Текст книги "Наш дорогой Роман Авдеевич"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
– Спорить нам не о чем,– сказал Роман Авдеевич в заключение.– Мы находимся с вами на разных идейных позициях.
Профессор аж захлебнулся от возражений и сник. Тогда плюрализма не существовало, иметь другие идейные позиции, чем персек, было слишком опасно.
Вскоре профессора вывели из Ученого Совета, лишили кафедры, и он уехал за границу, к тому же в США. Так что Роман Авдеевич как в воду глядел, распознав его непатриотичность.
Ясно, что профессору не надо было предъявлять свое мнение. Тем более, что никто его об этом не просил. Типичная привычка интеллигентов, им лишь бы поправлять власть. Только успокоишь народ – поверят, как появляются опровергатели. Кто такие? Интеллигенты. Это их главное занятие. Учителя просили исторический журнал открыть. Журналисты настаивали свою газету издавать. Молодежь – еженедельник для молодой семьи. Всем было отказано: нет бумаги, ждите. Тем самым вопрос сняли, успокоили общественность. Так нет, нашлись голубчики, раздобыли цифры, кому на какие ненужные новые издания отпускают бумагу, и поднялась буча.
Выступая перед аппаратом, Роман Авдеевич развивал свою идею о том, что раньше были кулаки, недобитое дворянство, нэпманы, теперь вместо них – интеллигенты, так же враждебные к власти. Сколько власть ни делает для интеллигенции – не помогает. Она по природе своей – враждебна. Наша главная опасность – интеллигенция. Она мешает управлять страной. Это у них в крови. Расплодилось ее слишком много. Интеллигент – это не профессия, а отношение к власти. Есть ученые, врачи, даже писатели, которые твердо на наших позициях. Остальные не заслуживают доверия. Как тот профессор-аэродинамик. Уехал, и пусть катится. Всю эту публику следовало бы продавать капиталистам за валюту.
Интеллигенты возмущали его всем своим обликом, манерами, всей внешностью своей. Одет бедно, кажется затрюханный горюн, из простого народа, и все равно просвечивает – не наш. Помалкивает – и то иначе. Улыбочка у него виноватая, а обязательно с намеком. Морщится, слушая персека, ударения не нравятся. От матерщины тоже кривится. Роман Авдеевич любил нарочно при них выразиться по-народному, ни женщин, никого не стеснялся.
Интеллигент, он пальто готов подать какой-нибудь библиотекарше, он пробирается меж рядов обязательно лицом к сидящим и все извиняется, а не извиняется, что задницей к президиуму, нет. И то и дело "ради бога", "извините, если не вовремя", "вас беспокоит такой-то". Он чуял их безошибочно по раздражению, которое поднималось в нем.
Слава богу, наверху его поддерживали, может, и не так уж гласно, как хотелось бы, но не препятствовали. "Давить их всех,– требовал он,– не надо нам этой шатии, пусть в столицу переселяются. Или туда-то". Благодаря его настойчивости в городе среди начальства не осталось никого из заподозренных в интеллигентности. В столичных инстанциях он тоже избегал интеллигентных. Интеллигент, он стесняется, свой же человек запросто даст понять, что ему дочь надо устроить в Институт, другому – родных прописать, квартиру отремонтировать, у каждого в чем-то нужда, поэтому он готов помочь с фондами, механизмами, штатами. С такими людьми все идет от сердца к сердцу.
В нашем дорогом Романе Авдеевиче столичные люди видели Претендента. Он нравился. На его знамени были написано: твердость, строгость, порядок! Знамя стояло в чехле, но слова эти были начертаны на его гладком лице, в его пристальном взгляде. Каждый Претендент имел своих людей. Роман Авдеевич предпочитал "крутых ребят". Число его людей росло. Их ждали хорошие должности, возможность употребить власть. Пока что они помогали обеспечить ему Стену. Великая цель рождает великую энергию. Заслуга Романа Авдеевича тут бесспорна. Если бы не его настойчивость, остался бы город без Стены. Ему удалось добиться утверждения у Самого, и город обрел Великую стройку.
