Текст книги "Милосердие"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Мои учителя

Давно уже хочется написать о школе. Книг об этом, и хороших, написано немало, но мне интересно было бы исследовать одну линию в этой огромной теме – что остается от учителя, от класса в характере человека. Кроме знаний. В сущности, у каждого взрослого есть свои впечатления, свои воспоминания о школе. Плохие или хорошие. Одни учителя помнятся, другие нет, одни классные товарищи врезались в память, другие забылись. И не всегда это объяснишь степенью дружбы. Нет, тут действуют иные, глубоко скрытые, очевидно, сложные причины. То же самое происходит с вашими впечатлениями и воспоминаниями об учителях. Кроме любимых или нелюбимых учителей, оседают в памяти чьи-то часто безымянные истории, притчи, фразы…

Когда учитель ставит отметку ученику, то ведь и ученик одновременно как бы ставит отметку учителю. За справедливость, за объективность. И вместе с отвечающим учеником отметку эту ставит и весь класс. Взаимность эта хорошо известна опытным учителям. Наша любовь к учителям складывалась из таких отметок. Разумеется, не только из них. Любовь рождалась по-разному. Талантливых учителей не так уж много. Талант всегда редкость. Тем более талант реализованный. Один инженер, теперь он уже научный работник, в минуту откровенности признался мне, что всегда мечтал быть школьным учителем. «Но считалось, что это занятие не для мужчины, – объяснял он, – что я могу рассчитывать на большее, что быть инженером важнее, серьезнее и т. п.». Таких людей, мечтавших учить и не решившихся стать учителями, я встречал немало.

Многие учительские таланты в силу разных причин, в том числе по материальным соображениям, к сожалению, не осуществили себя. Это вещь известная. Но кроме таланта, что, как говорится, от человека не зависит и отпускается ему свыше, есть и другое – есть еще любимые учителя. Наверное, любимых учителей больше, чем талантливых. Наверное, можно заслужить любовь и не имея отпущенных природой педагогических способностей. Так и должно быть. Талантливым стать нельзя, а вот любимым стать можно. Как и все, при этом я вспоминаю бывших своих учителей. Кто из них получал нашу любовь? За что? В десятом классе физику преподавал нам известный профессор (!) З. И потом в институте я не раз встречал его фамилию в разного рода учебниках. Он блестяще ставил опыты, он умел сказать доходчиво, образно, и наше «физическое» воспитание было отличным. Но! Но физику мы полюбили раньше, полюбили благодаря молоденькой учительнице Ксении Евгеньевне, вернее, мы полюбили ее и через нее уже терпеливо внимали рычагами первого и второго рода. Кажется, она преподавала тогда первый год и не очень хорошо сама знала некоторые тонкости, а надо сказать, что среди нас были способные ребята, нынешние известные физики, но все равно мы любили ее. Вероятно, за то, что она любила нас, за то, что ей было весело с нами, интересно, за то, что она не скрывала своих промахов и открыто переживала их.

Географию нам преподавал Г. А. Кожич. Несмотря на некоторый цинизм, он был убежден, что география предмет если не самый важный, то наверняка самый увлекательный. Он изображал из себя путешественника (хотя думаю, что скорее воображал), побывавшего на Тибете и на каких-то островах Малайзии. Мы слушали его разинув рты, и в эти разинутые рты незаметно к нам входили долготы, широты и прочие скучноватые необходимости.

Но может, наиболее важная составляющая нашего чувства возникала из нравственного облика учителя. Вернее, не облика, а нравственного содержания учительства. И Ксения Евгеньевна, и Кожич, и наши учителя математики и литературы преподавали нам кроме своих предметов какие-то нравственные начала. Самые, простейшие – аккуратность, правдивость, точность, терпение, – словом, то, что когда-то называлось прописями. Это по-своему входило в математику и по-своему – в географию.

И впоследствии я замечал в школьной жизни моей дочери, что понятие любимого учителя всегда было связано и с нравственным учительством, с теми людьми, которые учат, «как жить». И наоборот, отсутствие этого нравственного начала характерно для «нелюбимых» учителей.

