Текст книги "Кто-то должен"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Имя Брагина вызывало запах рыбы, ухи. Имелась почти жесткая связь: Брагин – уха – костер – комариный звон – Кравцов – розовые пластмассовые стопочки.
Кравцов тогда еще был крепок, и каждую весну устраивались знаменитые кравцовские рыбалки. Приезжал Брагин из Москвы, привозил водку экспортную, медальную, собиралась «школа Кравцова» – и закатывались дня на три на Вуоксу.
На третий год аспирантуры Дробышев впервые сподобился, был допущен. От выпитой водки, от близости больших людей он быстро ошалел. Каждый казался ему крупным ученым. Еще бы, у всех степени, кафедры, книги; члены коллегии, ученых советов, каких-то президиумов. И запросто, в ватниках, драных кепочках, с ним чокаются, с Денисом Дробышевым, бывшим монтером. Кравцов тост за него произнес, да так, что Дробышева слеза прошибла, и вот ведь загадка психики – тут же, с этой самой слезой во взоре, попросил Брагина быть оппонентом. До сих пор по спине пробирает, как похолодели желтые глаза Брагина: «Вы что, сюда приехали делишки свои устраивать?» Мастак он на подобные повороты. А диссертацию все же взял и отзыв написал хороший. Не сам, конечно, писал. Это уж потом Дробышев узнал. Во всей этой физике-математике Брагин не тянул. Он лишь учуял в Дробышеве предстоящую, так сказать, фигуру. Дробышев понятия не имел, что его ждет, а Брагин небось вычислил, сэкстраполировал. Со временем Дробышев, конечно, прозрел. Эпоха переоценок и утраты иллюзий. Неловко вспоминать, до чего он был наивен. Правда, Брагин тоже за эти годы гибче стал, но, в общем и целом, это был прежде всего деляга. Циничный, беззастенчивый, энергичный и в чем-то наивный. Обсуждали очередную работу КБ. Дробышев выступал довольно критически. Брагин подсел к нему и стал выяснять, что случилось, – может, кто из работников КБ его обидел, может, кто-то наклепал, в чем дело? Послушав Дробышева, он печально сказал: «Темнишь ты, парень. Не хочешь признаваться».
Беда в том, что он развратил КБ на мелких, выгодных беспроигрышностью работах. Самое важное было выполнить в срок. Те, кто пытался углубиться, невольно задерживали, срывали план. Постепенно талантливая молодежь уходила, выдвигались аккуратные исполнители. Научный уровень падал, и Дробышев предвидел, что вскоре ему придется схватиться с Брагиным всерьез.
– …И что же? – впопад его мыслям поинтересовался Селянин. – Вообще, интересно, как вы расцениваете Брагина? – Пистолетом наставил палец, вцепился глазами, будто следил за раздумьями Дробышева, будто слышал его мысли. Эта проницательность настораживала. Было в ней что-то опасное.
– Подождите. – Дробышев нахмурился над рукописью, потом задумчиво спросил: – Вы сейчас кем работаете?
– Я не работаю, я влачу, – подхватил Селянин с восторгом самоуничижения. – Спускаюсь по той самой лестнице, по коей вы возноситесь. С начальника цеха на старшего, со старшего на сменного. Ниже некуда. Сменный инженер, то, с чего начинал. В нарушение всех законов. А что им закон. Звонок этого прохвоста Брагина сильнее закона.
Щеки, лоб Дробышева прохватило внезапным жаром.
– Послушайте, вы, на каком основании вы себе позволяете… Не вам судить Брагина! Что вы знаете о нем! Кто нашу электротехнику после войны поднимал! Кто внедрял новые зарядные агрегаты, кто осваивал сухие элементы! Таких организаторов поискать. При всех его недостатках. Это он, к вашему сведению, из развалин Харьковский завод восстановил. Стыдно так, походя, чернить, перечеркивать…
Он встал, прошелся поостыть. Знал бы Селянин, знала бы эта женщина всю меру его справедливости. Вот оно, истинное беспристрастие.
– …Так с какой же формулировкой вас сняли?
– По болезни.
– Чем же вы больны?
Кончик носа Селянина стал краснеть, отделяясь от бледного, костлявого лица.
