Текст книги "Страх"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Однажды мне пришлось докладывать на кафедре о строительстве гидростанций на равнинных реках, о так называемых «великих стройках коммунизма». Перед этим я побывал на некоторых из них, в частности на Куйбышевской ГЭС, на Днепре.
Меня, инженера, поразила бесхозяйственность в зонах затопления. Как безграмотно проектировали и строились рыбоходы, явно рассчитанные на гибель волжских осетров. Вообще вся затея с этими гидростанциями выглядела более чем сомнительной. Делалась она скорее в интересах чекистов, чем в интересах энергетики. Работали на этих стройках коммунизма заключенные, работали плохо, кое-как. Я видел, как с ними обращались, все это было постыдно.
Ничего о своих сомнениях я не решился сказать. О возмущении – тем более. Доклад выглядел вполне благополучным, в стиле докладов тех лет, радужные перспективы, ленинский план ГОЭЛРО и тому подобное.
– А меня уверяли, что вы считаете волжские гидростанции ненужными, – сказал профессор и наклонился вперед, приглядываясь ко мне. – Более того, вредными. А? Что эти великие стройки губят Волгу? А?
Я попятился, замычал что-то неопределенное, но он настаивал, добивался, чтоб я отчетливо отказался, заклеймил подобные предположения.
Мне потом говорили, что В.В. провоцировал меня, обычный его прием, что я правильно сделал, что сдержался, но я-то знал, что я не сдержался, а просто-напросто струсил. Меня остановил страх. Я не мог переступить. Чего? Сейчас, уже спустя столько лет, трудно в точности определить. Сохранилось, отчетливо помнится, чувство унижения и стыда. После я несколько раз пытался вернуться к тому разговору и переступить. Не мог. Я мечтал сказать ему при всех: «Хватит, на самом деле я против, я не согласен с тем, что творится, я вам могу доказать!» Я собирал и собирал доказательства, чтобы взбунтоваться и выложить их. Проходил месяц за месяцем. Я все откладывал, не мог набраться духа. В.В. утверждался в своей непререкаемости. Никто не осмеливался восстать. И он пользовался нашим страхом, эксплуатировал его.
В конце концов я ушел с кафедры, но, уходя, так и не высказал ему того, что думал о нем. А как хотелось. Его ненавидели, презирали, но думаю, что так до конца жизни он не узнал об этом. То мое отступничество осталось грехом, который уже не исправить. Если б единственным! Чего я боялся? Ведь в тех случаях, когда находил в себе силы переступить (побороть страх), небо не рушилось, меня не казнили, появлялось чувство самоуважения. А потом опять страх возвращался. Никак не удавалось избавиться, изгнать его окончательно. И вместо того чтобы сказать то, что хотелось, поступать по совести, искал компромиссы, ограничивался полуправдой. Иногда я пытался объяснить свои страхи генетически. Так, я необъяснимо боюсь крыс. Кто боится пауков, кто лягушек. Петр Первый панически боялся тараканов, Наполеон боялся темноты. Эти страхи у каждого свои, они доходят к нам как неразгаданные сигналы от далеких предков. О чем свидетельствуют эти древние страхи, никому не известно.
Мы нажили себе при жизни социальные страхи. Рабская наша психология откладывалась, слой за слоем, арестами, проработками, расстрелами, безнаказанностью начальства, торжеством палачей. Ничего генетического в ней нет. Наши внуки уже свободны от наших страхов. Теперь, когда все можно говорить, когда каждый щеголяет своей смелостью, мои прежние поступки стали укорять меня. Хочется исправить то поведение, да ничего исправить нельзя. Мы обречены жить с грехами прошлых страхов, так же как с прошлыми разочарованиями, утраченными идеалами. То же самое набирает каждое поколение. Свои иллюзии, свои ошибки, свои страхи. Я вижу, как появился и незнакомый прежде страх – выйти ночью на улицу, страх безработицы, страх банкротства банка… Но от этого моя ноша не становится легче.