19
С завистью смотрел Роман Авдеевич телевиаионную передачу о визите Геронтосека в одну иа южных республик. Кавалькада машин двигалась в пестром людском коридоре. Весь город был наряжен в национальные костюмы. На перекрестках, на площадях шли народные пляски. Всюду стояли столы с фруктами, винами. И ликование, километр за километром сплошные шеренги ликующих лиц. Арки, увитые цветами. Оркестры, халаты, флажки, бубны... С балконов свисали шелковые полотнища с портретом «корифея» нашего века, как назвал его местный персек. Такого южного изобилия мы выставить не могли. Еще сложнее было с подарками. Тамошний персек расстелил ковер неслыханной ручной работы, на ковер поставил наборный столик, инкрустированный бог знает чем, на столик золотой кинжал, усыпанный бриллиантами. Все это в дар. Поди-ка переплюнь. А переплюнуть надо было.
Был момент, когда Генеральный смутился, поморщился от перебора лести и даров. Гримасу эту Роман Авдеевич отметил и вместо роскоши во главу угла поставил "надежность пролетарской любви".
У нас горожане стояли не шеренгами, а кучно, с портретами. Покровитель двигался от одной толпы к другой. Машина останавливалась, и горожане выкрикивали заготовленные приветствия. Покровитель стоял в открытой машине, тоже что-то произносил, и в ответ гремело искреннее "ура!", "спасибо!". Иногда он что-то спрашивал, ему отвечали. То есть происходил процесс общения, был непосредственный контакт. Люди оставались на площадях среди цветочных клумб, потрясенные простотой и доступностью вождя. Кортеж удалялся, клумбы грузили, везли вперед на следующую площадь. Вместе с ними, в обгон, машина с сотрудниками, одетыми в рабочие спецовки, комбинезоны. Передвижная волна народного признанья катилась впереди колонны без всяких сбоев, недаром энтузиазм репетировали и корректировали несколько раз.
На стройплощадке, обставленной клумбами, состоялся митинг. Взобрался на трибуну Правитель не мог, он устал. Подняли его на руках. Горожане наши, народ добрый, сердечный, стали жалеть старика – хлопали ему изо всех сил, руками махали. Видимо, ощутив это сочувствие толпы, он заплакал и сказал, что хочет на покой, побыть с внуками. Народ заволновался, женщины зарыдали, но ему подали листки с речью, и он успокоился, прочел ее. Грянули оркестры, молодцы в синих комбинезонах как бы по команде предводителя положили на землю камень, старик никелированным мастерком постучал по нему, взметнулся фейерверк, запел хор. Роман Авдеевич подошел к микрофону и сказал прочувственно о сооружении, которое будет стоять века и носить имя своего Основателя. Голос его дрожал, глаза увлажнились, он тоже проникся величием этой минуты, потому что видел он перед собой не эту рыхлую развалину, а того Великого Генсека, о котором приходилось помалкивать, того единственного, которому он поклонялся, портреты и бюсты которого запретил уничтожать.
По указанию Романа Авдеевича, в запаснике Музея отвели особый зал, где плотно друг к другу стояли рядами бюсты Того, за ними фигуры Его, накрытые полотнищами целлофана. Сквозь тусклую пленку просвечивали гипсовобелые, розового гранита, обожженного дерева, мраморные, бронзовые, керамические изображения Отца Народов. Стены были завешаны его портретами, их были сотни, Генералиссимусов в мундирах, в шинелях, во френчах, они сидели, приветствовали, сосали трубку, рассматривали планы, карты. Все были написаны заслуженными, народными, академиками, ныне известными и ныне безвестными лауреатами, написанные в серебристой гамме, крупными мазками, мелкими, остро, мягко, сочно, сдержанно, но всегда с трепетным желанием проникнуть в непостижимость гения...
Иногда Роман Авдеевич приезжал сюда.
