Текст книги "Школьные страдания"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Конечно же, Пеннаккьони, пересказ вы не приготовили!

– Да нет же, мсье, я приготовил! Еще вчера я знал всё наизусть. Я даже брату рассказывал. Только вчера вечером это называлось «стихотворение», а сегодня вы говорите «пересказ», а меня это путает, у меня от такого ступор начинается.

Естественно, я ничего подобного не говорил – слишком боялся. И возвращаюсь я к этой жуткой пытке пересказом у подножия учительской кафедры, только чтобы попытаться уяснить, почему же сегодня любая апелляция к памяти вызывает такое презрение. Может быть, отказ от сохранения в ней прекраснейших страниц изящной словесности и философских сочинений есть лишь желание отвести от себя этих призраков? Может, мы запрещаем себе запоминать эти тексты только потому, что какие-то идиоты превратили их когда-то в тренажеры для памяти? Если дело в этом, значит, одна глупость сменила другую.

Мне могут возразить, что хорошо организованный мозг не нуждается в заучивании наизусть. Он сам найдет, что ему нужно. Он запоминает то, что составляет смысл, и, что бы я там ни говорил, оставляет в стороне чувство прекрасного. Впрочем, он может в один миг найти в своей библиотеке нужную книгу и в две минуты отыскать нужные строчки. Я и сам знаю, где меня ждет мой Лабрюйер, вон он стоит на своей полке, как и Конрад, и Лермонтов, и Перрос, и Чандлер… вся компания тут как тут, расставлена в алфавитном порядке среди такого знакомого пейзажа. Я уж не говорю о киберпространстве, где можно одним движением пальца пролистать всю память человечества. Учить наизусть? Когда память исчисляется гигабайтами?!

Все это верно, но главное в другом.

Когда я учу наизусть, я ничего не замещаю – я добавляю.

Наизусть – на память… В данном случае речь идет о памяти языка.

Погрузиться в язык – вот в чем штука.

Выпить чашечку и попросить еще.

Заставляя своих учеников – от шестого класса до выпускного – заучивать столько текстов (по одному в неделю) и рассказывать их каждый день, я окунал их с головой в бурный поток языка – тот, что, протекая сквозь века, бьется в нашу дверь и захлестывает наше жилище. Естественно, вначале они брыкались! Вода казалась им слишком холодной, поток – слишком глубоким, течение – слишком сильным, а сами они – слишком слабыми. Все правильно. Типичный мандраж перед прыжком в воду:

– Ой, у меня не получится!

– У меня память плохая.

(И это они говорят мне, с моей врожденной амнезией!)

– Такой длиииинный кусооок!

– Труууудно!

(Опять же, говорить такое мне, признанному кретину!)

– И потом, стихи… Так сегодня не говорят…

(Ах! Ах! Ах!)

– А отметки будете ставить, мсье?

(А как же!)

И это не считая протестов оскорбленной взрослости:

– Наизусть? Что мы, маленькие, что ли?

– Я не попугай!

Они играли ва-банк, это была настоящая война. И еще они говорили все эти вещи, потому что слышали их от других. Вот, к примеру, их родители, куда как передовые: «Неужели, господин Пеннаккьони, вы задаете им зубрить тексты наизусть? Но мой сын уже не ребенок!» Ваш сын, сударыня, никогда не перестанет быть ребенком перед лицом языка, и вы тоже совершенный младенец, и я смешной карапуз, и все мы, сколько ни на есть, – мелюзга, мелочь, уносимая мощным потоком, бьющим из устного источника Словесности; и вашему сыну захочется в один прекрасный день знать, в каком это языке он плавает, что за поток несет его, питает и утоляет его жажду, и стать самому носителем этой красоты – и с какой гордостью! – и, вот увидите, он будет обожать все это, вкус слов у себя во рту, яркие вспышки мыслей в голове, и откроет необычайные возможности своей памяти, бесконечную гибкость этой резонансной камеры неслыханных размеров, где будут звучать самые прекрасные фразы, где будут жить самые светлые мысли; когда он обнаружит бездонную пропасть своей памяти, то до безумия влюбится во внутриязыковое плавание, с радостью будет нырять и нырять в волны языка, вылавливать из его глубин всё новые и новые тексты, и через всю жизнь пронесет сознание, что вот они там – составляющие его сущности, и станет рассказывать их наизусть, когда вздумается, повторять про себя, чтобы снова ощутить вкус слов. Носитель письменного предания, благодаря ему вновь ставшего устным, он, возможно, даже перескажет их кому-нибудь другому, чтобы поделиться, покрасоваться или предстать в глазах этого другого этаким педантом – оно того стоит. Делая так, он будто бы вернется в дописьменные времена, когда жизнестойкость мысли зависела лишь от нашего голоса.