XV
Россия со времен Ивана Грозного жила в страхе. Страх то убывал, то возвращался, но всегда работали либо Тайный приказ, либо III отделение, либо ВЧК, ОГПУ, КГБ. Сажали на кол, вешали, колесовали, четвертовали, расстреливали. То же самое творилось в Швеции, Франции, Голландии, Чехии. Там еще жгли на кострах, там смачно лязгал нож гильотины. Работали пыточные камеры, изобретали новые орудия пытки – электрошок, уколы, психологические пытки.
Летопись способов устрашения – самый гнусный раздел человеческой истории. Тоталитарный режим прежде всего опирается на систему доносительства. Социалистические страны развили доносительство, наверное, до самых больших пределов. Говорю «наверное», потому что размеры этого доносительства, число людей, вовлеченных в эту работу, до сих пор неизвестно. Власти каждой страны скрывают списки, слишком они велики. Публикация их травмировала бы миллионы семей. В каждом учреждении, в школе, в больнице, редакции – всюду имелись свои стукачи. Некоторых чуяли, некоторые сами, нарочно, засвечивались. Органы вызывали к себе, заставляли подписывать «о неразглашении», поощряли бесплатными путевками в заграничные поездки или, наоборот, наказывали, делая невыездными.
Обнародовать фамилии стукачей – значит породить новый вал трагедии.
В 1992 году сменилось руководство КГБ. Один из моих знакомых писателей позвонил к своему приятелю, получившему назначение в обновленный Комитет. «Послушай, – сказал он, – не могу ли ознакомиться со своим досье, все же интересно». – «Пожалуйста, – ответил его старый товарищ, – это не проблема, мы сейчас стараемся идти навстречу, особенно тем, кто натерпелся от прежнего аппарата».
Через два дня раздался звонок, писатель услышал голос своего друга: «Твое досье лежит передо мной. Я посмотрел его. Не советую тебе читать его». Больше он ничего не сказал. В голосе человека бывает больше информации, чем в словах, которые он произносит. Мой товарищ не стал ни о чем расспрашивать. Досье он так и не прочел.
Прочесть – то есть узнать. Он побоялся узнать.
Страхи прошлого хочется похоронить, не открывая крышки гроба. Они были безымянны, пусть и уйдут безымянными. Я не раз наблюдал, как люди избегают знать, кто на них доносил, кому они обязаны своими бедами. Это новый страх – лишиться, может, близких друзей, а может, и родных. Осведомители могли оказаться и в семье. Эта всепроникающая угроза стукачества не отпускала человека, где бы он ни находился. В доме отдыха, в поездке за рубеж, в твоей группе уж непременно, в коммунальной квартире, на вечеринке, в телефонном разговоре. Все были убеждены, что их прослушивают. Никакие доводы, ссылки на то, что технически невозможно прослушивать, записывать одновременно десятки тысяч разговоров, – не действовали. Одна из распространенных фраз была (да и остается до сих пор): «Это не телефонный разговор!» В том смысле, что нас слушают многие; считали, что в квартире имеются «жучки» – подслушивающие устройства. Порой эта обстановка приводила к психическим расстройствам. Дома переходили на шёпот. Уединялись в ванную, там включали воду. У себя дома смотрели на телефонный аппарат, как на врага, прикладывали палец к губам – т-сс. Закрывали его подушкой, выключали его. Знатоки сообщали, что разработаны такие устройства, когда из машины, стоящей на улице, могут направлять микрофон на ваше окно и слышать разговоры в комнате. Передавали истории о том, как у соседей устанавливали «прослушку», прикрепленную к вашей стене. «Органы» специально внушали населению – вам не уберечься от нас!
Ко мне пришел писатель Д. (ныне покойный) и на ухо рассказал, что у него была операция, делали ее под наркозом и вставили ему в живот микрофон, он это чувствует, и теперь они день и ночь слушают его. Не может ли Союз писателей как-то избавить его от этого. Бедняга страдал типичной для тех лет маний преследования.