Я говорю об этом потому, что проблемы того же порядка возникают в нашей писательской работе. Можно писать вещи занимательные, остросюжетные, описательные, и книги такого рода существуют, читаются и делают свое полезное дело. Обеспечивают «информацией», которую ценит нынешний читатель. Однако я уверен, что такого рода книги не могут стать сколько-нибудь заметным явлением в духовной жизни общества. Русская литература всегда была сильна своими нравственными исканиями. В ней, если угодно, всегда звучала нота проповедничества. И Толстой, и Чехов, и Горький, каждый по-своему, но проповедовали. И учитель для меня – это прежде всего воспитатель, а значит, и проповедник.

Последние годы почему-то стесняются подобных понятий: назидательность, проповедь, сентиментальность и т. п. А между тем недостаток этих «витаминов», мне думается, особо болезненно сказывается в детском возрасте. Жажда духовной пищи, самой, может быть, простейшей, у детей велика, и я убежден, что именно эта духовная жажда должна быть удовлетворена учителем в первую очередь.

Из самых первых классов школы запомнились, и накрепко, толстовские рассказы, такие, как «Лгун», про мальчика, который понапрасну звал на помощь, «Мужик и огурцы», «Ноша», басни Крылова, некоторые рассказы Ушинского, то есть откровенно назидательные, дидактические, как хотите называйте, но учащие жить.

В том-то и красота, и счастье учительской профессии, что учитель может и должен учить жить. Я вкладываю в эти слова самые простейшие понятия. Простые и понятные, как рассказы Л. Толстого из «Русской книги для чтения», как русские пословицы. Зачем люди трудятся, к чему приводит жадность, почему нельзя врать, почему надо жалеть животных – словом, истины, казалось бы, элементарные, очевидные, но нужно, чтобы они были произнесены. И вот ведь что интересно, что каждый возраст нуждается в своих, что ли, прописях, то есть требованиях и запретах. Рассказы Толстого запомнились и вошли навсегда в сознание потому, что наша учительница читала их нам в первом и втором классах (важно, когда впервые слышишь эти образные формулы), а чуть позже эти же рассказы уже не поразили бы нашего воображения.

По-видимому, все это вещи, известные педагогике, но я не стесняюсь их повторить хотя бы ради подтверждения их опытом своей жизни.

Я знал учительницу, к которой давно ушедшие от нее в старшие классы ребята по-прежнему обращались со всеми своими невзгодами, вопросами и даже интимными сложностями мальчишеской и девчоночьей жизни. Пожалуй, из всех проблем эти интимные, а чаще всего сексуальные проблемы были для нее самыми трудными. Ребята верили, что она ответит точнее, чем «дворовые специалисты». К сожалению, на этих «проклятых вопросах» она потеряла доверие ребят. Она сама с горечью призналась, что побоялась отвечать им «все как есть», отделывалась обычными уклончивыми отговорками – в свое время, мол, узнаете, это нездоровое любопытство и т. п.

Она считала, что учитель не имеет права избегать этих интимных тем, но не знала, как отвечать на них, с какой степенью откровенности.

И тут я понял, что величайшая трудность учительского труда в том и состоит, что кроме любви к своему делу должно быть еще и искусство, где, увы, одна любовь беспомощна.

Мне вспоминается наша учительница по химии. Наверное, она была добросовестным преподавателем. Химию она знала. Но, странное дело, от ее уроков мы химию терпеть не могли. Предмет этот казался скучнейшим, и характерно, что никто из нас в химики не пошел, а неприязнь к химии переломить я в себе не мог и в институте, где читали этот курс отличнейшие преподаватели. Не берусь установить теперь, в чем была ошибка нашей Анны Михайловны, а хочу лишь показать, какие долгие последствия имеют подобные ошибки.

