Текст книги "После свадьбы. Книга 1"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Ни разу еще с такой силой не ощущал он всю беспощадность груза своего начальствования.
– Конечно, резцов вам не хватит, если их на халтуры гонять, – сказал он, с тоской отмеривая необходимую дозу служебного порицания.
В тот же вечер, переливая молоко из бидончика в кастрюлю, Тоня случайно заметила на дне бидона мелкие железные опилки, жирные от солидола или солярки. Бидончик этот приносила из Ногова дочь Петровых и оставляла для Игоря в мастерской. Это был обычный двухлитровый алюминиевый бидончик с крышкой: утром Игорь забирал его с собой, отдавал Петровых и на следующий день приносил домой с молоком.
Тоня плеснула молоко на ладонь. В голубоватой лужице плавали черные точки опилок, окруженные желтыми маслянистыми шариками. У Тони вздрогнул подбородок, она провела рукой по щеке, взглянула на Игоря, и острая жалость уколола ее.
– Вот где настоящая классовая борьба, – вымученно засмеялась она.
Она убеждала его показать эти опилки Чернышеву, пожаловаться в партбюро, чтобы знали, какие условия его окружают.
В обеденный перерыв Игорь зашел в конторку. Он вернул Петровых бидончик и попросил вместо литра принести два, а то вчерашнее молоко пришлось вылить.
– Это почему?
– Опилки туда кто-то насыпал.
В конторке было многолюдно и шумно. Закусывали, сидя у печки, оглушительно стучали костяшками, играя в «козла», кто-то вслух читал газету; слова Игоря выстрелом пробили этот шум.
Петровых заглянул в бидончик, покачала головой.
– Во зле и соблазнах лежит мир.
– Товарищ, вероятно, считал, что железо необходимо для организма, – небрежно усмехнулся Игорь, всячески показывая, что его не запугаешь подобными штучками. Никто не принял шутку, все оставались серьезными, и ему это понравилось.
Выходя из конторки. Игорь услыхал, как Ахрамеев стукнул кулаком по столу и затейливо выругался.
День продолжался, обычный, копотный, лязгающий гусеницами, хлопотливо мечущийся вокруг разобранных двигателей. Он тащил Игоря на склад, заставлял отсчитывать дефицитные сальники, подписывать наряды, он гонял бригадиров, он прикидывался обычным днем. Но в его подчеркнуто будничной поступи нарастала напряженность.
Каким-то внутренним зрением Игорь вглядывался в лица людей, склоненных над тисками, освещенных пламенем горна, чумазых, потных от натуги, бледных от синеватых вспышек сварки, таких разных и таких одинаковых в своей непостижимости. Кто, кто из них?.. Угрюмый Анисимов с чугунно-тяжелой челюстью, болезненно-вялый Мирошков, Ченцова, озорно играющая глазами, ворчливый Саютов?.. «За что? За что они так?..» – с мучительным недоумением спрашивал он себя. Он готов был подозревать любого, и оттого, что в каждом видел врага, он был противен самому себе.
Напряжение этого дня разрешилось бурным, путаным и неожиданным разговором, начатым Ахрамеевым и Петровых подле стола, за которым Игорь проверял наряды.
– Легко казнить за грех. А ты вникни в душу человека, откуда там злоба, – смиренно, поучающе наставлял Петровых.
Ахрамеев непримиримо тряхнул чубом.
– Ясное дело, откуда – пережитки капитализма в сознании.
– Попка ты, прости меня грешного, – сокрушенно и снисходительно определил Петровых. – Пережитки! Тот, кто этот капитализм пережил, получше вас знает цену советской власти. Мне, считай, пятьдесят пять есть, самый что ни на есть пережиток. А видел ты меня, к примеру, выпивши на работе? Опоздал я? То-то же.
– Если опоздал, так, выходит, хуже всяких пережитков? – обиженно сказал Яльцев.
Подошли братья Силантьевы, Лена Ченцова, Сысой, Мирошков. Подхлестнутые общим вниманием, голоса крепли, скрещивались, разбегались возбужденным гамом.