В той или иной мере вся страна болела этой фобией. Болезнь эту никто не лечил, с ней не боролись, ее поддерживали. Выгодно было, чтобы люди думали, что большое ухо всюду их слышит. Чем меньше «разговорчиков», тем лучше. Боятся, преувеличивают – и хорошо. Крепнет убеждение в силе власти, ее могуществе.
З. Фрейд называет фобией непреодолимый навязчивый страх перед каким-то явлением. Есть житейские страхи и специальные страхи. Фобия – явление патологическое. Страх подслушивания был всеобщей фобией. Нигде человек не чувствовал себя защищенным. Он жил как бы под неусыпным оком и ухом, ему негде было укрыться. Все просвечивалось. Кругом рентгеновские лучи – невидимые, неслышные, но где-то стоит экран и видны на нем все ваши внутренности.
На самом деле все носило ограниченный характер. Подслушивали, но немногих, следили – за немногими.
В девяностые годы в журнале «Новое время» бывший заместитель председателя КГБ по Ленинграду О. Кулагин написал, что среди деятелей культуры прослушивали систематически Д. С. Лихачева, Г. А. Товстоногова и Д. А. Гранина. Значит, всего лишь троих. И то, я уверен, халтурили. КГБ не представлял исключения, работал он плохо, бессистемно, как и все в стране. Настоящих шпионов ловить не умел, но обстановку повального сыска, доносительства, страха – создал. Все силы КГБ были направлены на запугивание, на внутренний террор.
Россия не исключение. Подобное доносительство развито не в меньшей степени в Европе, в США. Причем добровольное. Соседи подглядывают, пишут в полицию, в мэрию. Злорадно сообщают о всяких нарушениях и подозрениях.
Природа доносительства связана не только с законопорядком. Какие-то подспудные силы заставляют человека доносить на другого в силу вражды, зависти.
Были, конечно, убежденные доносители. Охранительная идеология имела своих энтузиастов.
Популярный немецкий поэт и певец Вольф Бирман в 1994 году показал мне несколько томов своего досье. Это были папки тех дел, которые наработало штази за годы слежки. Там подшиты были донесения день за днем. Фотографии всех, кто входил в его берлинскую квартиру и выходил из нее. Записи телефонных разговоров, сведения о его знакомых, отчеты агентов. Целая группа занималась им круглосуточно. При всей своей известности Вольф Бирман был всего лишь поэт и певец. Его же возвели в ранг опаснейшего преступника. Наблюдение вели из соседнего дома. Дежурили фотографы, агенты штази дежурили у подъезда. «Жучки» были установлены во всех комнатах. Глупейшая работа длилась годами. Где результаты? Какие могли быть результаты? Бирман сочинял песни, стихи, распевал их, ничуть не боясь навязчивых наглых соглядатаев. Его боялись. Страх доводил штази до явного абсурда.
Бирман не был исключением. Мне показывали копии своих досье и другие восточные немцы. В донесениях были тщательно вымараны фамилии осведомителей. Но осталась нелепость, неумелость работы штази.
Слухи, сплетни, всякая чушь аккуратно собиралась и вписывалась в донесения.
В центральной именной картотеке штази имеются шесть миллионов карточек, по которым можно найти досье. То есть на каждого третьего гражданина ГДР заведено было досье. По этим цифрам можно судить и о масштабах (доселе неизвестных) деятельности КГБ в СССР и в других странах соцлагеря. Километры магнитофонной ленты подслушанных разговоров, кипы бумаг – огромное хозяйство департаментов Страха, десятки, а может, и сотни тысяч его служителей.
XVI
Технологию создания страха у подданных разработал еще Никколо Макиавелли. Недаром Сталин тщательно читал его книгу «Государь». Макиавелли учил, что если люди что-то уважают, так это силу, сила внушает им страх. Следовательно, государь должен обеспечить себя силой. Силовые министерства, силовые подразделения – главная опора государя.