Надо заметить, что чувство к Истинному Вождю народов продолжало жить в душе Романа Авдеевича независимо от официального курса. Он преклонялся перед его беспощадностью, умением расправляться со своими врагами, перед его коварством... Так что автор был неточен, когда говорил, что персек не бывал в музее. Бывал. Правда, только в этом зале, но бывал. Ходил под суровым взглядом столикого вождя. Шеренги стояли наготове, резерв главного командования. В этой своей тайной любви Роман Авдеевич никогда не признавался, но были минуты, когда в образе нынешнего Генсека возникал перед ним тот Первый Генсек, незабвенный Учитель, создатель всеобщего страха...
В заключение Роман Авдеевич преподнес макет Стены, сложенной из драгоценных минералов, с барельефом Основателя. Макет понравился, Роман Авдеевич был обнят и поцелован.
20
На стройке Стены потребовались специальные краны и бетоноукладчики. Изготавливала их японская фирма. Валютные фонды к тому времени были полностью исчерпаны. «Да мы соберем,– заверили гаврики, – народ откликнется. Все отдадим. Народ у нас щедрый! Миллион? Миллион соберем, вы только разрешите». – «Дурни вы,– отвечал им Роман Авдеевич, – ваш миллион неконвертируемый, зачем он японцам». Гаврики и сами это знали, но им, ревнителям, надо было показать себя. «А что у нас конвертируемо,– спрашивали они,– мы все отдадим, хоть жен, хочь дачи».– «Жены ваши тоже не конвертируемы,– говорил Роман Авдеевич,– и дачи ваши со всеми вашими привилегиями».– "А озеро наше, – предложил мэр.– Давайте озеро загоним не пожалеем. Он был у нас отчаянный, совершенно рисковый человек. «Или белые ночи». «Белые ночи конвертируемы,– сказал Роман Авдеевич – только скандал поднимется». «А на что нам белые ночи, у всех черные и у нас будут черные»,– разошелся мэр. «Не знаю, не знаю, все же достопримечательность,– сомневался Роман Авдеевич,– кроме того, может, белые ночи в ведении Интуриста. Или Совмина?» Практически же в процессе обсуждения у Романа Авдеевича возникла идея. Осенило его. Вспомнилась его поездка в город-побратим, подаренные картины. А что если продать картины из музейных, те, что в запасниках? Судя по всему, это даст немалые суммы. Эксперты действительно оценили картины в запасниках достаточно высоко. Гаврики бурно поддержали идею Персека. Комиссия отобрала для продажи ряд картин, уладила вопрос с министром культуры, благо тот был уже приучен. Он даже несколько раз раздражался, в смысле, когда наконец покончено будет с этими картинами, то есть давайте, ребята, загоните их полностью. Он и сам бы продал их, да неудобно, поскольку министр культуры, беспокойства же от них много, то и дело донимали его – почему не выставляете, прячете от народа...
В Японию послали нашего мэра. Продав картины, он закупил нужные механизмы, заодно купил себе машину "тойота" и привез контейнер с подарками – стереосистемы, персональные компьютеры, мебель. Пошли слухи, что дело тут нечисто. Поступили претензии от строителей. Подъемник прибыл без запчастей. На них мэр сэкономил. Бетоноукладчик оказался не той марки. Зато "тойота" ходила безупречно. Спустя полгода фирма, с которой имел дело мэр, попала под суд. На процессе выяснилось, что фирма дала взятку мэру. Об этом писали японские газеты. Наш мэр в интервью опроверг "домыслы буржуазной печати".
Начальник строительства и другие начальники выступили по телевидению в защиту мэра, против клеветников. Обыватель, между тем, узнав, что пишет японская npecca, стал доказывать, что мэр брал взятки не только у капиталистов, но и у своих горожан. Брал за квартиры, за дачные участки. Поднялся шум, скандал быстро разрастался. Нашлись люди, которые, забыв "про чувство чести и долга", как выразился Роман Авдеевич, "апеллировали к нашим врагам", то есть передали сведения западным корреспондентам. Те подхватили, "раздули сенсацию". Роман Авдеевич не собирался уступать мэра крикунам и клеветникам. Нельзя было допустить, чтобы весь "этот элемент" почувствовал свою силу и "раскачал стихию". Он приказал принять самые жесткие меры. Народу только покажи свободу, и пойдет-посыпется. Особо ретивым очернителям давали по пятнадцать суток, чтобы успокоились. Отшумят, тогда потихоньку разберемся со всеми заявлениями.
