Текст книги "Заговор"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

* * *

У себя в тетради я нашел запись: «Рассказ Паустовского о встрече с Дзержинским в Москве во время ликвидации анархистского мятежа» и дальше чистая страница. Видно, хотел продолжить. Что-то помешало. Отложил? Теперь не вспомнить, ни за какие коврижки. Паустовский был великолепный рассказчик. У него было несколько устных рассказов про его друга, детского писателя Фраермана, автора повести «Дикая собака Динго», про Аркадия Гайдара, про Бабеля. Не знаю, записаны ли они где-то.

* * *

Сколько лет ложь, ложь. Никто не сказал с трибуны, что´ на самом деле он думает.

Не рассказал своим иностранным гостям правды.

Редакторы редактируют не в сторону правды, а в строну вранья.

Учителя огибают все то, что «не соответствует», на вопросы ребят исхитряются ответить, как им указано.

Всюду врут – по радио, в печати, лишь в черепах укрыта измученная страхом и немотой правда.

Память народа

Казенная память обращается с исторической памятью без жалости. Триста лет Царицын хранил память о пребывании Петра и Екатерины в городе и отметил это в названии улицы Петровской. Местное же начальство, ничтоже сумняшеся, переименовало Петровскую в ул. Чуйкова. Но кроме казенной, оказывается, существовала и другая, сокровенная память народа.

Став на царскую службу, Петр начал свои беспрестанные поездки по России. Я никогда не представлял себе масштабы этих поездок, они насчитывают 131 населенный пункт, от севера до юга, от Архангельска да Каспия и вширь по России. От больших городов до малых поселков, а во многих Петр побывал неоднократно. Это длилось на протяжении всей его жизни. Пешком, на лошадях, в карете, в двуколке, как служивый человек в командировках. Для Петра престол был именно службой, как никто он служил Отечеству, позже это превратилось в привычную формулу. Для Петра Отечество было его хозяином, и он служил этому хозяину верой и правдой. Никто из монархов русских, да и из сановников и чиновников, так много не объездил, не посмотрел. Как правило, поездка была не просто любопытством, ознакомлением, была деловая составляющая. Прибыв в Царицын, решает, как обустроить там крепость. В Астрахани, бывая неоднократно, Петр знакомится с производством шелка, селитры, с промыслами рыбы, выясняет природные богатства края, дает указания по строительству верфи. Он обследовал астраханский край и как военачальник, и как судостроитель, и, что интересно, как этнограф, знакомясь с обычаями местных народов.

Память о Петре распространяется не только на места его посещений, но и на его сподвижников. Благодаря стараниям местных краеведов сохранены и ухожены могила Василия Татищева, могила жены Меншикова в Верхнем Услоне (Александр Данилович Меншиков обожал свою супругу).

Существует предание, что город Петровск был основан лично Петром Великим, о том, что Петр посещал впоследствии этот город. Горожане уже в наше время, в 1995 году, в честь 300-летия города поставили памятник царю. Памятник из местных материалов – из каменной крошки, скрепленной цементным раствором.

Сохраняются разного рода памятники. Таков, например, пограничный знак Варашев камень на побережье Ладожского озера, знак этот из розового ладожского гранита обозначал границу со Швецией. Сохраняется усадьба Якова Брюса, одного из друзей Петра. В Космодемьянске часовня Спаса Нерукотворного, построенная «по указу Петра в честь стрельцов, участвовавших в Азовских походах». Имя Петра иногда служило охранной грамотой.

Есть памятники как бы ландшафтные. Такова, например, Царицынская укрепленная линия, построенная при жизни Петра, на этой линии охрану нес патрульный отряд. Считается, что в 1722 году Петр посетил эти места.

Существует примерно 400 подобных памятников в России. На самом деле их наверняка больше. Это не только трогательная дань петровскому времени и личности самого Петра, это еще и понимание значимости его деятельности, это драгоценное чувство историзма.

России не хватает повседневного внимания к своей исторической деятельности и заслугам. У нас почти ничего не сохранилось в память, например, Первой мировой войны, сражений русских войск, подвигов русских солдат в той войне. Нет почти ничего, связанного с историей первых пятилеток, деятельностью создателей советской индустрии, первыми колхозами, совхозами и т. п.

