Текст книги "Кто-то должен"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
В этот момент от тоски и боли он обычно просыпался и долго лежал, приходя в себя. В горле еще пыльно першило, руки дрожали от пневматики. Отстукивал будильник, громко и часто, как зубило. Скоро вскакивать, ехать на завод и ехать в институт. Полусонный мозг его не мог отделить явь от сна. Этот промежуток, когда он пребывал в прошлом и не мог доказать, что это прошлое, был ужасен.
Он как бы понимал, что отброшен на много лет назад и нет сил начинать все сызнова. Опять ходить на вечерние лекции. С гудящей головой, полуоглохший, бессмысленно пялить глаза на лектора, стараясь только не заснуть. Он тянул из последних. Курсовой проект он запорол. Три раза перечерчивал, пересчитывал и плюнул. Тупица. Ну и провались все. Его дело, видно, вкалывать.
Каждый хорош на своем месте. Хороший обрубщик лучше плохого инженера.
Алейников, брюзгливо оттопырив губу, тыкал в чертежи – это откуда? Лапша какая-то… Потом уставился на его палец с белым ногтем. Обрубщик? Оглядел с ног до головы. «Не с вашим здоровьем… Ладно, зайдите через недельку». Добился, перевел его монтером на подстанцию и опекал до самого диплома…
Селянин смахнул рукопись, затиснул в папку, туда же закомкал вырезки, бумаги, вскочил, как подхлестнутый.
– Опровергну! Просчитаю! Исследую… И докажу. Всем докажу! Меня не остановишь! Не на того напали!
– Да вы себе представляете? – сказал Дробышев. – Одному тут не справиться. Года два коптеть. Нужна лаборатория. Стенды. Нужно считать на машине.
– Машины не имею-с. У меня линейка. Трехрублевая. Но не беспокойтесь. Два года потрачу, три года, пока не сдохну. На вашей совести. Вы убедитесь. Вот видишь, Клава, нам нельзя уезжать! Ха, японцы, шведы… Надеялись, что я отступлю, испугаюсь? Как бы не так. Фактически, понимаешь, Клава, сам Денис Семенович вынуждает меня остаться! Из-за него остаюсь!
Он размахивал затрепанной папкой, как флагом. Новое намерение захватило его. Вырвался, извернулся из железных объятий Дробышева. С какой-то дьявольской ловкостью он переиначил доводы Дробышева и, потный, всклокоченный, уже мчался и увлекал за собой – есть цель, появилась цель, от него требовали – он готов выполнить.
– Ты заметила, Клава, отвергнуть Денис Семенович-то не решился. Раз так, он нам поможет. Он ведь благородный, он участливый! Хи-хи-хи, в самом деле, почему бы вам не помочь. – Он глумливо подмигнул Дробышеву и вдруг распрямился и совершенно спокойно сказал: – А вам выгодно мне помочь. Поручите вашим аспирантам испытать, просчитать. Давайте наставим нос Брагину. Через несколько месяцев вы преподнесете: вот вы, Брагин, высмеивали Селянина, психом его считали, а между прочим, напрасно, он, между прочим, переплюнул ваше КБ, мы вот тут подсчитали, проверили, все правильно. Давайте? Вы можете себе это позволить. Вам-то чего бояться? Вы авторитет.
Против воли Дробышев прислушивался, даже дополнял эту невероятную картину. Заседание коллегии, его сообщение, бескорыстная работа, которую проделал он, Дробышев, помогая этому затравленному человеку. Матиевич поддержит, а Непишев… Влияние добавок для этой диаграммы можно изучить в натуральных условиях. Голыми руками Брагина, разумеется, не возьмешь. Он не преминет всадить: «Наш уважаемый Денис Семенович разделяет мнение небезызвестного Щетинина». Смешка тут не избежать. В таких случаях и самому следует рассмеяться. «Оттого, что у Щетинина дважды два четыре, не значит, что надо от этого отказываться…»
Незаметно, с какой-то завораживающей силой Селянин втягивал его в головокружительный водоворот своих фантазий.
– Не слушайте его! – крикнула вдруг Клава. – А ты… ты… – стиснутые ее зубы яростно блеснули.
– Почему не послушать, – успокоил ее Дробышев. – Не так часто меня искушают, да еще с таким размахом и ловкостью. Ах, какой же вы обольститель, Константин Константинович! Жаль, что ваши овчины выделки не стоят.