– Вот он, башибузук. – Петровых ткнул пальцем в Костю Силантьева. – Намедни кричал, за что «ХТЗ» ему дали, когда этот «ХТЗ» старше его…
– Тридцать шестого года выпуска, – подтвердил башибузук.
– Ты, парень, не то что кулака, единоличника живого не видел. А кто не пережил, тому все подавай наготове. А не подашь, так и вся сознательность пропала.
– На заводах, там с семнадцатого года капиталистов не видали, а рабочий класс сознательней нас, – сказал Ахрамеев.
– Там опилки не подсыпают! – крикнула Лена Ченцова.
– С рабочим тракториста не сравнишь, – тихо сказал Мирошков. – Я вот что за станком заработаю, тем и живу. – Он посмотрел на Игоря, как бы оправдываясь. – У тракториста другая линия. Жена в колхозе, корова, поросенок, участок соток тридцать. На худой конец и без МТС прокормятся. От колхоза отлепился и рабочим еще не стал…
– Поросенок тут ни причем, – внезапно обиделся Яльцев, – если у тебя рабочее сознание…
– То и поросенок у тебя сознательный, – захохотал Ахрамеев.
– А ты не шути, можно и без поросенка шабашки сшибать будь здоров.
Мирошков, слабо краснея, вздернул голову, стараясь смотреть прямо и в то же время ни с кем не встречаясь глазами.
– Нет, товарищи, подсыпать стружку не просто озорство, – горячо и убежденно сказал Ахрамеев.
– Вражеская выходка! – объявил Сысой.
– Какая-то контра орудует!
– Ну, уж сразу контра, – не соглашался Петровых, – скорее всего хулиган какой…
– Нет, это вылазка! – крикнула Лена Ченцова. Она вся трепетала от возбуждения.
Негодование и общий враг часто объединяют людей сильнее самых красноречивых призывов. Особенно в молодости, когда возможность борьбы заманчива, как праздник, когда воображение рисует врагов, известных по книгам и кино, и не каких-нибудь там бюрократов или врачей, а тех, кто травил скот, жег элеваторы, зарывал зерно.
Случай с опилками волновал как запах пороха и звуки выстрелов. У этих молодых, не видавших коллективизации, помнящих войну лишь детьми, заговорила кровь их отцов, которые когда-то насмерть воевали с кулачьем вот в этих же деревнях, дрались с немцем, партизанили в Бажаревском лесу…
– Помните, как враги наскакивали на Давыдова в «Поднятой целине» – произведении Шолохова? – зазвенела Лена Ченцова. – Давыдова тоже послал ленинградский рабочий класс…
– Ишь ты, как на уроке выдает! – подмигнул Ахрамеев.
Лена полоснула его уничтожающим взглядом, повернулась к Ахрамееву спиной и взяла за руку Костю Силантьева.
– …Человек рвался к нам со всей душой, а мы? Встречаем его, как в те времена!
Петровых покачал головой.
– Твои, девушка, догадки сладки… Да, может, уезжать-то было не дюже сладко. А он поехал – вот что ценить надо.
– А у нас ему подножки ставят…
– Ставят, которые бока себе пролежали…
На Игоря смотрели с восхищением, с гордостью, с сочувствием. Это было так неожиданно, что он растерялся. Он закинул ногу на ногу. Но тотчас почувствовал всю мальчишескую глупость этой позы. Он не знал, что ему делать, куда девать руки, ноги. Было бы легче, если б его ругали. Ему стало совестно, как будто он в чем-то обманул этих людей, и каждую минуту обман может раскрыться. Подумаешь, опилки – мелкое хулиганство, он хотел сейчас, чтобы в него стреляли ночью из обреза, тогда бы он…
Игорь встал, оперся о стол; все выжидающе смотрели на него.
– У кого есть ко мне какие вопросы? – с отчаянием сказал он.
Пробежал добродушный смешок. Кто-то разочарованно вздохнул.
– Товарищи комсомольцы! – медленно, угрожающе сказал Ахрамеев, Угольные глаза его посверкивали. – Надо иметь понятие. Какие наши задачи? – Он взмахнул рукой, чуть-чуть излишне картинно, за что немедленно получил отрезвляющий смешок Лены Ченцовой.