Забота о петровском наследии – это прежде всего забота и местных краеведов и просто любителей старины, желание сохранить все, связанное с легендарной деятельностью первого императора России, даже не столько деятельностью, сколько личностью самого Петра, это удивление и восхищение перед титанической фигурой реформатора. Он вернул Россию Европе. Вопреки многим историкам, которые до сих пор спорят, чем же была деятельность Петра – благом или бедой для России. Это единственное в своем роде собрание народной памяти решает спор в пользу Петра. Вопреки всем, кто изображал Петра как царя-антихриста, как человека жестокого, кто искоренял национальные традиции русского народа. Благодарная память материализована в памятниках, три века они сохранялись и, по возможности, охранялись. В каком-то смысле ее можно считать торжеством любви к Петру, победой над тем забвением, над тем разрушением кумиров, которое постигло нашу жизнь.

Цензура

Нельзя сказать, чтобы с годами рвение мракобесов затихло. Реакционеры, или, как их прежде с удовольствием называли, «ретрограды», всегда были максималистами, при малейших благоприятностях они сразу доходили до потолка, до предела запретности. Во времена Пушкина, за два года до восстания декабристов, что выделывала цензура с таким произведением, как «Стансы к Элизе» Олина, перевод из Вальтера Скотта.

 
Улыбку уст твоих небесную ловить…
 

Замечание цензурного комитета: «Слишком сильно сказано: женщина недостойна того, чтобы улыбку ее назвать небесною».

 
Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной.
 

Замечание: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».

 
О, как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный близ тебя к блаженству приучаться.
 

Замечание: «Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».

«Читание Стансов г. Олина, – было в заключении комитета, – может возбудить в читателях, особливо молодых, нечистые чувствования, которые запрещаются 7-ю заповедью и осуждаются Спасителем в Евангелии св. Матвея…»

Во времена Екатерины и то не было такого зажима. На цензуру возлагалась особая надежда на поддержание порядка. Небезызвестный адмирал Шишков видел причину всех мятежей, революций, цареубийств в слабой цензуре.

Гасильники, мракоборцы – каких только названий тогда не придумывали. И больше всего эти гасильники русские всегда, во все времена боялись писателей. Тех, которым впоследствии ставили памятники. При жизни их ссылали, тиранили, убивали. И смерть писателя сопровождалась облегчением и опять же страхом. Испугались скорби народа, когда умер Гоголь. Печати запретили даже упоминать имя Гоголя. Когда Тургенев в маленькой заметке памяти Гоголя назвал его великим человеком, цензура в Петербурге заметку не пропустила. Тургенев напечатал ее в Москве и был посажен под арест на месяц.

«Вот что наделали ваши поэты», – сказал после декабря 1825 года Жуковскому один генерал. На что Жуковский ответил: «Скажите лучше, ваши эполеты!». Но характерен не ответ, а слова генерала. Литература – вот в чем снова увидели опасность и прямую причину революции.

Доступ к архивам был запрещен, так же как целые отделы русской истории: смерть царевича Алексея, декабристы, дворцовые перевороты – все кончалось «Историей» Карамзина и указанием Бенкендорфа: «Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что только может представить себе самое смелое воображение».

Этой установки и следовали русские историки типа Шевырева и Зотова. Выезд за границу с 1825 года был обставлен всевозможными трудностями. Сергей Глинка называл цензуру тех времен «чугунной». Хотели запретить басни Крылова, того же Глинку посадили на две недели за то, что он пропустил в альманах элегию на смерть юноши, где было сказано, что «волны бьют в его гробницу». Решили, что юноша, очевидно, кто-то из декабристов, а под гробницей подразумевают Петропавловскую крепость. Подразумевают или же могут подразумевать.

Аракчеевская утопия тоже в конце концов имела целью счастье России. Благоденствие русского народа. Только средства были особые, новые, изобретенные Аракчеевым.

