Текст книги "После свадьбы. Книга 1"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Логинов рассеянно щурился, занятый своими мыслями. Только к последней фразе он прислушался.

– Правильно. – он сказал это медленно и положил руку на телефонный аппарат. От этого непроизвольного властного движения Лосев вздрогнул и вынул руки из карманов, но уже в следующее мгновение, опомнясь, вызывающе усмехнулся.

– Критикуете? Критикуйте! – По глазам Логинова Лосев понял, что от того ничто не ускользнуло, и ответил ему взглядом, полным откровенной, беспощадной ненависти. Он не в силах был ее скрыть и не желал скрывать, мстя себе за свой позорный испуг.

– Вы мастер, мастер участка. – Он выговаривал эти слова с наслаждением. – Критикуйте, весьма полезно, особенно в вашем положении. Это утешает…

Логинов задумчиво кивнул и направился к двери.

Цеховая контора помещалась на втором этаже, с открытой лестничной площадки открывался вид на главный пролет цеха. Огороженная поручнями площадка железной лестницы висела капитанским мостиком. В прозрачной синеве мчались, поблескивая сотни станков. Стальные поручни мелко дрожали под руками Логинова. Он стоял, широко расставив ноги, хмурый, весь словно сжатый в кулак. Внизу, прислонясь к бетонной колонне, стояла Вера Сизова. Мертвенная, серая застылость ее лица потрясла Логинова. Когда-то он видел такое же лицо… И все это уже когда-то было; вот эти перила, и цех внизу, и он, в той же позе: только перила не дрожали, они жгли холодом, они были липкие от мороза, и в цехе была тишина. Логинова вызвали с фронта. В обкоме ему сказали: принимай завод, фронту нужны мины и снаряды. Вот здесь, в главном пролете, собрались те, кто не был эвакуирован, те, кто уцелел от бомбежек, те, кто мог ходить. Свет сквозь замазанные синькой окна делал опухшие от голода лица людей мертвенно-голубыми. Они смотрели на Логинова и ждали. Что он мог обещать им? Ничего – ни хлеба, ни тепла, ни света. Только работу. Под обстрелом, под снегом, летящим в пробитые стены цехов. Насколько проще и легче ему было на фронте, в окопах под Пушкином! Там по крайней мере он мог стрелять.

Он научился в ту зиму угадывать слова по движению губ. У людей не хватало сил перекричать шум станков. Не хватало сил стоять у станка – не держали ноги. Стояли, опираясь на костыли, подвязывали себя веревками к кронштейнам. Не хватало электроэнергии. Четыре человека полдня тащили на санках заготовки со склада в цех. Каждый выточенный корпус снаряда был чудом, и это придавало новые силы людям. Сквозь все прошедшие годы виделся Логинову сияющий восторгом и верой блеск расширенных голодом глаз на серых, отечных лицах.

У него было такое чувство, словно тот военный митинг продолжался. Возле станков лежали не корпуса снарядов, а корпуса фильтров для насосов. Но это тоже, в сущности, снаряды.

Из конторы вышел Лосев, сопровождаемый Ипполитовым и Абрамовым. Лосев что-то рассказывал, они смеялись. Они прошли мимо Сизовой и двинулись по главному пролету. Электрокары сворачивали, уступая дорогу широкоплечему, уверенно шагающему Лосеву. Он поднял руку, приветственно помахал старику Коршунову и лихо сдвинул набок мерлушковую кубанку. Он проходил мимо расточного станка, там, где в 1942 году упала бомба. За станком тогда работал свояк Логинова, отец Игоря. Осколком ему разворотило живот. Станок продолжал вертеться. Когда Малютина уносили, он зло простонал, глядя на Логинова; «Ну, чего же ты?» – и мотнул головой на станок.

Логинов видел сейчас все сразу совмещенным во времени, – и тот старый, довоенный цех с трансмиссиями, и цех, разрытый снарядами, с ледяными наростами на фермах и Лосева, который шел мимо умирающего Малютина, и Веру, маленькую, несчастную, с пепельным лицом, возле бетонной колонны.