Мудреное латинское название, насколько уразумел Дробышев, означало психическое расстройство. Дважды, последний раз недавно, Селянин попадал в больницу.
Так вот оно что – у Дробышева словно отлегло, все прояснилось. И как он сразу не догадался: псих. Обычнейшее явление среди неудачников такого типа. Псих, шизик, милый ты мой, – он испытывал к нему почти нежность, – какой же спрос, если псих, можно не обижаться, не реагировать.
– Надо же, что ж вы так довели себя… – новым, нежно-докторским тоном сказал Дробышев.
– Это меня довели.
– Нет, Костик, ты, конечно, себя перемучил, – не вытерпела Клава.
Они заспорили: он – виновато оправдываясь, она – с наболевшим упорством. Из ее напоминаний, упреков Дробышев узнал, как Селянин явился к ней на работу, в профилакторий, и выступил с речью «Кто украл у вас четырнадцать миллионов». Показывал там фотографии Брагина, Кравцова, Непишева.
– Непишева? – Дробышев расхохотался, свободно, благодушно, ибо отныне с Селянина не было никакого спросу.
– Смешного мало, представляете мое положение, – сказала Клава, передергиваясь от давнего стыда и испуга, – а потом он отправился в мединститут и стал объяснять студентам, сколько больниц можно построить на эти деньги.
– Ну а что, что мне было делать! – воскликнул Селянин, вскакивая с места, прижимая руки к груди. Что-то похожее на уважение к его нелепым поступкам шевельнулось у Дробышева. Но тотчас ему привиделось, как Селянин прокурорски обличает Брагина, Кравцова и, главное, Непишева, и он окончательно развеселился от этой балаганщины.
– Глупо, глупо, я понимаю. – Селянин наспех заискивающе улыбнулся Клаве. – Ну ничего, теперь я здоров. Им всем назло… – Он остановился и стал внимательно разглядывать Дробышева, как бы прислушиваясь. – А вы обрадовались? Все изменилось, да? Теперь вам можно меня расценивать иначе. Каждое мое слово… Я знаю, я замечал… – Он повертел пальцем у виска, диковато выпучил глаза и хихикнул. – Сумасшедший? Да, мне теперь стало труднее. Вот и наш разговор тоже по-другому пойдет… Вы сейчас начнете ласково увещевать… Потому что я ведь могу укусить…
Огромные черные зрачки его и впрямь казались безумными. Суетливые, размашистые жесты и задыхающаяся речь – все вдруг обрело какой-то сомнительный смысл.
Выбрав деловито-серьезный тон, Дробышев сказал:
– Ерунда, не обращайте внимания, ничего не изменилось, – но тут же подумал, что и эта деловитость разгадана Селяниным. На мгновение у него появилось гнусное ощущение: будто череп его стал прозрачным и Селянин видит, как там возникают, складываются мысли. Это было невероятно. Знал ли сам Селянин об этом? Дробышев смотрел ему в глаза и видел в темной пламени зрачков судорожную ухмылку.
– В конце концов, многие гениальные люди имели какие-то сдвиги, – насильно произнес Дробышев совсем не то, что хотел сказать. – Достоевский, например. Гоголь. Всякий творческий человек немного того…
– Да, да, – как-то рассеянно подтвердил Селянин. – Не все ли равно, кто сделал, псих или нормальный, важно, что сделано. Я заставлю их признать…
Пунктик это у него был или все же он не понимал, что после больницы он уже человек конченый. Брагину нечего опасаться, достаточно предупредить, просто намекнуть, и Селянин может доказывать что угодно, всерьез его уже принимать не станут. Крышка ему. И угадывание мыслей не поможет. Сюжет фантастического романа: человек обладает могуществом чтения мыслей и ничего не в состоянии добиться. Потеха! Это поразило Дробышева и некоторым образом утешило. Не то чтобы он всерьез полагал, что Селянин читает мысли, но все же, допустим, если читает, и что толку?..
– …На прошлой неделе я наконец пробился к Непишеву.
– Так, так, – предвкушая, сказал Дробышев.
– Я его все же убедил. Я ему доказал. Лед тронулся.
– Да ну?
