Текст книги "Кто-то должен"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
– …Вот мы отплывем, все уйдут с пристани, лягут спать, – прочувствованно говорил Селянин. – А ведь плес останется, ельник в воде, молоко это над травой, для кого ж эта красота будет? Ведь до утра никто не взглянет. Выходит, зазря чудо пропадет. – Он слегка волновался. – Кроме человека ведь никто не может оценить, насладиться. Никто, верно? Не может быть, чтобы природа сама для себя…
– И что же отсюда следует?
Насмешливый тон смутил Селянина, но он продолжал:
– Может быть, природа подсказывает нам: пользуйтесь красотой, принимайте её. – Он стеснительно протянул руку, будто оглаживая эти дали, и леса, и тихую воду.
Дробышев крепко сжал поручни, засмеялся:
– Вам бы поселиться здесь, в тиши. Покой и полное слияние. Чтоб начальство и планы не мешали вашему счастью созерцать, купаться в проруби.
– На свете счастья нет, – мягко сказал Селянин, – а есть покой и воля.
– Как вы сказали?
– Это не я, помните, у Пушкина?
– Покой и воля, – повторил Дробышев с нарастающей злостью. – Ах какой милый рецепт. Пушкин не достиг, а вы достигли. И как же это устраивается в наше бурное время?
Наверное, следовало сдержаться, потому что Селянин сразу замкнулся, выставив свое ленивое равнодушие, даже иронию прибавил.
– Очень просто. Как все великое. То, что меня окружает, и то, из чего состоит моя жизнь, прекрасно. Потому что сама по себе жизнь прекрасна. Примерно как у Гегеля.
– И все? – подождав, спросил Дробышев. – А я-то думал, Пушкин, Гегель, сами-то вы куда делись?
Теплоход разворачивался, выходил на середину реки. Литая полированная волна опять прилепилась к корпусу.
Селянин вздохнул еле слышно, кротко:
– В нашей жизни столько радостей, столько хорошего – принимай и наслаждайся. У нас любят начальством огорчаться. А меня начальство возлюбило, в некотором смысле за то, что не оправдал опасений. Предложил я, к примеру, новую форму сепараторов. Невозможно, говорят, штампов нет. Опасались, что я буду настаивать. А я не спорю. Вправду нет штампов. Будет возможность, они сделают. Они ведь тоже понимают, что к чему. Ужасно им понравилось это доверие. Сами беспокоятся. Парадокс? Представьте, благодаря таким отношениям больше удается сделать.
Зыбкий белесый свет мешал Дробышеву уследить подробности выражения его лица. А все дело было в подробностях, потому что Селянин наверняка лукавил, может, даже издевался над ним. И в то же время Дробышев чувствовал, что Селянину что-то нужно от него.
Селянин тоже беспокойно кружил, как бы подманивал его, дразнил, ни разу не напомнив, чей совет он выполняет, чьи слова повернули его жизнь, или, во всяком случае, способствовали. Он не ссылался, не возвращался к тому дню, но Дробышев все время ощущал скрытое лезвие, нож, который мог блеснуть в любое мгновение.
– Чем же вы заняты, душевно заняты? – идя ему навстречу, спросил Дробышев. – Рыбачите? Смороду выращиваете? Чем вы живете?
– Вы не представляете, сколько всякого, кроме работы. Мы с Лешей цветной телевизор мастерим. Слежу за международными событиями. Китай меня занимает. Я в связи с этим молодого Маркса изучаю. «О краже леса» читали? Замечательно…
Вдали, на горе, сквозь березняк светились серебристые башни.
– Химический комбинат, – пояснил Селянин. – Полная автоматизация. Превосходно сделано.
– Не верю я вам, – сказал Дробышев. – Что-то не сходится.
– Что же именно? – с готовностью отозвался Селянин.
– Вы же талантливый человек… При чем тут цветной телевизор? Нельзя же этим исчерпать…
– Я так и знал, вам нужна моя неудовлетворенность, – подхватил Селянин. – Чтобы я втайне мечтал, грыз себя, сожалел, мучился… Но о чем? Раньше я оттого, что не мог добиться, винил всех…
– А теперь элениум, – тоже прервал его Дробышев. – Таблетка элениума – вот ваш покой. А где же воля, воля-то в чем?
– Я перестал быть рабом своих идей.
– Что же вы, душите их, пока они слепые?
– Нет, я не вынуждаю людей заниматься ими. Если что придет – отдаю, делайте, как считаете нужным. Почему моя идея должна всем нравиться? Не обязательно она самая лучшая, вот, например…
– Ах какая доброта, бери – не хочу, не хотите внедрять – пусть гниет, мне на… – выругался Дробышев.