Убедился я и в том, что хороший учитель почти всегда создает и дружный хороший класс. Над созданием нашего класса работали в той или иной степени все наши лучшие учителя. Каждый из них творил наше классное содружество. Очевидно, понимая, насколько здоровый нравственный климат внутри класса помогает преподавателю. И за это, разумеется, может, самое большое спасибо учителям. Потому что школьные друзья – дорогое богатство каждого из нас. Школьная наша дружба уцелела и сохранилась десятилетиями. Не потому, что класс наш отличался каким-то особым составом, ничуть, скорее, оттого, что нашлись учителя, которые сумели создать в классе атмосферу дружбы, сумели создать коллектив. И та же Ксения Евгеньевна, и преподаватель математики, и наша учительница литературы. Каждый из них тянул класс как бы в свою сторону – в литературу, в физику, – и эта «поляризация», как ни странно, сплачивала класс.

Кроме знаний учителя, именно учителя могут одарить ребенка дружбой, друзьями.

С грустью я видел, как у дочери моей класс не сложился и каждый в классе был сам по себе. Учились добросовестно, а вот радости от школы не было, и друзей школьных лет не осталось, вместе с выпуском все кончилось, все разлетелись, и класс и школа навсегда забылись.

Спустя десятилетия, вспоминая об учителях моей школы, вижу, как многим хорошим я обязан им. Вспоминаются не знания, не предметы, а то человеческое, что вкладывали в нас. Литература, думается, много могла бы сделать, чтобы поднять престиж профессии учителя.

Я уверен, что можно сделать так, и это будет, что в учителя пойдут самые одаренные, самые лучшие ребята, что заслужить диплом учителя будет нелегко, что званию этому, а главное, работе этой будут завидовать как самой важной, почетной, уважаемой.

Золотые рога

(Из алтайской тетради)

Подъем длится третий час. Дорогу пересекают реки. Мостов здесь нет. Дорога ныряет в зеленую ревущую воду и выходит на том берегу. Грязная, топкая. Лошади, осторожно ступая по скользким камням, входят в реку. Останавливаются, боязливо отфыркивая пену, пьют. Пьют они мало, но долго, выгадывая время.

Мы тоже устали. Мы выехали из Усть-Коксы затемно, а сейчас уже припекает. Мы поднимаемся в горы, но гор не видно, они закрыты лесом. И все равно жарко. Мой спутник – директор совхоза Пальцын расспрашивает меня о литературных новостях. Делает он это из вежливости, и пока я отвечаю, он думает о строительстве нового маральника. Последний месяц он только об этом и думает. Наконец, разговор, к нашему удовольствию, вянет.

Мы едем на мараловодческую ферму совхоза, или, как ее называют, маральник. Я пробую представить себе, как он выглядит. Это интересное занятие – представлять себе вещи, которые никогда не видел, и потом сравнивать.

О живом марале у меня смутные детские воспоминания по зоосаду. Что-то похожее на оленя. Маралов разводят ради пантов. Панты – молодые рога. Из них изготовляют ценнейшие лекарства. Панты ценятся чрезвычайно высоко. Их экспортируют. Еще в Горно-Алтайске секретарь обкома говорил мне о маралах как о главном богатстве края. Мараловодческих совхозов немного, но они быстро растут, у них большое будущее. Когда речь заходила о маралах, у секретаря обкома появлялись неожиданные среди его скупых деловых фраз поэтические образы и метафоры…

Лошади медленно вытягивают ноги из густой грязи. Вчера мы пробовали пробиться к маральнику на мотоцикле. Проехали полпути и выдохлись. Каждые сто метров нужно было вытаскивать на руках тяжелую машину из грязи. Повернули обратно. Сегодня трясемся на лошадях – конца и края не видно. Ни одного встречного. Лес, горы, глухие, безлюдные места.

Пальцын застегивает воротник кителя. Деревья редеют. Показывается широкий уступ горы, заставленный домиками. Где же маральник? Пальцын показывает на высокую гору в зеленом карауле лесов. Мы проезжаем через поселок, здесь живут мараловоды, кормачи, рабочие маральника. Обычные рубленные из лиственницы избы, огородики, клуб, магазинчик, синий почтовый ящик – все, как внизу, на равнинах. Обыкновенный рабочий поселок. Чересчур обыкновенный. Я чувствую обиду и разочарование. Однако эта обыкновенность здесь, далеко в горах, настолько неожиданна, что начинает казаться необыкновенной. Чувство это усиливается, когда Пальцын знакомит меня со старшим мараловодом Иваном Еремеевичем Килиным. Средних лет, в кепке, в пиджаке, в сапогах, его ничем не отличить от жителя Горно-Алтайска или Новосибирска.

