Текст книги "Школьные страдания"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

8

Минна же, в свою очередь, рассказывает мне, как, бывая в младших классах, предлагает ребятам игру, от которой те приходят в восторг, – игру в деревню. Правила просты: болтая с малышами, определяя в целом черты их характера, их манеры, желания, особенности, она превращает класс в деревню, где каждому отводится особое место, необходимое с точки зрения остальных: булочница, почтальон, учительница, автомеханик, бакалейщица, доктор, аптекарша, земледелец, водопроводчик, музыкант; каждому – свое, включая тех, для кого она изобретает вымышленные профессии, столь необходимые, как сборщица снов или художник по облакам…

– А что ты делаешь с хулиганом? С тем, на которого приходится четыре десятых процента, – малолетним преступником, хулиганом? Кем ты его делаешь?

Она улыбается:

– Жандармом, конечно же.

9

Увы, нельзя сбрасывать со счетов настоящего бандита, бандита-убийцу, которого никогда не удастся переделать в жандарма – даже играючи. Редкий случай, но он существует. И в школе тоже. За двадцать пять лет преподавания мне пришлось повстречать его раз или два среди двух с половиной тысяч учеников. Видел я его и на скамье в суде, этого подростка с преждевременно развившейся ненавистью, с ледяным взглядом, подростка, при виде которого сразу думаешь: этот плохо кончит, потому что он не может противостоять ни единому порыву, не сдерживает своих реакций, культивирует свою ярость, замышляет месть, любит причинять боль, терроризирует свидетелей и, совершив преступление, остается абсолютно непроницаем для каких-либо угрызений совести. Например, этот восемнадцатилетний паренек, который перебил топором позвоночник своему ровеснику К. по той простой причине, что тот был из квартала напротив… Или вот этот, пятнадцати лет от роду, пырнувший ножом учителя французского. А еще вот эта – девочка, воспитывавшаяся в частных школах, днем – двоечница, а ночью – соблазнительница сорокалетних мужчин, которых она сдавала двум подручным, ей под стать, и те пытали ее клиентов до смерти, чтобы потом ограбить. После допроса она спросила у потрясенных полицейских, можно ли ей теперь пойти домой.

Это всё не обычные подростки. Хотя преступление и объясняется самыми разными социально-психологическими факторами, оно все равно остается загадкой для рассматриваемого нами вида. Нет ничего удивительного в том, что физическое насилие растет вместе с обнищанием, замкнутостью, безработицей, искушениями пресыщенного общества, но то, что пятнадцатилетний мальчик замышляет убийство своего учителя – и совершает его! – остается патологически единичным случаем. И делать из такого подростка с помощью газет и телевидения символ определенной группы молодежи, взятой в отдельном месте (городские окраины), – значит выдавать эту молодежь за какое-то скопище убийц, а школу – за очаг преступности.

Относительно убийств небесполезно будет отметить, что за вычетом вооруженных нападений, уличных драк, убийств с целью ограбления и бандитских разборок около восьмидесяти процентов кровавых преступлений совершаются в семейном кругу. Люди убивают друг друга прежде всего у себя дома, под собственной крышей, варясь в соку своих неурядиц.

А выдавать школу за некую криминогенную среду – это уже само по себе криминал, чудовищное преступление перед школой.

10

Сегодня многие считают, что насилие пришло в школу только вчера, причем с окраин и единственно с иммигрантами. Раньше его в школе не было. Это догма, не подлежащая обсуждению. Однако у меня сохранились воспоминания о бедных учителях, которых мы изводили галдежом в шестидесятые годы, о педагоге, который, выйдя из себя, швырнул в нас, третьеклассников, свой стол, о надзирателе, которого увели из школы в наручниках за то, что он отлупил ученика, доведшего его до бешенства, а также – это уже из восьмидесятых – о девочках, на вид таких послушных, после общения с которыми их учителю прописали лечение сном (я как раз замещал его тогда), и всё потому, что он имел наглость требовать, чтобы они прочитали «Принцессу Клевскую» [50]50
  «Принцесса Клевская»– роман (1678) французской писательницы госпожи де Лафайет (Мари Мадлен де Лафайет, 1634–1693).


