Текст книги "Людоедское счастье"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

30

– К счастью, кроме вашего брата, в классе никого не было.

(«К счастью».)

Внутренний двор школы представляет собой дымящуюся лужу, в которой валяются покореженные скелеты всего того, что остается после пожара. Длинные обмякшие шланги змеятся среди обломков. Едкий запах расплавленного пластика стоит в окружающей сырости. («Но самое худое, это которые сгорели заживо… Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь».) В голове у меня мельтешит звуковой образ маленького пожарного, а ноздри втягивают, втягивают воздух, чтобы убедиться: нет, среди этих зловещих запахов нет ни одного, который напоминал бы запах горелого мяса. Два брандспойта напоследок заливают обугленные обломки. Три класса полностью сгорели.

– Знаете, эти синтетические материалы…

Знаю, знаю, это дерьмо, которое загорается чуть ли не от взгляда. Ножки столов и прочие металлические конструкции, размягчившись от огня, изогнулись, переплелись и теперь торчат самым нелепым образом. Удерживаемые на расстоянии пожарными, школьники колеблются между приличествующей случаю скорбью, весельем и еще живым воспоминанием о том, как они струсили.

– Слава Богу, это произошло во время перемены.

(«Слава Богу».)

Одна из пожарных машин начинает сматывать шланги. В моем воображении возникает вполне бредовый образ крутящейся вилки, на которую наматываются спагетти.

– Он остался в классе один…

Спагетти в черном соусе из осьминогов. В какой же части Италии едят такое?

– Огонь уже полыхал вовсю, когда мы заметили, что…

– Почему он не вышел из класса со всеми остальными?

– Не могу сказать.

– Вы не можете мне это сказать?

– Насколько мне известно, это был… Простите, я хочу сказать, это очень независимый мальчик.

(Он не может сказать, насколько ему известно, он хочет сказать…)

– Класс вспыхнул буквально в один момент…

Да, да, знаю: вспыхнул как спичка. Спичка, которая чуть-чуть не сожгла сотню ребят. Но, «к счастью», в классе был только мой Жереми.

– К счастью, да?

– Простите?

– Вы сказали «к счастью», разве нет? И «слава Богу»…

– Извините меня, пожалуйста…

Его глаза внезапно расширяются до размеров его очков. Я замечаю, что уже стою над ним, перегнувшись через стол, а он сжимается в своем кресле.

В этот момент звонит телефон. Он поспешно берет трубку, не спуская с меня глаз.

– Алло! Да, да, я вас слушаю.

(«Я вас слушаю», «к счастью», «слава Богу»…)

– Понял, больница Святого Людовика, отделение неотложной помощи… Да, конечно. Благода…

Когда он кладет трубку, меня в кабинете уже нет.

Лоран приехал в больницу раньше меня. Он стоит в коридоре, перед ним – маленький чернявый врач с живыми глазами; они что-то горячо обсуждают. Еще издали пытаюсь прочитать хоть что-нибудь на их лицах и не различаю ничего, кроме того, что можно увидеть при встрече двух любых классных профессионалов: высокий блондин и маленький брюнет – друзья не разлей водой с первых же слов. Братство ученых. В таком вот духе. Это меня, впрочем, немного успокаивает: если Лоран так разговаривает с этим парнем, значит, Жереми в хороших руках.

– А, Бен! Познакомься, пожалуйста, это доктор Марти.

Рукопожатие.

– Не беспокойтесь, господин Малоссен, с вашим сыном все будет в порядке.

– Он мне не сын, а брат.

– Это, как вы понимаете, дела не меняет.

Он выдал это без всякой аффектации, без улыбки и не спуская с меня глаз. Но за его очками я вижу веселый отблеск, который меня слегка успокаивает. Изобразив улыбку, я спрашиваю:

– Мне можно его повидать?

– При условии, что вы измените выражение лица. Я не хочу, чтобы вы подрывали его моральное состояние.

Интересный мужик этот Марти. Он сказал это тем же флегматичным, чуть-чуть насмешливым тоном, но я сразу же проникся убеждением, что, если и вправду не буду смотреть веселее, Жереми мне не видать.