Килин – парторг. У него накопилось к Пальцыну множество дел. Он ведет нас в магазинчик. Пальцын осматривает полки, записывает, каких товаров не хватает. Килин заводит разговор о штатном расписании; ему нужно полставки для медсестры, и он упорно наседает на директора. Идут сложные маневры, которые кончаются уклончивым: «Ладно, еще поговорим».

– Может, позавтракаете? – предлагает Килин.

Я пожимаю плечами. Мне уже все равно. Как в плохой книге, до сути никак не добраться. И Килину и Пальцыну невдомек, что увидеть марала для приезжего, может быть, куда важнее штатного расписания. Но я помалкиваю. Если молчать, ни во что не вмешиваться, не расспрашивать, то постепенно на тебя перестают обращать внимание, забывают, что ты писатель.

На горе живут маралы. Кусты, поляны, лес, горные ключи – настоящий заповедник, целая страна, обозначенная едва заметной коричневой границей изгороди: высокой, чтобы марал не перепрыгнул, прочной, сложенной из толстых слег, чтобы не повалил. Изгородь, странная, вьется прямоугольными зубцами. Тяжелые слеги кладут вперехлест, без гвоздей, без обвязок; получается прочно, а главное – надежно. Наши обычные заборы с вкопанными столбами здесь не годятся, достаточно где-нибудь завалиться столбу, и могут произойти неприятности – уйдут маралы, либо волки проберутся. В сущности, эта изгородь, опоясывающая гору на десятки километров, и есть основное сооружение летника – летнего содержания маралов. Внутри этой летней квартиры существуют еще добавочные перегородки – сложная система загонов. Она позволяет разделять самцов, самок, молодняк.

Мы идем, открывая ворота из одного загона в другой. Высокая трава хрустит под ногами. Огромные лиственницы стоят редко, смыкая высоко наверху тяжелые кроны. Лес чистый, как парк, и торжественный, как колоннада храма. Такой лес бывает только здесь, на Алтае.

Пальцын останавливает меня. Маралы. Они метрах в ста. Я не сразу различаю их на фоне красноватых стволов. Проходит немного секунд, пока глаза привыкают. Маралы застыли, повернув к нам головы. Это самцы. Ветвистые рога их серебристо поблескивают. Даже отсюда, издали, чувствуется тяжесть этих огромных рогов, образующих целый лес. Маралов около полусотни. Они стоят так близко друг к другу, как позволяют им рога, и солнечные пятна лежат на их бурых боках.

– Король-олень. Видели? – шепчет Пальцын. – Золотые рога. Корона… Валюта…

Грузный, мрачноватый Пальцын преобразился. В голосе его нежность. Малоподвижное, всегда озабоченно строгое лицо становится мягким, мечтательным.

Маралы успокоились. Они разбредаются, щиплют траву, легкие и тихие, несмотря на свою огромность; лишь несколько стариков остается на страже, неподвижные, как скульптурные изваяния. Иногда они царственно поводят головами, и тогда панты их, похожие на небольшие деревца, отливают матово, платиной. Стоит свистнуть или шагнуть вперед, и стадо замрет. Еще шаг, и они исчезают между деревьями бесшумно, как призраки.

Мы приехали в начале сезона резки пантов. Сезон короткий, нужно успеть срезать все панты – иначе они закостенеют, превратятся в обычные рога и потеряют ценность.

Пантовка и вся техническая обработка пантов – длинная цепь тонких операций, созданных более чем столетним опытом алтайских мараловодов.

Прежде всего надо поймать марала, провести его через систему загонов к «разлучнику», в котором есть специальный станок для резки пантов.