[Закрыть], которую эти барышни находили «слишком нудной»…

В семидесятые годы, на сей раз девятнадцатого века, Альфонс Доде так выражал свою тоску классного наставника, замученного учениками [51]51
  Французский прозаик и драматург Альфонс Доде (1840–1897), автор ярких рассказов из жизни Прованса, по окончании средней школы вынужден был после разорения отца поступить на должность помощника учителя в провинциальный коллеж. Эти страницы его жизни нашли отражение в автобиографическом романе «Малыш» (1868, часть первая, глава 7), который цитирует Пеннак.


[Закрыть]:

Я вступил во владение средним классом. Я обнаружил там полсотни злобных сорванцов, щекастых горцев двенадцати – четырнадцати лет, сыновей разбогатевших фермеров, которых родители отправляли в коллеж, чтобы они стали мелкими буржуа, платя за это по сто двадцать франков за учебную четверть, грубые, наглые, говорящие между собой на корявом севеннском наречии, которого я совершенно не понимал, все они были уродливы тем особым уродством, что присуще изменчивому детству, у всех были большие обмороженные красные руки, простуженные петушиные голоса, тупой взгляд, и надо всем этим витал запах коллежа. Они сразу же возненавидели меня, еще не успев узнать. Я был для них врагом, надзирателем; с того самого дня, когда я впервые занял свое место на кафедре, между нами началась война, жестокая, непримиримая, не прекращающаяся ни на мгновение.

Ах, жестокие дети, как я страдал из-за них!

Мне хотелось бы рассказывать об этом без злопамятства, все эти печали уже так далеко! Но нет, не могу; и, глядите-ка, пишу эти строки и чувствую, как рука моя лихорадочно дрожит от переживаний. Мне кажется, что я все еще там.

<…>

Как это ужасно – жить среди недоброжелательства, все время бояться, быть все время начеку, при оружии, как ужасно наказывать – невольно совершаешь несправедливости, – как ужасно подозревать, везде видеть подвохи, не есть спокойно, не спать безмятежно, и все время, даже в моменты перемирия, думать: «Господи, что же они теперь мне устроят?»

Но, Доде, послушайте! Вы явно преувеличиваете! Говорят же вам: насилие появится в школе только век спустя! И придет оно не из Севенн [52]52
  Севенны– горный кряж в восточной части Центрального массива.


[Закрыть], Доде, а с городских окраин, только оттуда!

11

Когда-то двоечника изображали стоящим в углу с дурацким колпаком на голове. Этот образ не относился к какой-либо особой социальной категории, то был просто ребенок, один из многих, поставленный в угол за то, что он не выучил урок, не сделал домашнего задания или безобразничал в классе господина Доде, сиречь Малыша. Теперь же, впервые в нашей истории, появилась целая категория детей и подростков, которую ежедневно клеймят позором в качестве символических двоечников. Их больше не ставят в угол, на них не надевают дурацкого колпака, само слово «двоечник» вышло из употребления, расизм признан гнусностью, но их без конца снимают на пленку, показывают всей Франции, пишут о проступках некоторых из них статьи, представляя их как некую неизлечимую опухоль на теле народного образования. Мы не только подвергаем их тому, что сродни школьному апартеиду, нам надо еще бояться их как некой чумы национального масштаба: они становятся для нас всеймолодежью из всехпредместий. В представлении общественности все они двоечники и хулиганы, и притом опасные: они и есть школа, потому что, когда говорят о школе, говорят только о них.

Потому что о школе и заговаривают только для того, чтобы поговорить о них.

12

Правда и то, что некоторые из их преступлений (рэкет и поборы среди соучеников, избиение преподавателей, поджог школы, изнасилования) не идут ни в какое сравнение со школьными безобразиями прошлых лет, которые сводились лишь к худо-бедно контролируемому непослушанию, не выходящему за рамки учебных заведений. Какими бы редкими ни были эти преступления, их символическое значение ужасно, а почти моментальное распространение известий о них через телевидение, Сеть, мобильную связь удесятеряет их миметическую опасность.