Вместо армяков – мундиры, вместо лаптей – сапоги, вместо изб – казармы в линию, многоэтажные, ровные, одинаковые пьедесталы, вместо деревни – поселения, вместо волостей – штабы, вместо бедности – одинаковое довольствие и пропитание, вместо беспорядков – всеобщая дисциплина, граждане по команде встают, по команде засыпают, по команде едят, по команде работают. Все расчерчено и вычислено. Унтер-офицеры ведут народ по пути усовершенствований, и «российская жизнь течет ровно и спокойно под неумолкаемый звук барабанов». Кого из правителей не прельстит подобная идеальная система управления народом? Александр тоже обрадовался, и строительство военных поселений началось. В тогдашней бедной Новгородской губернии строились аккуратные стандартные домики, где была одинаковая для всех мебель – шкафы, двуспальные кровати, одинаковые крынки, полы моют в одно время, свадьбы общие в один день. Нам не нравится немецкая солдатчина, но Аракчеев не немец, а делал он то, что немцам и не снилось. Прогрессивные идеи волновали общество, обсуждались всевозможные проекты, а действительная жизнь была в руках Аракчеева.

Пациент

Хирург был в восторге. Операция прошла блестяще. Это была редчайшая операция, тогда в Питере таких еще не делали. Хирург выступил на семинаре.

Больной – старик-пенсионер, обреченный на смерть, через три дня почувствовал себя здоровым. Хирург пригласил коллег в палату показать спасенного. Старик играл в козла с соседом и исподтишка курил.

– Ну как мы себя чувствуем? – спросил хирург.

– Отлично.

– Скоро будем выписываться.

– Конечно. Пора домой. Эти сволочи, соседи, надеялись, что я помру. Оттяпали кусок участка. Но я им покажу. Буду судиться до победы. Они у меня попрыгают. Скорее выписываться надо.

Когда вышли в коридор, профессор посмотрел на хирурга, покачал головой. Хирург развел руками, что должно было означать что-то понятное им обоим.

* * *

Почти каждый человек на Земле претерпел любовь. У одних большая, у других она была малой. Мужчины, женщины. Будем считать только с начала нашего летоисчисления. С Рождества Христова. У каждого из этих миллионов любовь была своя, неповторимая. Так же как лицо каждого человека. Все имеют нос, глаза, рот, а все люди, жившие на Земле, отличались друг от друга. За тысячи лет не было ни одного повторения. История любви вот так же бесконечно разнообразна. Она повторяется только в плохих романах.

В госпитале врач спросил: что я ел сегодня? Вчера? Позавчера? Одно и то же. Вспоминать просто – полкотелка баланды, 400 граммов хлеба, кусок сахара и сто граммов водки. Врач стал считать по бумажке, вышло у него, при этом количестве калорий в сутки я могу жить полтора месяца. Не больше. 1300 калорий, это на один месяц жизни. Такова норма. У меня получалось не более 1450. После этого думать о любви не хотелось.

* * *

У ворот Кремля и у гостиницы «Россия» стояли группы попеременно с плакатами «Долой КПСС!», «Долой депутатов СССР!», «Защитим Горбачева!», «Верховный совет в отставку!»

На другой день – «Долой Горбачева!», «Долой центральное правительство!», «Защитим КПСС!», «В отставку!» – кричали нам при выходе у Спасской башни. Толпа большая, человек в триста. Депутаты боялись выходить. Им свистели, улюлюкали. А на следующий день кричали: «Не поддавайтесь!» В большинстве бабы, явно нанятые. Кто-то им давал флаги, лозунги, кто-то дирижировал.

* * *

Все же историки неравнодушны к тем полководцам, кто легко проливают кровь своих солдат. А уж о жестокости королей, о их коварстве – это самое вкусное. Обсасывают, смакуют, как Александр Македонский убил своего верного друга Пармениона, его сына Филоты, сам заколол копьем Клита. Константин Великий, римский император, царствовал 31 год. Он убил свого сына Крипса, затем жену Фаусту, считал ее главой заговора против приемного сына, которого затем, впрочем, тоже приказал убить. А его сделали идеалом правителя. Историки тоже гоняются за жареным.

* * *

В Нью-Йорке я встретился с Соломоном Волковым, автором книги «Свидетельство» о Д.Д.Шостаковиче. На русском языке эта книга не издавалась. Как объяснил мне автор, он связан обязательством перед издательством. Не имеет права нигде печатать без их ведома. Дело мне знакомое. Я тоже попадал в подобную ловушку, подписывал договор, где издатель оговаривал себе «исключительные права». Книга Волкова существует на английском, наш читатель ее был лишен, и это прискорбно: судя по некоторым отзывам, Шостакович рассказывал не только о себе. У него есть интереснейшие свидетельства о Маяковском, о Мейерхольде, о музыкальной жизни в сталинские времена. Некоторые отрывки печатались пиратским образом в газете «24 часа» (Израиль).