«Ну, что же ты?» – спрашивала она Логинова.

Стены цеха растаяли. Он увидел завод на берегу залива, город, пропахший железом и дымом, неутомимый, склоненный над тысячами станков и аппаратов, стоящий у пультов, у печей, – его миллионы рук, держащие лопаты, отбойные молотки, рейсфедеры, кисти. Перед ним возникали друзья, знакомые, однополчане, живые и те, кого он давно похоронил, те, что погибли в войну; он вспомнил вдруг, как уже директором, будучи в командировке в Париже, видел он из окна гостиницы разгон демонстрации рабочих. Он снова услышал завывание полицейских машин, крики избиваемых. Его номер был в первом этаже гостиницы. Прямо перед окном, внизу на мостовой, двое полицейских, схватив за руки маленького человека в очках, молча били его короткими, белыми дубинками. Человек, вскрикивая, отворачивал лицо. На щеках, на подбородке его поблескивала седоватая щетина. Было какое-то мгновение, когда он встретился глазами с Логиновым, стоявшим у окна. «Ну, что же ты?» – крикнули глаза этого человека. Логинов, бледный и потный, заставил себя выстоять до конца…

Он вспомнил еще одну, совсем иную встречу в Париже. Рано утром они с товарищем шли пешком на завод, где принимали станки, и остановились, разговаривая, у огромных павильонов Центрального рынка.

– Вы русские? – обратилась к ним пожилая, осанистая женщина. – Я тоже русская, из Петербурга, – сказала она. – Как там? Правда, что Исаакиевский собор…

– Что – «Исаакиевский собор»? – спросил ее Логинов.

– Ну… – Она запнулась, вспоминая слово, удивленно моргнула и вдруг заплакала. – Боже мой, – всхлипывая, с ужасом произнесла она, – я забыла! Я забываю язык…

Она уже разучилась свободно говорить на родном языке, а Логинову кажется, что революция была совсем недавно, митинги в этом вот цехе, броневики на улицах. Годы сжались, сливались в единый поток – доты здесь, у Нарвской заставы, во время блокады; залпы салютов Победы над Невой; отмена карточной системы… Революция продолжалась, она не кончилась, она идет в Китае, во Франции и здесь, в третьем механическом. Они проходили мимо него, его фронтовые друзья, погибшие от бомб и от голода, его сверстники по Промакадемии – парни, с которыми он впервые садился за Маркса, Игорь с Тоней, они махали из окна вагона; старик подпольщик, который недавно в ЦК восстанавливал его в партии. «Ну, что же ты? – спрашивали они все. – Ну, что же ты стоишь в стороне?» Они ждали ответа, и Вера, стоящая там, внизу, в тени колонны, и Юрьев, и Семен Загода с ребятами…

Время исчезло, оно лишилось всяких примет, ничто больше не обозначало его хода. Может быть, прошло полчаса, а быть может, полгода. Не было ни мыслей, ни желаний, только тяжелая усталость, которой наливались ноги. Выступ колонны скрывал Веру от непрошеных взглядов. Она неотрывно смотрела на железную лестницу, ведущую в контору цеха. На ней появлялись и исчезали люди, неслышные и безликие, как тени. Когда на лестницу ступил Ипполитов, Вера отделилась от стены и окликнула его. Она постаралась объяснить ему все как можно подробнее. Если бы он понял ее, остальное не имело бы значения: можно перенести любое, если он поверит ей. Она смотрела на него доверчиво раскрытыми глазами, так, чтобы он мог увидеть ее всю, до самого дна. Возможно, со стороны ее действия можно истолковать в том смысле, в каком преподнес их Лосев. Она готова допустить, что Лосев искренне заблуждается. Но ведь Лосев – посторонний человек, который ее не знает. А он, Ипполитов, как он мог хоть на минуту поверить ему! Нет, она и его ни в чем не винит, но сейчас, когда она все рассказала, он понимает? Ей ничего не надо, только бы он понял. Он единственный человек на земле, перед кем ей надо оправдаться. Остальные неважно, пусть думают что хотят; она-то знает, что ничем она не поступилась против своих убеждений.