Некоторое время назад я побывал в общеобразовательном лицее с технологическим уклоном где-то в районе Диня [53]53
  Динь(Динь-ле-Бен) – город на юго-востоке Франции, префектура департамента Альпы Верхнего Прованса.


[Закрыть]; там у меня намечались встречи с несколькими классами.

Ночь в гостинице.

Бессонница.

Телевизор.

Репортаж.

Мы видим, как во время студенческой демонстрации на Марсовом поле [54]54
  Марсово поле– публичный парк в Париже, между Эйфелевой башней и Военной школой.


[Закрыть]группы молодых людей нападают на случайных прохожих. Одна из их жертв падает. Это мальчик, ровесник нападающих. Его бьют. Он поднимается, его снова бьют, он снова падает, его опять бьют. Сцены повторяются. Сценарий всегда один и тот же: жертву выбирают наугад, по прихоти кого-либо из членов банды, и набрасываются на нее, превратившись в свору. Свора бежит за тем, что движется, один подгоняет другого, подчиняясь общему движению. Они несутся со скоростью выпущенного снаряда. Дальше в этой же передаче один папаша скажет, что его сына втянули; в принципе, он прав, во всяком случае в кинетическом смысле: тянули, тянули и втянули. Интересно, Максимилиан (мой) тоже входит в банду? Эта мысль пронзила меня насквозь. Однако насилие не ищет резонов, а потому Максимилиан вполне может оказаться и среди жертв; на знакомство нет времени, агрессия слепа, сиюминутна, яростна. (Передача не рекомендована детям до двенадцати лет. В первый раз ее, должно быть, показали в прайм-тайм, и я представляю, сколько ребят, привлеченных этим запретом, прилипли тогда к экрану.) Сцены сопровождаются комментариями полицейского и психолога. Психолог ведет речь об отрыве от реальности в мире безработицы, заполненном картинами насилия; полицейский говорит об увечьях, нанесенных пострадавшим, и об ответственности виновных; оба, конечно, правы, но создается впечатление, что они стоят на несовместимых позициях, обозначенных расстегнутым воротом рубашки у психолога и туго повязанным галстуком полицейского.

Теперь показывают группу из четырех молодых людей, задержанных за убийство бармена. Они забили его насмерть развлечения ради. Девушка снимала сцену на свой мобильник. Она тоже пару раз ударила жертву – поддала ногой по голове, словно по футбольному мячу. Арестовавший их комиссар полиции подтвердил, что все они начисто лишены чувства реальности и, как следствие, нравственного сознания. Эта четверка так и развлекалась по ночам: они избивали людей, снимая свои «подвиги». Камеры слежения запечатлели, как они спокойно переходят от одного нападения к другому, словно друзья-приятели из «Заводного апельсина» [55]55
  «Заводной апельсин»– экранизация знаменитого романа (1962) Энтони Бёрджесса (1917–1993), снятая американским режиссером Стэнли Кубриком (1928–1999) в 1971 году, посвящена проблеме зла и насилия в современном обществе.


[Закрыть]. Снимать сцены насилия на мобильник – это новая мода, поясняет комментатор. Жертвой ее стала, в частности, одна молодая женщина, учительница (кадры). Вот мы видим, как в классе ученик сшибает ее с ног и избивает, и все это снимается на видео. Сегодня любой с легкостью может загрузить на свой компьютер из Сети такую сцену. Можно даже сопроводить ее музыкой по своему выбору. Здравые комментарии подростков во время просмотра фильма об избитой учительнице.

Я переключаю на другой канал, потом еще, еще.

Неслыханное количество сцен насилия в фильмах, идущих по другим каналам. Тихая ночь, мирно спит в своей постели обыватель, но у него в изножье, в темной тишине телевизора не дремлют фильмы. Там убивают друг друга направо и налево, всеми возможными способами, в разных ритмах, во всех стилях. Современное человечество снимает свое постоянное умерщвление. По другой, научно-популярной, программе вдали от людей, на фотогеничном лоне природы пожирают друг друга животные. Тоже под музыку.