Не могу удержаться от нескольких цитат.

О Мейерхольде: «…Трудно себе даже представить, какова была популярность Мейерхольда, с которым я работал и смею сказать, дружил… Его знали все. Даже те, кто к театру и искусству никакого отношения не имел вообще. В цирке клоуны регулярно пели куплеты про Мейерхольда. В цирке любят, чтобы публика смеялась сразу. И про людей безвестных там петь куплеты не будут. Да что там говорить, гребешки продавались под названием „Мейерхольд“».

Далее Шостакович пишет про оперы, симфонии. То, что производится в Средней Азии, сотворено не местными авторами. Хотя их имена проставлены. Настоящие авторы те, кто спасались от арестов, бежали из Москвы, пристроились в республиках, там нанимаются «неграми». Традиционное национальное искусство не подходило, слишком тонкое дело. «Сталин требовал попроще, поярче, как в России говаривали бродячие продавцы пирожков: „Горячо будет, а за вкус не ручаюсь“».

* * *

Поехал я на эти чтения вынужденно. Ректор университета все же уговорил. Это были ежегодные чтения, посвященные Д.С.Лихачеву. На сей раз темой была глобалистика. Ее проблемы. До которых, честно говоря, мне не было дела. На Лихачевские чтения ректор собирал цвет российской интеллигенции, вернее тех, кто числился, вернее тех, кого он числил, – министров, академиков, редакторов, всякую ученую публику «с именами», звездных интеллектуалов, приглашал заграничных. В этом году съезд был еще пышнее. Много столичных штучек, короче, без меня ему, ректору, было никак. Тем более я был почетным доктором университета, тем более накануне пришлось попросить его службы отремонтировать у нас на даче водопровод. Так что у обоих были свои интересы.

Самолюбия ради я позволил себе опоздать. На полчаса. Думал отсидеться в зале. Не вышло. Провели в президиум. Зал был переполнен. Посол Мексики, Испании, академик N, и NN, и членкор, полузнакомые лица. Ныне для меня они те, кто мелькают по TV. He появился на экране – не существуешь. Газетные имена, журнальные имена – это прошлый век.

Подошел ректор, попросил выступить. Обязательно. Пожалуйста. Хоть чуть-чуть. Поскольку я представляю. Лицо университета. Уровень и т. п. Да я ж ничего про глобалистику, ни одна мысль о ней никогда не посещала… «И не важно, – шептал он, – что-нибудь, о чем-нибудь». Он был хороший ректор и хороший мужик, а тут еще и водопровод обещал починить на даче.

Тут же попросив следующих приготовиться к выступлению, он объявил меня. Поприветствовать, сказать, как все важно, интересно. Обычный набор.

Восемь шагов от стола президиума до трибуны. Ничего другого не придумать. Да никто здесь и не ждет ничего особенного.

Все они прекрасно понимают, зачем меня вытащили. Гранин. Когда-то что-то читали. Писатель. Не Маринина, не Акунин, это из бывших, серьезных… Пока я шел, я наговорил себе много уничижающего, чтоб не заносился. Но затем я обиделся. Какого черта, чем я хуже этих умников, в конце концов, почему не высказаться, такое сборище бывает не каждый день, если уж вылез, давай что-нибудь им такое. Какое «такое»? Свое, собственное, никакой глобалистики, провались она. На все эти размышления ушли пять шагов, не меньше.

Зал, все эти сотни голов – седые, лысые, увенчанные нимбами званий, заслуг, – скрытой усмешкой ждал очередную порцию банальностей, что еще можно ждать от дилетанта, кроме общих слов. Я вдруг увидел их – благополучных, уверенных в том, что они могут что-то изменить, предугадать, куда повернет крот истории, которого они в глаза не видели. Найти бы незащищенное место и выдать. Где оно?

Когда я очутился на трибуне, признаюсь, ни одной мысли, о чем сказать, с чего начать, не было.