Мы следим, как загонщики на лошадях подбираются к стаду, чтобы отделить выбранных быков. Начинается неравный поединок между загонщиком и маралом. Сразу видно, что марал быстрее и ловчее лошади; ей приходится гоняться за ним по крутым лесистым склонам самой что ни на есть разлюбезной для марала местности. На полном скаку загонщики осаживают лошадей, круто поворачивают, совершают над самым обрывом такие вольтажи, которым позавидуют цирковые наездники. Смотреть на их работу порой жутковато: марал упрямится, лошадь силой теснит его. Говорят, что марал, который свирепо и бесстрашно сражается с волками, который готов боднуть и человека, своими огромными рогами почему-то никогда не трогает лошади. И лошади загонщиков, словно зная эту слабость, не боятся маралов.

Маралы огромными прыжками мчатся сквозь чащу, с ходу перепрыгивают через глубокий овраг. Погоня кажется бессмысленной. Я смотрю на своих спутников. Они разговаривают о штатном расписании.

– И всего-то пятьдесят рублей на месяц, – говорит Килин. – И девушка подходящая есть.

Из леса выбегают два марала. За ними, покрикивая, скачут загонщики. Маралы влетают в распахнутые ворота «разлучника». Я не успеваю разобраться, как их перехитрили. Маралы тоже.

– Чем не ковбои! – с гордостью говорит Пальцын.

Ковбоям легче. Марал не безобидная корова, и алтайские горы не равнины Техаса. И на марала не накинуть лассо. Нет, работа с маралами куда опаснее, сложнее и, я бы сказал, красивее. Мне вспомнились бесчисленные хорошие и плохие кинокартины о ковбоях; ковбойские романы и рассказы могут составить большую библиотеку, поколения писателей, режиссеров прославили американского ковбоя, создали романтичный образ мужественного хозяина прерий.

Я смотрел на молодых ребят, потных, разгоряченных, соскочивших с коней; мне было обидно за них и стыдно перед ними. На них не было широкополых шляп, ярких клетчатых рубах, кожаных брюк, обшитых бахромой. Но разве труд этих скромных парней в кепках, сдвинутых на затылок, в трикотажных «бабочках» не заслуживал такой же, если не большей, славы, как труд ковбоев Техаса? До чего же мы до сих пор еще бываем ленивы, близоруки и равнодушны к своему собственному дому.

Сквозь жердевую ограду «разлучника» на нас с тревогой и тоской смотрят маралы, старый и молодой. Они хрипло дышат, взгляд влажных черных глаз кажется совершенно осмысленным. Какое точное название – «разлучник»! Узкий бревенчатый коридор состоит из отдельных загончиков, разделенных воротами наподобие шлюзов. Маралов перегоняют из одного отделения в другое, подводя к «жому» – станку, где срезают панты. Такова схема; практически же маралы вовсе не рвутся к жому. Незадолго до нашего приезда уже в «разлучнике» марал ударил Килина рогами, и только ловкость и быстрота спасли Килина от серьезного увечья.

Вот и сейчас, несмотря на крики, удары палками, маралы не идут в коридор. Загонщики, Килин, его помощник Чернышев, за ним Пальцын, за ним я оказываемся верхом на заборе, мы кричим, пихаем маралов кольями, они пугаются, но дойдя до открытых ворот, отскакивают.

Виноват старый марал. Ему наплевать на цифры плана, на экспорт, мало того, он явно не пускает юнца, готового бежать вперед, в бревенчатую щель коридора. Умудренный воспоминаниями прошлых лет, старый марал предпочитает остаться здесь, получая удары, пугаясь криков, лишь бы не идти туда, куда его толкают. Животные гораздо прилежнее нас усваивают печальные уроки прошедшего.

В тесной клетушке он с непостижимым проворством успевает увиливать от ударов и все время загораживает ход молодому.

– Затираешь молодежь! – говорит Килин.

Марал смотрит на него: «Слыхали, не на таковского напал, ваши штучки мне известны».

Это похоже на вызов.

– Переспорить меня хочешь, – кричит ему Килин. – Нет, парень, ты еще не все раскусил.