– Напрасно иронизируете. Вчера мне уже звонили. Предлагают ехать в Кремнегорск. На опытный завод. И второй вариант… Не угадаете… Вы слишком трезвый. А знаете, логика никогда не создала ничего великого. – Не торопясь Селянин прошелся по комнате, растягивая предстоящее торжество, вознаграждая себя за недавние унижения. – Так вот, приглашают меня перейти в КБ, к Брагину.
– Ну что ж, прекрасно, – с каким-то секретом произнес Дробышев.
– Да, прекрасно. Не знаю, что вы там подразумеваете, но я-то понимаю, откуда ветер дует. Они запросили пардону. Убедились, что со мной им не сладить. На сделку вынуждены пойти. Приручить меня.
– И что же вы решили?
– Ха! Никаких компромиссов. Свернуть меня с моего пути – дудки!
Клава вздохнула. Прерывистый этот, обреченный вздох напомнил Дробышеву ее отчаянный голос в телефоне… «Не могу, не могу больше».
Перед ним разом как бы открылась их совместная жизнь в течение последних лет: пустые надежды, обещания, неудачи, его болезнь, исступленная злоба на весь мир, угрозы, а она должна соглашаться с ним, поддакивать, лишь бы не раздражать, иллюзии, которыми он морочил ее, и снова разочарования. Ежевечерний стук на машинке. Жалобы. Письма. Запах лекарств. Все стоило денег. Дробышев увидел ее чиненые матерчатые туфельки, штопку на колене и другую у щиколотки. Ноги у нее были красивые, и от этого Дробышеву стало еще больше ее жаль.
– А что если Брагин на это и рассчитывал, – сказал он. – На это самое ваше завихрение. На ваше самомнение. На ваше, извините, тупое упрямство. До чего ж вы примитивны. Вас можно вычислить наперед, любые ваши реакции. Такими, как вы, управлять ничего не стоит. Брагин нуждается в вас! Эх вы…
Комбинация, затеянная Брагиным, отчетливо представилась ему. Он любил решать шахматные задачи. Это было что-то вроде трехходовки, с правильным матом, экономным и чистым. Селянин сам шел под мат. Других ходов у него не было, то есть были, но в его характере других не могло быть, и Брагин это учел. Брагин ничего не делал зря. Чтобы окончательно ликвидировать всякие слухи, он сам приглашает Селянина к себе в КБ. Приглашает, когда Селянин повержен, вроде обезврежен: смотрите все – Брагин готов простить маньяка, который клеветал на него, сутяжничал; мало того, Брагин помогает этому человеку, чем может. Ох и хват! В глазах Непишева Брагин сразу очистится. Непишев терпеть не может всяких сомнительных историй.
– Чушь! Чушь! – замахал руками Селянин. – Это вы нарочно. Ваши домыслы. Сейчас важно не поддаться. Знаете, это ужасно – сплоховать в последний момент, когда уже там дрогнули. Достаточно мне еще немного выстоять… – Он схватился руками за свои короткие черные волосы («Их же там всех под машинку!» – сообразил Дробышев). – Нет, нет, Клава, ты не должна…
Слушать его было тягостно, точно больного, который не желает сознавать безнадежность своего положения.
Дробышев покосился на Клаву, она как-то машинально успокаивающе кивала. Наверное, она ничего не слышала. Взгляд ее отрешенно блуждал по кабинету, впитывая спокойный уют этого чужого налаженного быта. Она как бы нежилась в солнечных бликах рыбешек, играющих в аквариуме, в ряби книжных корешков за стеклами высоких полок. И эта блестящая, удобная стойка с пластинками. И серия гравюр на стенах. Виды старого Петербурга – Дробышев приобрел их недавно, сам окантовал мореным багетом, и ему было приятно, что она заметила их. Они придавали кабинету особенность. Не то что обычные репродукции Ван Гога, Модильяни, Серова… Она любовалась без всякой зависти, отдельно от своей судьбы и все же по-женски примеряя к себе, к своему вкусу, по-иному переставляя мебель, наводя, как это пыталась Зина, порядок на его столе… Солнце высветило ее золотистые волосы и глаза. Зеленоватая, прозрачная их глубина была полна печальной мечтательности.