– Да вы поймите, меня ж никто не заставляет, и я не хочу заставлять, я ради себя, мне самому это приятно. Я ради жены, сына. Могу я позволить себе… Ну как вам это объяснить? Любовь чувствуешь, когда жертвуешь чем-то. Она же конкретной должна быть. Неужели вам никогда не приходило в голову, что сколько б ни сэкономить киловатт-часов, они не прибавят…
– Приходило, давно это известно, я сам наблюдал в Англии, – возбужденно прервал его Дробышев. – Но гражданин где? За что вы боретесь, с чем? Гражданское чувство, без него… это ж мещанство. За чей счет ваш покой? Да, да, сколько вы ни заслоняйтесь Доской почета, все равно…
– А что такое гражданин? Не знаю. «Пройдемте, гражданин». Нечто милицейское, а? Все изменилось. Гражданин – не оппозиция. По отношению к кому мне быть гражданином? К своему директору? Так он болеет за завод больше меня. Лучшее, что я могу, – помогать ему. Кого критиковать? И начальники, и мои инженеры – мы все знаем наши беды. Легче всего – на начальство валить. Я убедился – от такой критики вреда больше, чем пользы. Вот вы вернетесь от нас, допустим, ни с чем. И начнут ваши подручные склонять вас, упрекать. Ну кому, спрашивается, от этого польза? Разве поможешь? Будто вы сами не переживаете.
Они вышли на корму, где было безветренно, тепло, там дремали, похрапывали, примостясь на мешках. Кто-то наливал, бренча бутылкой о стакан, сладко крякал.
Домашние эти, уютные звуки мешали Дробышеву, были против него, они словно возражали ему вместе с этой сонной рекой, рыбачьим костерком на берегу, запахом дыма, со всеми простыми и верными радостями жизни. «Как много аргументов у малодушия, – подумал он, – любые слабости, измены, косность – все они вооружены, у них всякие слова, манки, оправдания…»
– Вы уверены, что им это нужно? – спросил Дробышев.
– Кому – «им»? – голос Селянина дрогнул. Старые морщины проступили на лице Селянина, вблизи оно не казалось уже таким моложавым.
– Клавдии Сергеевне, к примеру. Что, ей так лучше?
– Знаете что… – угрожающе начал Селянин, но вдруг усмехнулся. – А впрочем, давайте выкладывайте, что вы имеете в виду.
– Да так… мне казалось, что все же раньше была у вас какая ни на есть цель. Был смысл, была страсть…
Дробышев остановился, внезапно сообразив, что за это самое он когда-то высмеивал Селянина, ломал его, явственно вспомнилось ощущение хруста…
– Сейчас вы, конечно, вспоминаете тот наш разговор, – казня себя, твердо начал он. – Вы можете спросить…
– А чего вспоминать, чего именно?
– То, что я говорил вам, советовал…
– Подсчитать, проверить? Сперва я пытался, было дело…
– Да я не про то, – раздраженно оборвал Дробышев. – Я про то, что мы потом, и в передней, насчет смысла, и насчет Брагина, и еще…
– Нет, не помню, – глядя ему в глаза и улыбаясь, сказал Селянин. – Память стала никудышная.
– Бросьте, что вы все время придуриваетесь? – в ярости от этой улыбки прикрикнул Дробышев.
– Ей-богу, да с чего вы взяли? И была охота вам ворошить?! – уверял Селянин. – Не знаю, что вам Клава наговорила, на нее иногда находит такое настроение…
– Думаете, это настроение? – мстительно сказал Дробышев и стал закуривать. Когда он поднял голову, Селянин стоял над ним, засунув кулаки в карманы, по-бычьи пригнувшись вперед.
– Послушайте, а что вы, собственно, хотите от меня? Почему вы вмешиваетесь? По какому праву? Вот именно, откуда вы право взяли себе такое – судить? – спрашивал он тихо, ровно, но вздутые кулаки его еле удерживали накопленное чувство.
«Да, да, какое я имею право, – опомнился Дробышев, – если он доволен своей жизнью, почему я считаю, что он должен жить иначе».
Но как только он соглашался, он чувствовал, что все это не так.
– …Похлопотал бы за ваши пластины – и я оправдан, – говорил Селянин. – Реабилитирован. Более того, уверяю вас, да вы бы мое душевное равновесие за образец посчитали. Творческая гармония, самоуглубление, богатство духовной жизни и прочие трали-вали. Но поскольку я отказываюсь, то сразу ничтожество. Погряз. Достоин презрения.