Когда Килин сердится, движения его становятся тягучими, кошачье-плавными. Выжидая, он сидит на заборе, приняв успокаивающе-ленивую позу. Вдруг он делает неуловимо быстрый рывок, и матерый марал отжат колом к стенке. Молодой теряется и покорно бежит вперед. Через несколько минут он в станке. Это совсем узкий, как воронка, последний загон с деревянным полом. Нажимается рычаг, пол проваливается, дощатые щеки с боков крепко подхватывают марала, он беспомощно повисает. Остальное происходит в идеально отработанном темпе. Голову марала зажимают так, что он не может шевельнуться, на глаза накидывают повязку. Килин быстро и аккуратно под самый корень спиливает пант ножовкой. Пант подхватывают, кровоточащий пенек дезинфицируют, замазывают. Тем временем Килин пилит второй пант. Крупная дрожь пробегает по спине марала. Судя по всему, он орет про себя благим матом. Иван Чернышев бережно принимает второй пант. С глаз марала снимают повязку, нажимают рычаг, пол поднимается, щеки расходятся. Марал вскакивает, на секунду останавливается, испуганно вздернув непривычно легкую голову выше обычного, и огромными прыжками скачет в гору, к своим.

Панты взвешивают. Каждый тянет по девяти с половиной килограммов. Мягкие, покрытые нежной серебристой шерсткой, они еще теплы на ощупь. Нечего сказать, удовольствие носить такую тяжесть на голове. Впрочем, чего не сделаешь ради любви. Осторожно панты, полные крови, несут в сушилку.

Килин продолжает воевать со старым маралом.

– Оставь его, – говорит Пальцын, – пусть перебесится.

Разъяренный марал поднялся на дыбы, бьет ногами изгородь. Толстые бревна трещат. Он великолепен; и даже свирепая, слишком тяжелая некрасивая морда великолепна и величественна.

– Лучше не рискуй, – говорит Пальцын.

У Килина болит нога. Он командует приготовить веревки. Красное лицо его затвердело.

– Осторожно! – говорит Пальцын.

– Не беспокойся, – отвечает Килин. – Он слишком много думает о себе.

Он кидает на землю веревочную петлю. Марал отскакивает, пригнув голову, подозрительно осматривает петлю. Килин перелезает в загон, он висит на заборе, но внутри загона, и марал может легко достать его рогами, если, конечно, успеет.

– Паршивец, – говорит Килин, – несознательный паршивец!

Он плавно покачивает веревку, петля ползет к ногам марала. Когда она касается копыт, марал прыгает.

– Попался, хулиган! – кричит Чернышев.

Я не вижу, как это случилось, потому что смотрю на Килина. Нет ничего прекрасней, чем вид искусно работающего мастера. У Килина простецкое, грубоватое лицо, приземистая фигура, но сейчас он на редкость хорош.

Ноги марала опутаны веревкой, его силком тащат в станок. Марал хрипит, ревет от гнева, унижения и бессилия. Он не хочет расставаться с пантами, он хочет носить их, драться, любить. Ничего не поделаешь – здесь не зоосад, надо отрабатывать свою кормежку, и все же мне жаль его. И Килин тоже с уважением похлопывает марала по мокрой спине.

– Характер! Не страдай, ведь все равно сбрасывать будешь, – он нисколько не сердится, он даже утешает, без всяких сантиментов, строго, как мужчина мужчину.

Панты старого марала еще тяжелее. Мы несем их в сушилку, подвешиваем на перекладину. В сушилке жара 85 градусов. В соседней комнате вделана в пол большая квадратная ванна. Там варят панты. Поглядывая на хронометр, Чернышев и Георгий Сачук то вынимают, то опускают панты в кипяток. Когда Чернышев уносит панты, Сачук говорит:

– Умственный парень, быстро схватывает.

Стоит чуть недодержать или передержать пант в кипятке, и сортность понижается. Мы сидим в клубах пара, и Сачук рассказывает о том, как лучше варить панты. Сведения эти мне абсолютно ни к чему. Вероятно, мне следовало бы расспрашивать о другом, но мне интересно слушать Сачука, и он тоже с удовольствием сообщает всевозможные хитрости своей работы. Мне нравится профессиональный язык с его неожиданными сравнениями, где для специальных терминов используют обычные слова и они от этого становятся емкими, молодеют.