Откуда-то из подсознания, а по-старому, так из глубины души, вынырнуло у Дробышева не воспоминание и не мысль, скорее нечто похожее на давнее сновидение, в котором он, Дробышев, уже был не Дробышев, а Селянин или такой же, как Селянин. Вернее, не был, а мог быть таким. Один шаг отделял его от подобной судьбы. Сладостное и в то же время жутковатое чувство порой тянуло его заглянуть в ту несостоявшуюся жизнь.
Меняли масло в трансформаторе. Стоя над душной глубиной пустого кожуха, Дробышев проверял заземление. Внизу лоснились плетения обмоток. Монтеры чистили изоляторы. Гудя, полз мостовой кран. И среди привычных звуков, запахов, движений совершенно незаметно возникало понимание того, как параллельно работают трансформаторы. Что творится здесь, внутри. И сразу все стало просто, будто и не было полугодовых поисков, расчетов, будто он и не бился над этой путаной задачей, не отчаивался.
Решение пришло само собой, он принял его как запись в студенческом конспекте. Понадобилось полчаса или больше, чтобы он уразумел случившееся. Осторожно, с застывшим лицом, он спустился в машинный зал, прошел на пульт и на обороте суточной ведомости стал записывать. Он просто механически записывал под диктовку. Ни до этого, да и, пожалуй, после с ним не происходило ничего подобного.
Через неделю, перепечатав на машинке, сделав рисунки, он отнес статью Кравцову. Потянулись дни ожидания. Недели. На заседаниях кафедры Дробышев пытался по его лицу угадать… Кравцов ласково улыбался – его нетерпению? самомнению? гениальности? Дробышев боялся спрашивать. Тот разговор произошел по дороге в раздевалку. «Ах да, да, ваша статья, как же…» Пухлая ручка описала замысловатую кривую. Увы, оказывается, Дробышев опоздал. В своей новой монографии Кравцов получил то же уравнение в виде частного случая параллельной работы систем. На днях сдает рукопись. Огорчительное совпадение. Что делать, идеи носятся в воздухе. Подобные совпадения известны в истории науки. Он привел несколько парадоксальных примеров. С Беллом, с Сименсом, с Ампером. Память у него была редкостная. Гардеробщик подал ему шубу. Кравцов положил на барьер двугривенный. Неодетый Дробышев вышел на улицу за Кравцовым, все еще чего-то ожидая. «Не простудитесь, дорогуша, – сказал Кравцов. – Вам нельзя болеть. У вас диссертация. Зря вы отвлекаетесь. Нет, нет, вы молодец, додумались своим ходом. Но все же это несколько на околице вашей темы. Умейте сосредоточиваться. Вам надо защитить. Вот цель. А все остальное… – воздушный жест ручкой. – У вас же все впереди. Богаче, богаче надо себя чувствовать».
Грабеж происходил среди бела дня, на улице, на глазах у прохожих. Пухлой ручкой за горло. Это теперь она сморщенная, немощная, а тогда она не дрогнула.
«Нет, не отдам, ни за что, у меня есть свидетели!..» Существовали ли минуты сомнений и выбора, поворотная точка, тот миг равновесия, когда определяется жизнь на многие годы?
«Да, да, вы правы, мой дорогой профессор, мой руководитель. Диссертация важнее…» Они тщательно разыграли эту интермедию. Заботливый, мудрый Учитель потряс руку опечаленного, но верного своего, талантливого, многообещающего Ученика. После этого Дробышев и получил приглашение на рыбалку. И даже часть этого самого «механизма параллельной работы» Кравцов опубликовал в виде статьи за двумя подписями – Дробышева и Кравцова. В алфавитном порядке. До сих пор на нее ссылаются. Первая печатная работа Дробышева. А все остальное в книге Кравцова.