Вы скажете – шаг назад, я отвечу – встреча после долгой разлуки! Знания облекаются в плоть. Наши уши, глаза ловят их, наши уста их передают. Конечно, они получены из книг, но книги происходят от нас. Мысль не беззвучна, и любовь к чтению ведет свое начало от необходимости что-то сказать.

13

Да, и последнее! Не волнуйтесь, сударыня (мог бы я добавить сегодня этой мамаше, которая ничуть не меняется от поколения к поколению), вся эта красота, поселившаяся в голове вашего отпрыска, не помешает ему ни общаться в чате на «албанском» языке с друзьями по Сети, ни писать эсэмэски, один вид которых исторгает из вашей груди вопль ужаса: «Господи, ошибок-то, ошибок! Как она пишет, эта нынешняя молодежь?! Куда только смотрит школа?!» Успокойтесь. Заставляя ваших детей работать, мы ни в коей мере не покушаемся на капитал материнской тревоги за родное дитя.

14

Значит, один текст в неделю, который мы – и они, и я – должны быть готовы рассказать в любой день и час года без подготовки. Все тексты пронумерованы – чтобы усложнить задачу. Первая неделя – текст № 1. Вторая неделя – текст № 2.

Двадцать третья – текст № 23. На первый взгляд совершенно дурацкая механика, но эти номера вместо названий – игра, прибавляющая к гордости знания еще и удовольствие азарта.

– Амели, расскажи-ка нам номер девятнадцатый.

– Девятнадцатый? Это отрывок из Констана про робость, начало «Адольфа» [33]33
  Констан(де Ребек), Бенжамен(Анри, 1767–1830) – французский писатель и политический деятель, прославился своим психологическим романом «Адольф» (1816).


[Закрыть].

– Совершенно верно. Слушаем тебя.

Мой отец был робок… Его письма были ласковы, полны благоразумных и мягких наставлений; однако едва мы оказывались вместе, в нем появлялось нечто принужденное, чего я никак не мог объяснить себе и что крайне тяжело на меня действовало. Тогда я не ведал еще, что такое робость, эта внутренняя мука, которая преследует нас до самого преклонного возраста, сдерживает в нашем сердце самые глубокие впечатления, замораживает наши слова, искажает в наших устах все, что мы пытаемся сказать, позволяя нам изъясняться лишь посредством самых неясных слов или более или менее горькой иронии, как если бы мы желали отомстить нашим чувствам за ту боль, которую испытываем от невозможности их выразить. Я не знал, что отец робел даже перед собственным сыном и что часто, прождав напрасно какого-либо свидетельства моей любви к нему, выразить которую мне словно запрещала его холодность, он покидал меня со слезами на глазах и жаловался другим, что я его не люблю.

– Потрясающе. Восемнадцать из двадцати возможных. Франсуа, номер восемь.

– Номер восемь. Вуди Аллен, «Лев и ягненок».

– Давай.

Лев и ягненок могут разделить постель, только ягненок будет спать недолго.

– Безупречно. Двадцать из двадцати! Самюэль, номер двенадцатый!

– Двенадцатый – это «Эмиль» Руссо [34]34
  В романе-трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762) французского писателя и философа Жан-Жака Руссо (1712–1778) выражены его эстетические и педагогические взгляды.


[Закрыть]. Описывает состояния человека.

– Точно.

– Погодите, мсье. Франсуа урвал двадцать из двадцати за две строчки Вуди, а я должен рассказывать половину «Эмиля»?