– Не могли бы вы мне сказать, что с ним?

– Ожоги разной степени, на правой руке оторван указательный палец, ну и испугался, конечно. Но упорно не хочет терять сознание, предпочитает трепаться с санитарками.

– Оторван палец?

– А мы его пришьем, минутное дело.

Любопытная штука – доверие. Кажется, потеряй Жереми голову, этот чувак, который так четко излагает свои мысли, так же запросто пришил бы ему ее. Живое воплощение профессионализма. И, пожалуй, еще кое-чего – человечности, что ли…

– Ладно, как теперь моя рожа – годится?

Он пристально смотрит на меня и затем поворачивается к Лорану:

– Как на ваш взгляд, Бурден?

Он лежит голый посреди пустого пространства. По всему телу змеятся полосы, покрытые коркой по краям. Губы и правое ухо распухли так, что кажутся накладными. Ему полностью выбрили голову. Когда я вхожу в асептическую камеру, сестра, которая дежурит при нем, хохочет как помешанная. Но если присмотреться, видно, что она в то же время плачет. Он же стрекочет со страшной скоростью, абсолютно не шевелясь при этом. Тельце у него удивительно маленькое, и видно, что весь он совсем еще маленький, если не считать длинного языка.

Мне приходится подойти к нему почти вплотную, чтобы он заметил меня. Он улыбается, но улыбка тут же переходит в гримасу боли. Затем его черты возвращаются в исходное положение, как будто с опаской.

– Привет, Бен! Смотри, у меня теперь морда, как у Эда Гробаньяра.

Сестра поднимает на меня глаза, в которых жалость и восхищение.

– Бен, я хотел бы поговорить с тобой наедине.

И, как будто он знает ее с незапамятных времен, говорит сестре:

– Маринетт, ты не сходишь купить мне какую-нибудь книжку? Почитаешь мне потом, когда он уйдет.

Не знаю, в самом ли деле ее зовут Маринетт, но она послушно встает. Я провожаю ее до двери.

– Не утомляйте его, – шепчет она. – Через десять минут его возьмут на операцию. – И добавляет с растроганной улыбкой: – Я ему почитаю, пока будут делать наркоз.

За дверным проемом – свет в коридоре. Дверь закрывается.

– Она ушла, Бен? Ты один?

– Один.

– Тогда иди сюда и сядь поближе. У меня важная новость.

Придвигаю стул вплотную к его кровати и сажусь. Он некоторое время молчит, наслаждаясь напряженностью момента, а затем не выдерживает:

– Все, Бен, теперь я знаю.

– Что ты знаешь, Жереми?

– Как преступник проносил бомбы в Магазин!

(Господи…)

Секунд десять я слышу только его затрудненное дыхание и стук собственного сердца. Затем спрашиваю:

– Ну и как?

– Он их не проносил, он их делал прямо в Магазине!

(В самом деле хорошо, что я сижу.)

– Кроме шуток?

Изрядное усилие потребовалось, чтобы это сказать, да еще игривым тоном!

– Кроме шуток. Я попробовал: получается.

«Попробовал»? Ну, все: чувствую, как на горизонте возникает Худшее. Худшее, чей тяжелый шаг мне теперь так хорошо знаком.

– Бен, в Магазине есть все, что нужно, чтобы взорвать Париж, если кому охота.

Это верно. Но надо, чтобы была охота.

– И в школе есть.

Молчание. То еще молчание!

– Ну, я и провел опыт.

– Жереми, какой еще опыт? Уж не хочешь ли ты сказать, что…

– Попробовал сделать бомбу во время уроков, да так, чтоб никто не заметил.

(Да нет, все правильно: именно это он сказал.)

– Берешь какую угодно дрянь, которая содержит хлорат натрия, например, гербицид, и…

И вот мой младший брат Жереми, которому недавно исполнилось одиннадцать, выдает мне точный рецепт самодельной бомбы, все больше и больше расходясь по мере изложения. И его голос накладывается на звучащий в моей памяти голос Тео: «Представляешь, тут один недавно целый день болтался с пятью кило гербицида в карманах!»

– Говори тише, Жереми, успокойся, тебе не надо утомляться!