– Но вы же знаете, что это не так! – Селянин стукнул по столу. – Вы же прекрасно знаете!
– А хоть бы и знал! – в запале сорвался Дробышев, но тут же осадил себя. – Вы, очевидно, полагаете, что я и мои аспиранты ждали, пока вы сделаете это лестное предложение. Изнывали от тоски. Ничего более важного, чем ваша работа, у нас нет… Послушайте – бросьте вы упрямиться, займитесь чем-то новым, сколько есть насущных проблем. Неужели вы больше ни на что не способны?
– Как же так? – Селянин впервые растерялся. – Я столько вложил…
– И каков результат?.. Талант – это щедрость, это богатство. А вы как нищий цепляетесь. Посмотрите на себя, как вы себя изуродовали.
– Вы меня хотите убедить моими неудачами? Плевал я на них. Я готов на любые жертвы. Вам этого не понять…
– А-а, бросьте. Ваши жертвы никому не нужны. Вы уверены, что ваша работа стоит трех лет жизни? Добро бы только своей. Но кто вам дал право жертвовать счастьем своих близких?
– Вы спросите его, когда мы были в театре, – вскинулась Клава.
– …За эти годы сколько вы могли бы создать. Вы же не работаете.
– К нам никто больше не ходит!
– …Поверьте, Константин Константинович, в науке, в технике человек несчастный не способен создать что-либо значительное.
Неплохо сказано. Ему самому понравилось. Оно давно зрело в нем, это убеждение, что для удачной работы нужна душевная гармония, ощущение полноты жизни, пусть на ходу, на улице, но чтобы замечать весну, подстриженные, уже краснеющие ветки, желто-зеленую траву, лезущую из-под крупитчатого, истоньшалого снега. Нельзя, как Селянин, лишать себя всех радостей. Это приводит к бесплодию. Да и есть ли открытие более дорогое, чем любовь, солнце, друзья?! Еще один патент, еще одна статья, ну и что, разве это заменит, возместит потерянную полноту жизни?! Жизнь – это больше чем работа.
– Безнравственно, да, именно безнравственно работать за счет жизни.
– …Хоть бы раз съездил с сыном за город.
– Похоже, Селянин, что у вас нет мужества отступить. Боитесь, что останетесь ни с чем. Верно?
– …Он раньше совсем другим был. Вы не поверите, Денис Семенович, на гитаре играл, песни пел.
Селин усмехнулся затравленно.
– Точно. Играл. – Мучительно наморщил лоб. – Гитара была с усилителем. Клава, а где она?
– У меня отец тоже играл, – вдруг потеплевшим голосом сказал Дробышев.
– Разбил я ее, – вспомнил Селянин, вздохнув, повертел папку. – Что ж, выходит, уступить? Значит, простить все, что было?
– Вас возмездие интересует. А вы попробуйте с другого боку. Возьмитесь за что-нибудь новое. Есть же у вас какие-то идеи. Не одна, так другая пройдет, – дожимал Дробышев. – Авторитет свой восстановите. На белом коне вернетесь.
– Красиво у вас получается. Лишь бы вам не ввязываться.
– Как видите, я ввязываюсь, теряю время, терплю ваши грубости, – холодно сказал Дробышев. – Что вы упиваетесь своей одержимостью? От нее только вред делу. Нравится вам страдать. А муки-то ваши, они не из-за творчества. Из-за Брагина ваши муки. Да еще из-за вашего характера. Дон Кихота из вас не получилось. Дон Кихот совершал подвиги, показывал бесстрашие, а вы показываете лишь непонимание жизни. Он воевал с ветряными мельницами, принимая их за великанов, а вы воюете с великанами, принимая их за ветряные мельницы. Вы сами себя в тупик загнали. И как бы вы ни бились – не пробьете. Слишком вы много дров наломали. Все люди – человеки, у каждого самолюбие… Вот вы взываете к справедливости. А сами? Сколько вы людей пообидели? Вы и к семье своей несправедливы… – Дробышев посмотрел на часы. – Самое правильное вам уехать, переменить работу.
– Уехать, – как эхо повторил Селянин. – Уехать. – Он вдруг изогнулся, подозрительно спросил: – А может вы друзья с Брагиным?