– Жизнь – лотерея, как это ни ужасно.

– Ладно.

Вы полагаетесь на существующий строй общества, не помышляя о том, что этот строй подвержен неизбежным переворотам и что вам невозможно ни предвидеть, ни предупредить того строя, который могут увидеть ваши дети. Вельможа делается ничтожным бедняком, монарх – подданным; разве удары судьбы столь редки, что вы можете рассчитывать избегнуть их? Мы приближаемся к эпохе кризиса, к веку революций. Кто может ручаться вам за то, чем вы тогда станете? Все, что люди создали, люди могут и разрушить; неизгладимы лишь те черты, которые запечатлевает природа, а природа не создает ни принцев, ни богачей, ни вельмож. Что же станет делать в ничтожестве этот сатрап, которого воспитали вы для величия? Что будет делать в бедности этот ростовщик, который умеет жить только золотом? Что будет делать, лишившись всего, этот пышный глупец, не умеющий пользоваться самим собою, видящий свое существование в том, что ему совершенно чуждо? Счастлив тот, кто умеет в этом случае расстаться с положением, которое его покидает, и остаться человеком назло своему жребию! Пусть хвалят сколько угодно того побежденного короля, который как бешеный хочет похоронить себя под обломками своего трона; что касается меня, я презираю его – я вижу, что все его существование основано на одной его короне и что, когда он не король, он – ничто; но кто теряет корону и умеет обойтись без нее, тот становится выше ее. Из королевского сана, носить который может не хуже другого и трусливый, и злой, и безумный человек, он возвышается до звания человека, носить которое умеют лишь немногие люди. [35]35
  Перевод П. Д. Первова.


[Закрыть]

– Кто скажет лучше?

Я не бросал их на произвол этих текстов. Я нырял в тексты вместе с ними. Наиболее сложные мы учили вместе, прямо на уроке, одновременно их анализируя. Я ощущал себя тренером по плаванию. Самые слабые из моих подопечных продвигались с трудом, держа голову на поверхности, отрезок за отрезком, вцепившись обеими руками в доску моих объяснений, затем начинали плавать самостоятельно: сначала – несколько предложений, потом – абзац, не подглядывая, по памяти. Как только они начинали понимать, что читают, им открывались их мнемонические возможности, и зачастую еще до конца урока многие из них могли уже рассказать наизусть весь текст, проплывая бассейн из конца в конец без помощи тренера. Они начинали получать удовольствие от собственной памяти. Они и не думали, что такое возможно. Это было что-то вроде открытия у себя новых способностей – как если бы у них вдруг выросли плавники. Удивляясь, что всё так быстро запомнили, они повторяли текст еще раз и еще – без запинки. Дело в том, что, преодолев барьер нерешительности, они начинали понимать то, что запечатлелось в сознании. Они уже не просто пересказывали вереницу слов, не просто барахтались в своей памяти – они погружались в разум другого человека, в его язык, в его мысли. Они не пересказывали «Эмиля», а воспроизводили цепь рассуждений Руссо. И гордились этим. Нет, в такие моменты вы не принимаете себя за Руссо, но всё же пророческие обличения Жан-Жака срываются с ваших губ!

15

Иногда они играли. Тренировались вместе, устраивали соревнования на скорость или избирали для пересказа текста тон ему не свойственный: ярость, удивление, страх, начиная то лепетать, то вещать, будто с трибуны, то задыхаться от любовной страсти; при случае то один, то другой изображали действующего на тот момент президента, министра, певца, телеведущего… Иногда они предавались довольно рискованным забавам, опасным упражнениям на сообразительность; они заключали головокружительные пари, в чем признались мне однажды за ужином по поводу окончания учебного года мои второклассники. (Все хранилось в секрете, чтобы в нужный момент поразить учителя.) Между грушами и сыром некая Каролин показала пальцем на некоего Себастьена:

– Пари. Первый абзац номера три, вторая строфа номера одиннадцать, четвертая номера шесть и последняя фраза пятнадцатого.