– Не волнуйся, на тебе лица нет, – сказал Ипполитов. – Поправь волосы, неудобно, на нас смотрят… Давай попозже. Ну хорошо, я верю, верю тебе! Только учти – Лосев не из тех, кто заблуждается, он может и подтасовать любые факты, с ним лучше не связываться. Во всяком случае, сейчас тебе не стоит затевать с ним драку. У тебя положение невыгодное. Посуди сама: опровергнуть Лосева тебе нечем, и всякое твое выступление против Лосев расценит как месть. Раз уж так получилось, не торопись, не рискуй. В такой ситуации малейшая ошибка с проектом загубит дело.

– Господи! – тихо сказала Вера. – Разве я об этом?

Слова ее мешались с мыслями. А вдруг многое из того, что мелькало у нее в голове, она не сказала?

Ипполитов громко поздоровался с кем-то.

– Вера, несмотря ни на что, я не желаю тебе зла. Послушайся моего совета. Я опытнее тебя.

– Подожди, я ничего не понимаю… – Она, мучительно морщась, потерла висок. – О чем ты говоришь? Почему ты все о другом?..

– Ты сейчас неспособна ничего слушать. – с подчеркнутым терпением сказал он. – Поговорим в другой раз.

– Нет, нет! Прости меня! Пожалуйста, говори. Я не могу уйти от тебя так. Алеша, мне нужно одно: ты веришь мне? До конца веришь? У тебя никаких сомнений не осталось?

Раздраженные утешения… Округлое движение рук. Милосердно опущенные глаза…

Вера поймала его руку.

– Зачем ты хитришь? Это нечестно!.

– Ах, нечестно?.. Я хитрю? А ты? Ты не отрицаешь, что кандидатуру Малютина выдвинула именно ты, и ты настаивала на ней? Хочешь знать, почему? Ты ненавидишь Тоню. Ты боишься ее. Что, неправда? Лосевские догадки – это чепуха. Ты обрадовалась возможности удалить Тоню. Чем она виновата? Ты этим ничего не добьешься. Уверяю тебя. Наоборот… – Он боязливо поглядел на ее лицо. – Ты сама вынудила меня. Я не хотел сейчас ничего говорить. Это наше с тобой частное дело. Возможно, ты не отдавала себе отчета в своих чувствах. Бывает так, что человек действует подсознательно…

Она долго шла через весь цех к выходу. Руки ее висели, длинные, нескладные руки. Она вдруг ощутила всю свою угловатую, некрасивую фигуру, острые ключицы, проступающие под кофточкой. Чучело, огородное чучело в ярко-зеленой, клетчатой юбке. Заплакать бы. Как бабушка успокаивала: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Плакать до тех пор, пока вместо слез останется всхлипывающая боль.

Она остановилась в полутемном тамбуре у цеховых ворот, не понимая, куда идти, что делать.

– Посторонитесь, гражданочка! – крикнула вахтерша, открывая ворота.

Грузовик, громыхая железом, въезжал в цех.

Никому не было дела до ее переживаний. Женщины на улице сбивали лед с путей. В закоулке между цехами ремесленники разбирали огнеупоры. Некуда было скрыться, остаться одной. И уйти она не могла. Ее ждали в металлургической лаборатории, надо было принести им новые режимы. В инструментальном – заказать тягу для выключателя. Вечером – заседание комсоргов о месячнике рационализации. Хочет она или не хочет, она должна идти, говорить, смотреть чертежи, что-то отвечать, что-то считать. Что из того, что стрелка часов сломалась? Механизм продолжал работать, заставляя обломок двигаться.

Эта спасительная беспощадность держала ее, как держат корни разбитое молнией дерево; она держала ее как костыли, как земное притяжение.

Из комитета Вера вышла вместе с Геней Рагозиным. Она чувствовала себя разбитой, на улице она взяла его под руку. Он смутился от удовольствия и принялся расписывать свои лыжные рекорды. У пивного ларька ругался пьяный. По щекам его текли мелкие слезы. Он поднимал руку с пивной кружкой и осторожно, чтобы не расплескать пиво, терся хлюпающим носом о рукав.