«Вот и все, что вывел этот сукин сын», – устало возмутился Дробышев. Но та логическая машина, которая была в нем, тотчас заработала, спокойно продолжая: стоит Селянину уехать, и Брагин потихоньку приберет к рукам его работу. Брагину выгодно избавиться от этого жалобщика. Тут уж ничего поделать нельзя, теперь Брагин в любом случае выиграет. Конечно, когда-нибудь Дробышев предъявит Брагину счет: «Вы помните Селянина?» Когда-нибудь Дробышев использует… Выходит, следовательно, что у Дробышева все же есть своя корысть, пусть честная, но корысть, он заинтересован в отъезде Селянина? Забавная диалектика.
– Вы готовы весь мир делить по Брагину – за и против. Далеко у вас зашло. Уезжайте. Я забочусь не о Брагине, – сказал Дробышев с приятным ощущением правдивости своих слов. – Мне жаль вашу жену и сына.
Клава взяла Селянина под руку.
– Большое спасибо вам, Денис Семенович. – Кроме признательности во взгляде ее было и то, что произошло между ними двумя. Она как бы огладила Дробышева, потерлась о его замшевую куртку. Не поймешь – досадовала она, жалела, дразнила. Дробышеву больше всего нравились в женщинах эти переливы чувств, загадочных, нечаянных, которых и определить-то в точности нельзя. Снова ему взгрустнулось от своего благородства.
– Не за что, – сказал он. – Самые лучшие советы – это всего лишь слова. Желаю вам на новом месте удачи.
Клава подтолкнула мужа, он покорно протянул руку, пробормотал:
– Спасибо…
Влажная рука его бессильно смялась в руке Дробышева.
– Ничего, ничего, все будет о’кей!
Дробышев испытывал умиротворение, как хирург после тяжелой и удачной операции. В передней он заботливо помог Селянину надеть пальто. Движения Селянина были неверны, одеревенелыми пальцами он долго застегивал пуговицы своего кожаного потертого реглана. Клава подала ему шляпу, он нахлобучил ее, стоя перед зеркалом.
Клава потянула его за рукав.
– Ну и субъект, – сказал Селянин, разглядывая себя. – Такой может выкинуть любое. Почему нет? В этом его преимущество.
Дробышев утомленно ждал, он никак не мог предвидеть того, что произойдет.
Открылась входная дверь, появилась Зина с младшей дочкой. Румяные, холодные, они принесли с улицы запах весны. Анечка держала длинную ледяную сосульку, у Зины была сумка с продуктами. В маленькой прихожей возникла толчея. Дробышев знакомил женщин, раздевал Анечку и не заметил, с чего все началось, почему Селянин взял Зину за руку и говорит, захлебываясь от возбуждения и страха, что его прервут.
Дробышев лишь увидел, что Зина нисколько не испугалась. Она слушала внимательно, не отнимая руки, напряженно следя за его прыгающей мыслью.
– …Они оба вынудили меня. Ваш муж… у него логика. Он меня логикой раздавил. А если душой, вы поймете, потому что не может быть так, чтобы всем выгодно. Где-то ошибка. Брагину выгодно, Клаве выгодно, мне выгодно. Вы чувствуете? Всем выгодно, чтобы я отказался. Вашему мужу выгодно. Допустим, мелочь я изобрел, пускай гайку. Не закон природы, не Эйнштейн, но если гайка эта для меня – как если б я был Эйнштейном. Вы понимаете? Сегодня гайку отвергнут, завтра – генетику. Да, да. Генетику! – Он воспламенился этим примером. – Им тоже: отрекитесь! А они…
Все же он умел заставить себя слушать. Особенно женщин. На них действовала эта умоляющая беспомощность, эта исступленность.
– …Ваш муж, он добрый, он ко мне добрый, к ней. Позвольте тогда вопрос. Пусть абсурдный, чисто теоретический. Если б ваш супруг отрекся, вы как, уважали бы его? Ради вас отрекся, ради дочери. Не то чтобы жизнь или смерть, это я понимаю…
С изощренным чутьем он нащупал чувствительное для Зины, воспаленное ее место, и Дробышев почувствовал на себе ее колючий взгляд.