Неожиданный этот выверт поразил Дробышева, прямо-таки парализовал его. Несомненно, Селянин был убежден, что все так бы и перевернулось. Со стороны, наверное, так и выглядит, подумать только – и нечем опровергнуть, ничем не докажешь.
– А у вас какие доказательства? – спасаясь, выкрикнул Дробышев. – Вы же не по существу. Все дело в том, почему вы не хотели помочь. Тут-то и обнаружилась ваша…
Но Селянин, не давая оправиться, сбил его твердым своим голосом:
– …Вам лишь бы подчинить себе, использовать. А все, что вам не способствует, то, значит, плохо. Потому что вы подвижник, вы крест на себя взвалили. У вас великая миссия.
– Я взвалил, я и несу, – болезненно морщась, вставил Дробышев.
Селянин словно и ждал, именно этих слов, этой мучительности, этого последнего всплеска.
– Так ведь не донесете, – с блаженной прямотой сказал он. – Не успеете. Дай бог, если помощники ваши доберутся. Я-то представляю, сколько вариантов перелопатить надо. Ну, допустим, с температурами управитесь. А завершать-то другие будут. Вы даже и не знаете, кому достанется… Вы, конечно, простите меня.
– Валяйте, все так, – согласился Дробышев. – И что же дальше-то, что?
– Я тоже спрашиваю, дальше-то что? И зачем вам это? Продолжали бы работы по электрохимии, книги, теорию, все шло у вас в полном согласии. Ну, появилась проблема, так зачем же самому, и чтоб все мосты сжечь. Правильно я говорю?
– Да, да, правильно, – с какой-то мучительной радостью согласился Дробышев.
– И в самом главном вы не уверены.
– В чем же? – замирая, спросил Дробышев.
– А в том, получится ли у вас. – И Селянин вцепился в него глазами, следя за каждой черточкой.
– Угадали, – с трудом сказал Дробышев. – Принцип-то у нас правилен, но может статься, что осуществить нельзя. С температурой, например. На нынешнем уровне. Так ведь выяснить любопытно.
– А если результаты вы не узнаете, тогда какой смысл? Хорошо, если затянется. А может, и полный пшик.
– Пшик – он уже через год-два обнаружится.
– Тогда что же?
– Тогда освищут. Не пожалеют, – почти со сладострастьем сказал Дробышев. – И правильно сделают. Я ведь свою репутацию заложил. Мне под нее поверили. – Он сел на скамейку. Дерево было влажное, холодное. – Вы спросите: зачем пошел на это?.. Как странно – вы, Селянин, уже не знаете, зачем идут на это, все забыли.
– Я тут ни при чем. Напрасно стараетесь. Мало того, что сами вы не уверены, так ведь и других увлекли. И меня хотите. Вас удивляет, как это я не согласен. Вы готовы всех заставить. Сто человек, тысячу. Вы уверены, что осчастливите меня и других. Да, заставить.
– А как, по-вашему, это делается? – услыхал Дробышев свой незнакомо тяжелый голос. – Какой ценой? Если надо, то и заставить.
– Жалко мне вас, – сказал Селянин, стоя над ним. – Это и есть рабство. Вы раб, вот какой ценой. Весь этот аскетизм ваш. Вам кажется, это высшее достижение. Вы не замечаете, каким вы стали, Денис Семенович. Потому что нельзя работать за счет жизни. Вы вот хотите меня заставить. А жизнь – это больше, чем работа. Я убежден в этом.
До чего знакомы были его слова. Где Дробышев их слышал? Да это он сам произносил их, давным-давно говорил он Селянину примерно те же слова, жизнелюбец Денис Дробышев, отраженный в овальном зеркале, – чудесный портрет, висящий в прихожей над телефоном, удачно найденная поза – прижимая плечом трубку, вывязывая галстук, доволен собой, хорош…
Наставив на Селянина палец, Дробышев беззвучно засмеялся. Смешно, до чего ж смешно увидеть себя в таком обличье.
Ничего не поняв, Селянин встревоженно огляделся.
– Нет-нет, джемпер в порядке, – успокоил Дробышев. – Брюки тоже. Только лицо исчезло. Пропала физиономия. Вы не волнуйтесь, здоровью это не вредит…
Сперва Селянин испуганно отступил, а потом, соболезнуя, покачал головой.