Пришлось, правда, собрать пресс-конференцию. Поступило такое указание. Чтобы погасить страсти. Вел ее сам Роман Авдеевич. На ней мэр заявил, что машину "тойота" он приобрел для Общества автолюбителей, что касается механизмов, то благодаря им стройка не остановилась. Роман Авдеевич сказал, что надо было идти на жертвы. Кстати, "мы доказали, как можно наше искусство поставить на службу социализму. Это для искусства почетная роль".
Французская журналистка спросила, разумно ли так транжирить национальные сокровища, не осудят ли их за это потомки. На этот неприятный вопрос Роман Авдеевич кивнул как бы согласно.
– Мы ведь их продали временно.
Все корреспонденты заудивлялись.
– Очень просто, – сказал он и улыбнулся миролюбиво, редко можно было видеть на гладко-натянутом лице Романа Авдеевича такую улыбку.– Все нам вернется, не беспокойтесь. После победы мирового социализма. Так что никто не осудит.
После этой конференции Романа Авдеевича назвали "ястребом", чем он гордился.
Сведения о взятках мэру продолжали поступать в Москву. Отчаянные молодые следователи выявили только что отстроенный дом, который был весь распродан. Мэр не являлся ни на какие допросы, продолжал работать как ни в чем не бывало. Проводил совещания, принимал делегации давал указания, вручал награды.
Веселый толстяк, подвижный, шумливый, он заявил, что снова собирается в Японию налаживать отношения с другими, более солидными фирмами. Психологию этого человека, секрет его неуязвимости автор так и не сумел раскрыть. Ни одна версия не подходила. Допустим, человек привык к вседозволенности, но все же если его публично называют жуликом, хапугой, должен возмутиться, оскорбиться или должен смутиться, устыдиться, подать в отставку. Ни того, ни другого не происходило. Как будто его нельзя было ничем оскорбить. Ничего не доходило до него. Единственный раз он возмутился, когда один из выступавших назвал его игнорантом. "Вот за это ответишь! – загремел он. – Кто из нас кто, мы еще разберемся!"
В те времена история с мэром не была исключением. Сановники, уличенные в бесчестных сделках, продолжали служить, не снисходя даже до оправданий. Степень их защищенности поражала. То была, по сути, социальная защищенность целого слоя. Выведена была порода людей, нечувствительных к укорам чести и достоинства. Мэр наш являл собою наиболее полноценный экземпляр этой породы. Став героем почти международного скандала, он все так же наслаждался жизнью и своим положением. Не беспокоился, ни о чем не хлопотал, знал, что в обиду его не дадут. Он не был ни чинолюбом, ни чиноискателем, скорее он был чинопользователем. Пользовался он своей должностью всласть. По-прежнему собирал подчиненных в своем огромном дворцовом кабинете, вельможно шутил, произносил тосты на приемах, нисколько не заботясь, о чем шушукаются за его спиной. Как он был начальником, так и будет. Им положено шушукаться, ему командовать. Не здесь, так где-нибудь послом, начальником управления, директором издательства. Найдут чем. Он жил в счастливом убеждении, что о нем позаботятся. Его матушка – Система – не отринет своего сына, каким бы непутевым он ни был.
В праздники он укатил на охоту. Три дня пировали с женским ансамблем, плясали, стреляли, парились в сауне, и пили. 3а это жучили, но ведь праздник, в праздник и у воробья пиво.
На обратном пути у шофера он отнял руль и помчал. При обгоне врезался в самосвал, да так, что мгновенно, охнуть не успев, очутился в том мире, где нет дорожных правил и заграничных фирм.