(Не надо главным образом, чтобы тебя услышали в коридоре, черт побери! Дожили: у меня брат поджигатель. Мой брат – малолетний поджигатель! А я-то хорош! Тоже мне воспитатель, педагог!)

– Все шло как по маслу, Бен, я ее уже разряжал, чтобы принести домой, показать тебе – вот, мол, решающая улика, представляешь? А эта гадина как рванет у меня в руках!

(И ты поджег к чертовой матери свой коллеж, Жереми! Ну и ну! ТЫ ПОДЖЕГ ШКОЛУ, В КОТОРОЙ УЧИШЬСЯ!)

– Бен, ты мне веришь по крайней мере?

В первый раз его голос дрожит.

– Бен, ты мне веришь, скажи!

Молчание. Долгое молчание. Я смотрю на него. Молчание длится. Из его глаз с обгоревшими ресницами катятся слезы.

– Ну вот, я так и знал, что ты мне не поверишь. Бен, ты же знаешь, я тебе никогда не врал!

(Иегова, Иисус, Будда, Аллах, Ленин, кто там еще? Ну что я вам сделал?)

– Я тебе верю, Жереми, и это будет последняя глава моей повести, я ее расскажу сегодня Малышу и остальным. Изготовить бомбу в Магазине – гениальная идея! Роскошный эпилог!

31

 
От холода дрожу в июльский день,
Горю, тону, живу и умираю,
В преддверьи ада слышу голос рая.
Грущу и радуюсь, мешаю свет и тень.
 

– Клара, когда читаешь стихи, соблюдай размер, делай паузы. В поэзии паузы играют такую же роль, как в музыке. Они задают ритм и в то же время они – тени слов. Или их отблески – может быть так и так. Не говоря о паузах, которые предвещают дальнейшее. В общем, паузы бывают всякие. Вот, например, перед тем как начать читать, ты фотографировала белую кошку на могиле Виктора Гюго. А теперь представь, что после того, как ты прочитала стихотворение, мы оба помолчали. Будет ли это такая же пауза?

– Будет ли, Бенжамен? Такая же ли? Это сложный вопрос!

Она смеется, передразнивая меня. Затем берет под руку, и мы продолжаем нашу прогулку по залитому солнцем кладбищу Пер-Лашез. Как заметила Клара, почти все кошки на кладбище черные или белые. Бывают еще черно-белые, и все, других расцветок нет. Я же думаю о Жереми: десять дней назад ему пришили палец и послезавтра он возвращается домой. Думаю о Джулии, которая несколько ночей подряд прилежно поднимала мое моральное состояние. («Брось, Бенжамен, ничего ужасного в этом нет, дети – экспериментаторы по природе. Конечно, мороки от этого – дай Боже, но это вовсе не ужасно, и ты во всяком случае здесь ни при чем. Не бери в голову, милый, дай я тебя приласкаю, не вынуждай меня заниматься теорией…») О Джулии, запах которой защищает меня до сих пор. Думаю о старикашке Джимини, которого я с тех пор не видел и который, вероятно, ощущает на себе перекрестные взгляды двух полицейских. И еще я думаю о Кларе, которая завтра сдает выпускной экзамен по литературе и при этом ничего не понимает в сонете Луизы Лабе, о котором идет речь.

– Ладно, давай вернемся к Луизе. Прочитай вторую строфу и старайся соблюдать размер, экзаменатор будет тебе за это чрезвычайно признателен.

 
Смеюсь и плачу, радуюсь беде,
Скорблю в часы блаженства и страдаю,
В единый миг цвету и увядаю.
Мое добро повсюду и нигде.
 

– Клара, о чем здесь, по-твоему, говорится? Эти сейсмические толчки, короткие замыкания, внезапные перепады настроений – что это такое?

– Впечатление, что ей как-то тревожно. И в то же время она очень уверена в себе.

– Тревога и уверенность, да, ты почти права. Прочитай следующий стих – только один следующий.

 
Так путь Любви коварен и изменчив.
 

– Любовь, Кларочка, это любовь приводит нас в такое состояние. Посмотри, например, на свою сестру.

Тут она забегает вперед, внезапно останавливается посреди аллеи и щелкает меня.