Перегнувшись через поручни, Дробышев ловил в сплющенных разводах воды свое отражение. Размытая его фигура как бы выплывала из круговерти, притягивая к себе, хотелось наклониться еще ближе, лицом к лицу…
Где-то рядом за переборками Селянин осторожно раздевался, блаженно вытягивал тело между простынями. Можно было представить, как он дремотно ухмылялся диковинной этой встрече, нелепому поведению Дробышева и от этого еще полнее ощущал прочность защищенного покоя. Сонное дыхание Клавы сливалось с плеском воды, недавние тревоги растворялись, поднимались легкими пузырьками, и он засыпал – нет, отходил ко сну в сладостном сознании своей правоты и победы.
Но как же это могло быть, как он мог чувствовать себя победителем, если Дробышев не чувствовал себя побежденным? И неправым он тоже себя не чувствовал. Но не могут же оба они быть правыми.
Он с силой оторвался от поручней. Пора спать. Заснуть, отвязаться от всех этих вопросов.
Почему два года назад он все знал, на все мог ответить, ни в чем не сомневался…
Зайдя в туалет, он остановился перед стенным зеркалом, поскреб щетинистый подбородок, попробовал согнать морщины со лба, они спустились к губам, окружили рот глубокими складками. Он вгляделся в глаза, пытаясь понять себя через свое отражение. Тот, из глубины зеркала, тоже изучал его. Дробышев нахмурился, взгляд этот был неприятен – казалось, тот, в зеркале, насквозь видит его и все понимает. А вот Дробышев не понимал, не понимал, откуда приближается, как дальняя гроза, чувство свободы и правоты, хотя он был несвободен, и неудачи измучили его, и сколько глупостей, оказывается, он совершил… Но в том-то и штука, что он не мог понять себя через зеркало, потому что там отражался не он. В зеркале был не его двойник. Дробышев даже улыбнулся: у того, в зеркале, дернулся левый глаз, а не правый, и сердце билось справа, а не слева. Они отличались друг от друга. Дробышев существовал сам по себе, и никакие отражения в Селянине, в Клаве не могли повторить его. Нигде он не мог увидеть самого себя… Почему-то это удивило и успокоило его.
В каюте, не раздеваясь, он плюхнулся на койку.
Очнулся он, словно кто-то окликнул его. Спросонок он не сразу разобрал, кто, почему, потом вспомнил, посмотрел на часы – пять. Затекшее, усталое тело молило об отдыхе. Внизу нежно посапывал старичок. Сквозь жалюзи пробивался свет, и вся каюта была в алых полосах. Дробышев заставил себя подняться. Некоторое время он тупо сидел на койке, покачиваясь из стороны в сторону.
Теплоход завибрировал, задрожал, давая задний ход. Дробышев встал, взял портфель, тихонько вышел. Двигался он в полудреме, сложным путем, пока не очутился перед каютой Селяниных. Дверь бесшумно отворилась. Он нисколько не удивился, увидев Клаву, и она тоже не удивилась. На ней было накинутое на плечи пальто, селянинские туфли на босу ногу. Молча спустились они на нижнюю палубу.
– Я так и знала.
– Откуда?
– Здесь, в Пирютине, аэропорт.
– Да, да, – сказал он как бы еще во сне.
– Ты домой?
– В Кострому. Там есть заводик, вроде вашего.
– Да, я знаю.
– У меня там ученик один… Может, он посодействует.
Она положила ему руки на плечи, пальто ее распахнулось, открыв голубенькую ночную рубашку.
– А то останься, я уговорю Костю, – сказала она без всякой надежды. Прижалась к нему, и он уткнулся в угол между ее шеей и плечом, окунаясь в тепло.
…Дрожащее тепло речной заводи, нагретых камышей, сладких дудок с бархатистыми коричневыми шишками рогоза.
Припеченный солнцем старинный городок, с городским парком, щелканьем выстрелов в тире, белой церковью на берегу.
…Всего несколько дней. Имел же он право. Нельзя работать за счет жизни… Покой и воля… Кто дал право ему вмешиваться… Хорошо или плохо он сделал… Он хотел остаться – вот чего он боялся. Его тянуло к этой теплой беспечной жизни, к прежней легкости, где все станет опять просто, передать лабораторию можно кому-нибудь из молодых, стать консультантом, вернуться на кафедру, перейти в НИИ, сколько возможностей…
Теплоход задрожал еще сильнее, подваливая к пристани, и вдруг, смолкнув, мягко толкнулся о кранцы.
– Пора, – сказал Дробышев.
Холодный воздух выдул из него остатки сна.
– И так я задержался. Я уже не могу рисковать.
– Я хотела помочь тебе.