Себастьен, которому был брошен дерзкий вызов, мысленно соединил «лоскутки» этого «одеяла» и прочел почти без колебаний совершенно несуразный текст. После чего, в свою очередь, поставил условие:

– А теперь выдай нам «Мост Мирабо» [36]36
  «Мост Мирабо»– знаменитое стихотворение французского поэта Гийома Аполлинера (1880–1918).


[Закрыть]. – И уточнил: – Задом наперед.

– Легко!

И вот в моих удивленных ушах под мостом Мирабо Сена повернула вспять и, пройдя путь от последней до первой строки, исчезла в глубинах Лангрского плато. Довольная собой, Каролин выпалила напоследок перевернутое имя автора:

– Рениллопа!

– А вы так умеете, мсье?

Инспектор из Академии народного образования, возможно, и не пришел бы в восторг от того, что Сена поворачивает вспять и устремляется к своим истокам, что барабан стиральной машины перемешивает все тексты, выученные за год, что шестиклассники развешивают в классе транспаранты с самыми вопиющими своими орфографическими ошибками, словно останки поверженных врагов. Меня могли бы также упрекнуть в том, что я отдаю работы старших на проверку не знающим жалости малышам. Разве это не унижение одних за счет превознесения других? С такими вещами, однако, не шутят! Мне пришлось бы оправдываться: без паники, господин инспектор, со знаниями тоже надо уметь играть. Игра – второе дыхание, открывающееся во время тяжелой работы, это дополнительное биение сердца, она никоим образом не умаляет серьезности обучения, она дополняет его, как своеобразный контрапункт. И потом, игра помогает лучше усвоить предмет. Вы же не станете считать ребенком боксера, прыгающего со скакалкой, это было бы неосмотрительно.

В мешанине из текстов, которую выдавали мои второклассники, не было ни малейшего неуважения к великой Литературе, они лишь похвалялись владением собственной памятью. Они не принижали знания, а лишь самым невинным образом восхищались собственным умением. Они выражали гордость собой – играючи, без всякого чванства. И потом они просто подшучивали над Руссо, утешали Аполлинера, веселились с Корнелем, который тоже не прочь был пошутить и которому наверняка уже наскучила вечность, куда он угодил. Но главное, атмосфера доверия, рождаемая игрой, лишь укрепляла серьезность каждого. Они покончили со страхом. И словно бы восклицали: «Ну вот, наконец-то!»

Впрочем, иногда и я играл с ними.

Нам случалось с величайшим интересом исследовать глупость, глядя, как она сосуществует с редким умом. Очарованные, но до крайности утомленные восхождением на горние выси «Племянника Рамо» [37]37
  «Племянник Рамо»– роман (1762) французского писателя-энциклопедиста Дени Дидро (1713–1784).


[Закрыть], мы позволяли себе перерыв на «карамбар» [38]38
  «Карамбар»– конфеты, на обертках которых печатают разные шутки и анекдоты.


[Закрыть]. По одному «карамбару» на каждого (у меня был запас на такой случай). Тот, кто находил самую глупую, самую тупую историю, предлагаемую этим лакомством, шутку, выглядевшую самой оскорбительной с вершины разума, на которой мы разбили бивуак, зарабатывал второй «карамбар», после чего мы продолжали восхождение, более прежнего польщенные честью общения с Дидро. Мы знали, что понимание текста достигается лишь напряжением разума, и только им, тогда как глупая шутка позволяет расслабиться, создавая особую атмосферу общности, возможную лишь среди друзей. Ведь самые идиотские анекдоты мы рассказываем лишь очень близким людям, отдавая тем самым должное их остроумию. С другими же мы умничаем, выставляем напоказ свои познания, красуемся – обольщаем, короче.

16

Какими же они были, мои ученики? Кое-кто – такими же, каким был я в их возрасте и каких полно в частных заведениях, куда попадают мальчики и девочки, исключенные из престижных лицеев. Многие по несколько лет сидели в одном классе и были о себе самого невысокого мнения. Другие просто чувствовали себя лишними, отвергаемыми «системой». Некоторые напрочь разучились делать усилие, заставлять себя – короче говоря, работать; они просто жили как живется, отдаваясь начиная с восьмидесятых годов безудержному потреблению, «не умея пользоваться самими собою, видя свое существование в том, что им совершенно чуждо» (эта мысль Руссо, транспонированная в материальный план, не оставила их равнодушными).