– Некоторые могут строить смешки, но опилки – это не факт, а истинное происшествие. Кое-кому не нравится дисциплина и наши рабочие порядки. Так я ответственно заявляю – у комсомольцев номерки будут висеть за двадцать минут до гудка!
…Рабочий день догорал, оставляя холодный, оседающий дым, стынущий металл моторов. День привык уходить вместе с замирающим перестуком движка электростанции, с меркнущим светом электрических ламп, но вот стих шум станков, погасли лампочки, а он все еще оставался в мастерской, в разноголосом, то затихающем, то вновь вспыхивающем разговоре.
Вышли из мастерской вместе. Ахрамеев запел «Матросский вальс», подхватить не сумели: не знали слов; несколько песен перебрали, никак не могли спеться, пока Игорь случайно не подсказал: «Крутится, вертится шар голубой». Это было уже у развилки дорог. Все остановились и не разошлись, пока не допели до конца.
– «Где эта улица, где этот дом», – пел Игорь, и ему хотелось, чтобы Тоня слышала его голос, слитый с этими нестройными, еще сбивчивыми, но дружными голосами. «Неужто это и впрямь может оказаться та улица и тот дом?» – скользнуло где-то тревожно и недоверчиво. Он усмехнулся, и все же от этой мысли остался туманный светлый след.
Домой он шел вместе с Мирошковым. На западе еще остывала желтая заря, а над головой небо быстро тяжелело густой синью. Снег, весь исхоженный, в черных дырках от проваленных следов, пахнул весной. В сумерках запах идущей весны был особенно явствен.
– Игорь Савельич, – вдруг тихо сказал Мирошков, – а шут с ней, с халтурой, возьму я с них быстрорезами.
Они подошли к дому. Сквозь освещенное окно виднелась большая, заставленная кроватями комната Мирошкова. За пустым столом сидели сыновья с ложками в руках. Жена Мирошкова резала хлеб.
– Сколько они платить договорились? – спросил Игорь.
– Семьдесят рублей… Вы только моей хозяйке не проговоритесь.
– Хорошо, – сказал Игорь, и ему стало обидно оттого, что никто не узнает об этом поступке Мирошкова, в газету не напишешь, даже Чернышеву не расскажешь.
– Только, чур, резцы мне, – предупредил Мирошков, – другие тоже могут постараться.
– А если в долг штучки три?
– В долг?.. Ладно.
Игорь вложил в рукопожатие все, что осталось недосказанным.
Запах весны и это огромное небо, пробитое тысячами мелких звезд, песня, что, разделившись, летела и со стороны Ногова и по дороге на выселки… Игорь остановился на крыльце. Впервые он прощался с прошедшим днем без горького чувства одиночества. Впервые он чувствовал свою силу и то, что он нужен, и то, что он что-то может.
Глава третья
Наутро Чернышев попросил Игоря принести сводку о ходе ремонта. Он только что вернулся из одного колхоза и опять уезжал в другой дальний колхоз, имени Чапаева. На вьюшке печки дымились его мокрые перчатки. Чернышев сидел, опираясь грудью о стол. Тяжелая голова его словно продавливала плечи.
Зазвонил телефон.
– Опять авария? – спросил Чернышев в трубку. – Больше машин нет. Остальные возят корма. Государство подождет два дня, а коровы ждать не будут, им есть надо. Да, разумеется, вам отвечать не придется, вы позвонили, вы свое дело сделали. До свидания. Всего хорошего. – Он аккуратно положил трубку на рычаг и некоторое время молча смотрел в стол.
– Авария – это тот же падеж… – сказал он. – Уже пять коров…
Он поднял голову, встряхнулся, спросил, как обычно:
– Есть какие-нибудь замечания?
– Нет.
– Подождите. – Чернышев потер лоб, что-то вспоминая, взгляд его прояснел, блеснул смешинкой, или это почудилось Игорю? – Значит, нет замечаний?
– Нет, – твердо сказал Игорь, в коридоре он встретил Тоню.