– Я на тебя смотрю! – И затем: – Кем она была, эта Луиза? Я имею в виду по сравнению с другими поэтами той эпохи – Ронсаром, Дю Белле и прочими?

– Она была самой законченной фигурой Возрождения. С одной стороны – тончайшая поэзия, а с другой – самая грубая физическая энергия. Она владела шпагой и одевалась в мужское платье, чтобы выступать в турнирах. Она даже участвовала в осаде Перпиньяна и штурмовала стены крепости. А потом оттачивала как можно тоньше свое гусиное перо и писала вот такие штуки, которые дают сто очков вперед всей поэзии того времени.

– А портреты ее есть? Она была красивая?

– Ее прозвали Прекрасной Канатчицей.

Так продолжалась наша прогулка; Клара фотографирует, я разбираю для нее замечательный сонет Луизы Лабе, она бросает на меня восхищенные взгляды, а я думаю, как Кассиди у Бинга Кросби, что если бы я был учителем, то любил бы эту профессию по разным неуважительным причинам, в том числе из-за моей неумеренной склонности быть предметом вот такого наивного восхищения.

После могилы Виктора Гюго, снятой во всех ракурсах, наступает очередь усыпальницы Оскара Уайльда. Тео хочет иметь карточку большого формата для своей спальни. Клара обещала – Клара сделает.

После того как Оскар Уайльд занял подобающее ему место на пленке, прогулке приходит конец: надо идти в школу за Малышом. Последняя картинка по дороге обратно: три или четыре старухи бормочут какие-то заклинания на могиле Аллена Кардека. (На добро какой соседки положили они глаз?) Клара собралась уже их увековечить, но одна из них оборачивается и машет нам когтистой рукой: катитесь, мол, отсюда, ребята. И шипит как кошка.

В эту самую секунду в Магазине взрывается четвертая бомба.

Четвертая бомба.

В мой выходной день!

Бомба самая что ни на есть кустарная: заряд ружейного пороха в футляре от сверла + маленький газовый баллон (для переносной плиты) + … и т. д., оборудованная системой подрыва на расстоянии, сделанной из коробки дистанционного управления от телевизора.

Совсем маленькая бомба.

Она изрешетила осколками керамики торговца санитарным оборудованием, немца по происхождению, который спокойно писал в туалете шведской выставки на седьмом этаже (в самом деле, роскошные туалеты, очень белые, очень прочные – дверь осталась на месте—и так плотно закрывающиеся, что никто не услышал взрыва – легкий хлопок, и все). Который, значит, писал в туалете.

Любуясь старыми фотографиями, которые он прилепил к стенкам кабины!

«К несчастью», этот оказался отцом семейства. Многочисленного. И четырежды дедом.

Может быть даже, он собирал марки.

И несмотря на все свои достоинства, изрешечен белоснежной керамикой. А также осколками железа. И крупной дробью.

И голый.

Голый?

Голый, с головы до пят. В чем мать родила, понимаете?

Его бомба, что ли, раздела? Нет, сам разделся еще до взрыва.

– Но что нас чрезвычайно интересует, господин Малоссен, это что делала ваша сестра Тереза перед этим замечательным скандинавским туалетом? Она стояла там как статуя до тех пор, пока не взломали дверь и не нашли труп. Вот что мы очень хотели бы знать.

Я тоже.

32

– Но я же тебя предупредила, Бен!

Она стоит, непреклонная как судьба, в окружении трех полицейских, у которых такой вид, как будто они собираются подать в отставку. Вокруг нас суетится, как улей, Главное управление уголовной полиции – если, конечно, допустить, что пчелы стучат на машинках и курят сигарету за сигаретой среди пустых банок из-под пива.

Короче, моя Тереза стоит в этом занюханном кабинете, слишком длинная для своего возраста, с торчащими во все стороны локтями и коленками, и оттого, что я вижу ее в этом месте, в табачном дыму, среди всех этих самцов, на меня накатывает внезапный приступ родственной любви.

– О чем ты меня предупредила, маленькая?