И конечно же, все они были частными случаями. Вот этот – отличник из провинциального лицея – вдруг оказался последним на борту шикарного лайнера, следующего курсом на престижные учебные заведения, куда он попал со своим великолепным личным делом; это привело его в такое отчаяние, что у него волосы стали выпадать клоками – нервная депрессия в пятнадцать лет! А вот эта, малость склонная к суициду, вздумала резать себе вены. («Зачем ты это сделала?» – «Интересно было посмотреть!») Или вот та – заигрывала попеременно то с анорексией, то с булимией, а этот все время сбегал куда-то, тот приехал из Африки, травмированный кровавой революцией, этот – сын неутомимой консьержки, или еще вот этот, флегматичный сынок вечно отсутствующего дипломата; некоторые были подавлены семейными проблемами, другие без зазрения совести играли на этом; эта мрачная готка с черными глазными впадинами и фиолетовыми губами поклялась никогда и ничему не удивляться, а тот, весь в заклепках, с ирокезом на голове и в кованых ботинках, сбежавший из технического лицея в Кашане, чтобы начать у нас все заново, с восторгом открыл для себя бесплатность культуры. Это были мальчики и девочки своего поколения, шпана семидесятых, панки или готы восьмидесятых, неохиппи девяностых; они подхватывали новую моду, как подхватывают инфекцию, – моду на одежду, на музыку, на еду, на игры, на электронику – и потребляли, потребляли.

Ученики моих первых преподавательских лет в одном коллеже в Суассоне, в семидесятые годы, большей частью составляли так называемые особые классы, о которых нам с профессиональным юмором было сказано, чтобы мы с ними «особо не церемонились». Одни из них состояли на учете в правоохранительных органах. Другие были сыновьями португальских фермеров, местных торговцев или крупных землевладельцев, чьи поля покрывали гигантские равнины Востока, богатые молодежью от четырнадцати до восемнадцати, принесенной в жертву европейскому суициду. Шпана жила в тех же комнатах, что и «нормальные» ученики, ела в той же столовой, играла в те же игры, и эту удачную смесь надо отнести к заслугам дирекции. Многие страдали запущенной формой безграмотности, и я вынужден был в четвертом или третьем классе заново учить «особых» мальчишек и девчонок чтению и письму; именно с ними мы разбирались с «этим» – тем самым, что никогда не получается, поскольку они не знали, что «это» всего лишь означает существующее здесь и сейчас, просто существующее.

Вместе с преподавателем математики я учил их играть в шахматы. Честное слово, у них не так плохо получалось! Мы соорудили большую настенную шахматную доску, которую они подарили мне, когда я уходил («Мы себе еще сделаем!»), и которую я свято храню с тех пор. Их достижения в сложной игре (то было время знаменитой схватки за чемпионство между Спасским и Фишером), уверенность, которую они приобрели, побив учеников соседнего лицея («Мы побили латинистов, мсье!»), не могли, естественно, не сказаться на их успехах в математике в том же году, равно как и на результатах экзаменов на аттестат о неполном среднем образовании. В конце учебного года мы поставили «Короля Юбю» [39]39
  «Король Юбю»– эксцентрическая комедия (1894) французского писателя Альфреда Жарри (1873–1907), высмеивающая мещанскую тупость и дикость нравов буржуазного общества.


[Закрыть]силами сразу нескольких классов. Постановщиком стала моя приятельница Фаншон, преподающая сегодня в Марселе, настоящий дядя Жюль в юбке, такая же несгибаемая в борьбе против всяческих проявлений невежества. К слову сказать, появление Папаши и Мамаши Юбю в гигантской супружеской постели на глазах присутствовавшего в зале местного епископа наделало много шуму. (Кровать стояла вертикально, чтобы царственных супругов было видно из самого дальнего конца спортзала, где давался спектакль.)