– Да, я псих, то есть я здоров, не хуже других, но я болел, меня легко ославить, – злорадно предупредил Селянин. – И сейчас я для всех идиот, потому что против своей выгоды… Торгуйся я для себя, никому и в голову бы не пришло. Тогда я нормальный. А тут для государства, для науки, подумаешь. Главное, во вред себе. Нет, погодите, бог с ней, с наукой. Я другое хотел. Вот вы счастливы. Она тоже хочет, Клава. Я понимаю. Квартира, диссертация. Я не осуждаю… Нет, не то… Опять не то…
Он схватился за голову. Зина взглядом остановила Дробышева.
– …Так нельзя жить, – застонал Селянин, сжимая голову. – Должны быть идеалы. Во имя чего… Иначе что же останется?
Дробышев почувствовал, что нельзя молчать, что он проигрывает. С каким наслаждением он попросту спустил бы его с лестницы. Не будь тут Зины. Селянин цеплялся за нее, он был под ее защитой, пользовался этим подло, не по-мужски. И это в благодарность за все. Дробышев взглянул на Клаву, призывая ее в свидетели. Видит бог, как говорили в старину, совесть Дробышева чиста, пусть Селянин пеняет на себя.
– Ах вот оно что, – сказал Дробышев. Вы, значит, печетесь о государстве? У вас идеалы. Прекрасно, о чем тогда разговор, Константин Константинович, все улаживается как нельзя лучше. – Не издеваться, а высмеять надо было его перед Зиной, все это мерзкое кликушество. Дробышев скрестил руки, покачал головой: – Чего ж вы скрывали? Я-то думал, что вы все о себе, а вы о государстве печетесь. Вы бескорыстный идеалист. Виноват, каюсь. – Примериваясь, он поиграл занесенным клинком: держись, голубчик, сам напросился… – Раз так, отдайте ваше предложение Брагину. Приглашайте его в соавторы. Вы же думаете только об интересах страны. Уже год назад государство получило бы экономию, эти четырнадцать миллионов. Пожертвуйте своим личным авторством. Не все ли вам равно, с точки зрения высших идеалов. Что вам слава… А промышленности, а технике один черт, сколько там авторов – один, два… Брагин, он быстро внедрит. Ну что ж вы? За чем дело стало? Не хочется? Чур, одному? Знаете, как это выглядит?
– Как? – ошеломленно отозвался Селянин.
– Не Брагин, не Кравцов украли четырнадцать миллионов. А вы! Из-за вашей жадности. Не вам – так никому, пусть гниет. Все ваши красивые возгласы – брехня. Прикрываете свое тщеславие. Вы не лучше Брагина. Хуже. Будь вы патриот, вы согласились бы хоть на десять соавторов, сколько угодно, лишь бы дело пошло. Но как же так, разделить свою славу. Ни за что. Хоть лопни. Не отдам. Мое. Какие же тут идеалы?.. Наговорить что угодно можно…
Он рубил его наотмашь, так, что кости хрустели. Пусть Зина видит всю труху, слишком она податлива на дешевые словеса. Ковырнуть как следует – и посыплется труха. Работать надо, работа – вот идеал, отдавай работе честно все, что можешь, будь реалистом: изобрел – пожалуйста, имеешь законное право ни с кем не делиться, но тогда нечего строить из себя праведника. От этих праведников самое зло и пакость. Внутри обязательно эгоист, а то и хапуга.
Наступила тишина, Селянин подождал, затем деревянно поклонился, главным образом Зине, направился к дверям. Безмолвный уход его возмутил Дробышева.
– Ну что ж, можно и так, – бросил он вслед.
Селянин обернулся. Лицо его было пустым, без глаз.
– Безнравственно, – прошептал он. – Все, что вы говорили. Пусть я… Но вы-то… Ведь если вы – тогда мне все можно. Я думал, что хоть кто-то должен… Я шел… Я не хотел идти… – он шептал все более невнятно и сбивчиво. – Вы думаете, четырнадцать миллионов нужнее, что они дороже такого поступка…
Некоторое время Дробышев стоял в опустелой передней. На кухне Зина и Анечка разгружали сумку с продуктами. Оглохшие звуки еле пробивались к нему. Словно у него заложило уши. Как будто он вышел из самолета. Дробышев пригладил волосы, провел рукой по лицу.
Надо было взглянуть на часы. Он не хотел смотреть на часы.