«Худо придется тому государю, который, доверяясь их посулам [Речь идет о министрах. – Д.Г.] не примет никаких мер на случай опасности. Ибо дружбу, которая дается за деньги, а не приобретается величием или благородством души, можно купить, но нельзя удержать, чтобы воспользоваться ею в трудное время. Кроме того, люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно.
Однако государь должен внушать страх таким образом, чтобы если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, ибо вполне возможно внушать страх без ненависти».
Далее Макиавелли советует не посягать на имущество – «ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества». Применять жестокие меры следует там, где это вызывается необходимостью. Государь не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, ибо избыток милосердия потворствует беспорядку.
Он разбирает вопрос, что лучше – чтобы государя любили или чтобы его боялись? Поскольку любовь плохо уживается со страхом, «то надежнее выбирать страх». Далее следуют практические рекомендации, которые напоминают нам действия «государей» нашего времени.
Хорошо, если фортуна сама посылает врагов, которых надо сокрушить, чтобы, одолев их, подняться выше в мнении подданных. Однако «мудрый государь и сам должен, когда позволяют обстоятельства, искусно создавать себе врагов, чтобы одержав над ними верх, явиться в еще большем величии».
Стоит обратить внимание на слова «и сам должен», то есть не жди у моря погоды, на бога надейся, а сам не плошай, и тому подобное. Так оно и делалось на протяжении трех четвертей века и в Советском Союзе, и в Германии, и в прочих странах диктаторов. Создавали врагов в виде оппозиции, кулачества, вредителей, евреев, цыган, коммунистов, их разоблачали, истребляли, проклинали.
Философия Макиавелли была реалистична и для Италии XVI века, и для Франции, и для Пруссии, ею пользовались в каждую эпоху, ибо не было эпохи, когда бы не торжествовал цинизм властителей жестоких и безнравственных. Но Макиавелли соединял жестокость с разумом, аморальность с правопорядком. В нем проявляется кентавр. Кентавризм, соединение несоединимого, является свойством абсолютизма. От Макиавелли отрекались, его поносили и тщательно изучали. Ни у кого из философов не было столь прилежных и сиятельных учеников, как у него. Самые лицемерные, жестокие деяния новой истории можно рассматривать как достижения Макиавелли.
Страх, внушенный безликим понятием власти, государства, причиняет ужасные пытки. Он не покидает своего пленника ни на минуту, забирается в сновидения, в семью, в развлечения.
Совершенно бесстрашных людей не бывает. Реальные страхи можно преодолеть рассудком. Но как отвести страхи воображаемые, страхи возможностей, идущие от той машины, которая хватает без разбору, от дракона, которому нужны новые и новые жертвы.
Все силы уходят на борьбу с воображаемыми опасностями. Одолеть их не удавалось. Если я скрыл в анкете, что мой отец был репрессирован, что у нас были родные за границей, то многие годы опасался, что это откроется. Меня разоблачат, выставят на позор, лишат, исключат… Воображение разыгрывалось, рисуя ужасные сцены. Вызывал директор, и по дороге страх набрасывается – а вдруг они узнали, вызнали? Никак не удавалось оседлать страх.
Я знал одного талантливого литератора, которому грозили исключением из партии. Дело его тянулось месяцами, он измучил себя и довел до психического срыва. Почти год он провел в больнице. За это время дело продвинулось и его заочно исключили из партии. И это его вылечило. Все кошмары разом кончились. Через несколько лет дело его пересмотрели, решили восстановить в партии. Вызвали в райком, предложили написать заявление. Он отказался: не хочу восстанавливаться. Как так? Да вы понимаете, что вы говорите? И тут он вдруг воспрянул. «Я понял, что им больше нечем устрашить меня, – рассказывал он мне. – Я исключен! То есть я свободен! Им меня не достать!»