С 1969-го по 1995-й, исключая два года, что я проработал в учреждении для отборных кадров, большинство моих учеников были, как и я сам когда-то, детьми и подростками с определенными проблемами. Самые тяжелые из них страдали примерно теми же «недугами», что и я в их возрасте: неуверенность в себе, нежелание стараться, неспособность к концентрации внимания, несобранность, мифомания, стремление сбиваться в банды (у моих шпанцов), иногда употребление алкоголя, наркотиков (якобы мягких, от которых, однако, по утрам взгляд «уплывает»)…

Это были моиученики. (Притяжательное местоимение не указывает здесь на обладание, но лишь обозначает промежуток времени, годы нашей совместной учебы, когда ответственность за учеников полностью лежит на учителе.) Отчасти моя работа состояла в том, чтобы убедить моихучеников (самых запущенных), что вежливость предрасполагает к размышлению больше оплеухи, что жизнь в обществе ко многому обязывает, что день и час сдачи домашнего задания не подлежат обсуждению, что сляпанная наспех домашняя работа должна быть переделана к следующему дню и так далее и тому подобное, но что никогда, НИКОГДА (большими буквами) ни я, ни мои коллеги не бросим их на пол-пути. Ради того, чтобы у них получилось «это», надо было втолковать им заново само понятие «старание», а следовательно, привить им вкус к одиночеству и тишине, научить распоряжаться собственным временем, то есть самим одолевать скуку. Мне приходилось задавать им упражнения на скуку, да-да, чтобы они почувствовали время. Я просил их ничего не делать: не отвлекаться, не развлекаться ничем (даже разговорами), не работать – короче, не делать ничего, совсем ни-че-го.

– Упражнение на скуку, сегодня вечером, перед тем как сесть за уроки, двадцать минут ничегонеделанья.

– И музыку не слушать?

– Ни в коем случае!

– Двадцать минут?

– Двадцать минут. По часам. С семнадцати двадцати до семнадцати сорока. Идете прямо домой, никому ни слова, никаких кафе, про игровые автоматы вы даже не слышали, приятелей не узнаёте, прох одите к себе в комнату, садитесь на край кровати, портфель не открываете, плеер не надеваете, на игровую приставку не смотрите и сидите двадцать минут, глядя перед собой.

– А зачем?

– Ради интереса. Сосредоточьтесь на проходящих минутах, ни одной не упуст ите, а завтра расскажете мне, как все получилось.

– А как вы проверите, что мы это делали?

– Никак.

– А что будет через двадцать минут?

– Вы наброситесь на свои уроки, как голодный на кусок хлеба.

17

Если бы мне надо было охарактеризовать эти уроки, я сказал бы, что мы с моими так называемыми двоечниками боролись на них с заклятьями, которые, как в волшебных сказках, грозили оставить нас в плену вечного настоящего. Покончить с «нулем» по правописанию означало снять такое вот заклятье. Победить рок. Выйти из заколдованного круга. Проснуться. Ступить одной ногой в реальность. Оказаться в настоящем изъявительного наклонения. Начать понимать. Надо, обязательно надо, чтобы настал этот день, когда мы проснемся! День, час! Никто не может навсегда остаться тупицей! Мы не в сказке, и никто нас не заколдовывал!

Может, в этом и состоит суть преподавания? Снять заклятье, сделать так, чтобы каждый урок звучал сигналом к пробуждению.

Представляю, как подобные заявления должны раздражать несчастных преподавателей, что тянут лямку в самых жутких классах сегодняшних городских окраин. Как легкомысленно выглядят эти слова на фоне социальных, политических, экономических, семейных и культурных трудностей. Да, правда… Тем не менее нельзя умалять роли такого «заклятья» в упорстве, с которым двоечник погрязает все глубже и глубже в своей якобы тупости. И так было всегда и везде.