Он пошел на кухню. Ему не надо было сейчас заходить к ним.
– Мы купили черешню, – поспешно сказала Анечка. – Хочешь?
– Только помой, – сказала Зина.
Глаза их ускользали, зеркально-безразличные.
В кабинете пахло чужим едким дымом и еще чем-то, тоже чужим. Он открыл форточку, сел к столу. Долгожданная верстка лежала перед ним. Рыхлые листы с большими полями, удобными для правки. Текст, огибающий таблицы и формулы, текст, который еще можно подчистить…
Дробышев умел заставить себя работать при любом настроении. Что бы ни происходило, пахарь должен пахать.
Мысленно он еще следил, как Селянин и Клава идут по улице, Селянин оправдывается или, наоборот, обвиняет, старается еще более утвердиться.
Ему хотелось, чтобы зашла Зина, помешала, спросила. Никто не знает, что он переступил через себя ради этой Клавы, ради ребенка. И не узнает. Теперь этот изувер домучает их. И еще смеет говорить о нравственности. Так всегда, благородные слова захватывают подонки. Они пользуются, они произносят их с легкостью и пафосом…
Правка не приносила удовольствия. Он чиркал все более недобро. Слишком много было бесспорного. Никаких колебаний, никакого выбора, подарочный набор в блестящей упаковке.
«Ну и что?» – подмывало его написать на полях.
Закончив главу, он пошел погулять. В передней он задержался перед зеркалом, повязывая шарф.
Что-то незнакомое было в его лице. Как будто стеклянная глубина хранила отражение Селянина и его взгляд – взгляд человека, усомнившегося в чем-то главном… Удивительно было обнаружить такие глаза на своем лице.
Часть вторая
На песчаных отмелях чернели перевернутые смоленые баркасы. Дома стояли тоже черные, крытые серебристой дранкой, местами поросшие зеленым мхом, обнесенные высокими жердяными изгородями. Напоминали они о раскольничьих скитах, монастырях, о жизни медленной, пристальной, наполненной тайным смыслом, который всегда чудился Дробышеву в этих затерянных лесных деревнях.
Час, а может и больше, простоял Дробышев у борта, бездумно смотрел на плывущие мимо глухие леса, на бледное пустое небо, вдыхал речную свежесть, чуть пригорченную пароходным дымком. Иногда с косы обдавало теплом, разогретым хвойным настоем. Желтая пыльца сосен припорашивала гладкую воду затонов.
Теплоход шел медленно. След его был короток. Вода быстро смыкалась сзади, и река опять застывала, отражая высокие леса и печальные косогоры.
Архангельский поезд, на который Дробышеву надо было пересесть, запаздывал. Слоняясь по вокзалу, Дробышев набрел на расписание речного пароходства. Когда высчитал сроки прибытия и отплытия, густой голос произнес над ухом:
– Напрасно ты, парень.
Он обернулся, увидел над собою огромного хмельного бородача; лиловое, блестящее пóтом лицо его расплывалось от доброты, оно было воплощением мирового братства и нежности.
– Почему напрасно? – спросил Дробышев.
– Будто не знаете. – Он погрозил ему пальцем. – От реки всегда развал в голове. Да еще если ветер завяжется…
Может, это и подтолкнуло его, а может, то, что давно не плыл он пароходом, в неспешности, все только самолетами, да машинами, да поездом, и всегда скорым.
На пристани матрос, проверяя билет, наклонился, сказал доверительно:
– Вы, конечно, извините, только Кащенко не при чем, вы команду спросите, все свидетели.
– Какой Кащенко? – спросил Дробышев. – Вы что-то путаете.
– Понимаю, – сказал матрос.
В каюте на нижней полке седоусый старичок заводил ключиком игрушечный самосвал.
– Слыхали, – сказал старичок, – Кащенко привлекают из-за жуликов.
– Так ему и надо, – сказал Дробышев и сунул портфель под подушку.
– Усовеститесь! Вывел их на чистую воду, вот и возводят напраслину. Говорили ему – не связывайся! – Старичок в сердцах опустил самосвал на пол, и тот, жужжа, поехал на Дробышева.
На палубах толпились экскурсанты. Пели, играли в карты, фотографировали закат, кидали хлеб чайкам.
