратников…

Впрочем, с началом зимы семья Свинцовых еще не ощущала тягот осады – все же кое-какие запасы зерна, меда да вяленой рыбы удалось сохранить. Кроме того, еще не действовал запрет и на трапезу воев лишь на стенах, и Ивану удавалось принести домой добрый ломоть хлеба – хотя без него на жидкой водянистой каше ратнику приходилось туговато…

Но в черный декабрьский день, когда сам Бортник нес дозорную службу, а Олеся по обыкновению своему пошла за водой к колодцу, Смоленск в очередной раз обстреляли из мортир – с батареи, стоящей за Чуриловкой… И ведь не так был страшен этот обстрел – один из многих, к которым уже попривыкли! И начавшийся было пожар вскоре потушили всем миром. И погибла всего одна женщина…

Только это была Олеся – ядро буквально оторвало ей ноги; как говорили свидетели случившегося, пытаясь хоть как-то утешить Ивана, умерла она мгновенно, не мучаясь…

Что чувствовал Бортник в те дни, после гибели жены? Пустоту в груди. Пустоту, сменяемую приступами рвущей сердце на части, невыносимой душевной боли... Олеся снилась ему едва ли не каждую ночь – а, открывая порой глаза спозаранку, какое-то время Иван мог думать, что смерть любимой всего лишь кошмарный сон… Но стоило ему все вспомнить – как черная боль потери, с которой Свинцов все никак не мог смириться, вновь заполоняла душу…

Не останься с Бортником двухлетней Дуньки, все время зовущей маму (хорошо хоть, хозяйка дома присматривала за дитем, когда отец ее пропадал на стенах), то Иван обязательно напросился бы на вылазку – чтобы сгинуть в сече, да обрести долгожданный покой. Но что тогда было бы с Дунькой?! Прокормили ли бы хозяева дома чужого ребенка в голод, когда у самих семеро по лавкам – и все голодные?

Вряд ли…

Дочка всегда была ближе к маме и всегда тянулась именно к ней, не очень-то и привечая отца – но так было, пока не сгинула Олеся. А теперь, завидя Ивана в избе, доченька тотчас бросается к нему, пискляво, на разрыв крича:

– Тятя, тятя!!!

Только это пока и выговаривает… И спит теперь только у бати под боком. Тепленькая, душистая, крошечная… Больше жизни любит ее Иван! А потому и берег себя до недавнего времени, не позволяя даже помыслить о вылазках…

Однако же голод. Голод, что всегда забирает самых слабых... К просинецу, второму месяцу зимы, запасы Свинцовых окончательно истаяли. Приходилось ведь делиться с хозяевами – пусть не платой за постой, ну так благодаря за пригляд за дочерью… Все одно, если бы не делился, забрали бы, тайком или силой! Но при этом и зерна, что выделялось на маленькую, становилось все меньше – а со службы Бортник мог принести теперь лишь немного припрятанного хлеба.

И как же заходилось сердце Ивана при взгляде на ранее кругленькую, бойкую и румяную Дунечку, с каждым днем становящуюся все более худенькой – а также вялой, малоподвижной, плаксивой… Свинцов ясно осознал, что если ничего не изменится, то дочь не переживет зиму, сгинет если не от холода, так от любой хвори. Просто потому, что в ослабевшем теле не найдется сил противостоять болезни…

Тогда сгинет последнее напоминание о его любви к Олесе; сгинет та часть ее, что покуда осталась с мужем и отцом.

И от этих мыслей хотелось натурально выть на луну…

Единственное утешение, не дающее сойти с ума, Иван находил в молитве – истово моля Богородицу сберечь его дитя. И не смотря ни на что, в сердце его жила вера: Царица Небесная не оставит Дунечку, и выход из голодной западни обязательно найдется!

И вот, когда среди ратников бросили клич, призывая их пойти на вылазку – обреченную вылазку – но пообещав при этом обеспечить едой семьи охотников, Бортник тотчас осознал: это и есть выход. Недолго думая, он записался в охотники и прошел отбор, так и не выдав, что остался у ребенка единственным кормильца – после чего передал Дуньку в семью побратима-Коваля, остающегося в крепости. Ранее переехать к нему не мог, ведь в тесной избе кузнеца итак живет уже три семьи… Но для двухлетнего младенца места нашлось.

Побратиму Иван разрешил забирать ту часть еды, что будет свыше необходимого для пропитания дочери – взяв с него слово, что Степан нигде и не в чем ее не обидит. А как кончится осада, то отвезет ее в Гнездово, к деду и бабке; коли же те сгинули – то кузнец сам воспитает Дунечку, как собственную дочь… И Степан, с коим Бортник крепко сдружился за время совместной ратной службы, поцеловал крест, что исполнит данное Ивану слово…

Невыносимо тягостно было прощаться с дочуркой, уложенной на полати с младшей дочкой Степана; весь вечер перед вылазкой Бортник провел с Дунечкой, гладя ее по головке, целую глазки, щечки и крошечные ручки, все же заигравшие румянцем после тарелки каши на молоке, да с остатками меда… Убаюкав доченьку под мамину колыбель, слова которой словно отпечатались в его памяти, Иван уложил Дунечку спать, буквально загладив ее по шелковистым русым волосикам... Вдыхая при этом все еще молочный запах головки младенца – и никак им не надышась, словно пытаясь навеки запомнить… А после Бортник в последний раз перекрестил дочку, да рывком встал – и тотчас вышел из избы побратима, ни разу не оглянувшись назад.