– Ну, как? – спросила она, кивнув в сторону кабинета Чернышева.
– Я про опилки не сказал.
Она удивленно изогнула брови.
– Боишься?
– В том-то и дело, что не боюсь. – Игорь улыбнулся и принялся ей объяснять.
– И все-таки чего-то боишься. – Она пожала плечами. – Не понимаю.
Комсомольцы по очереди группами дежурили у табельной доски. Они встречали опоздавших целым оркестром: били в рельсу, стучали по железной пожарной бочке, провожали с частушками до бригадира. Самые упорные противники табеля, и те не выдерживали дружных насмешек. С каждым днем на доске появлялось все больше номерков, они победно блестели за проволочной сеткой, как выбитые мишени.
Но, по мере того как табель налаживался, возникали другие непредвиденные трудности. При малейшей заминке с деталями бригадиры поднимали шум: какой толк в ваших гудках, если потом простаиваем часами! Раньше бригадиры как-то сами изворачивались, добывали, выпрашивали, выменивали детали друг у друга, теперь они дружно насели на Игоря: подавай, обеспечивай, мы вовремя приходим на работу, так и ты, будь добр, покрутись.
А на складе царила неразбериха, инструментального хозяйства не существовало, поводы для простоев возникали ежеминутно. Игорь сам носился и за раздатчика, и за контролера, и за наладчика, а главным образом за добытчика.
Он ничего не успевал, ему казалось, что работа шла еще хуже, чем в первые дни по приезде. Во всяком случае, тогда он не чувствовал себя виновным во всех непорядках. Теперь же все упиралось в него, все сводилось к нему, он становился главной причиной всех задержек, всех перебоев.
– Стоим, товарищ начальник! – кричал ему через всю мастерскую Анисимов. – Осей нет, уплотнениев нет! Номерок повесили, разрешите домой идти?
Игорь с бессильной, но непримиримой ненавистью смотрел на багровое лицо Анисимова и бежал в кузницу выяснять насчет осей.
Когда человек борется один против всех, он волен в своих поступках и настроениях. Он один, у него еще нет сторонников, его правота никому еще не видна, он может сбросить ее тяжелую ношу, никто не осудит его за это, он может вовсе отказаться от нее, и никто от него не отвернется. Не раз Игорь готов был отступиться от своей затеи с табелем. Если бы он был один… Но теперь поздно. За ним уже шли, в него верили. Уже одно это делало совершенно невозможным всякое отступление. Чем труднее приходилось его сторонникам, тем тверже он должен был держаться. Он отвечал перед ними и за них.
Сквозь задымленную полутьму мастерской он вдруг замечал блестящие глаза Лены Ченцовой, устремленные к нему с восхищением, с тревогой, с готовностью, или дружескую улыбку Ахрамеева. И ему становилось легче.
Нужно было расчистить завал у склада. Игорь предложил Анисимову выделить людей из его бригады. Анисимов отказался.
– Меня ваш завал не щекочет, – сказал он. – У меня свои прыщи чесать рук не хватает. – И как бы в подтверждение он с наслаждением зачесал в лохматых волосах.
– Отстраняю вас от должности бригадира, – сказал Игорь.
Анисимов пожаловался Чернышеву.
Уважение, с каким Чернышев выслушивал Анисимова, разозлило Игоря. Кто-кто, а Чернышев, старый производственник, бывший и начальником цеха и главным металлургом завода, должен понимать, что такое дисциплина. Разве это рабочие? Это собственники. Им наплевать на производство, они ни о чем не болеют…
– Вы, как я заметил, часто сравниваете кадровых заводских рабочих с механизаторами, – сказал Чернышев. – Вы обращаете внимание исключительно на недостатки здешних рабочих. А как, по-вашему, есть у них свои положительные качества?
Игорь честно подумал и сказал решительно:
– Какие у них могут быть качества! Никаких. Известно, что рабочий класс передовой. А тут… У нас бы такого Анисимова выставили со скоростью звука.