В дерматиновом переплете. Выдвинутая на премию. В те годы вряд ли он одолел бы Кравцова. Заупрямься Денис Дробышев, и не было бы ни диссертации, ни лаборатории, ни этой квартиры, ни самостоятельности. Психовал бы вроде Селянина, строчил жалобы, ходил по приемным, доказывал свой приоритет. Постепенно озлобился бы, пожалуй, так и застрял бы дежурным инженером. Влачил бы, по выражению Селянина; может, до сих пор ютились бы они с Зиной в сырой комнатухе, дверь на кухню огромной коммунальной квартиры. Так же, как эта парочка. Перед ним была проекция его жизни, возможный ее вариант, доведенный до этой трагической, жалкой фигуры. Один шаг отделял его… Нет, нет, все было правильно. По самому высшему счету он поступил правильно. От его уступки и наука выиграла – три десятка серьезных работ, монография, курс лекций, готовая докторская. Полная научная самостоятельность. Кравцовская кафедра фактически в его руках. Кравцову припомнили прошлые грехи. Для начальства он еще оставался патриархом, но в институте его открыто третировали. Ему противопоставляли Дробышева. Кравцов стал воплощением старого, Дробышев – нового времени. Сам Дробышев не мстил, не припоминал того случая. Ему предстояло еще многому учиться у того же Кравцова: надо было уметь раздобыть для своих работ средства, штаты, приборы, валютный фонд. Кроме электрохимии, существовала не менее сложная наука министерских взаимоотношений, смет, планов, сроков, связей с какими-то вроде незаметными, а на самом деле решающими людьми. Кравцов вынужден был вводить его в «сферы»; впрочем, и там все менялось: влиятельные друзья Кравцова исчезали, появлялись какие-то незнакомые Кравцову молодые, с холодными, решительными лицами, деловые и насмешливые, с которыми Дробышев быстро находил общий язык.
– Вам бы еще избавиться от вашей интеллигентности, – учил его Брагин. – Не нужна она вам, Динечка. На этом вы поскользнетесь. Интеллигентность, она хороша для приемов. По вечерам. Интеллигент, он нежный, он стесняется, он все усложняет. Его руководителем ставить нельзя. Чувствительность у него высокая. Ваше счастье, Дробышев, что вы из рабочих. И не напущайте на себя. Вытравляйте. Проще надо. Иначе вам не достигнуть…
С годами Брагин укрепился в цинизме. Он доказывал, что это помогает ему работать и трезво оценивать обстановку.
Словечко «достигнуть» он бросил не случайно; у Дробышева, по его мнению, были хорошие перспективы, и Брагин отмечал его всяческим вниманием. Грубоватые его заходы смешили Дробышева.
– Отсталые у вас суждения об интеллигентности, Брагин. Недооцениваете вы ее. Вот пощупайте. – Дробышев подставил согнутую руку. Под рубашкой круто вздулись отработанные на корте бицепсы. – Современный интеллигент – это не хлюпик. Сила плюс сознание своей ответственности, плюс еще кое-что, – многозначительно добавил он.
Когда решался вопрос о командировке в Англию, Дробышев доказал, что послать следует его, а не Брагина, поскольку последние работы Дробышева достойно представляют нашу науку, да и сам он язык знает, и вообще…
– Как видите, я не стесняюсь, – сказал он Брагину.
Брагин одобрительно похлопал его по плечу, изображая гордость воспитателя. Он нисколько не обижался.
У Дробышева отстоялась своя теория – такого, как Брагин, надо научить уважать нашу интеллигенцию. Он, Дробышев, и есть новый тип интеллигента – не идеалиста, а трезво-расчетливого, умеющего постоять за себя, без лишней рефлексии, деликатности и комплекса вины.
Как далеко была та рыбалка, каким крохотным, глупым казался он себе с этого расстояния.
– Давайте рассмотрим положение несколько иначе. Проще, – как бы подумал вслух Дробышев, следя за Клавой. Надо было найти ход, который разрушил бы комбинацию, оставил Брагина в дураках. В то же время откровенничать с Селяниным было бы неосторожно. Любопытная ситуация.
– Будем принимать факты как таковые. Не вникая. Брагин хочет быть благородным – чудесно, дайте ему эту возможность. Она вам же выгодна. Пойдите ему навстречу. А вы, Константин Константинович, кладете камень в его протянутую руку. Красиво ли это? Вы готовы себе во вред, лишь бы отомстить.
– Оставьте, – рассердился Селянин, – что вы разыгрываете?