Я возвращаюсь на первый канал. Славный парень, в профессиональные обязанности которого входит публикация в Сети самых затейливых сцен насилия, снятых во всем мире (линчевание, самоубийства, несчастные случаи, нападения из засады, теракты, убийства и прочее), оправдывает свою грязную работенку классической сказкой о необходимости информации. Если не он, так другие все равно будут это делать; он не воплощение насилия, а всего лишь его вестник… Обычный мерзавец, один из тех, благодаря кому вертится эта машина, вроде Бабули Маркетинг, может, ее сынок, поди, и у самого дети есть…

Я выключаю телевизор.

Никак не уснуть. Так и тянет сползти в апокалипсический пессимизм. С одной стороны, систематическое обнищание, с другой – всеобщий страх и жестокость. Полный отрыв от реальности в обоих лагерях: биржевые абстракции – у имущих, видеопобоища – у отверженных; крупные акционеры превращают реального безработного в идею безработного, малолетние подонки – жертву в образ жертвы. И во всех этих случаях человек из плоти и крови, живая душа исчезает напрочь. А средства массовой информации делают из всего этого кровавую оперу с комментариями, наводящими на мысль, что в потенции всеребята с окраин способны носиться по улицам, чтобы мочить своих ближних, сведенных к образу ближнего. Ну и какое же место во всем этом занимает воспитание? Школа? Культура? Книга? Разум? Язык? Зачем мне завтра идти в общеобразовательный лицей с технологическим уклоном, если учащиеся, с которыми я собираюсь встречаться, возможно, провели ночь в утробе телевидения?

Сон.

Пробуждение.

Душ.

Голову под холодную воду на несколько мгновений.

Господи, сколько нужно потратить энергии, чтобы вернуться к реальной действительности,после того как увидишь такое! Черт побери, вот какой образ современной молодежи предлагают нам все эти чокнутые! Я против. Поймите меня правильно: я не отрицаю правдивости того репортажа, не закрываю глаза на угрозу, которую представляет собой преступность. Меня, как и любого из вас, ужасают современные формы городского насилия, пугает психология собачьей своры, мне известно, каково это – жить в некоторых из окраинных районов, знаю я, как трудно там родиться девочкой и стать женщиной, я вполне могу соизмерить риск, которому подвергаются дети из семей, где было одно или два поколения безработных, какой прекрасной добычей они становятся для жуликов всех мастей! Я знаю это, я не умаляю трудностей, которые встают на пути учителя, сталкивающегося с самыми растленными элементами ужасающего социального месива, но я отказываюсь связывать с этими картинами крайнего насилия всех подростков из всех неблагополучных районов, и, самое главное, я ненавижу страх перед бедными, который пропаганда подобного рода разжигает во время каждой новой предвыборной кампании! Позор тем, кто делает из наиболее обездоленной молодежи фантазматический объект национального ужаса! Это отребье общества без чести, без совести, потерявшего всякое представление об отеческих чувствах!

13

Оказалось, что сегодня в общеобразовательном лицее с технологическим уклоном праздник, праздник этого лицея. На два-три дня школа преобразилась в выставку всего того, что создают ученики вне занятий – живопись, музыка, театральные постановки, даже архитектурные проекты (они сами конструируют выставочные стенды), – под руководством завуча и команды преподавателей, которые знают по имени каждую девочку, каждого мальчика. В холле играет небольшой школьный оркестр. Я иду по коридорам под звуки скрипки. В актовом зале меня ждут три или четыре класса. Два часа мы играем в свободную игру вопросов и ответов. Их живость, их смех, их внезапная серьезность и, главное, их жизненная энергия, поразительная жизненная энергия избавляют меня от моего ночного телекошмара.

Возвращение.

Вокзальный перрон.

Сообщение Али на моем мобильнике: «Привет! Не забудь о нашей стрелке на завтра: мои оболтусы тебя ждут. Они заканчивают монтаж своих фильмов. Тебе надо это увидеть, они в улете от этого».

VI. ЧТО ЗНАЧИТ ЛЮБИТЬ

В этом мире всегда надо быть немного слишком добрым, чтобы этого было достаточно.