– У вас на заводе рабочим не приходится работать, лежа в снегу, в мороз, – жестко сказал Чернышев. – Неустроенность здесь еще возмутительная – валяются в грязи под машинами. Ни на одном заводе нет таких условий труда – без инструментов, без чертежей. Рукавицами, и теми мы не обеспечиваем. Столовой нет. Помыться негде. И ничего, не ноют. На заводе нам с вами завком голову бы за такие вещи давным-давно свернул. Нет, дорогой Игорь Савельич, лично я многое ценю в наших людях. Если угодно, готов назвать их рабочими.
– А дисциплина? – упрямо напомнил Игорь. – Рабочий человек – это прежде всего дисциплина…
Во время этого разговора в МТС приехал секретарь райкома Жихарев. Улыбаясь, он выслушал Игоря. Его жизнерадостная, краснощекая улыбка появлялась независимо от его желания, она проступала сама по себе, как румянец на его круглом лице. Не переставая улыбаться, Жихарев справился, известно ли Игорю, с какого года Анисимов работает в МТС. Игорь полез за своей записной книжкой, где на каждого из бригадиров была отведена страничка со всеми данными. Жихарев остановил его. В 1937 году пришел Анисимов, когда только организовывалась Коркинская МТС.
Жихарев вспомнил, как после войны, когда на полях еще повсюду валялись мины, Анисимов первым сел за трактор. Многие трактористы тогда боялись пахать, а Анисимов сам ехал туда, где было опаснее, два раза подрывался на минах, во второй раз ему ногу переломило… Сквернослов он, выпивать любит – все это так, да только МТС для него дороже, чем для иного весьма дисциплинированного товарища.
В первую послевоенную весну, можно сказать, на проволоке ездили. Никаких запчастей не было, подбирали всякое старье в утиле, на базах Главчермета, с подбитых, горелых танков приспосабливали детали. Ведра простого не было, чтобы заправить трактор. А как мастерские восстанавливали! Из обгорелых бревен складывали кузницу. Жилье побито, строить не из чего. В кирпичном доме была немецкая гауптвахта, там приспособили контору. Кругом больше ни одного строения. Притащили кузов разбитого автобуса, залатали, настлали нары в два ряда и устроили общежитие. Жили коммуной – и директор МТС, и бухгалтерия, и трактористы, и Жихарев вместе со всеми там жил, он тогда инструктором райкома начинал работать.
Чувствовалось, что воспоминания эти Жихареву дороги.
– Анисимова надо понять, влезть в его душу, – сказал Жихарев. – Конечно, после всего этого он считает, что вы пришли на готовое. Думаете, ему очень приятно было ваше назначение? То-то же. Он буквально кровь проливал за нашу МТС. Старался как мог. Вам теперь этот сарай развалиной кажется. А мы мальчишками бегали смотреть на него, как на чудо индустрии. Анисимов считает себя основателем МТС. Каково ему сейчас?.. Тут вам, товарищ Малютин, надо со всей деликатностью… – Жихарев рассмеялся, обнял Игоря. – Выход для вас один: когда Анисимов увидит, что вы лучше его машины знаете и дело наладили, тут всей его амбиции конец… И вашей тоже.
Вечером Чернышев пригласил Игоря в общежитие.
Никто не объявлял собрание открытым. Никто не выбирал председателя. Чернышев повесил шляпу на гвоздь и, подтянув выутюженные брюки, уселся за широкий, выскобленный добела стол. Трактористы расположились кто на табуретках, кто на дощатых нарах, заваленных тюфяками. Большая керосиновая лампа жарко звенела над столом. На низкой плите в котелках бурлило варево.
Пожалуй, Чернышев прав… Игорь улыбнулся, пытаясь представить, что было бы, если бы комендант их общежития попробовал уложить Геньку на такие нары. Он вспомнил белые салфетки на тумбочках возле кровати. Всякий раз Чернышев оказывался прав, и это раздражало и смущало Игоря. Чернышев не навязывал своего мнения, не добивался признания ошибок. Но его доводы, соображения входили цепко, рано или поздно беря свое. И в этой вечерней беседе с трактористами он также ни к чему не призывал, не требовал никакого решения. Он подбросил несколько вопросов, и костер разгорелся.