Он вдруг увидел ее отдельно, она существовала сама по себе, независимо от его спора с Селяниным, от той игры, которая происходила у Дробышева с ней, была она сама, зябко кутающаяся в пальто, невесть когда ставшая ему близкой.
– Почему, почему все так… – сказала она в отчаянии. Мелкий озноб колотил ее. Дробышев виновато пригладил растрепанные ее волосы. От этого прикосновения она заплакала.
– Ну что ты, не надо, – сказал Дробышев. – Кто-то ведь должен.
Она смолкла, не понимая его слов. Он и сам не мог понять их. Что он имел в виду? Кто-то должен заменить того Селянина? Кто-то должен начать окаянную работу над аккумуляторами? Кто-то должен жертвовать, отказываться, быть черствым, не знать ответа…
Устанавливали сходни. По мокрому пирсу, лая, бегала собака. Окна пристани пылали, плавились от утренней зари.
Стиснув отвороты пальто, Клава заплакала еще горше. Она не стеснялась ни вахтенного, ни пассажиров. Дробышев чувствовал, что плакала она уже не о нем, а о чем-то другом, куда более горьком и трудном. Он неловко топтался подле нее с портфелем в руке, не зная, что делать, готовый от сострадания на все.
– Я останусь, ради бога успокойся…
Она помотала головой и порывисто плечом подтолкнула его к сходням, которые уже втягивали на борт. Дробышев перебежал на пирс.
Не махнув рукой, не оглянувшись, Клава сразу ушла, и Дробышев, постояв, пошел в кассу, узнал, что до аэропорта пять километров, автобус придет через час-полтора и лучше выйти на шоссе проголосовать, а то и просто дойти пешком.
Мощенная булыжником дорога поднималась на вал. У каменного верстового столба Дробышев остановился. Солнце только взошло, еще красное, огромное. Дали речной поймы с плесами, заливными лугами, лесобиржей – все было окрашено спело-красным светом. Река лежала совсем алой, и по ней, оставляя дрожащий след, медленно выходил на стрежень теплоход. Белые палубы его пустынно сквозили, только у рубки темнела одинокая фигурка. Заслоняясь рукой от солнца, Дробышев тщетно всматривался – все растворял слепящий блеск.
Он знал, что Клава видит его. Можно еще было что-то крикнуть, докричаться в этой солнечной просторной тишине. Он был виноват перед ней, виноват, может быть, больше, чем он знал, но она плакала сейчас не из-за него, и он ничем не мог помочь.
Ясное, без единого облачка небо поднималось над теплоходом. Оттуда, с палубы, Дробышев виделся ничтожной, крохотной мошкой. И собственная жизнь показалась ему такой же крохотной, мгновенной, смысл ее был неразличим. Может, только Клава видела сейчас его таким, каким он, Дробышев, был на самом деле, каким он никогда не может увидеть себя сам.
Теплоход удалялся, таял. Что-то горькое набежало Дробышеву на глаза, но он уже ничего не видел, только едкий до рези блеск. Он не сразу понял, что это слезы. Он пробовал смахнуть их, но они вскипали снова.
«О чем я плачу? – пытался понять он. – Не из-за нее. Ведь это хорошо, что она чувствовала себя несчастной».
Он облизнул губы, ощутил забытый с детства соленый вкус слез.
«Как это хорошо, что я плачу», – подумал он, не в силах объяснить свое мучительное, щемящее и счастливое чувство.
Дорога спускалась к ложбине. В последний раз он оглянулся: река была пуста, посверкивал гранитный верстовой столб, похожий на обелиск, на памятник тем временам, когда верста была расстоянием. Дробышев шагал по мягкой обочине. Болело сердце. Портфель оттягивал руку. Пустынная дорога не предвещала попуток. Он представил себе хлопоты в Костроме, звонки из проходной, смущенную озабоченность своего ученика, питье водки и хитрые разговоры с мастерами, обратный путь поездом, сколько раз ему придется мотаться туда, пока изготовят пластины, и надо еще разместить заказы на измерительные аппараты, добывать реактивы, опять валяться на гостиничных койках, опять упрашивать, доказывать, уклоняться от брагинских интриг…
Вроде ведь никто не заставлял его делать все это? Почему не кто другой, а именно он, Дробышев, обязан? Какого черта он не может бросить, отказаться, вернуться к прежней, спокойной жизни? Казалось бы, чего легче, казалось, все толкает его к тому, а вот не может… Что же, что мешает ему? Как называется это непонятное чувство, откуда оно пришло, и как это оно вдруг стало главным в его жизни?..
1970