Мариво. Игра любви и случая

1

Как только отчаявшиеся мамаши вешают трубку, я вновь берусь за телефон, чтобы попытаться пристроить их отпрыска. Обзваниваю коллег: старых друзей, специалистов по безнадежным вопросам, в свою очередь выступая в роли безутешной мамаши. На другом конце провода – веселье: «Ага, вот и ты! Ну да, ты всегда проявляешься в это время!», «Сколько пропусков за год, говоришь? Тридцать семь! Он промотал тридцать семь дней, и ты хочешь, чтобы я его взял? Ты совсем спятил?»

Дидье, Филипп, Стелла, Фаншон, Пьер, Франсуаза, Изабель, Али, другие… Скольких они спасли все вместе? Одна только Николь А. – ее лицей всегда открыт для неудачников…

Мне случалось просить даже в середине года:

– Ну, Филипп…

– За что его исключили? За драку? В школе, а потом у школы? С охранниками торгового центра! И это не в первый раз? Отличный рождественский подарочек! Ну присылай, посмотрим, что можно будет сделать.

Или вот такой разговор с мадемуазель Г., директрисой коллежа. Когда я пришел, она наблюдала за тем, как два класса корпят над контрольной работой. Тишина. Сосредоточенность. Ручки зажаты в зубах или вертятся между большим и указательным пальцами (как это у них получается? мне никогда не удавалось проделать такую штуку), у одних зеленая бумага для черновиков, у других – желтая… Тишина. Слышно, как мысль пролетает. Всю жизнь любил тишину послеобеденного отдыха и тишину классной комнаты. В детстве мне удавалось иногда объединять их. Была у меня страсть к незаслуженному отдыху. Я прекрасно владею искусством притворяться, что пишу, когда на самом деле передо мной чистый лист. Но под наблюдением мадемуазель Г. в эту игру не поиграешь.

Увидев краем глаза, как я вошел, она не повела бровью. Знает, что я никогда не побеспокою ее по пустяку, а уж если решаюсь на такое, то вряд ли для того, чтобы сообщить хорошую новость. Я бесшумно подхожу к столу директрисы, наклоняюсь к самому ее уху и шепотом зачитываю «послужной список»:

– Пятнадцать лет восемь месяцев, второй год в третьем классе, десять лет как ничего не делает, исключен по множеству мотивов, арестован месяц назад в метро за незаконную торговлю заколками для волос, мать сбежала, отец абсолютно безответственный. Берете?

Мадемуазель Г. по-прежнему не смотрит на меня, глаз не сводит со своей паствы и лишь кивает в знак согласия.

– При одном условии, – шепчет она, не разжимая губ.

– Каком?

– Не ждите от меня благодарности.

О, моя такая английская мадемуазель Г.! Ваше молчаливое согласие – одно из лучших моих воспоминаний об учителях. Это у Мариво, да, у Мариво – вы слышите? не в ваших там благочестивых книжках, а у Мариво! – я нашел фразу, которая может послужить вам тайным девизом: «В этом мире всегда надо быть немного слишком добрым, чтобы этого было достаточно».

И это работает, скажу я, добавив, что вы довели того паренька до аттестата зрелости.

2

Достаточно одного учителя – одного-единственного! – чтобы спасти нас от себя самих и заставить позабыть всех прочих горе-сеятелей разумного, доброго, вечного.

По крайней мере, такое воспоминание сохранилось у меня о мсье Бале.

Он вел у нас математику в первом классе. С точки зрения жестикуляции – полная противоположность Китингу; трудно представить себе учителя менее кинематографичного: какой-то, я бы сказал, весь округлый, высокий голос и ничего, что притягивало бы взгляд. Он встречал нас сидя за своим столом, любезно здоровался, и с первых слов мы попадали в математику. Из чего состоял этот настолько захватывавший нас урок? Из самого предмета, который преподавал нам мсье Баль и который, казалось, жил в нем самом, что делало его существом удивительно живым, спокойным и добрым. Странная доброта, порожденная самим знанием, естественное желание поделиться с нами предметом, который восхищал его ум и, по его разумению, просто не мог быть нам неприятен или чужд. Баль был по уши в своей науке и в своих учениках. Ощущалось в нем что-то поразительно невинное, будто его похитили из математических яслей. Он и помыслить не мог, что на его уроке поднимут бузу, как и нам не приходило в голову издеваться над ним: уж слишком убедительно было то счастье, которое он находил в собственной работе.