Заклятье… Однажды я велел своим первоклассникам описать преподавателя, придумывающего темы для выпускного экзамена. Это было письменное задание: «Опишите преподавателя, который придумывает темы для выпускного экзамена по французскому языку». Они были уже не маленькие, имели время подумать, работу требовалось сдать через неделю; они могли сообразить, что одного преподавателя явно не хватило бы для подготовки всех тем по всем разделам для всей страны, что это делается, очевидно, целой группой людей, что обязанности распределены, что содержание тем в зависимости от различных школьных программ обсуждается комиссией и всё такое прочее… И однако все, без исключения, описали мне некоего бородатого старца, одинокого всезнающего мудреца, сбрасывающего на Францию с высоты Олимпа знаний экзаменационные темы – словно божественные загадки. Придумывая это задание, я хотел понять, как они представляют себе Руководящие Органы, и таким образом уяснить природу их неуверенности в себе. Цель была достигнута. Мы тут же раздобыли материалы прежних выпускных экзаменов, переписали темы сочинений прошлых лет, препарировали их, изучили их строение, обнаружили, что раскрыть предлагалось не больше четырех-пяти вопросов, и те были сформулированы всего двумя-тремя способами. (В сущности, это не намного сложнее рецепта приготовления утки с апельсинами и его вариантов: нет утки – возьмите курицу, нет апельсинов – возьмите репу; если нет ни утки, ни курицы, возьмите говядину и морковь. Неизменным остается только соус: «Подкрепите ваши рассуждения цитатами в соответствии с вашим культурным уровнем».) Поднаторев в структурном анализе, в следующий раз они получили задание придумать тему сочинения.

– А отметки будут, мсье?

(Сколько раз я слышал этот вопрос!)

– Конечно. Каждый труд должен быть оплачен.

Во зд орово! За одну только тему отметка, как за целое сочинение! Во повезло! Они потирали руки, предвкушая уже «облегченные» выходные. Я тоже не имел повода беспокоиться: они не будут выполнять задание левой ногой, они обещали серьезно всё продумать, в лучшем виде, тема, структура и всё, всё, всё – заметано, мсье! (Кроме всего прочего, их прельщала возможность занять на время место Бога Отца.)

Справились они неплохо. Придумали темы сочинений, исходя из того, что изучили уже по программе, и из того, что витало в воздухе. Я вполне мог бы порекомендовать их на работу в министерство. Один из них, вернее, одна – это была девочка – заметила, что в формулировке официальных тем тоже заключается своего рода «заклятье»:

– «Подкрепите ваши рассуждения цитатами в соответствии с вашим культурным уровнем». Какие цитаты во время экзамена, мсье? Откуда их взять? Из головы? Но ведь не все же учат тексты наизусть, как мы! А «культурный уровень»? Они хотят, чтобы мы рассказали о наших любимых певцах? Или о комиксах? Странные требования, правда?

– Не странные, а идеальные.

К следующей неделе им оставалось лишь развить тему, которую они сами и придумали. Я не говорю, что они сделали это на «отлично», но поручусь, что на совесть; я получил сочинения, в которых гораздо меньше чувствовалось действие «заклятья», а мои первоклассники – отметки, показывающие, что они гораздо лучше разбираются теперь в требованиях, предъявляемых на выпускных экзаменах.

18

– А отметка будет, мсье?

Конечно, отметки – это вопрос.

Животрепещущий вопрос – проставление отметок – в борьбе с «заклятьем», а заодно и с абсурдом.

Какой бы предмет ни преподавал учитель, он быстро обнаруживает, что на заданный вопрос учащийся выдает один из трех вариантов ответа: правильный, неправильный, абсурдный. Я и сам в школьные годы довольно много злоупотреблял абсурдом. «Дробь надо свести к общему знаменателю!» или, позже: «Синус aна синус b,синус сокращаем, получается aна b!»Одно из главных недоразумений моих школьных лет состояло, несомненно, в том, что такие абсурдные ответы учителя оценивали как неправильные. Я мог отвечать все, что угодно, отметка мне была гарантирована! Обычно «нуль». Я слишком рано понял это. И еще то, что получить «нуль» – лучший способ добиться, чтобы тебя оставили в покое. Хотя бы на время.

Итак, непременное условие для снятия «заклятья» с двоечника – ни в коем случае не оценивать его ответ, если этот ответ абсурден.

Во время первых наших «сеансов» по работе над ошибками те из моих «особых», кто сроднился с «нулем», не скупились на абсурдные ответы.