В ресторане уже опустело. Дробышев выбрал столик у окна. Лесистый берег тянулся совсем рядом, за стеклом. Тугая волна ломала отраженные ели и редкий березняк. Усталость командировочных дней медленно оседала, смывалась чистой речной водой.
– Что кушать будете?
Официантка, молодая, лениво зачарованная, как эта река, поигрывала привязанным карандашиком.
– А что есть?
– А ничего нет, – безмятежно прожурчала она, полюбопытствовала на его смех и вновь перевела незамутненные глаза на окно.
Было легко задержать ее взгляд любым испытанным приемом, особой своей намекающей улыбкой, которая вгоняла в краску, одной-двумя фразами: про фигуру, волосы, что-нибудь в этом роде. Но не было настроения. Давно уже стало ему не до этой игры.
Озабоченный командированный, немолодой, голодный, усталый – вот кем он был для этой девицы. Один из тех, от кого хочется скорее отделаться.
– Вы олицетворение инертности, – сказал Дробышев печально. – Солнечный газ. А Кащенко-то расписывал мне.
Мир преобразился, забурлил.
– Вы когда его видели? Ну как он? Медаль ему надо, а его по судам таскают. Вы простите, однако, вы по его делу?
– Ну зачем же, – туманно ответил Дробышев.
– Шашлычок желаете? Соляночка осталась.
Мимо окна прошел долговязый мужчина в роскошном черном с голубыми полосами джемпере. Фигура его показалась Дробышеву знакомой. Мужчина присел на скамейку рядом с мальчиком. Они по очереди разглядывали в бинокль дальний берег.
Еще поднимаясь на теплоход, он ощутил чей-то пристальный взгляд. В мелькании пассажиров, толпящихся у борта, чьи-то глаза сверху следили именно за ним.
Прежде случайный этот рейс, со всеми его странностями, возбудил бы вкус приключения, но сейчас любые встречи и разговоры были Дробышеву в тягость. Он рад был одиночеству, своей незаметности.
Пообедав, Дробышев спустился на нижнюю палубу. Между рыжими сельдяными бочками рыбаки «забивали козла». Слышно было, как наверху поют под аккордеон. Песни были незнакомые, разные и чем-то одинаковые:
…Ты неплохо устроилась,
Муж, квартира, уют,
Я ж поеду на север,
Где норд-осты поют,
Там олень бродит замшевый,
Звезды в рыжем дыму…
Почему же ты замужем,
Ну скажи, почему?
Пели с чувством, из песни в песню повторяя эту немудреную хвалу неустроенной палаточной жизни с кострами, пургой, аэродромами. Романтика горожан. Были у нее свои поводы, но чем-то они обижали Дробышева. «Муж, квартира, уют…» Чудаки, разве это формула благополучия. С каким облегчением сменил бы он нынешнюю свою работу, такую с виду распрелестную, на эти простые лишения – мерзнуть, лазить по горам, недосыпать.
Наступающая теплая белая ночь выгнала всех на палубы. Ища укромный уголок, Дробышев зашел на корму и опять увидел того мужчину с мальчиком. Физиономия мужчины показалась ему еще более знакомой, он даже приготовился к выражению нечаянной встречи, но мужчина сделал безучастное лицо и отвернулся. Он отвернулся умышленно.
Пустяковый этот случай почему-то задел Дробышева. Последние неудачи сделали его болезненно уязвимым. Раньше он и внимания не обратил бы. Подумаешь, кто-то отвернулся. Былой самоуверенности не хватает, ощущения устойчивости.
Найдя свободный шезлонг, он уселся поближе к борту, чтобы никто не заслонял крутого берега, розовых от невидимого закатного солнца вершин сосен с обнаженными корневищами.