– Макарьев опять пошел вразнос. – сказал Геня. – Ты была права. Гнать его с завода!

– Не знаю, – сказала Вера. – А почему он пьет?.. Не знаю, ничего не знаю…

Впервые она поняла, что нельзя так легко и просто осуждать людей.

– Как по-твоему, существуют обстоятельства, при которых можно покончить с собой? – спросила она.

Ошеломление Геннадия позабавило ее.

– Не беспокойся, у меня чисто теоретический интерес.

– Самоубийство – это трусость! – с жаром заговорил Геня. – Даже в капиталистической стране человек обязан бороться до конца. Во время войны остался последний патрон. Грозит плен. Застрелиться или застрелить фашиста? Я бы лично не застрелился. Я застрелил бы фашиста. А в плену тоже можно поднять восстание. Я читал, что в концлагере Бухенвальде и то наши сумели поднять восстание.

Вера слушала его с тем же чувством, с каким недавно листала свои школьные тетрадки. Прошел трамвай. Она посмотрела вниз, на колеса, в то место, где они накатывались на блестящую сталь рельсов.

Геня проводил ее до дома. Вера села на лестничный подоконник; Геня стоял перед ней, держа ее руку в своих руках. Она не противилась. Ей было приятно, что можно еще некоторое время ни о чем не думать, не быть одной. Он что-то говорил, бледнея и волнуясь. Она смотрела на него издалека, задумчиво и равнодушно. Потом он осторожно обнял ее. Рука его дрожала. «Сейчас он меня поцелует», – устало подумала Вера и закрыла глаза. Геня притянул ее к себе, поцеловал в сомкнутые губы. Откинутая голова ее лежала на его руке, он целовал ее щеки, глаза, лоб. Вера открыла глаза. Она увидела его лицо, отшатнулась, соскочила с подоконника.

– Ты дурак. Дурак! Я подлая, а ты дурак. Как тебе не стыдно? Как это все гадко! Хотел пожалеть?

Она повернулась и побежала по лестнице.

Спустя две недели Логинов, уже назначенный директором завода, вызвал Сизову.

Просьбу ее о посылке в деревню завод не удовлетворяет. Предстоят большие работы по автоматизации оборудования. В этом отношении большой интерес для завода представляет первая установка программного управления «Ропага». Решено на опыте реконструкции «Ропага» создать специальную группу электриков, конструкторов, механиков. Возглавлять группу будет она, Сизова. Сейчас важно установить моторы и все готовые элементы программника на «Ропаг». Не медлить, потому что придется наверстывать к концу квартала, чтобы не сорвать план.

Сизова сидела наклонив голову. Волосы ее безжизненно свисали путаными прядями.

– Но как же вы мне доверяете? Ведь вы слыхали… – Голос ее задрожал. – Нет, я не то, зачем спрашивать, – значит, вы ничему там не поверили… – Она отвернулась. – Такой группе нужна производственная база.

– Разумеется, – сказал Логинов. – Вы не будете зависеть от Лосева. Вы получите максимальную самостоятельность. Впоследствии. Пока что придется с ним кое в чем контактоваться.

Она согласно кивала, но глаза ее померкли.

– Спасибо, Леонид Прокофьич… Только я не хочу заниматься этим.

– Почему?

Она безразлично пожала плечами. В усталых, твердых морщинках ее лица Логинову вдруг померещилась ее будущая старость – усталая и безразличная. Он представил себе, что именно эта трещина может пройти через всю ее жизнь. Его охватила тревога.

– Ого, как легко, оказывается, вас сломить… А не кажется ли вам, что Лосев этого и добивался?

Вера молчала.

– От первого удара впасть в отчаяние и отказаться от борьбы, когда есть все условия! Кто разрешил вам так распускаться? Смотрите, на кого вы похожи!

– Вас лишь станки заботят, – сказала Вера. – А что изменится для меня? Ничего. Я так и останусь, измазанная грязью. Меня еще пуще станут обвинять. Зачем мне это? Ничего мне не нужно. Мне тяжело приходить на завод. Я хочу уехать. Отпустите меня.