– Отнюдь, – ласково сказал Дробышев, надеясь что-то еще узнать о Брагине. – Ну было, ну хотел Брагин присоединиться, дело житейское, а теперь-то почему вы не доверяете, ведь он к вам со всей душой. Честное слово, у вас в электротехнике слишком возятся с изобретателями…
Откровенная скука отразилась на лице Селянина, он поковырял в ухе, потом посмотрел на часы и спросил:
– Где у вас телефон?
– Н-н-да… – Дробышев усмехнулся над этой бестактностью. – Пожалуйста, в коридоре.
– Мне позвонить надо.
– Я догадался, что ж еще можно делать с телефоном.
Селянин дернулся, но смолчал.
Они остались вдвоем. Сразу стало спокойно и тихо. «А, а пошел он…» – мысленно выругался Дробышев, потянулся, скидывая с себя напряженность, хитрость этой игры, в которую он незаметно втянулся. Клава закинула руки за голову, распрямляясь. Произошло это одновременно, непроизвольно и так одинаково, что они улыбнулись друг другу.
«А она ничего», – отметил Дробышев, продолжая улыбаться уже по-другому. Выгнувшись, она задержалась, тело ее под платьем выпукло обозначилось навстречу его взгляду. Зеленые до оскомины глаза ее освобожденно засмеялись. Дробышев поднялся, как бы показывая себя, плечистого, в просторной горчичного цвета замшевой куртке; он видел сейчас свое твердое, крупно очерченное лицо, с улыбкой, перешедшей в прищур. Ему нравилось, что она не смутилась. В ней не было притворства, смело и даже чуть поддразнивающе она ждала. «Ей бы отдохнуть, приодеться», – подумал Дробышев.
– Устали вы с ним, – сказал он с жалостью и шагнул к ней, положил руки на ее плечи.
Получилось это у него от души, она благодарно кивнула, затем лицо ее насторожилось, но Дробышев не снял рук. Безрассудное желание вдруг прохватило его. Это было как пробой, проскочила искра, пробило изоляцию, руки его стали горячее, а может, плечи ее стали горячее.
Она поднялась, он не отпускал ее. Теперь глаза ее были совсем рядом, такие зеленые, что у него сводило щеки.
Из коридора слабо доносился пресекающий голос Селянина. Дверь и десяток шагов отделяли их от него. Достаточно соблюсти предлог – «давайте встретимся отдельно, чтобы обсудить», что-нибудь в этом роде, – и пойдет, и закрутится. Он не сомневался. Он знал, что в таких случаях надо напропалую, женщин это не оскорбляет, наоборот. Все просто. И с годами все проще и безошибочней. И как прекрасно это нежданное… А можно и без предлога, потому что какой же Селянин соперник. Мишура с него облетела, сколько можно верить его россказням, она давно устала от его болезней, злости, занудства, чем он остановит ее? И Селянин это понимает, оттого так боится. Дробышеву ничего не стоит… Черт возьми, в том-то и штука, что ничего не стоит. Слишком неравные силы. Одолеть калеку, убогого… Не по-мужски.
Разочарованный, он снял руки, усмехнулся, удивляясь себе.
– Тяжелый случай.
Она растерялась, не понимая, что произошло, что значат его слова.
Дробышев отступил, еще раз опечаленно полюбовался. В сереньком подкороченном платьице, тоненькая, беззащитная, она возбуждала чисто мужские чувства – заслонить, нарядить, утешить…
Собственное благородство растрогало его.
– Чем бы я мог помочь вам? Прежде всего вам, – сказал он.
Взглядом глухого она смотрела на его губы. Ему захотелось, как маленькую, погладить ее по голове.
Она с силой провела по щекам, встряхнулась. До чего ж тяжело ей было возвращаться к жене Селянина, к лекарствам, бутылкам кефира, в заваленную папками, тесную их комнату.
– Как, по-вашему, это? – она кивнула на селянинскую рукопись.
– Что ж, вероятно, работа заслуживает…
– Только не врите! – грубо сказала она. – Думаете, я не заметила. Вы оттого, что он больной? Да? Не надо. Если вы хотите помочь… Скажите. Я должна знать.
Что-то угрожающее появилось в ее голосе.