Например, мой друг Сам ииз четвертого класса.

– Сами, какой первый спрягаемый глагол в этой фразе?

– «Сначала», мсье, первый спрягаемый глагол – «сначала».

– Откуда ты взял, что «сначала» – это глагол?

– Он оканчивается на «-ла»!

– Ну и что это будет в неопределенной форме?

– …?

– Ну, давай! Как там получается? Первое спряжение. «Сначать»? Я сначал, ты сначал, он сначал, она сначала?

– …

Абсурдный ответ отличается от неправильного тем, что за ним не стоит ни малейшей попытки рассуждения. Чаще всего он выдается автоматически и относится к области простейших рефлексов. Ученик не совершает ошибки, он отвечает невесть что, основываясь на все равно каком признаке (здесь – окончание «-ла»). И откликается он не на поставленный вопрос, а на сам факт постановки вопроса. От него ждут реакции? Вот, пожалуйста, ответ. Правильный, неправильный, абсурдный – неважно. Впрочем, с первых дней в школе он думал, что правила игры в этом и заключаются: отвечать, и всё, он вскакивал со стула, тянул руку, дрожа от нетерпения: «Я! Я! Я знаю!» (Я тут! Я есть! Я существую!) – и отвечал все равно что. Но мы быстро приспосабливаемся. Мы понимаем, что учитель ждет от нас правильного ответа. И вдруг оказывается, что у нас такого нет в запасе. И неправильного тоже. Вообще никакого. Мы просто не знаем, что тут можно ответить. Мы и вопроса-то самого не поняли. Но разве можно признаться в этом учителю? Или промолчать? Нет. Вот мы и отвечаем невесть что. По возможности с наивным видом. Что, мимо, мсье? Поверьте, мне очень жаль. Я попытался, у меня не вышло, вот, ставьте мне «нуль», и останемся друзьями. Абсурдный ответ есть дипломатичное признание в невежестве, которое, несмотря ни на что, старается сохранить добрые отношения. Конечно, такой ответ может выражать и открытый протест: ну, он меня достал, этот препод, чего он прицепился? Я что, его спрашиваю о чем-то?

В любом случае, ставить оценку за абсурдный ответ, например при проверке письменной работы, – значит оценить невесть что, а следовательно, пойти на совершенно бессмысленный педагогический акт. Здесь и ученик, и учитель обнаруживают одно и то же более или менее осознанное желание – символически отделаться друг от друга. Отвечая невесть что на заданный учителем вопрос, я больше не вижу в нем учителя, он становится для меня просто взрослым, и своим абсурдным ответом я хочу либо угодить ему, либо отшить его. Принимая же абсурдные ответы ученика за неправильные, я перестаю видеть в нем учащегося, он становится для меня неким субъектом вне закона, обреченным на пожизненное сидение в «нулях». Однако, поступая так, я и себя аннулирую как учителя; перед лицом этой девочки или этого мальчика, в которых я перестаю видеть учеников, моя педагогическая деятельность прекращается. Выставляя им отметки в табель, я всегда смогу аргументировать свое решение отсутствием элементарных знаний. Разве учащийся, принимающий наречие «сначала» за глагол прошедшего времени, не лишен таких знаний? Несомненно. Но, может быть, учителю, принимающему явно абсурдный ответ за неверный, лучше было бы увлечься азартными играми? По крайней мере, тогда он рисковал бы только своими деньгами, а не будущим учеников.

Потому что двоечнику сподручно сидеть в «нулях» (так он считает). Это крепость, из которой его никто не выбьет. И он укрепляет ее, нагромождая абсурд, украшает разными объяснениями, меняющимися в зависимости от его возраста, настроения, среды обитания и темперамента: «Я слишком глупый», «У меня ничего никогда не получится», «Препод не может меня понять», «Ненавижу», «Достали» и т. д.; проблему обучения он переносит на зыбкую почву личных отношений, где все становится следствием предвзятости. Точно так же поступает преподаватель, считающий, что ученик делает это назло. Потому что увидеть в абсурдном ответе разрушительное действие «заклятья» учителю зачастую мешает ощущение, будто ученик над ним издевается.