– У Чехова есть рассказ «Студент», писатель считал его самым лучшим из множества написанного им. Маленький, на три-четыре странички…

Заговорил я, понятия не имея, что будет дальше, почему Чехов, откуда он взялся. Следовало напомнить, о чем рассказ. Студент, семинарист, идет вечером по проселку, холодно, сыро, видит поодаль костер, направляется туда погреться. Там сидят три бабы. Может, у Чехова было две, но мне важно было другое, что´ именно, я еще не знал. Студент подсел греться и рассказывает бабам библейскую притчу про апостола Петра, как в такую же холодную ночь он тоже подходит к костру погреться. И кто-то показывает на него – вот этот, он тоже был с Христом. Петр отказывается – убегает и со стыдом вспоминает, как Христос вчера во время Тайной вечери предсказал, что один из апостолов в эту ночь трижды отречется от него, Петр понимает, что это он, он уже в третий раз предал своего Учителя. Отрекся, испугался, ничего не мог поделать с собой. Что-то я добавлял, коряво, запинался, но меня уже несло.

Бабы, слушая студента, заплакали. Покинув костер, он шел, удивленный их слезами, не понимая, какое им, казалось бы, дело до того, что случилось с апостолом Петром давным-давно. Две тысячи лет назад. Удивлялся и радовался.

Чехов вместе с апостолом Петром были на этой конференции ни к чему. В зале впору было бы покашливать, зашептаться, нет, слушали, видно, чего-то ждали. Я тоже ждал, куда меня поведет. Судьба Петра меня давно занимала. Трижды он предаст Учителя, и Учитель продолжает верить в него, да так, что Петр станет основоположником Христианской церкви. Когда-то я об этом завел разговор с отцом Александром Менем, и толком ничего не добился, кроме того, что раскаявшийся грешник дороже праведника.

Мои заминки меня почему-то не смущали, я словно ждал, и зал ждал, я чувствовал, что контакт продолжается.

– Когда советская жизнь стала уходить, – вдруг сказал я, – Дмитрий Шостакович произнес удивительные слова: «Слава богу, теперь можно плакать». Долгие годы мы все были обязательно счастливы – «Эх, хорошо в стране советской жить!», «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и т. п. Никаких слез, чему сострадать, когда все так прекрасно. Шостакович обрадовался, но похоже, что мы уже разучились сострадать. Нам ныне не до чужой горести, чужого одиночества, страха, не до чужих грехов, что нам до кающегося за свое трусливое малодушие Петра, до его стыда, отчаяния? Сострадание – с какой стати, что с этого можно получить?

Слезы сострадания – это и есть культура, высшая культура чувств, не знаю, способны ли со всей нашей ученостью, нашими трудами пролить те слезы, что пролили чеховские бабы. Боюсь, что у нас все высохло внутри и навсегда.

На этом я кончил. Было молчание, вот это молчание, перед тем как похлопать, было у меня самое дорогое.

Объявили перерыв, я решил уйти, меня остановил знакомый профессор, сказал, что так нам и надо, подошел другой, сказал, что зря я обидел многих.

Я поспешил уйти. По дороге я не переставал удивляться тому, что ничего ведь не было и откуда-то вдруг вырвалось. Но потом я вспомнил, как несколько раз я пытался понять, почему все же из своих замечательных рассказов Чехов любовался этим. Может, то было озарение или предупреждение? Если мы перестали плакать, если слезы сочувствия невозможны, нелепы, глупы, то плохо наше дело.

* * *

«Ваш Петр Великий ввозил из Европы мастеров, которых ему не хватало. Архитекторов, садоводов, печатников, разных строителей. А Екатерина Вторая еще больше стала приглашать, сотни и тысячи, отбирали трудолюбивых, порядочных, талантливых. А ваши правители стали разорять этот капитал, людское наследство изничтожали по-всякому, началась эмиграция за эмиграцией, власть считала себя умнее. Для Горбачева Екатерина не была Великой, а уж для Ельцина и подавно».

* * *

Русская эмиграция первой волны создала свою небольшую по численности, но Русь. Во Франции, Бельгии, Германии. По значимости она вскоре заявила о себе весьма заметно в культурной жизни Европы. А затем и в научной жизни. Русскую эмиграцию составила наиболее талантливая часть творческой интеллигенции. Они раньше других поняли, что им не ужиться с большевиками. Но интересно, что В. И. Ленин довольно точно определил список тех, с кем ему было не по себе, кто ему мешал, кто относился к нему критически… Может, тех, кто превосходил его? Любопытно было бы знать, как составлялся список высланных из России первым пароходом, вторым пароходом. Авторство, да и инициативу, приписывают Ленину. Но кто-то наверняка помогал ему. Списки были немалые, кто-то помогал формировать их.