– Конечно, он преувеличивает, – сказал Дробышев, следя за ее лицом. – Это вам не радар, не лазер и никакая не революция, но принцип может оказаться…
– Принцип! – она топнула ногой. – Мне вот где эти принципы. Господи, ну почему вы не можете честно… Если это ерунда, так зачем же все? Он себя довел и нас, – она схватила Дробышева за руку. – Я стала тоже истеричка. Вы поймите, мы не живем. Ради чего? Ни отпуска, ни выходного. Я ни разу в Москве не была. Я тоже жить хочу… Ну ладно я, но сын, сын у нас, шесть лет ему, из него неврастеника мы сделаем. Он плачет по ночам. Он отца боится. Ребенок, стоит он ваших аккумуляторов? Провались они. У вас есть дети? Вы можете понять?..
– Шесть лет… Глядя на вас, не поверишь, – любезно проговорил Дробышев и тотчас устыдился, так пошло прозвучало это. – Да, да, ребенок, в такой обстановке, я представляю… Но что делать?
– Ведь если б у него вправду великое было открытие, вы бы тогда помогли? Верно? – она лихорадочно стиснула его руку. – И все другие помогли бы. Давно уже, значит, он себя обманывал, да? Я понимаю. Сейчас ему этот Кремнегорск предлагают. Пусть дыра. Пусть. Неважно. Надо переменить обстановку. Больше так нельзя. Дадут подъемные. Он тут больше не выдержит. И я. Я тоже… – Бледное лицо ее набухло, стало некрасивым, и эта-то некрасивость сильнее всего подействовала на Дробышева.
В коридоре Селянин положил трубку, послышались его шаги. Клава не отпускала руку Дробышева, она почти прижимала ее к себе.
– Пусть он бросит… Докажите ему. Сейчас все от вас зависит. Вы должны… Его надо заставить. Чего вы боитесь? Все чего-то боятся. Я бы ушла, но я боюсь, он убьет себя. Я тоже боюсь. А в общем, все равно… Сына жалко. Он при чем?
Шаги приблизились и прекратились. Селянин стоял за дверью. Он чего-то ждал. Клава словно ничего не слышала, нехорошее спокойствие потушило ее глаза. Если б она заплакала, Дробышеву стало бы легче.
– Тетя меня в церковь водила. А я не могу молиться. Бога нет. Известно, что нет, – тихо и быстро говорила она. – Я бога ненавижу за это, за то, что нет его.
При чем тут бог, он сначала не понял, он лишь понял, что сейчас ему предстоит решить судьбу обоих этих задерганных людей и еще ребенка. Но с какой стати, почему он должен брать на себя такую ответственность? Все это свалилось нежданно-негаданно, еще только что было легкое, игривое, если б он не уклонился, то продолжалось бы… А вот теперь поздно, даже если он ничего не станет решать, это все равно решит.
Осторожно высвободив руку, он громко сказал:
– Войдите!
– Нет, нет, подождите! – крикнула она и тотчас сморщилась как-то брезгливо. – Что же вы… А впрочем, как хотите. Я понимаю, вам-то что…
Дробышев покраснел:
– Вы не поняли. Я готов. Я не отказываюсь. Я собирался при нем…
– Нет, как же так сразу… – вдруг испугалась она. – Ведь вы должны… Он поймет. Даже не то. О чем я? Ах да… Вы не должны, если только из-за меня. Я ведь не знаю, может я не имею права? – Она перешла на горячечный шепот. – Он меня всегда уверял – все великое требует жертв. Он себя ведь не щадил, может, он и вправду… Когда я его слушаю, я верю, я на все готова. В конце концов, что я такое? Подумаешь, медсестра в профилактории. Может, вы не должны, то есть я… какое у меня право?
– Да что вы, выкиньте из головы, – так же шепотом бормотал Дробышев, потрясенный ее чувством. – Ничего тут великого, ерунда это, семечки, клянусь вам, ради бога не сомневайтесь, да если б и было, если б и великое, разве стоит оно, ваша жизнь, сына, его самого, я ведь все почувствовал. У меня тоже было…
Ему аж горло перехватило, он готов был поклониться ей, поцеловать ей руку – он знал, что сделает все, чтобы защитить ее, помочь, выручить…
Дверь медленно, тягуче отворилась. Петли, которые никогда не скрипели, тут почему-то взвизгнули. Селянин появился с вымученной, ненужной улыбкой.