А мы были непростой публикой. Почти сплошь вылезшие из помойки Джибути, мы являли собой малопривлекательное сборище. У меня сохранилось несколько воспоминаний о ночных драках в городе и о внутренних разборках, далеких от нежности. Но, как только мы входили к мсье Балю, погружение в математику словно освящало нас, и час спустя мы выныривали из нее записными математиками!

В день нашего знакомства, когда самые крутые из нас похвалялись своими круглыми нулями, он с улыбкой ответил, что не верит в пустые множества.После чего задал нам несколько простейших вопросов, ответы на которые воспринял как какие-то бесценные самородки, чем здорово нас повеселил. Затем он написал на доске число 12 и спросил, что это такое.

Наиболее наглые попытались выкрутиться:

– Двенадцать пальцев на руках!

– Двенадцать заповедей!

Но невинность его улыбки сбивала с толку.

– Это минимальная оценка, которую вы получите на выпускном экзамене.

И он добавил:

– Если перестанете бояться.

И еще:

– Впрочем, хватит об этом. Потому что мы тут будем заниматься не выпускным экзаменом, а математикой.

И правда, больше он ни разу не заговорил с нами об экзаменах. Пядь за пядью в течение этого года он вытаскивал нас из пропасти невежества, смеха ради делая вид, будто речь идет о кладезе премудрости, колодце знаний; и всегда приходил в восторг от того, что мы еще что-то знаем: «Вот вам кажется, будто вы ничего не знаете. Вы ошибаетесь, ошибаетесь: вы знаете очень и очень много! Смотри, Пеннаккьони, мог ли ты подумать, что знаешь это?»

Конечно же, его майевтика [56]56
  Майевтика (греч.maieutike, букв.повивальное искусство) – придуманное Сократом искусство извлекать скрытое в человеке знание с помощью наводящих вопросов.


[Закрыть]не сделала из нас гениев математики, но как бы ни был глубок наш «кладезь», мсье Баль всех нас вытянул наверх, дотянул до проходного балла на выпускном экзамене.

И ни разу ни намека на наше жалкое будущее, которое непременно ожидало нас, по мнению других учителей.

3

Был ли он большим математиком? Была ли великим историком мадемуазель Жи, пришедшая к нам в следующем году? А мсье С., преподававший в выпускном классе, где я сидел второй год? Можно ли назвать его выдающимся философом? Допускаю, но, честно говоря, не поручусь; убежден только, что все трое были одержимы страстью к своему предмету и что страсть эта была заразительна. Вооружившись этой страстью, они нырнули за мной в пучину моего отчаяния и не выпустили из рук, пока я не нащупал дна обеими ногами, пока не обрел твердой опоры в их предметах, ставших для меня преддверием жизни. Не то чтобы они занимались мной больше, чем остальными, нет, они совершенно одинаково смотрели на своих учеников – и на хороших, и на плохих, – умея возродить в последних желание понимать. Шаг за шагом они наблюдали за нашими усилиями, радовались нашим успехам, не раздражались от нашей медлительности, никогда не воспринимали наши неудачи как личное оскорбление и проявляли в отношении нас требовательность тем более жесткую, что она имела основанием высокое качество, постоянство и благородство их собственного труда. В остальном же трудно представить себе учителей более разных: мсье Баль, такой спокойный и доброжелательный, просто математический Будда; мадемуазель Жи, наоборот, настоящий смерч, ураган, который срывал с нас оболочку лени, чтобы увлечь за собой в бурный поток Истории; мсье С., скептичный философ, утонченный (утонченный нос, утонченная шляпа, утонченное брюшко), непоколебимый и проницательный, заставлявший мою голову гудеть вечерами от вопросов, ответы на которые я жаждал получить. Я сдавал ему длиннющие сочинения, которые он считал слишком многословными, намекая таким образом на то, что ему было бы удобнее править более краткие работы.