Двойник Бака-Бакена сожрал бы ее живьем, если бы не боялся сломать зубы. Другой же мечтает, наверно, воссоединиться с ромовой бабой. Оба выглядят совершенно прибитыми. Третьего я не знаю. Это молоденький блондинчик, который чуть не плачет:

– За час мы ничего другого из нее не вытянули!

Действительно, все время, пока меня не было, она повторяла одно: «Я буду разговаривать только с моим братом Бенжаменом. Я его предупреждала».

– Предупреждала о чем, чтоб тебе было неладно? – орал на нее блондин. – Ты у меня расколешься, сука!

Он и в самом деле совсем еще мальчишка.

За неимением лучшего, им пришлось ждать появления Карегга с подозреваемым номер один, то есть мной. И вот я стою теперь перед Терезой, по-братски улыбаясь ей, в то время как другие менты проводят у нас обыск, переворачивают все вверх дном в бывшей лавке и в моей комнате, с такой яростью стремясь найти (что найти?), что, кажется, готовы разрезать Джулиуса пополам, чтобы поискать внутри.

– О чем ты меня предупреждала, Тереза?

Она вздрагивает и смотрит на меня так, как будто только что проснулась.

– Я ж тебе написала: двадцать восьмого, третьего, одиннадцатого или седьмого, с очень большой долей вероятности, что двадцать восьмого.

(А, так, значит, это были не номера спортлото!)

– Написала черным по белому, на случай, если ты снова будешь опровергать сказанное мной.

(«Опровергать сказанное мной…» – меня тоже удивил этот неожиданный юмор.)

– Что вы несете? Зубы нам заговариваете, да?

Блондинчик очень хочет казаться крутым парнем. Двое других молчат, ждут, где-то хлопают двери. Слышны голоса. Главное управление уголовной полиции. Милая Тереза, мы с тобой не где-нибудь, а в уголовной полиции.

– Тереза, объясни, пожалуйста, этим господам, о чем идет речь.

– А ты признаешь, что я была права?

(Что называется, «предварительное условие».)

– Да, ты была права, Тереза, я признаю.

– В таком случае я готова объяснить этим господам…

Эта фраза производит магическое действие. Блондинчик кидается за пишущую машинку и замирает. У четырех глаз комиссара ощутимо удлиняются уши.

– Это очень просто, господа…

Она стоит, они сидят. Картина изменилась. Она – учитель, а они – балбесы-ученики, которые должны шевелить мозгами, чтобы до них дошло.

– Это очень просто. Каждый из вас мог бы прийти к тем же выводам, если бы, конечно, дал себе труд немного подумать.

Она говорит своим скрипучим голосом, таким тоном, как будто ведет занятие в школе полиции на тему «Теория и практика астрологического прогноза смерти». Она объясняет. Ее длинная костистая голова возвышается над слоями дыма; как всегда, она дышит как бы нездешним воздухом. И объясняет «этим господам», что гороскопы четырех предыдущих жертв ясно указывали, что они должны были умереть насильственной смертью именно тогда, когда они умерли, ни накануне, ни днем позже, в совершенно определенной точке пространства – в Магазине.

– А когда я выйду на пенсию, ты можешь предсказать? – иронизирует блондинчик, который играет, сам того не зная, роль Жереми.

– Заткнись, Ванини, – ворчит двойник Бака-Бакена, заимствуя уже мою роль. – И так сколько времени потеряли!

– Не выставляйся, записывай ее показания, что бы она ни говорила, пусть даже это будет рецепт яблочного кекса. Шеф скоро придет, а у нас ни фига не сделано.

И Жиб-Гиена вежливо предлагает Терезе продолжать.

– Что же касается потенциальной жертвы, пятой по счету, – продолжает Тереза, – то, не зная, ни кто она, ни когда родилась, я была вынуждена исходить в своих расчетах не из даты ее рождения, а из гипотетического момента завершения пути – того, что вы называете смертью и что в действительности есть лишь перевоплощение. Затем, после того как основания для подобного дедуктивного рассуждения были прочно заложены, я попыталась подняться по течению времени, чтобы установить момент возникновения субъекта – то, что вы называете рождением и что на самом деле есть не что иное, как воплощение.