Безвременный его уход разом снимал все деликатные проблемы. Крепко он выручил Романа Авдеевича. Все устроилось как нельзя лучше. Словно бы кто-то постарался. 3а это мэр получил пышные похороны, трогательные слова прощания. Его именем назвали районную библиотеку, в которой он никогда не был, так как не был ни в одной библиотеке, назвали и проспект.
21
Последующие события происходили за горизонтом видимости автора. Проникнуть в жизнь высших властей автор не в состоянии. Что там творится, как они там существуют, действуют, этого из провинции не увидать и не узнать.
Недавний разговор со столичным историком отчасти избавил автора от провинциального комплекса.
– Думаете, мы в столице осведомлены? Ни черта мы не знаем. Слухов полно, а сведений нет. Как сказал один поэт, все это похоже на драку бульдогов под ковром в темной комнате. Время от времени выкидывают оттуда нового пенсионера, вот и все каши сведения.
Конечно, автор понимает, что поэт использовал художественный образ, даже гиперболу, наверное разрешённую в поэзии. Образ этот, однако, часто вспоминается автору, особенно при описании того, что происходило в дальнейшем, когда достоверных сведений поступало все меньше.
Известно было, что шансы Романа Авдеевича после закладки Стены резко подскочили. Рост его тоже заметно сократился. Теперь это был уже не рост, а росточек. Пришлось еще поднять каблуки, сделать толще подошву.
Однажды утром Роман Авдеевич стоял перед зеркалом, прилаживая галстук. Сзади подошла жена, которую он давно перестал замечать, подошла и вдруг погладила его. Лицо ее выражало что-то вроде жалости.
Этого еще не доставало. Он собирался было поставить ее на место и тут заметил в зеркале, что она выше его. Такого не могло быть. Когда они познакомились, она была ниже его. Это ему и понравилось. Что же она – растет? Вдруг до него дошло, что дело не в ней. Он побагровел, закричал на нее за неприлично пышную прическу, за безобразно высокие каблуки. Она ничего не могла понять, она уверяла, что прическа обыкновенная, что она всегда на таких каблуках ходит. Роман Авдеевич топал ножкой, ярился: "Порнография! – кричал он.– Ты что себе позволяешь! Ты кто такая, тебе доверено!" Обычно смиренная жена тут взбунтовалась, зарыдала, ни за что не желая менять прическу, не соглашалась на низкий каблук: "При моем росте мне нельзя! – твердила она – ты тоже..." – и посмотрела на него так, как никогда не позволяла себе, как бы прозрев.
Она, конечно, поделилась со своими подругами, откуда и расползлось. Через семейную брешь и доходят до нас основные сведения о великих людях. Наибольшая утечка идет через жен. Любя или не любя, они все равно выбалтывают внебрачные тайны. "И увидел он, что она увидела это, и понял, что это плохо",– было бы сказано в Библии, если бы история сия была бы достойна этой бессмертной книги.
В другие времена Роман Авдеевич нашел бы, как поступить с этой женщиной, но сейчас ему нельзя было совершать резкие поступки, если он хочет взойти, он должен безупречно соблюдать брачный союз.
Может быть, это также заставило Романа Авдеевича предпринять еще более отчаянные усилия. Иногда какие-то бытовые обстоятельства, какой– нибудь прыщ или разбитая чашка...
Буквально в последний момент он изловчился оттолкнуть южного персека, одного, другого, и вскочить в тележку. Какой-то он сумел предъявить козырь. Что это было, неизвестно. Разные ходили слухи. Говорили, что он рухнул на колени перед Патроном и поведал ему про свой укорот. Только введение его в состав сможет спасти его от порчи, которую напускают враги. Говорили, что он сыграл на засилии инородцев. В критические минуты у Романа Авдеевича появлялась сила убедительности и буквально вирусная способность проникать сквозь все преграды.