Если задуматься, то этих троих объединяло лишь одно – мертвая хватка. Они не удовлетворялись нашими признаниями в невежестве. (Например, мадемуазель Жи: сколько работ заставила она меня переписать исключительно из-за моей жуткой орфографии! А мсье Баль? Сколько дополнительных занятий провел он со мной, когда я сидел, скучая или мечтая, в классе для самостоятельной работы! «А что, если нам провести небольшой урок математики? Минут этак на пятнадцать? А, Пеннаккьони? Раз уж мы тут… Четверть часика – ни больше ни меньше?..») Спасение утопающего, сила, которая тянет вас кверху, невзирая на ваше самоубийственное сопротивление, крепкая рука, вцепившаяся мертвой хваткой в ваш воротник, – вот что первым приходит мне на ум, когда я думаю о них. При них – на их уроках – я возрождался, становился самим собой: и этот, если можно так выразиться, я-математик, я-историк, я-философ на протяжении часа забывал обо мне другом, заключал меня другого в скобки, освобождал от себя самого, от того самого меня, который до встречи с этими учителями мешал мне по-настоящему ощутить свое присутствие в жизни.

И еще: мне кажется, все они обладали неким стилем. Они были настоящими артистами в умении преподать свой предмет. Их уроки, несомненно, представляли собой акт передачи знаний, но учителя эти настолько владели знаниями, что весь процесс можно было принять за спонтанное творчество. Их непринужденность делала каждый урок явлением запоминающимся. Можно было подумать, что мадемуазель Жи воскрешала исторические события, мсье Баль заново открывал математику, а устами мсье С. говорил сам Сократ! Их уроки сами собой впечатывались в память, как теорема, мирный договор или фундаментальная идея, о которых шла речь. Это было событие!

На этом их влияние на нас заканчивалось. По крайней мере, явное влияние. Вне предмета, воплощением которого они являлись, эти трое даже не пытались на нас воздействовать. Они не принадлежали к тем учителям, которые похваляются своим влиянием на подростковый контингент, лишенный отеческой руки. Сознавали ли они хотя бы свою роль главных освободителей? Что касается нас, мы были их учениками по математике, истории, философии – и только. Конечно же, мы испытывали от этого этакую чуточку снобистскую гордость – как члены закрытого клуба, но сами наши преподаватели очень удивились бы, узнав, что спустя сорок пять лет один из учеников будет изображать из себя их последователя и чуть ли не готовиться поставить им памятник! Тем более что дома, после работы, покончив с проверкой наших тетрадок, они, как моя виолончелистка из Блан-Мениля, и думать-то о нас больше не думали. Конечно же, у них были совсем другие интересы, их сила питалась любознательностью, что и объясняло, среди прочего, степень их «присутствия» в классе. (Особенно мадемуазель Жи, которая, казалось, была готова проглотить весь мир с его библиотеками.) Эти учителя делились с нами не только своими знаниями, но самой жаждой знаний! И они передали мне страсть к передаче интеллектуальных богатств. Мы шли на их уроки с чувством умственного голода. Я не сказал бы, что мы чувствовали их любовь, нет, но уважение – да, уважение, которое они проявляли даже при проверке наших письменных работ, обращая свои замечания к каждому из нас конкретно. Образцом такого отношения могут служить пометки мсье Бома, нашего учителя истории в подготовительном классе. Он требовал оставлять пустой последнюю страницу наших работ, чтобы печатать там на машинке – красным, через один интервал – полный разбор каждого задания!