Домик на пригорке, ярко-белый, без окон, стены его – сплошные жалюзи, называется «ветровая»; совместить ветер и здание, найти это единственно точное обозначение, создать новое слово, совершенно понятное и совершенно родное языку, – такое может лишь труд, работа, где вскрывается сущность вещей, где слова отшлифовываются, подгоняются каждодневной необходимостью.

В «ветровой» – обработанные панты. Они уже холодные, твердые. Их еще немного, но это «немного» стоит сотни тысяч рублей. На вид панты все одинаковы, одни только чуть больше, другие поменьше. Но Килин и Пальцын начинают обсуждать достоинства каждого панта, и я снова (в который раз!) убеждаюсь, как отличается зрение мастера от зрения несведущего человека.

Килин может часами рассказывать о том, как отделан срез панта, как удались сушка, варка, чем хорош каждый из пяти отростков. Как часто то, что мы считаем простым, есть, в сущности, наше невежество. К сожалению, невежество куда решительнее знания.

Мы уходим все дальше, в глубины мастерства, и наконец добираемся до тех мест, откуда для самого Килина и его товарищей начинается неведомое – догадки, опыты, поиски. Нужны научные исследования. Нужен единый научный центр, который мог бы оказать помощь всем мараловодам Алтая. Я привык слушать, как производственники поругивают ученых, и мне приятно встретить рабочих, мастеров, испытывающих потребность в научной работе, прикоснувшихся к тем проблемам, которые под силу решать науке.

Я слушаю Килина и все острее завидую его мастерству и тому, как он живет здесь, далеко в горах, охотится, скачет на лошадях; завидую опасностям его трудной работы, заботам о зимнике, умению говорить с маралами. И, желая отделаться от этой зависти, я по дурной, самонадеянной привычке горожан спрашиваю Килина, не хочется ли ему в город и где он бывал. Килин отвечает, что он с удовольствием съездил бы в Ленинград, давно мечтает съездить в Ленинград, и при этом он чуть морщит уголки глаз. Я понимаю – в том смысле, в каком и я стремился поехать сюда, на Алтай. А потом он перечисляет названия городов Западной Европы, где он бывал во время войны.

Пока Килин и Пальцын обсуждают хозяйственные дела, я выхожу на крыльцо, вынимаю блокнот и долго смотрю на зеленое небо, где быстро вызревают звезды. Я не знаю, что записывать. Вероятно, надо было бы записать, что героическое состоит в том, что в этом поселке далеко в горах все очень обыкновенно, все, как у всех, но мне почему-то было неловко писать такие вещи. Собственно, я знаю почему: если бы подобное прочли Килин или Сачук, им бы тоже стало неловко.

Никто из них меня ни в чем не убеждал, люди работали, гудел огонь в топках, по горе бродили маралы, и мне хотелось написать рассказ, где были бы только факты, поступки, тяжесть пантов, их шелковистая шерсть, гибкая походка Килина, бусинки от пара на лице Сачука, величественная осанка маралов, кровь, вытекающая из-под ножовки, и чтобы из всего этого сами собой рождались те чувства и мысли, какие возникали у меня. Чтобы не надо было ничего подгонять, чтобы это был точный рассказ о том, как разводят маралов и выделывают панты, и чтобы это было интересно. Чтобы, читая этот рассказ, каждый считал, что нет ничего проще, как написать такой рассказ.

Килин, Сачук и все остальные вышли из варки попрощаться.

– Что же вы напишете? – спросил Сачук.

Я закрыл чистый блокнот.

– Не знаю.

– Напишите, пожалуйста, чтобы нам поскорее дали ставку для медпункта, – сказал Килин.

– И про кино, – сказал Сачук. – Мало картин привозят.

– Вот это правильно, – сказал я.

Назад мы ехали быстрее и через два часа были в Усть-Коксе.