Четыре глаза комиссара Аннелиза смотрят в стенку так, как если бы ее вовсе не было, в то время как блондинчик стучит, как сумасшедший, на машинке, обескровленная лента которой оставляет слова, бледные как смерть. А Терезу несет.

– Таким образом, учитывая даты воплощений четырех предыдущих жертв и характер астральных конфигураций, которые знаменовали их перевоплощение в Магазине – или, если вам угодно, их смерть, – я пришла к заключению, что, по всей вероятности, двадцать восьмого дня сего месяца насильственная смерть должна иметь место в той же точке земного пространства в силу прохода Урана через сильный Сатурн.

Тереза встала сегодня чуть свет. Она была первой покупательницей, которая вошла в Магазин. Она содрогнулась от отвращения, когда полусонный полицейский профессиональным жестом огладил ее с головы до ног. Она бродила по пустым проходам между прилавками, сопровождаемая удивленными взглядами продавщиц, которым что-то мешало принять эту странную фигуру за воровку, ищущую поживы. Затем она затерялась в толпе, просачиваясь вместе с ней в самые отдаленные закутки Магазина, в ожидании мгновения, когда смерть подтвердит ее выкладки, и в то же время боясь, что они окажутся точными, потому что бедняжка не желала ничьей смерти («Бен, ты мне веришь, скажи! Ты же знаешь, я тебе никогда не лгала!» – Да, буквально та же самая фраза, которую сказал Жереми в больнице. – «Я верю тебе, дорогая, это правда, ты никогда никому не хотела зла. Продолжай, мы тебя слушаем».), не зная, где смерть обрушится на свою жертву, но предупрежденная каким-то немым голосом (блондинчик поднимает глаза от машинки – да, «немым голосом», именно так она сказала), что, когда момент придет, она будет знать точное время и место.

И вот, когда момент настал, окаменевшую от ужаса девочку обнаружили перед запертой дверью туалета. Никто не слышал взрыва; на этаже почти никого не было в это пустое предвечернее время – за десять минут до закрытия учреждений и последнего наплыва покупателей.

Терезу обнаружил лично заведующий отделом, здоровенный лоб с тонким голосочком. Решив, что она не может открыть дверь, он попытался помочь ей. Заперто изнутри. Заинтересовавшись, он стал ждать. Но от присутствия этой дылды, немой и как бы парализованной, ему стало не по себе, и он доложил по начальству. В итоге появилась полиция.

Которая взломала дверь.

Нашла изрешеченный труп.

И маленькие фотки на окровавленных стенах.

– И знаешь, Бен, я вычислила точную дату его рождения в ту самую секунду, когда он умер: девятнадцатого декабря тысяча девятьсот двадцать второго года.

Машинка-пулемет блондинчика внезапно останавливается с металлическим скрежетом. Полицейский с обалделым видом смотрит на паспорт, открытый перед ним на столе, и читает вслух:

– Гельмут Кюнц, уроженец Германии, родился в Идар-Оберштайне 19 декабря 1922 года.

– Полагаю, что вы осознаете всю серьезность ситуации, господин Малоссен.

Уже поздний вечер, Карегга проводил Терезу домой. Управление полиции само заснуло. Только лампа с реостатом в кабинете дивизионного комиссара Аннелиза свидетельствует о том, что контора продолжает думать. Он сидит за письменным столом, а я стою перед ним. Элизабет не видно, нет речи и о кофе. «Воспитатель» беседует с глазу на глаз с другим «воспитателем».

– Потому что из всего этого начинает складываться целый букет подозрений на ваш счет.

Свет становится чуть ярче, что должно подчеркнуть серьезность момента. (Комиссар Аннелиз меняет освещение, потихоньку нажимая ногой на соответствующую педальку под столом. Наверно, у каждого полицейского есть какой-нибудь свой приемчик.)

– И мои сотрудники не поняли бы меня, если бы я отказался учитывать это.

(Ох, Тереза, Тереза…)

– Если хотите, я резюмирую ситуацию.

(Не то чтобы я очень хотел…)

Но он ее резюмирует. Резюме из восьми пунктов, которые звучат в полутьме кабинета как пункты обвинительного заключения.