– Нам, кривицким, двадцать километров топать, – говорил Силантьев. – Мешок картошки попробуй понеси-ка на себе. Вот и сидишь, пока сельповская машина прихватит. Это не то, что с Ногова прибежать. Боровицкие – те в свою МТС автобусом ездят.
– В Боровицкой, там порядок. Там мастерские отгрохали что твой завод!
– А до Коркина от вас сколько? – ехидно спросил Анисимов.
– Сам не знаешь?.. Считай, все тридцать.
– Небось теща твоя яйца и творог на базар в Коркино тащит, уже в шесть утра сидит, квохчет над корзиной. Без всякого гудка поспевает.
– Зимой только и отдохнешь, – сказал Силантьев, приняв защитно-насмешливый тон. – Летом нам гудка не слыхать, так что мы с машины сутками не слазим.
– Ладно бы на машине, – подал голос Саютов из глубины нар, – а больше под машиной ползаем.
Чернышев сказал:
– Вот и мне кажется: отношение к ремонту в мастерских определяется тем, что главный ремонт мы начинаем весной, в борозде.
Его слова падали, как ветки можжевельника в костер, взметая ливни искр, бегучие языки огня.
Игорь обидчиво напрягся, готовый заслониться, оправдываться. Присутствие Чернышева мешало ему чувствовать себя начальником. Он плохо понимал, куда клонит Чернышев, зачем Чернышеву понадобилось привести его сюда. Чернышев вроде отдавал его на расправу бригадирам, нисколько, не защищал, наоборот, – поддерживал любые нападки на Игоря. Но делал он это так странно, что никто и не заметил, как получилось – новый начальник виноват во всех неполадках и авариях прошлогодней посевной. И когда гора попреков под общий смех рухнула, у каждого осталось чувство смущенной виноватости.
Надо было как-то менять работу мастерских. За последние годы не раз приходилось ремонтировать наспех, и к этому привыкли. Теперь же никто не торопил. Хочешь, чтобы твой трактор исправно работал, ремонтируй на совесть. Но тогда подавайте нам ОТК, и порядок на складе, и мойку, и столовую, чтобы домой не бегать.
…Так бывало и на заводе: поставишь станок в ремонт, по виду достаточно только два-три подшипника сменить: начнешь – глядь, у шестерни зуб выкрошен, пазы износились, вилка разболталась, и пошло одно за другим. Вскоре вокруг голой станины навалены детали, все мелом исчерканы. Так и тут получилось. Табель, требуя заводских порядков, выявил все, что не соответствовало этим порядкам. Как будто собирались крышу перестилать, а оказалось, что и стропила подгнили, и перекрытия слабые, и венцы подошло время менять. Все увидели, какой трухлявый стал дом, а отступать некуда – хочешь не хочешь, строй заново, разобранного не соберешь.
Горделивое ощущение – вот мы боремся с врагами, кругом противники – бесследно растаяло в этом будничном, деловом разговоре. Анисимов, и тот подал голос: мы, если надо, так с зари и дотемна можем работать, мужику не привыкать, – и насмешливый вызов его был направлен только на Игоря. Но теперь, после рассказа Жихарева, Игорь испытывал к Анисимову невольное хмурое уважение. С тайным огорчением он убеждался, что никаких врагов вроде и нет, кругом сидят люди, охочие до работы, которым обидно, что их мастерские хуже, чем в соседнем районе, люди, которым нужно, чтобы тракторы были хорошо отремонтированы; они готовы спать на этих черных, замасленных тюфяках, не видеться неделями с семьей… Они были готовы на все, но ворочать-то, всеми этими делами должен был он. А Чернышев словно этого и добивался – ушел в разгаре споров, оставив Игоря одного среди разворошенного хозяйства…
Пальцы в носке сжимало, и задник тоже стискивал пятку. Тоня, морщась, прошлась по комнате. Отвыкла она от высоких каблуков. Главное же – ноги растоптала в этих кирзовых сапогах. Она всегда гордилась – ножка тридцать пятый номер. Почти детская обувь. Приподняв подол зеленого платья из креп-жоржета, огорченно повертела ногой, обтянутой тонким песочным капроном. Зеркально-черные полоски лакированной кожи, как струйки воды, обтекали черную замшу туфель. Это были дорогие, совсем новые туфли, она купила их к свадьбе. В изгибе подошва лоснилась розовой чистотой. Нога в этой туфле, в светлых чулках выглядела красивой, стройной, и Тоня развеселилась. Она прошлась по комнате. Было так забавно ступать по этому полу в таких туфлях. С высоты каблуков комната показалась ей ниже. Тоня подняла руку и почти дотянулась до тесового потолка. Из-за трещин она побоялась опять ставить зеркало на пол, чтобы посмотреть подол платья издали. В зеркале она помещалась только по грудь, а если отойти, тогда голова не видна, только часть платья от выреза на груди до черного широкого пояса. «Дзик-дзик» – забренчала крышка на кипящей кастрюле.