Здешние места привлекали своей первобытностью. Их оставалось все меньше, нетронутых, затерянных уголков, где можно укрыться от людей, особенно от этих туристов. Собственно, людей не так уж много, размышлял он, возросла подвижность, скорость перемещения, на долю современного человека приходится, наверное, в десятки, сотни раз больше километров пути, чем раньше. Люди хотят больше видеть. Жизнь расплывается вширь, а не вглубь. А ему именно хотелось вглубь…
Берег двигался совсем рядом, маня просветами брусничных полянок, еловыми шатрами. Но пока примериваешься, мечтаешь, наплывают новые манки, скользят мимо, повторяясь в воде. Параллельно его жизни плыла другая, такая близкая, а он не в ней, он здесь, огороженный железными поручнями…
То и дело за спиной раздавались голоса, взрывы смеха, стучали каблучки. Все отвлекало, мешая сосредоточиться. Эх, люди, люди, если бы вы знали, чем он занят. Крохотным коэффициентом – омегой. Буковкой в формуле. Понять, постигнуть физический смысл. А между прочим, на жизни любого из вас скажется эта самая омега. От нее зависит новый тип аккумулятора. Емкого, небольшого, способного произвести революцию в технике. Мир может преобразиться. Появятся электромобили – дешевые, бесшумные, легкие. Очистится воздух городов. Спасена будет природа. Да, да, природа, утвердился и обрадовался Дробышев. Никогда прежде он не задумывался о нравственной цели своей работы. Считалось признаком дурного тона говорить о подобных вещах.
А рядом суета, кишение, люди проходят мимо и не догадываются, что этот хмурый, одинокий пассажир творит их Будущее, такой незаметный, Благодетель Человечества, скромный Гений, один из тех, чей неоценимый вклад…
Он и посмеивался, и утешался. Мысли его клубились, как пар, что поднимался над светлой водой, оседал на правом берегу, стлался по муравчатой пойме.
Стога, затопленные туманом, всплывали куполами неведомого града.
Над чашей поднимались белые знаки створов.
У шлюпки девушка и паренек, оба в джинсах, в свитерочках, обнимались, прижимаясь так откровенно, что Дробышев отвернулся.
Почему-то все источало укор и грусть – эта парочка, уплывающие стога, красота этой жизни, которая огибала Дробышева, уходила все дальше.
Люди имеют полное право смеяться и не обращать на него внимания. За полтора года исступленной работы он получил жалкие результаты. Конечно, организационный период, неизбежные срывы, то да сё, но и впереди не видно. Когда он дорвется до этой омеги…
«Селянин! – вдруг ударило его. – Не может быть!»
Он вскочил. Скамейка на юте была пуста. У лебедки стоял мальчик, Дробышев подошел, наверное, слишком быстро, потому что мальчик испуганно отпрянул.
– Здравствуй, твоя фамилия Селянин?
– Д-да.
Мальчику было лет десять. Узкие ярко-зеленые глаза его напомнили Клаву. Он попятился к трапу, готовый бежать вниз.
– Видал? – Дробышев вынул пистолет-зажигалку.
– Не настоящий. – Все же он протянул руку, но остановился: к ним подходил отец.
Теперь, зная, что это Селянин, Дробышев еще больше удивился. Не мудрено, что он не узнал его. Перед ним был модно одетый, преуспевающий не то какой-нибудь спортсмен, не то артист. Даже странно было обнаруживать черты прежнего Селянина в этом широкоплечем здоровяке с буйными черными волосами, с движениями сдержанными и весомыми.
– Вы это или не вы? – Дробышев развеселился. – Что с вами? Вы так помолодели.
Селянин довольно улыбнулся и тотчас согнал улыбку, но и без улыбки гладкое бронзово-загорелое лицо его сохраняло то же довольство.
– Пройдет, – сказал он.
Под франтоватым его джемпером чувствовалось тело, играющее мышцами, исчезла сутуловатость, он стал как бы выше ростом, словно распрямился, и все в нем округлилось, подобрело.
Дробышев все еще разглядывал его, потом спохватился, что так и не поздоровался, не протянул руки, и почувствовал, что теперь здороваться уже не следует.
– Вас тоже не узнать… Вы что, болели? Или заработались? – спросил Селянин, впрочем, без интереса. Он хлопнул мальчика по спине: – Леша, давай-ка надень куртку.
Они посмотрели вслед мальчику, как он сбегал по трапу.
– Не ожидал… Курите? – Дробышев щелкнул зажигалкой.
Селянин помотал головой.
– Бросили? – Дробышев прикурил. – Да, сколько лет прошло.
– Года два с лишком.
«Уже два года», – подумал Дробышев. Потом он подумал: «Всего два года». Лучше было об этом не думать.
– Как ваша супруга поживает? – спросил он.