Действительность большей частью не настолько ужасна, как возможность, которую мы сами увеличиваем до гигантских размеров.
Я помню так называемое «Ленинградское дело», когда в Ленинграде арестовывали руководящих работников, сперва городского масштаба, за ними районных, как эта эпидемия ширилась, забирали уже и рядовых, никто не знал, где это кончится. Появилась обреченность, ледяной страх заморозил все чувства. Люди погрузились в летаргию. Хлопотать, доказывать, каяться было бесполезно. Уныло ждали в каком-то полусонном состоянии. Страх все же оставляет щель надежды. Что-то оттуда светит, видно то, что боишься утерять. Гаснет надежда, и вместе с ней страх. Если нет надежды, то все потеряно, а когда все потеряно, даже отчаяние, то нечего бояться. Остается тупое ожидание.
Так страх пожирал и без того короткие жизни, ничего не оставляя, кроме горечи омраченных дней.
XVII
Трагедия Софокла «Антигона» считается царицей трагедии. Я коснусь конфликта принципов двух ее главных героев: Антигоны и правителя Креонта. Напомню, что Антигоне необходимо похоронить тело ее брата Полиника, невозможно оставить его непогребенным. Ее дядя Креонт считает Полиника мятежником и под страхом казни запретил предавать труп земле. Погребение мятежника – угроза престолу, призыв к беспорядку. Креонт видит свой долг в сохранении порядка в городе. Антигона не оспаривает прав власти, она утверждает существование более высокой реальности, которая открылась ей в любви к брату. Этой любви должен подчиниться политический порядок. Антигона – свободная душа, она выбирает себе обязательства любви, что в глазах Креонта есть нарушение закона, которому он преданно служит. Антигона готова на смерть, роковой порядок не может остановить ее, потому что он стесняет свободное проявление ее личности. Креонт не в силах отказаться от своей ответственности перед обществом, которое доверило ему порядок. Правда, сохранить порядок – значит сохранить власть. Его долг подозрительно совпадает с властолюбием. Его вкус к власти есть вкус к жизни. Он боится за город, заодно и за себя. Его постоянно снедает страх утратить свою власть. Сущность Креонта – страх. Страх лишает его свободы и возможности понимать свободу Антигоны. Власть неразрывно связана со страхом. Страх – способ ее существования. Она внушает страх, дабы управлять, и в то же время сама испытывает страх, Креонту всюду мерещатся заговоры, враги. Угроза потерять дорогих ему людей не останавливает его, и он лишается сына, племянницы, жены. Остается лишь его престол, за который он судорожно держится. Креонт – жертва страха. Он казнит Антигону, он перед нами наг, и в этой наготе возникает сочувствие к нему, потому что по-человечески нам ведом его страх, мы смутно признаем право правителя низкими, жестокими способами сохранить порядок. Более того – мы готовы требовать от него твердости.
У Антигоны любовь на первом месте. Любовь – к брату – открывает в ней законы сердца, они сильнее законов Креонта. Он ненавидит любовь, в ней семена свободы, неподчинения, неподвластные страху.
Античность дает еще один поучительный пример возвышения человека над страхом. Этот пример – суд над Сократом. Над ним немало раздумывали и до сих пор толкуют его по-разному.
Суд в Афинах счел Сократа нечестивцем. На самом же деле Сократ заявлял, что единственное, что он твердо знает о божестве, это то, что ничего определенного о нем он не знает. За это его обвиняют в атеизме. Не будем, однако, углубляться в подробности и причины афинских страстей, пылавших вокруг Сократа. Все знаменитые процессы над великими людьми оказывались несправедливыми. Вспомним Жанну д'Арк, Джордано Бруно, Галилея, Яна Гуса.
Суд приговорил Сократа к смерти, что для Афин было редкостью. Суд имел в виду, что Сократ попросит помилования, ему надо было обещать молчание, прекратить свои речи. Он мог согласиться и на изгнание. Ни на одном из процессов над философами смертные приговоры в Афинах не приводились в исполнение. Казнили только Сократа.