Логинов с грохотом отодвинул кресло.

– Обидой своей наслаждаетесь? – Он заходил по кабинету. С непривычки он не мог долго сидеть за столом. – Ах, я несчастная, меня оклеветали, так вот же вам, я отомщу. Не трогайте меня я хочу жить спокойно…

Слова были его и не его. Он где-то их слышал, но сейчас ему некогда было вспоминать. Его возмущало неблагодарное равнодушие этой девчонки. Никакие доводы не доходили до нее. Взгляд ее пустых глаз сопровождал его без тени волнения или сочувствия. Так, стоя у переезда, смотрят на проходящий с грохотом трамвай. Давай ей хоть торбу с пирогами, хоть черта с рогами! Главный инженер, подготавливая проект приказа, убеждал Логинова отложить работы по модернизации, доводы его были обоснованные и разумные, – никто, в сущности, не требовал от завода разворачивать массовую модернизацию станочного парка. Имелись куда более срочные работы, и Логинов поймал себя на желании отложить приказ до лучших времен. Став директором, он на самом себе немедленно ощутил неумолимое действие многих вполне законных, но мешающих сил.

Встревоженный своими сомнениями. Логинов решительно подписал приказ. В сущности, история с Верой Сизовой подтолкнула его согласиться принять должность директора. Ему почему-то казалось, что Сизова должна это почувствовать. И вот ее признательность! Он пожалел, что здесь нет Юрьева. Пусть бы полюбовался на директорское житье.

– Поймите, появится у нас хоть один станок с программным управлением – сразу повысится общая культура производства. Станок потащит за собой, подтянет. Инженерия наша взыграет! Допустим, вы отказались, Вера Николаевна. Дальше что? Выиграл от этого завод? Нет. Работы затормозятся. Это как, справедливо? Это еще большая несправедливость.

– А я где? Я, человек?.. Вы хотите выкупить мою обиду. Мне ваши подарки не помогут, Леонид Прокофьич. Вы-то знаете, каково жить, когда несправедливость…

Он почувствовал колющую жалость к этой девочке: ребенок, маленькая, измученная девочка.

– Вы нытик, интеллигентская хныкала! – прикрикнул он. – Не смейте распускать нюни! Какая вы, к черту, комсомолка! Вам дают возможность бороться за справедливость. А вы что, предпочитаете получить ее из чужих рук? Вот вы сказали про меня…

Она выжидающе подняла голову.

Он молчал, потрясенный пришедшим ему сравнением. Он вдруг поставил себя на место Сизовой, ясно ощутил ее мысли и чувства, потому что они были чем-то схожи с его собственными мыслями и чувствами, когда он вот так же сидел в кабинете секретаря горкома. И потом, позже, когда спорил с Юрьевым. Он глядел сейчас на себя глазами этих людей, особенно секретаря горкома, человека, к которому тогда испытывал неприязнь, вероятно, такую же, как сейчас Вера Сизова к нему. Он понял этих людей и только сейчас мог оценить терпеливое внимание к себе. Да, он был ничем не лучше этой девочки. Индюк, надутый своими обидами. Запоздалый стыд жег его. Старый коммунист, тертый-перетертый жизнью, вел себя в точности так, как эта девчонка. И с ним нянчились, его уговаривали, упрашивали.

– Кроме ваших настроений. Вера Николаевна, – покашляв, сказал Логинов, – есть еще интересы завода.

С горьким удовольствием повторяя слова секретаря горкома и Юрьева, он обращался не к ней, а к самому себе.

В конце концов проще всего было заставить Сизову, и делу конец. Но он тут же вспомнил, что и с ним могли бы так же поступить: обязать в порядке партийной дисциплины. А ведь не сделали. И это было мудро. За Веру Сизову тоже надо побороться. Помочь ей понять, разобраться.

– Кстати, откуда Лосеву известно о проекте Малютина? – спросил Логинов, провожая Веру к дверям.

– Не знаю. Вероятно, он рассказал Лосеву.