1. Бенжамен Малоссен, ответственный за технический контроль в большом универсальном магазине, в котором в течение семи месяцев неизвестный убийца произвел ряд террористических актов, присутствует на месте каждого взрыва.

2. Если его там нет, на месте взрыва его сестра Тереза.

3. Названная Тереза Малоссен, несовершеннолетняя, якобы предвидела время и место четвертого взрыва – деталь, которая не может не обратить на себя внимание любого служащего полиции, не склонного к астрологии.

4. Жереми Малоссен, также несовершеннолетний, поджег свою школу с помощью самодельной бомбы, по крайней мере один из химических компонентов которой был уже использован неизвестным злоумышленником в Магазине.

5. Топография Магазина весьма интересует семейство, если судить об этом по количеству фотографий, найденных в школьном ранце средней сестры, Клары Малоссен, очаровательной и столь же несовершеннолетней, – см. фотографические отпечатки, изъятые при обыске, произведенном на квартире, занимаемой семьей Малоссен, согласно ордеру N… выданному такого-то числа, и т. д.

6. Самый несовершеннолетний из детей семьи Малоссен бредит в течение многих месяцев «рождественскими людоедами»; эта зловещая тематика имеет прямое отношение к фотографиям (не менее зловещим), найденным на месте последнего взрыва.

7. Беременность старшей сестры, Лауны Малоссен, едва совершеннолетней, медсестры, послужила поводом для встречи между Бенжаменом Малоссеном и профессором Леонаром, жертвой третьего взрыва.

8. Даже собака, принадлежащая семье (возраст и порода не поддаются определению), опосредованно связана с расследуемым делом, поскольку стала жертвой нервного припадка на месте одного из взрывов. Анализ фотографий, найденных на стенах туалета шведской выставки, обнаружил по меньшей мере на одной из них изображение собаки, страдающей сходным недугом.

Свет снова становится ярче. Сидящий передо мной дивизионный комиссар Аннелиз кажется единственным освещенным человеком в Париже.

– Соблазнительно, не правда ли, для следственной группы, которая вот уже столько месяцев безуспешно бьется над этим делом?

Молчание.

– Но это еще не все, господин Малоссен. Вот, не угодно ли взглянуть?

Он протягивает мне толстенный конверт из плотной бумаги с грифом известного парижского издательства.

– Мы его получили позавчера, и я как раз собирался с вами о нем поговорить.

В конверте две или три сотни машинописных листков. Все это озаглавлено «Взрыв наоборот», с подзаголовком «роман» и подписано «Бенжамен Малоссен». Мне достаточно взгляда, чтобы узнать рассказ, который начиная с Рождества я по вечерам выдавал ребятам и который завершился две недели назад, после признания Жереми. Вид у меня, надо думать, настолько обалдевший, что комиссар счел нужным уточнить:

– Мы нашли оригинал у вас в квартире.

За шторами мерный гул спящего Парижа.

Улюлюканье полицейской машины прорезает его, как кошмар. На столе комиссара Аннелиза свет чуть тускнеет.

– Поймите меня, Бенжамен…

(« Бенжамен…»)

– У вас остался только один козырь в этой игре – моя личная уверенность. Уверенность в том, что вы невиновны, как вы понимаете. Никто из моих сотрудников ее не разделяет. В этих условиях заставлять их разрабатывать другие версии нелегко. И если в ближайшее время не обнаружатся новые факты, которые подкрепили бы мою уверенность…

Я слышу, как они падают одна за другой, эти точки его многоточия! И вот тут я колюсь. Черт с ним, с Тео. Черт с ним, с неуловимым мстителем. Я заявляю, что видел, как старичок в сером халате украл два патрона в оружейном отделе и потом набивал взятым из них порохом металлический футляр от сверла.

– Почему вы не сообщили об этом раньше?

(В самом деле, почему?)

– Вы, может быть, спасли бы человеку жизнь, господин Малоссен.

(Все правильно, господин комиссар, но если б вы видели моего друга Тео и его порей в уксусе…)

– Как бы то ни было, проверим.

Кажется, он говорит это без особого убеждения. Так оно и есть, потому что он считает нужным добавить:

– Поставьте полдюжины свечей, чтобы его нашли.