– Лично я считаю, что неплохо. – Селянин засмеялся. Он держался приветливо и безразлично. Приветливость его относилась не к Дробышеву, а к этому прелестному вечеру, красивому небу и убаюкивающему гулу теплохода.
– Это вы давеча отвернулись?
Вопрос получился глуповатым. Дробышев разозлился, ему никак не удавалось найти правильный тон.
– Я думал, вам неприятно будет, – сказал Селянин уклончиво.
Дробышев сплюнул за борт, ему хотелось вести себя небрежно, иронично, выглядеть корифеем, которому не до внешности, который может себе позволить…
– Почему же?.. – вызывающе спросил он и, не давая Селянину ответить, скривился. – До чего же вы чуткий нынче. Когда у вас нужда была, вы не заботились, приятно мне или нет.
– А у вас что, нужда? – поинтересовался Селянин. Руки его были в карманах, ноги расставлены. – Любопытство у вас. Вот что.
Явное его нежелание продолжать разговор поразило Дробышева.
– Конечно, любопытство, – сказал Дробышев как можно простодушнее, потом, осмотрев Селянина, вздохнул: – Впрочем, все ясно.
Но Селянин не спросил, что ему ясно, сладко зевнул, похлопывая себя ладошкой по губам, посмотрел на часы.
– На воде в сон тянет… Чего это вас занесло сюда? – как бы уступая, лениво спросил он.
– По делам. В Кремнегорск.
– Надо же, – протянул Селянин, чему-то усмехаясь.
– А вы? – глядя в сторону, на веселый брусничный закат, спросил Дробышев.
– Мы?.. Мы из отпуска возвращаемся.
– С супругой?
– Да, всем семейством.
– Уж не в Кремнегорск ли?
– Угадали.
– Вы что же, на «Рот-фронте»?
Селянин показал рукой:
– Смотрите, язь играет. Ишь блестит. Голова у него позолоченная. Ох и хитрая рыба. Пойду Лешке покажу. Счастливо вам отдыхать.
Он направился к трапу.
– Ай-я-яй! Это же неучтиво, – протянул Дробышев. – Боитесь вы меня, что ли? Такая долгожданная встреча. Можно сказать, подарок судьбы.
– Ах, помилуйте, чтоб моя скромная особа удостоилась, да я с полным удовольствием, к вашим услугам. – И Селянин церемонно раскланялся.
– Очевидно, вы работаете на «Рот-фронте», – сухо начал Дробышев. – Я еду к вам устроить заказ на керамические пластины. Я занимаюсь сейчас новым типом аккумулятора.
– Слыхал.
– Ну что ж, это облегчает мою задачу. Тем более что я сам еще не знаю, что это за штука – новый электролит. – Следовало мягчить голос, но он не мог так просто отделаться от чувства обиды. – И кем вы там?
– Зам главного технолога.
А самомнения-то… Дробышев успокоенно посмеялся про себя и стал рассказывать о данных будущего аккумулятора, какие нужны пластины, в чем их особенность. Как всегда, рассказ воодушевил его. Цифры обладали испытанной магией. Само произнесение их вслух было приятно. Он привык, что лица слушателей, даже понимающих сложность задачи, постепенно смягчались, становились мечтательно-нездешними.
Он взял Селянина под руку, повел вдоль борта. Ради такого дела можно было поступиться самолюбием.
– Выходит, мне повезло, – заключил он сердечно. – На ловца и зверь бежит.
– Не знаю, – с некоторой колкостью усомнился Селянин. – Я – что. Вам надо с директором.
– Директор – само собою. А я вас в адвокаты. По знакомству. Советоваться-то он с вами будет.
– Это его дело. – Селянин высвободился, раскинул руки навстречу сыну. – Леха! Язя видел? Да-с… – Он чему-то удивленно засмеялся. – А заводишко-то наш невидный. Верно, Леха?
– Зато в некотором роде уникальный, – заступился Дробышев, превозмогая желание выругаться. – У вас можно прокатанные электроды делать. Любые покрытия.
Селянин равнодушно кивнул.
– Леха, а где мама?
– Она с тетей Томой.
Они заговорили о своем. Дробышев растерялся: даже мастера, простые заводские мастера и те ахали – неслыханная емкость! К новому аккумулятору проникались интересом, расспрашивали, одни с недоверием, другие с восторгом, но как-то реагировали.