– Следовательно, Лосев перед отъездом Малютина знал, что у него есть готовое решение по резцам?

– Но Лосев ведь хлопотал, чтобы Малютина оставили.

– Вы не слыхали: когда Лосев хлопотал за Малютина, то ссылался на его изобретение?

– Нет, – недоумевая, сказала Вера, не понимая хода мыслей Логинова. – Нет, я не слыхала. Я знала, что Малютин работает, мы вместе с ним прикидывали кое-какие идеи, но до реального было далеко. Для меня было неожиданностью, когда Лосев сказал об этом.

– Может быть, он выдумал?

– Н-нет.

– Вы верите ему?

– Леонид Прокофьич! Ведь он коммунист. Он главный механик. Да и зачем ему врать? И про меня он, наверное, тоже говорил искренне.

Изо всех сил она цеплялась за остатки своих прежних представлений.

– Допустим, – размышляя, согласился Логинов. – Итак, получается, что Лосев знал о проекте Малютина, никому ничего не сказал об этом и позволил ему уехать с этим проектом.

– Не знаю, не знаю, мне-то что… – машинально повторила Вера, но взгляд ее, тревожно устремленный на прищуренные глаза Логинова, ожил, остро блеснул; в глазах Логинова Вера прочитала ответ на свое смутное, только что рожденное подозрение.

В тот же день, будучи в Смольном, Логинов встретил секретаря горкома. Увидел он его в конце длинного смольнинского коридора, и, хотя Логинову надо было идти в другую сторону, он, подчиняясь безотчетному желанию, догнал секретаря горкома. Заслышав позади себя шаги, тот обернулся, остановился. Поздоровались.

– Ну, что скажешь? – спросил секретарь.

– Да ничего, – улыбаясь, ответил Логинов.

– Давай, давай, выкладывай свои претензии.

– Никаких претензий.

– Так не бывает, – убежденно сказал секретарь. – Раз ты директор, у тебя должны быть просьбы, жалобы и претензии.

– Ей-богу, нет… То есть, конечно, есть. – И Логинов опять засмеялся, испытывая смущение от явной странности своего поведения и в то же время уверенный в том, что секретарь горкома должен понять его.

«Чего ж тогда тебе надо? Зачем ты остановил меня?» – мелькнуло в глазах секретаря горкома, но сказать он ничего не сказал и от этого тоже смутился.

– Коли так, то есть к тебе просьба: возьми заказ для метро, – сказал секретарь, и они оба нахмурились и с облегчением заговорили о заказе.

Сверх всякого плана Метрострою надо было срочно дать несколько сложного профиля ободьев. Логинов сразу подумал про «Ропаг». Даже после частичной реконструкции изготовить на «Ропаге» эти детали можно будет за короткий срок. Но, разумеется, он ничего не сказал о «Ропаге», а, наоборот, принялся кряхтеть и жаться, рассуждая о том, как перегружен механический парк и карусель в особенности, и какая предстоит морока с фондами, и что будет с планом. И секретарь горкома, прекрасно понимая, что иначе Логинов говорить не может, уговаривал его и доказывал, что метро – общее дело, и рабочие Октябрьского особенно нуждаются в трассе первой очереди. Он говорил ему все то, что на следующий день Логинов повторит своим инженерам и начальникам цехов, которые попробуют отбиваться теми же доводами, какими сейчас отбивался он.

Договорившись, они молча, улыбаясь, стояли друг перед другом.

– А ты помолодел, – сказал секретарь горкома. – Как будто тебя живой водицей спрыснули.

– Не спрыснули – с головой окунули! – засмеялся Логинов.

Он хотел сказать совсем другое, что-то теплое, большое, но знал, что безнадежно пытаться передать это словами, пришлось бы рассказывать и о Лосеве, и о том, какой он. Логинов, получил урок, и как он собирается воевать за Сизову, о своих размышлениях по поводу справедливости, и все равно это было бы не то, потому что то, что он хотел передать, было куда больше и сложнее, и это можно было выразить лишь молчаливой улыбкой.

(Продолжение следует)