Представляется, что Сократ добивался своей казни настойчивей, чем его судьи. Вот тут и заключено самое трудное для понимания.
Трибунал заседал на площади, публично разбирая дело Сократа. Толпа бурно отзывалась на речи обвинителей и реплики Сократа. Он защищал себя сам. Речь свою он построил в виде беседы с судьями и народом, горожанами. Казнь, смерть нисколько не беспокоит его, задача у него не защитить свою жизнь, ему хочется привести и суд, и афинских жителей к пониманию справедливости. Он говорит:
– Если вы меня приговорите к смерти, вы причините вред себе, а не мне. Вас сочтут несправедливыми. Не себя я защищаю в эту минуту, я защищаю вас!
В его поведении нет и следа страха, и это злит толпу. Она не понимает такого высокомерия.
– Откажись, Сократ, уступи, – настаивают кругом него. – Мы не хотим тебе зла, перестань всех учить!
Сократ не сдается. Он заявляет, что он – тот, кого бог дал Афинам, «чтобы вы сделались лучше. Если вы меня казните, вам вторично не окажут такого благодеяния».
Его заносчивость еще больше раздражает. Сократ провоцирует несправедливость, требуя справедливости.
Приговор не окончательный. Суд готов принять штраф и отменить приговор. Сократ не согласен: штраф либо бегство, что предлагали ему друзья, значило признать себя виновным. Он не виновен. Пусть покарают невиновного, чтобы увековечить несправедливость, чтобы худшая несправедливость предстала перед всеми Афинами и научила их чтить справедливость.
Более того, он вызывает ярость суда, требуя себе награды за свое учение: награда или смерть, и никаких компромиссов. Берегитесь, нельзя избавиться от истины с помощью казни! Наоборот, казнь заставляет людей задуматься, она остается навсегда в памяти как несправедливость.
Так и произошло. Он оказался прав. Несправедливость, учиненная над Сократом, вошла в Историю вечным примером того, как человек обретает бесстрашие во имя принципов, важных для всех людей. Поведение Сократа не для подражания: поступки гениев и святых не под силу обыкновенным людям. Но гибель Сократа вот уже две с половиной тысячи лет не дает покоя, волнует людей, и это прекрасно.
XVIII
Перебирая историю человечества, убеждаешься, что страх был вездесущ. Вплоть до конца XVI века города запирались на ночь. Стражники не пускали чужих. Легенды и поверья убеждают, что замки были полны привидений. Шла охота на ведьм. Они летали ночью на свои шабаши, вступали в связь с дьяволом, духовную и плотскую. Наводили порчу на людей, на скот. От их колдовства появлялись засуха, эпидемии. Они могли быть безобразными, красотками. Их ловили, жгли на костре, пытали. Вся средневековая Европа боролась с ведьмами.
Колдуны давали обязательство демону делать людям зло, за это они получали могущество. В свою очередь, человек продавал душу дьяволу и пользовался за это земными благами.
Колдунов тоже сжигали. В Швейцарии последнего колдуна сожгли на костре в 1652 году в Женеве. Однако в Венгрии в Сегеде 13 колдунов были сожжены еще в 1739 году. Это безумие в Европе закончилось только к середине XVIII века. К этому времени в одной Англии уничтожено было до 30 000 колдунов. В 1766 году казнь заменили позорными столбами и тюрьмами за «вызывание злых духов и за старание войти с ними в сношения».
Вальтер Скотт написал чрезвычайно любопытную демонологию, которая дает широкую картину средневековых страхов.