– Простите, – сказала Тоня, – я танцую с другим.
Она протянула руки и медленно закружилась. Оборки платья раздувались зеленым полушарием.
Отвергнутые парни оборачивались вслед, грустные глаза их провожали ее фигуру, летящую по блестящему паркету зала. Дирижер оркестра искоса следил за ней. Женщины завистливо бледнели и отворачивались. «Кто это? Кто? Откуда она?» – шелестел шепот в зале. «Кто вы?» – волнуясь, спросил ее партнер. Она загадочно приложила палец к губам.
В сенях хлопнула дверь.
– Ого! Это что за маскарад?
Она подлетела к Игорю надушенная, красивая, удивительная в этой избе с керосиновой лампой. Он боялся притронуться к ней, чтобы не запачкать.
– Пригласить бы кого… Эх, сходить бы куда-нибудь, показать тебя такую. Пусть полюбуются, какая у меня жена.
Тоня расцвела.
– А что, если Писарева позвать?
Игорь снял ватник, налил в рукомойник воды.
– Только расстроим человека.
– Зайдем к Чернышевым? Меня Мария Тимофеевна давно приглашала.
К Чернышевым? Игорь помрачнел. Он попробовал рассказать Тоне, что произошло, и сразу запутался в противоречивых чувствах. Виноват, конечно, Чернышев, опытный производственник, он должен был предвидеть и зачесть все последствия, какие повлечет за собою табель. А теперь и отступать некуда. В глазах людей все выглядит так, будто Игорь заварил эту кашу, ну, и сам, естественно, должен ее расхлебывать. А на это годы нужны. Правда, Игорь с его заводской хваткой справится и за несколько месяцев. Но зачем, зачем ему взваливать на себя такую обузу и ответственность! Он смутно подозревал намерение Чернышева специально втянуть его в реконструкцию мастерской, отрезать все пути к отступлению. Значит, Чернышев ценит его, это льстило Игорю, он хотел заработать похвалу этого человека, доказать ему и всем остальным, и Анисимову, и Жихареву, на что он способен. Но в то же время он не желал быть игрушкой в руках Чернышева, он порывался дать понять, что все намерения Чернышева разгаданы и Малютин не тот парень, которого можно поймать на подобные приемчики.
– А ну его, твоего Чернышева… – Он готов был ругать его последними словами. Но когда Тоня сказала: «А чего он вмешивается не в свои дела, у тебя есть начальник – Писарев, и нечего ему соваться», – Игорь посмотрел на нее с недоумением.
– Если бы Чернышев не вмешался, так меня бы съели бригадиры.
Он знал, что ему надо делать, он не знал, как это делать.
До поздней ночи он сидел за книгами.
Наставления и руководства описывали всевозможные способы организации ремонта. На заманчивых рисунках гибкие стрелки ловко направляли узлы тракторов по наиболее экономичным путям внутри мастерской, подробные чертежи расписывали оборудование каждого рабочего места. Всюду авторы распоряжались и наводили порядок в просторных кирпичных мастерских, среди аккуратных новеньких верстаков, а что прикажете делать ему в его сарае, куда не загнать больше четырех машин враз, куда «С-80» вообще не проходит через ворота? Игорь откопал из-под снега и привел в порядок установку для промывки фильтров. Согласно инструкции, ее надлежит смонтировать у окна. А если нет никакого окна и ставить ее придется в темном закутке медницкой среди паров кислоты? Тогда как?