Однажды Дробышеву пришлось консультировать биохимиков, исследующих электрическую активность мозга. Он видел эти сероватые снаружи, ярко-белые внутри бугристые полушария, утыканные электродами, пронизанные невидимыми импульсами, и сейчас он с такой же явственностью ощущал свой собственный мозг, всякие нейронные структуры, механизм его, который включился, ожил, задействовал с четкостью счетной машины.
Сомнения его разрешились. Теперь он мог не стесняться, он мог поставить Селянина на место, разделать его, как бог черепаху. Он просто обязан был ошельмовать его работу. И никаких церемоний и оговорок. Все получило оправдание, самое святое, высокое. Даже не оправдание, потому что оправдание означает какую-то вину, а речь шла о долге, у Дробышева никакого выбора не было. Он заносил красный фломастер над очередной страницей и ставил жирный, нестираемый крючок вопроса. И раньше он обладал прямо-таки даром мгновенно нащупывать слабые места. Но тут он развернулся, тут он показал себя. А известно ли автору, какие процессы происходят при подобном форсировании? А где же расчеты? Отрицательный электрод – это одно, а что будет с положительным? Как изменяются сроки службы? Он уцепился за эти разделы и стал трясти и потрошить, избегая прочих деталей. Вопросы, которые он ставил, были безответны, потому что сам Дробышев не знал ответа на них. Сомнения всегда неопровержимы. Шведы, а затем японцы в сороковых годах отказались от подобного форсирования, а почему? Неужели Селянин не читал? Ах, языков не знает? Теория подобия вам известна? Не то чтобы Дробышев экзамен устраивал, – надо же выяснить, на каком уровне разговор вести. На пальцах такие вещи не докажешь… «Интуиция», «озарение» – это, простите, не метод.
Постепенно Дробышев «заводился». Почему, спрашивается, почему он в своих работах должен одолевать шаг за шагом, этап за этапом, не позволяя себе надеяться на случай? Да потому, что наука не может существовать на счастливых находках. Важно понять, что же в действительности происходит при этих режимах, какие явления, физика процесса. Это вам не лотерея. Настоящий изобретатель не игрок. И даже когда приходит удача, он все равно не может насладиться ею, он обязан обосновать результат, а этот стрекатель считает своей заслугой случайную догадку. Видите ли, на него «снизошло», его «осенило», подавайте ему венок.
…Разгром получился сокрушительный. Жаль, что Клава не могла оценить его искусство. Наклонясь вперед, она сидела, точно готовая к прыжку. Зеленые глаза ее сузились. Без всякой жалости следили они, как Селянин сник, схватился за голову. Что-то мстительное было сейчас в ней, в ее по-кошачьи замершей фигурке.
Дробышеву почему-то стало грустно. Вместо удовлетворения пришли пустота и усталость, и какой-то металлический привкус во рту.
Палец Селянина, желтый, дрожащий, уткнулся в график, пытаясь что-то отстоять.
– И это придется проверить, – неумолимо сказал Дробышев.
Кожа на пальце было изъязвлена. Дробышев сообразил – пары кислоты. Аккумуляторщик. У всех аккумуляторщиков такие руки.
У Дробышева тоже – ногти неприятно белые. Все ногти правой руки у него такие. Не от кислоты – от пневматики. На левой прошло, на правой осталось.
До сих пор, правда все реже, снится ему обрубочный цех. Желтые лампы вяло светят сквозь черную пыль. Скорчившись, он лежит на боку и рубит. Шипят шланги, стучит зубило, воют бормашины. Огромная деталь вся в наростах, приливах; остатки земли и окалины сыплются в лицо. Он ловко счищает пригар. Появляется нарост, он срубает нарост, под ним трещины, прибыля вырастают на детали, но, вместо того чтобы работать, он читает учебник. Прибыля пучатся, тяжелеют, нависают над ним, он налегает на зубило, грохот и тряска отдаются в груди, в животе. Давление в шланге падает. «Воздух, воздух!» – орет он, а его не слышно, прибыля давят на него, прижимают к земляному полу…