Страшнее колдунов был черт. Покрытый черной шерстью, с рогами, хвостом, копытами. Он происходил из падших ангелов, умел превращаться то в кошку, то в странника. Черти вмешивались в жизнь людей, вводили в грех, провоцировали на преступления. Они соблазняли, покупая души людей, заключали договоры на служение дьяволу. Были еще бесы, бабы-яги, кощеи. Мир был полон страхолюдной нечисти. В лесу водились лешие – русские фавны, в озерах и реках – водяные, они утаскивали людей на дно, топили купающихся. В домах жили домовые, которые творили пакости. Злые духи окружали, подстерегали, набрасывались, сосали кровь. Рядом с каждым правоверным пребывал шайтан – злой дух. Вся эта дьяволиада подстерегала человека, внушала ему ужас и трепет.
Все охотились за его душой.
Оборотни у всех народов изображаются чудовищами. Баснословные эти существа шляются повсюду и пугают людей. Баба-Яга, это страшилище, сидит в железной ступе и имеет железный пест, живет в избушке на курьих ножках.
Народная фантазия была неисчерпаема, конкретна, живописна, тысячи легенд, сказок, басен описывали похождения злых сил. Нечисть вся состояла из живых существ, диковинные звери, сочлененные из ослиных хвостов, копыт, рогов, человечьих глаз, пахнущие козлом, серой, паленой шерстью. Они гнусавили, шептали по-человечьи. Нечистая сила хитрила, принимала ангельские обличия.
Бесы – ангелы Сатаны, мастера злобных внушений, искусители монахов, всегда надевали лживую личину. То они являлись в виде блудницы, то любовника. В новой истории они являются в образе черта у Гете, у Достоевского, у Томаса Манна, у Булгакова, у Гоголя…
Темнота таит в себе первобытные страхи, чувство беззащитности. В мире мрака безнаказанно властвовали злые силы. Заговор Сатаны против христианского мира связывался с мусульманской угрозой. Лютер испытывал страх перед турками. В начале Нового Времени врага стали видеть в иудаизме.
Страх исходил и от женщины, как богини смерти. Медея – мать-убийца своих сыновей, индуистская богиня Кали – украшенная черепами своих жертв. «Женщина вызывает в подсознании мужчины тревогу не только потому, что она судит о его мужском достоинстве, но еще потому, что она в его глазах подобна священному ненасытному огню, всепоглощающему, который нужно все время раздувать», – пишет Жан Делюмо, известный французский историк.
Успехи цивилизации и культуры, на первый взгляд, как бы обессилили прежние страхи, иные и вовсе ликвидировали. Кончилась охота на ведьм, погасли костры инквизиции, исчезли привидения. Электричество рассеяло пугающую тьму. Рождаются зато новые страхи. Социальные проблемы рождают гнетущие страхи безработицы. Новые болезни обступают человека, не менее страшные, чем чума. Их появляется все больше. Успехи медицины велики, но, чем больше она знает, тем больше опасностей открывает она для человеческого организма. Жизнь кажется все более хрупкой, ненадежной. Слишком много врагов подстерегает нас повсюду – радиоактивность, химические удобрения, вирусы, неочищенная вода, воздух, озоновая дыра, выхлопные газы, электромагнитные поля…
Появление озоновой дыры вызвало очередное предсказание ученых о погибели жизни на планете. Похоже, что каждая наука выдвигает свои проекты гибели. Таяние льдов Арктики сменяет столкновение с очередной кометой, биологи предрекают гибель от генной инженерии, которая вот-вот создаст нечто такое, от чего нет защиты. Особенно стараются экологи, но по понятным соображениям они обещают погибель от загрязнений воздуха, воды, нехватки кислорода, поскольку вырубают леса, демографы гонят вверх кривую перенаселения. Кроме того, приготовлена серия социальных конфликтов планетарного масштаба, национальных и религиозных.
Каждая угроза проверена, мотивирована и утверждена ученым синклитом. Так что выбор у человечества богатый.
Страхи множатся… Отчасти гасят друг друга. Отчасти усиливают сознание конца света. Не от одного, так от другого. Постепенно множественность отупляет. Человечество пока что не в силах решить проблемы своего будущего. Фашизм, нацизм, сталинизм показали, как легко народы скатываются к самоубийственному безумию.