Как бы то ни было, назначение состоялось, он взошел и отбыл в столицу. Перед отъездом Роман Авдеевич собрал композиторов, поэтов и предложил написать песни про Стену. "Хорошая песня была бы лучшим подарком мне и коллективу строителей",– сказал он прочувственно. И что интересно – написали песню, сделали рок-оперу, поставили фильм.
22
Стройка Стены тем временем развернулась вовсю. Начальство старалось, считая, что это любимое детище Романа Авдеевича. Остальные городские строительства заморозили, все материалы шли на Стену, все механизмы, машины, кабель, бензин – все посылали к «Стене Романовне», так прозвали ее городские остряки.
Бригады бетонщиков соревновались, и бригада Козодоева поставила чуть ли не европейский рекорд. Вскоре в том районе, где возвели первый участок Стены, ветры действительно стихли, но в неподвижно сыром воздухе повисли дымы и газы. Туман не рассеивался. На самом деле это был смог, однако его запретили так называть. Население ближних улиц стало задыхаться, дома чернели, покрывались копотью, все происходило так, как предсказал проклятый немец Куперман. Серый плотный чад заполнил дворы, переулки, улицы; фонари горели и днем, машины шли с включенными фарами. Обывателям разъяснили, что это трудности переходного этапа, все изменится, когда Стена будет выстроена полностью, достигнет проектной отметки...
Время от времени из столицы звонил Роман Авдеевич, справлялся. Ему докладывали, что все идет отлично. "А чего же жалобы идут?" – спрашивал он. Его успокаивали, что это реакционеры-консерваторы. Ну, тогда лады, соглашался он одобрительно, ибо, как все большие начальники, жаждал душевного покоя, покой ему нужен был для созревания новых замыслов.
Он действительно добросовестно готовился. Один из наших гавриков рассказывал, как однажды в Москве был вызван к нему вечером, его провели в апартаменты, оставили ждать. Любопытствуя, он заглянул в одну из комнат, увидел посреди трибуну, обыкновенную трибуну, на ней стоял на скамеечке Роман Авдеевич и произносил речь, глядя перед собой в трюмо. "Надо укрепить!.. Придется навести порядок!" – выкрикивал он, поднимая руку вбок, вверх, то под одним углом, то под другим. Гаврик тихонько попятился, вернулся в прихожую и долго никому не говорил о виденном.
Столичный историк, о котором уже шла речь, выступая в нашем лектории, обмолвился, что Роман Авдеевич вполне мог стать Правителем, заполучить главную должность, дело, мол, шло к этому. Историк был человек осведомленный, и замечание его вызвало волнение в аудитории.
– Господи, спаси и помилуй,– громко сказал кто-то.– Как страшный сон.
Автор со страхом представил себе, как морок, висевший над нашим городом, распространился бы по всему отечеству, погрузив его во мрак и безнадежность.
Было это, естественно, уже после катастрофы. До этого виды у Романа Авдеевича росли. Он там, в Москве, быстро обжился, весь с головой ушел в ихние козни, передвижки, кто кого, кто с кем, кто чей человек.
Потом, как известно, нас постигла "невозместимая потеря". Как ни старались гальванизаторы и реаниматоры, как ни тянули, наступил горестный миг, пришлось распроститься с Кормильцем, отпустить его в мир иной. А жаль было, очень уж удобен был, и оказалось, многих разных деятелей устраивало его уже бессловесное и бесчувственное существование. Начальники во всех городах и весях искренне горевали. Роман Авдеевич от души рыдал на похоронах. Отрыдав, ринулся в бой. Дорога на самую вершину к месту вождя открылась прямая, короткая.
Обыватель, как всегда, больше заботится о себе, чем о руководителях. Обыватель, он и есть обыватель, в потере Руководителя он прежде всего увидел надежду, что строительство Стены, может, затормозят, а то дышать совсем невмоготу стало. Народ до того довели, что на доске почета под портретом знатного бетонщика Козодоева кто-то приписал: "Удушитель ты наш!" Выпад этот страшно расстроил Козодоева, ночью он со своей бригадой и кирками и ломами стал прорубать отверстия в Стене. Его схватили, куда-то увезли, обыватель же, учуяв, что из отверстия хоть как-то продувало, принялся энергично расширять дыру.