Эти учителя, с которыми я повстречался в последние годы моей учебы, здорово отличались от тех других, что видели в учениках лишь «этот класс», безликую массу, о которой они говорили не иначе как уничижительно. В их глазах мы были «самым ужасным» четвертым, третьим, вторым, первым или выпускным классом за всю их учительскую жизнь, у них никогда не было класса хуже… да… вот так… Можно было подумать, что из года в год они имеют дело с аудиторией все более и более недостойной их преподавания. На что они сетовали перед руководством, на классных и родительских собраниях. Их стенания пробуждали в нас особую свирепость, нечто вроде бешенства, которое заставляет потерпевших кораблекрушение топить несчастного капитана, позволившего кораблю напороться на риф. (Да, точно, это тот самый образ… Скажем так: они были для нас идеальными виновниками всех наших несчастий, как и мы – для них; их вечная подавленность поддерживала в нас спасительную злобу.)

Самым ужасным из них был мсье Бламар (Бламар – это псевдоним), печальный палач, который в мои девять лет обрушил на мою бедную голову столько плохих отметок, что даже сегодня, стоя в очереди в каком-нибудь госучреждении, я иногда невольно принимаю свой номерок за бламаровский вердикт: «Номер 175, Пеннаккьони, как всегда, до поздравлений оооочень далеко!»

Или еще вот этот учитель биологии, в выпускном классе, которому я обязан своим исключением из лицея. Сетуя, что средняя оценка в «этом классе» никогда не превышает трех с половиной из двадцати возможных, он имел неосторожность спросить нас о причинах сего явления. Высокий лоб, выставленный вперед подбородок, уголки губ опущены: «Ну так как? Может кто-нибудь объяснить мне… эти достижения?»

Я вежливо поднял руку и предложил два возможных объяснения: либо наш класс есть нечто чудовищное в статистическом плане (тридцать два ученика не могут выдать по биологии больше трех с половиной баллов), либо этот скудный результат вытекает из качества преподавания.

Я был очень доволен собой.

И с треском выставлен за дверь.

«Поступок героический, но бесполезный, – заметил потом мой приятель. – Знаешь разницу между учителем и станком? Нет? Плохой учитель не поддается ремонту».

Короче, я вылетел из лицея.

Отец, естественно, был в ярости.

Противное время – и вспоминать его противно!

4

Вместо того чтобы собирать и публиковать перлы плохих учеников, над которыми потешаются в стольких учительских, следовало бы составить антологию хороших учителей. В литературе немало подобных примеров: Вольтер отдавал должное иезуитам Турнемину и Поре, Рембо посвящал свои стихи учителю Изамбару, Камю писал полные сыновней любви письма своему горячо любимому мсье Мартену, Жюльен Грин [57]57
  Грин, Жюльен(1900–1998) – французский писатель американского происхождения, в чьих произведениях реализм сочетается с мистическим вымыслом.


[Закрыть]сохранил яркие и теплые воспоминания о своем историке, мсье Леселье, Симона Вайль [58]58
  Вайль(Вейль), Симона(1909–1943) – французский философ и религиозный мыслитель.


[Закрыть]пела хвалу Алену, который, в свою очередь, не забывал Жюля Ланьо [59]59
  Ланьо, Жюль(1851–1894) – французский философ, создатель рефлексивного метода в психологии.


[Закрыть], открывшего ему философию, Ж.-Б. Понталис [60]60
  Понталис, Жан-Бертран Лефевр(р. 1924) – французский философ, психоаналитик и писатель.


[Закрыть]восхваляет Сартра, разительно выделявшегося на фоне всех остальных учителей…

Если, кроме этих знаменитых персон, антология включила бы в себя портрет незабываемого учителя, которого почти всем нам посчастливилось встретить хотя бы однажды за наши школьные годы, мы смогли бы пролить немного света на качества, необходимые для занятия этой странной профессией.

5

Насколько я помню, всякий раз, как молодой учитель сталкивается с трудностями в том или ином классе, он начинает говорить, что учился не для этого.Сегодняшнее это,абсолютно реальное, затрагивает столь разные области, как плохое воспитание, получаемое ребенком в разваливающейся семье, ущерб, наносимый общей культуре безработицей и оторванностью определенных социальных групп от общества, как следствие – утрата гражданских ценностей, насилие, имеющее место в некоторых учебных заведениях, языковая неоднородность, возврат к религиозности, а также телевидение, электронные игры – короче, все, что так или иначе определяет диагноз, который ежедневно с раннего утра ставят обществу во всех информационных передачах.