Разум беспомощен, если человек лишен надежды. Но откуда ее брать?
Итак, страхи не убывают, они множатся. Суеверия, предрассудки окружают человека все тем же мохнатым кольцом, наука как бы отгоняет злых духов, но не может их уничтожить. Однако, как ни странно, сам страх бывает нашим союзником, он способен на чудесное превращение.
Человеческий характер подвижен. Поступки зависят от обстоятельств, одни и те же обстоятельства оцениваются по-разному, сегодня так, завтра – иначе. Человек – создание текучее, страх может вызвать поступки трусливые, а может и подвигнуть на бесстрашие.
У Монтеня есть интересный пример на нашу тему: «Крайняя степень страха выражается в том, что, поддаваясь ему, мы даже проникаемся той самой храбростью, которой он нас лишил в минуту, когда требовалось исполнить свой долг и защитить свою честь. При первом крупном поражении римлян во время войны с Ганнибалом… один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты, оказавшись во власти страха и не видя в своем малодушии иного пути спасения, бросился напролом, в самую гущу врагов, пробился сквозь них с вызывающей изумление дерзостью, нанес тяжелый урон карфагенянам. Таким образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту же самую цену, за которую мог бы купить блистательную победу».
Кошка, загнанная собакой в угол, не имея выхода, показывает чудеса храбрости. Точно так же и человек от страха и отчаяния превращается в смельчака. Страх может обратиться в отчаяние, которое внешне выглядит, как мужество, во всяком случае неотличимо от безумства храбрых. Дело в том, что сам человек не в состоянии определить свои качества, он-то знает, что они зависят от обстоятельств. Поступок, допустим, добродетельный на самом деле совершен из-за стремления к славе, а может, к тому были тайные причины, выгоды. Человек сам себе не всегда признается в истинных побуждениях. Человек – тайна от самого себя. Однозначные его определения существуют лишь для внешнего наблюдателя.
Есть устойчивые качества личности, поэтому в одних и тех же обстоятельствах люди действуют по-разному. Один робеет, другой проявляет стойкость, третий становится агрессивным, четвертый ищет компромисс и т. д. Это зависит от первичных качеств личности, заложенных воспитанием, религией, физическими особенностями, всей многомерностью индивидуума.
Но, пожалуй, из всех жизненных обстоятельств страх обладает особой гипнотической силой, он может одинаково парализовать самых разных людей. Никакие мечтания не могут возбудить воображение так, как страх. Картины, одна ужаснее другой, появляются, сменяя друг друга, томят, мучают. Правильно подмечено, что у страха глаза велики. Сильный страх снимает боль. Извечно борются между собой любовь и страх, эти два самых сильных чувства, отступает то одно, то другое. В самой любви таится страх. Чем сильнее любовь, тем больше в ней страха.
В моей юности была любовь, в которой я так и не посмел признаться. Духу не хватило. Оглядываясь на прошедшее, вижу, что меня останавливало не что иное, как страх. Безотчетный страх, в котором не было ничего вразумительного. Не опасался, что она отвергнет мое признание, страх был в чем-то другом. Невозможно было преодолеть себя, решиться. Это был страх нерассуждающий, лишенный каких-либо явных причин, у меня просто перехватывало дыхание, я не мог добраться до нужных слов. С виду никто ни о чем не мог догадаться, и она тоже. Разговаривая с ней, я шутил, дерзил ей – на это хватало смелости, а вот дальше продвинуться не мог, не было сил произнести заветное – «я люблю тебя». К этим трем словам невозможно было приблизиться, словно черная пропасть, они влекли и отпугивали. Я укорял себя за малодушие, трусость и не мог переступить. Теперь, издалека, сквозь прошедшую жизнь, я плохо различаю величину того страха, его оттенки.