Стройка, тем не менее, продолжалась. Население ждало, не последует ли какого разоблачения от нового начальства. Обыватель у нас половину жизни своей ждет, когда снимут начальство, разоблачат и последует перемена к лучшему. Наконец, начальство снимают, перемены происходят, но все остается по-прежнему, и снова народ ждет. Еще когда Романа Авдеевича забрали в столицу, некоторые возрадовались. Послабления, однако, не произошло. Новые персеки и секи ежедневно звонили в столицу получать указания, показывая, как без Романа Авдеевича плохо. Если не звонили, то звонил сам Роман Авдеевич, сверял, чтобы курс и направление не расходились.
Бедствия от Стены усиливались, само начальство дышало с трудом. Какие-то лиловые грибы стали расти на крышах, появились насекомые, не известные энтомологам, они селились на балконах и по ночам завывали. Решено было наряду с возведением производить прорубку ворот для продува. Это потребовало дополнительных ассигнований, которые помог выхлопотать Роман Авдеевич. Так что его заслуга тут несомненна. Академик Сургучев предложил было совсем прекратить возведение, но это было наивно, ему резонно возразили, что затрачено на стену уже триста миллионов, куда ж их списать, осталось достроить на каких-нибудь двести миллионов, так что лучше завершить стройку. А уж затем решать дальнейшую судьбу.
23
Что там наверху творилось, какие схватки вели сплоченные единомышленники – неизвестно. Столичный лектор, человек причастный, понятия не имел, сказал, что вряд ли при нашей жизни откроется. Никто не ждал, не гадал, когда в один прекрасный, воистину исторический день, нам выкинули, согласно метафоре поэта, «из-под ковра» нашего дорогого Романа Авдеевича в виде «пенсионера» «по состоянию здоровья», на которое он никогда не жаловался. Каким приемом удалось подшибить нашего претендента, на чем он поскользнулся автору не удалось выяснить. В городе никто не знал, ни в одном здании, похоже, не имели сведений. Впрочем, это никого, кроме автора, не интересовало. Город возликовал, взорвался радостью. Со времен Победы не было у нас такого праздника. Без всяких призывов люди высыпали на улицу, поздравляли друг друга, обнимались. На площади играл оркестр. Люди дарили прохожим цветы, угощали пивом. Из других городов звонили, поздравляли, от нас звонили в столицу. Наверно, так веселились и радовались французы, разрушив Бастилию. Откуда-то стали появляться исключенные, выгнанные с работы, бежавшие из города, мы не представляли себе, сколько их накопилось.
Глядя на этих людей, автор вспоминал, как годами они на всяких собраниях и заседаниях дружно аплодировали Роману Авдеевичу, приветствовали его без всякого понукания. Писать историю своего времени трудно. Автор на своей шкуре убедился, в каком жалком положении находится историк. Вот пишет он, допустим, историю Романа Авдеевича, и в самый пиковый момент гаснет свет, тьма и неизвестность прерывают биографию героя. Только что он был на вершине власти и славы, и вдруг мы видим его в шлепанцах, заурядным обывателем, даже неблагонадежным, состоящим под присмотром. Можно сказать, упал на дно жизни, волшебная перемена судьбы. Так, по крайней мере, полагал народ, и поэтому пуще веселился: пусть похлебает наших щей, пусть потискается в автобусе...
Спустя тридцать лет историк, конечно, проникнет, однако к тому времени людей, которых зто волнует, не останется, такие вот порядки в нашей истории.