Тоня подходила к нему сзади, обнимала, поставив подбородок на темечко, как он любил. Хоть бы кто-нибудь пришел в гости, отвлек бы Игоря! В Ленинграде они после свадьбы прятались от гостей, не хотели никого видеть, они не открывали на звонки, убегали из дому.
Ей и сейчас вовсе не скучно, ей хочется, чтобы кто-нибудь пришел только потому, что она знает, что никто не придет. Нет, главным образом из-за Игоря.
Вначале Тоня сочувствовала его возмущению – с техникой в мастерских действительно обращались варварски. Но в последнее время она перестала понимать, почему так болезненно он воспринимает здешние беспорядки, то впадает в отчаяние, то мрачно воодушевляется. С какой стати он должен отвечать за их запущенные дела? Они его ишаком считают, как будто один он обязан все тащить на себе. Наваливают на ее бедного мальчика, а у него не хватает духу постоять за себя.
Она гладила его шею, рука ее проскользнула под ворот, к голому плечу, к его горячему гладкому плечу в том месте, где проступает косточка ключицы.
– Если им не нравится, пусть подыскивают вместо тебя другого.
Она почувствовала, как в ответ дернулся мускул на его плече.
– Причем здесь это?.. А другой, значит, справится? Выходит, я неспособен?
– Ай-я-яй, обиделся!
– Ничего подобного. Раз я начал, я должен…
– Почему же должен?
– Потому что… – Его плечо отстранилось от ее руки. – Не знаю.
– Ты, наверное, наобещал?
– Ничего я не обещал.
Он почувствовал, как она недоверчиво покачала головой. Но это была и правда и неправда. Там, в общежитии, он вместе со всеми обсуждал, что именно надо сделать, за что браться в первую очередь, за что попозже. Все обращались к нему. Он не давал никаких обещаний, но кто же сделает, если не он? Ясно, что все так и поняли… И то, что Тоня почувствовала это, рассердило его.
– Не умею я крутить вхолостую, – сказал он, – работать так работать, а не дурака валять.
Руки ее еще обнимали его шею, и подбородок касался его волос, но в этой позе уже не оставалось ласки. Тоня не шевелилась, ей не хотелось первой начинать ссору. Стоит ей выпрямиться, отойти, и они рассорятся. Тогда она спросила: выходит, она советует ему дурака валять, или, может быть, это намек? Интересно, на кого?
– Ни на кого.
Теперь, удовлетворенная своей обидой, она отошла. Скинула туфли. Пальцы приятно заныли. Она запрятала туфли в чемодан и кротко вздохнула. Прибирая на плите, она затылком, спиной чувствовала, что Игорь сидит все так же неподвижно, глядя в стол. Пока она не подойдет к нему, он не сможет заниматься. Он нуждался в ее утешениях. Он мог тысячу раз злиться, грубить, и все же он не мог обойтись без нее. Но почему она должна подойти первая? Мужчин заботит только собственное самолюбие, им стыдно показать свою зависимость и слабость.
Тоня сняла с плиты кувшин с творогом, слила сыворотку.
– Будешь творог есть?
– Нет, не хочу.
Она улыбнулась: он любил творог, особенно теплый. Она вынесла кувшин в сени. Когда вернулась, он по-прежнему сидел, устало опустив голову; потертый воротничок рубашки углом торчал над его шеей.
– Сегодня телефонограмму получила, умереть со смеху! – сказала Тоня. – Представляешь; «Просим дать указания небеспокойству райисполкома поскольку мост противоречит подвозке молока», – и первая расхохоталась, следя за его светлеющим лицом.
– Ну, давай позанимаемся, потом поужинаем. – Она раскрыла учебник по комбайнам. – Отвечай: какая ширина захвата у «СК-2»?
К ней быстро возвращалось хорошее настроение. А может быть, она научилась пересиливать себя?