Не все ясно, как готовили списки на высылку, каково участие Ленина и т. п.

Был послан запрос немцам, согласны ли они принять наши пароходы с высланными. Немцы ответили: «Германия не есть место ссылки, но этих людей мы примем».

Дзержинский (считают его инициатором отправки) вызвал в ЦК философа Бердяева, спросил его, готов ли тот изменить свои взгляды. «А вы?» – спросил Бердяев. И был выслан.

Не угадать

В журналах 1900 года было много фантастических картин жизни через сто лет, научных гипотез и «технических размышлений». Ста лет не прошло, а я с улыбкой разглядываю наивные рисунки: летающих людей и города под куполами. Однако, проезжая мимо уныло однообразных кварталов, я вдруг понимаю, что улыбка моя несправедлива, в общем и целом предки угадывали. Может быть, гораздо уверенней, чем мы. И точнее.

То будущее, которое мы сегодня пытаемся вообразить, может не сойтись с будущей жизнью куда резче.

«Несходимость» возникает за счет неожиданных открытий. Природа неожиданностей такова, что прогнозировать их не удается, они появляются из озарений, не только из поисков, а и из находок.

В 1885 году в Петербурге вышла книжечка «Чудеса техники и электричества».

Это был полуфантастический рассказ о посещении некоего имения графа В., где все было электрифицировано. Рассказ начинался с поездки:

«Мы уселись в экипаж, запряженный парой в дышле, и тронулись в путь.

Только что мы выехали за ворота станции, как на переднем конце дышла появился свет, направляемый рефлектором и освещающий дорогу перед лошадьми».

Свет оказался электрический! Прожектор, укрепленный на конном дышле, – довольно символическая картинка.

Само имение было роскошно оборудовано всевозможными электрическими светильниками, люстрами, бра, электроотоплением с автоматическими регуляторами температуры. Огороды поливались электронасосами, молотилки, сортировки работали на электродвигателях. Автор на каждом шагу сталкивался с подобными чудесами, но самым большим для него чудом было то, что электроэнергию давали аккумуляторы, которые заряжались ветряным двигателем. Далее автор описывал судоходство по Неве на тех же аккумуляторах, они заряжались с помощью течения реки.

Автор, Владимир Николаевич Чиколев, – не дилетант, не журналист, он был одним из крупнейших электротехников России. Прошло три-четыре года после выхода книжки, и открытие трехфазного тока, трансформаторов резко изменило ход развития электроэнергетики. Не аккумуляторы, а электростанции посылали энергию по линиям передач. Генераторы приводились в движение не ветряными двигателями, а паровыми машинами и паровыми турбинами. С электрокораблями ничего не получалось, зато появились электрические трамваи.

Интересно было бы на большем материале изучить, в чем сбывались и не сбывались описания будущего. Как и куда отклоняется развитие науки и техники, в какую сторону ошибаются воображение и чутье. Что может предусмотреть человечество, какие предсказанные сроки совпадали…

Наука о будущем, допустим прогностика или футурология, может, очевидно, выявить некоторые закономерности и, кто знает, даже рассчитать некоторые вероятностные модели завтрашнего мира.

Люди устроены так, что в будущем их интересует главным образом хорошее, то есть то, что им представляется хорошим. Всем нравится представлять себе высадку на Луне, препараты долголетия.

Угрозы экономистов по поводу иссякающих запасов угля и нефти не становятся предметом всеобщего беспокойства. Даже предостережения демографов, их устрашающие вычисления особенно не тревожат. И все же именно тревоги, бедствия, заботы будущего помогают объединять человечество.

Становится ясным, что нельзя сегодня в границах одного государства решить, допустим, проблему питания человечества. Проблема обеспечения пресной водой – также всепланетная. Такой же стала проблема борьбы с гриппом, проблема прогнозирования погоды и управления погодой, загрязнение воздуха, океана, проблемы радиоастрономии, борьбы с вредителями растений… Возникает все больше проблем, решать которые можно лишь в масштабе всей Земли.