Через месяц известили, что Роман Авдеевич к нам в город не собирается, и любезным согражданам спрашивать ни о чем не придется. Живет он в дачном поселке под столицей, на своей даче. То есть не на своей, а на казенной, трехэтажной, благоустроенной, поскольку есть в ней бильярд, сауна с бассейном, кинозал, бар и прочие необходимые удобства. В этом поселке целое лежбище выпавших в осадок. Областные персеки и республиканские, никто из них не возвращается в свои города. Наоборот, сбегают сюда, в столицу, подальше от благодарных сограждан, для которых не щадили себя. Все они персональные пенсионеры, перпенсы – как зовут их домашние. У всех папки, набитые газетными вырезками с их фотографиями, докладами. Крепкиe, зычные мужики, увенчанные золотыми звездами, орденами, они живут, не тужат.
Недавно в музей города, на имя автора пришла бандероль с двухтомником избранных статей и выступлений Романа Авдеевича. Вишневой кожи переплет, финская бумага, под портретом дарственная надпись зелеными чернилами "Городу революционных традиций на добрую память о совместной работе" и красивейшая подпись.
Некоторые молодые сотрудники музея предлагали выставить этот дар. Не разрешили. Начальство все портреты Романа Авдеевича приказало не списывать, не актировать, а тщательно перенести в запасники, в ту залу к Вождю, где так любил прогуливаться персек.
Народишко хоть и радовался отставке и надеялся, что Романа Авдеевича привлекут за Стену к ответу, все же откровенничать избегал. На вопросы автора мычали, вздыхали, "чего там вспоминать, всякое бывало". Поживем-увидим; не угадывай в три дня, угадывай в три года; скааал бы словечко, да волк недалечко; и вообще промеж двери пальца не клади. Автор по своей наивности горячился, настаивал, подбадривал,– заверял не понимая, что у нас историк, особенно летописец, должен стараться жить долго и незаметно, тогда он хоть что-нибудь узнает про свое время. Автор суетился, дергался, полагая, что вот теперь-то, после отставки Романа Авдеевича, откроются все подвалы, вместо этого однажды раздался междугородный звонок. Ласковый голос сообщил, что будет говорить сам Роман Авдеевич собственной персоной. Надо признаться, что автор видел Романа Авдеевича только в президиумах, на трибуне, лично знаком не был, не имел такой возможности, то есть находился в положении обыкновенного населения. Немудрено, что звонок этот ошеломил автора, тем более, что Роман Авдеевич после нескольких слов вдруг спросил, как движется работа над книгой о нем. Автор пришел в полное смущение, спросил, откуда, мол, известно, Роман Авдеевич засмеялся – на том, как говорится, стоим, такая у нас служба, чтобы все знать. Пишем потихоньку, сказал автор. Роман Авдеевич одобрил, дело полезное, для молодежи особенно нужны достойные примеры. "Чего ж ко мне не обратился,– спросил он, легко перейдя на ты,– как же писать, не пообщавшись со своим героем?" Автор забормотал, что не осмелился беспокоить, но Роман Авдеевич прервал его, отечески пожурил и пригласил приехать к нему в Подмосковье, привезти рукопись, ознакомиться; неважно, что не кончена, неважно, что черновик, внесем поправочки, уточним, посоветуем и в дальнейшем поспособствуем. Автор мямлил, отнекивался, ссылался на здоровье. Человек воспитанный, добрый, он не умел отказывать наотрез, а тут еще Роман Авдеевич заострил голос – не покойник же он, рано списываете, боишься к опальному ехать, не бойсь, и сделал намек, не то чтобы угрожающий, скорее предупредительный, как будто ножичком поиграл. Так что давай, не откладывай, заключил он с уверенностью.
Друзья и сослуживцы автора считали, что такой случай грех не использовать. Настоящий историк должен жертвовать, если надо, и своим самолюбием, и поклониться, и притвориться, лишь бы материал заполучить.
24
Забор был глухой, высокий. Автор нашел кнопку, позвонил, вскоре в дверке открылся «глазок», тетка выслушала его, и через некоторое время он попал внутрь. Широкая аллея вела к трехэтажному дому с колоннадой. Дом, облицованный диким камнем, походил на замок или крепость. Автора привели на веранду, где за светло-желтым полированным столом сидел хозяин. Издали он в точности совпадал с портретом, тем самым ...