Потому как если бы он оглянулся, то уже не нашел бы в себе силы уйти…

Однако стоило лишь переступить Бортнику порог дома Коваля, да вдохнуть свежий, морозный воздух – и стальные тиски, сдавившие его горло, отпустили. Иван лишь утвердился в мысли, что поступает правильно – а сделав шаг вперед, воскресил в памяти лицо бойкой и смешливой Олеси, еще по детству запавшей ему в душу… Лицо любимой супруги, отнятой ворогом, ляхами!

И этой ночью Бортник наконец-то сведет с ними счеты – уже без оглядки на свою жизнь…

Именно с этими мыслями Иван Свинцов готовился к сече – и покинул ворота Молоховской башни, сделав свой первый шаг в вечность. А когда впереди, со стороны польского лагеря, вместо уханья филина раздался вдруг первый вражий выстрел… Что же, Бортник успел все понять. Но только перед глазами его предстала мерно сопящая дочка, наконец-то накормленная и румяная – и в противовес этому образу хнычущая, голодная Дунечка… И Иван тут же все для себя решил.

А решив, рванул вперед, бодря себя и соратников боевым кличем…

Не так-то и далеко до лагеря ляхов, окруживших Смоленск – всего несколько сотен шагов. На артах можно пролететь совсем быстро… И не так хорошо он на деле укреплен: сплошной тын защищает литовцев лишь со стороны батарей – на прочих же участках вороги обходятся склоненными в сторону крепости надолбами, а то и вовсе противоконными рогатками!

Кроме того, в ограждении хватает ничем не прикрытых, широких проходов, оставленных для беспрепятственного действия многочисленной шляхетской конницы…

Ивану сложно было бы ответить, как долго бежал он до линии надолбов – внезапно выросших из ночной тьмы, словно по какому колдовству! Хотя, конечно, никакой волшбы нет – просто безлунная ночь, просто густо валящий снег… Но Бортник завидел заграждение в тот же миг, когда ляхи заприметили отправившихся на вылазку смолян – и следом от надолбов грянул дружный залп мушкетов, громовым раскатом пронзив ночную тьму…

Но и ляхов подвела плохая видимость да нетерпеливость – их чересчур поспешный залп смел лишь самых первых московитов! В то время как большинство охотников еще только приближается к преграде… Миновала смерть от горячего свинцы и Ивана – лишь вскользь задела круглая вражья пуля левый локоть Бортника, заставив того взвыть от боли! И от того лишь скорее припустил он к ближнему проходу в надолбах, что Свинцов разглядел во время вспышки многочисленных выстрелов…

– За мной братцы! Бей ляхов!!!

– Бе-е-е-е-й!!!

Не слышат русичи стонов и криков раненых соратников, сближаясь с врагом отчаянным рывком; чего жалеть обреченных, когда и самим жизни осталось на один глоток воздуха? Ляхи впереди! Правда, разрядив пищали, перезарядить их они уже вряд ли успеют; кроме того, охотников ныне скрывает еще и дым сгоревшего пороха! А потому иноземцам только и остается, что встретить смолян в узком проходе меж надолбов, обнажив клинки…

И первым до бреши в заграждении добрался Иван.

Плохо видно в ночи – луны нет, а звезды закрыли снеговые тучи. Но словно придя русичам на помощь, ветер погнал снег в лица литовцам, слепя их… И когда до ближнего ворога осталось чуть менее шести шагов, Бортник рискнул. Перехватив рукоять небольшого топорика, он поднял его над правым плечом, свесив боек за спину – после чего с силой метнул топор вперед! Выпустив рукоять, лишь только та поравнялась с грудью, чтобы бросок не ушел вниз…

Не стоит думать, что простые крестьяне совсем уж не знают ратного дела – топором они валят лес, топором они строят свой дом, топором защищают его, коли нагрянут тяти… А метать небольшие топорики русичи учатся еще парубками, красуясь друг перед другом, да перед красными девками! Иван хорошо освоил эту науку – и сейчас точно выбрал то расстояние, на котором топор, сделав ровно три витка, вонзился наточенным бойком в грудь ляха…

– Бей…

– Пся крев!!!

Ловкий от рождения Бортник, скорее почувствовал, чем увидел удар второго ляха, ринувшегося к нему навстречу – и успел присесть, пропустив над головой заточенную вражью сталь… Зато сам Иван вовремя рванул из ножен черкасский клинок, с протягом полоснув навстречу, по животу шляхтича! Лезвие кылыча скрежетнуло о звенья пансыря – но потерявший любушку муж вложил в свой удар всю боль и ярость, захлестнувшие его душу… И кольчужное плетение уступило казачьей сабле! А на правую кисть Ивана брызнуло горячим…

Бортник распрямился – и, замахнувшись, от души рубанул сверху вниз, целя в голову очередного ляха; тот умело перекрылся клинком, словно стряхнув в сторону сильный, но не очень умелый удар охотника. Однако прежде, чем шляхтич (или его боевой холоп) рубанул бы навстречу, Иван сблизился с ним – и с силой ударил левой рукой, вонзив под ребра ворога граненое острие засапожного ножа! Четырехгранный клинок без труда прошил кольчугу – и вражина, захрипев, осел на землю.

Не ожидал лях от неумелого московита столь хитрой ухватки!

Однако уже в следующее мгновение голову Свинцова, укрытую теплой заячьей шапкой, достал слева удар польской сабли, смахнув сшитую Олесей шапку на окровавленный снег – да потушив свет в глазах самого Ивана…

Но лежа на хладной тверди, уже перед самым забвением Бортник успел почувствовать, как дрожит земля под копытами множества лошадей, устремившихся к Молоховским воротам.

Значит, все получилось! Значит, все не зря…