Современное естествознание, современная техника требуют создания международных институтов. Подобная «коллективизация» средств, умов будет расширяться. Постепенно Земля возникает в нашем сознании как целостный организм. А может, не возникает, а восстанавливается? Выйдя в космос, человек увидел свою планету извне, с точки зрения других миров, и она предстала голубоватой, круглой, единой, и слово «космополит» обрело иной смысл.

Государственные различия все резче входят в противоречие с общностью задач, тайфуны настигают любые корабли и обрушиваются на любые берега. Государственная чересполосица мешает развернуться современной технике.

Надо уяснить, как воздействует прогресс техники на человека, на его мироощущение. Атомная угроза повлияла на психику человечества, вероятно, куда сильнее, чем это нам сейчас кажется. Есть события с другим знаком, но они стоят в том же ряду. Я никогда не забуду взрыв восторга в день полета первого космонавта Юрия Гагарина. Стихийный праздник, толпы на улицах, на площадях городов, наспех написанные транспаранты. Чему мы радовались? Не только тому, что первыми в космос вышли советские люди. Радость была и за величие человеческого разума, это была радость, соединяющая человечество, в этой радости была надежда, противостоящая атомным кошмарам.

Ощущение единства порождалось одновременностью информации. Средства связи позволили всему миру одновременно следить за полетом. Коммуникации создали глобальное сопереживание.

С тех пор возможности соучастия увеличились. Мир может не только одновременно слышать, но и видеть.

Недавнее футбольное первенство мира смотрел одновременно миллиард людей. Во всех странах одновременно ахали, волновались, кричали у своих экранов – цивилизация не знала таких масштабов, таких выбросов психической энергии. Футбол и полет в космос. Интервидение способно транспортировать зрителю любые события. В распоряжении людей появились способы воздействия планетных масштабов. Уже сейчас встает вопрос, что говорить с трибуны для общения со всемирной аудиторией.

Сеть позволяет передавать все, что угодно, кому угодно. Связь каждого человека со всем человечеством возрастает колоссально.

Процесс наращивания контактов уже происходит, и остановить его вряд ли кому-либо удастся. Интернет, транзисторы, магнитофоны, телевизоры, мобильники – количество их нарастает в прогрессии геометрической, сколько-нибудь ценная информация распространяется практически десятками различных каналов.

Мода перенимается сегодня в течение нескольких месяцев. Научные исследования движутся почти вровень в лабораториях Японии, России, Англии, США… Попытки существенно обогнать конкурентов ни к чему не приводят.

Идеи почти одновременно возникают, одновременно реализуются.

Связь людей, их зависимость друг от друга становится порой мучительной, она опережает способность человеческой адаптации. Скорость научно-технического прогресса должна столкнуться со скоростью адаптации человеческого организма. То есть человек не сможет успевать приспосабливаться к новым открытиям и преобразованиям…

Возрастание связей, появление всеобщих забот и усилий – достаточно ли этого для создания гарантии устойчивого существования человечества? Станет ли мир более прочным оттого, что он будет оплетен множеством связей?

Мне кажется, что это реальные силы, которые соединяют людей. Они приобщают их к всемирным событиям, а значит, повышают их соучастие. Конечно, возрастает и опасность использования той же системы коммуникаций какой-то группой в своих интересах.

Грядущее таит в себе не только избавление от многих страданий и опасностей, но и появление новых опасностей. Любая оснащенная лаборатория сможет производить огромные мощности. Или биохимические препараты всеобщего действия. Сегодня изготовление атомного оружия под силу все большему количеству стран.

Если мы не в состоянии предвидеть, как мир новой техники изменит человека, то не попробовать ли понять, как должно быть устроено общество, чтобы устойчиво существовать? Каковы критерии его устойчивости и безопасности? Выражаясь языком математики, надо создать «стратегию игры» среди накопленных средств разрушения, воздействий на народы разных средств подавления личности, разжигания низменных страстей человека. В распоряжении общества будут тотальные средства – генетические, кибернетические, космические, – можно ли в таких условиях застраховаться от того, чтобы горстка безумцев-фанатиков создавала катастрофические ситуации?

Можно ли выявить наиболее жизнестойкую систему? Вера в то, что подобная система есть, – эта вера возникла не от безвыходности. Она зиждется на элементах здоровья сегодняшнего человеческого общества, на тех силах, что в критические моменты уже спасали мир от катастрофы.