Текст книги "Vis Vitalis"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Чтобы отвлечься он выглянул в окно. Что это там, на земле? Пригляделся и ахнул – овраг завален обломками диковинного оборудования: что-то в разбитых ящиках, другое в почти нетронутых, видно, вскрыли, глянули – и сюда... и этого бесценного хлама хватало до горизонта. Только у дома виднелась черная земля, валялись остатки еды, кипы старых газет... Ох, уж эти листки, кто берет их в руки, подумал он, кому еще нужно это чтиво, смесь обломков языка с патокой и змеиным ядом – ложь и лесть?..

Молодец, я завидую ему, потому что иногда беру, листаю по привычке, злюсь, нервничаю, смотрю на недалекие бесчестные лица, и каждый раз обещаю себе – больше никогда! Ничего от вас не хочу, только покоя! А они – нет, не дадим, крутись с нами и так, и эдак!.. Марку проще, ему дорога наука, всегда нужна, интересна, отец, мать и жена. Ничего он не хотел, кроме комбинезона и миски супа. 4

С трудом дождавшись времени, когда занимают свои места разумные и уважающие себя люди, которые не бегут на работу, сломя голову, как на встречу с любимой, а знают себе цену... Марк никогда не мог понять этих, но привык к их существованию, и знал, что от них порой зависит дело, не в том смысле, как придумать или догадаться, а в том, чтобы дать или взять, позволить или запретить... Итак, он ждал, сколько хватило сил, потом вытер ботинки тряпкой, что валялась у двери, пригладил волосы рукой, и вышел из дома.

И тут же увидел извилистую тропинку, она вела в овраг, исчезала, и появлялась уже на противоположном склоне. Марк шел по плотной скользкой глине, разглядывая обломки богатой научной жизни, вспоминая сокровищницу провинциальной лаборатории – дешевое зеленоватое стекло, единственный резонатор, рухлядь, над ним тряслись...

Пусть восхищается, меня же больше привлекают старые простые вещи, которых здесь тоже было множество – посуда, мебель... Выбрасывая, мы оставляем их беззащитными перед случаем, для которого нет двух одинаковых вещей, Им всем беспроигрышно предсказана непохожесть. Можно было бы приветствовать такое преображение, живописные трещины и патину, мечту эстета... если б случай так часто не превосходил своим напором и жестокостью внутреннюю устойчивость; то же относится к людям – может, испытания и хороши, но под катком все теряет свои черты.

Марк выбрался из оврага и двинулся через поле, холмистую равнину, усеянную теми же обломками, к высокому зданию на краю леса, километрах в двух от оврага. Это и был Институт Жизни. Холмы по пути к нему чередовались со спадами, поле напомнило Марку начертанный уверенной рукой график уравнения. Вот что значит научный взгляд на вещи, мне бы и в голову не пришло искать строгие периоды в вольно расположенных холмах. Эти подъемы и спады скорей напоминают живое дыхание... или музыку?.. Мы часто отворачиваемся от жизни с ее жесткой линейностью причин и следствий, и обращаемся к природе... или языку? – ведь в нем те же свободные вдохи и выдохи, и есть разные пути среди холмов и долин, прихотливость игры, воля случая, возможность неожиданных сочетаний... Конечно, Марк мгновенно поставил бы меня на место, указав на простые законы и периоды, лежащие в основе гармонии, и был бы прав. Уж слишком часто мы растекаемся лужею, не удосужившись рассмотреть за пыльными драпировками простую и жесткую основу... Но я возвращаюсь к своему герою, он на пороге новой жизни.

Марк шел и думал – наконец, он встретит своего Глеба. Наверняка это седой старик, мудрый, все поймет... Перед ним сказочный образ юношеских лет, простота взгляда, решительность и всезнайство той газетной статьи. Он хочет видеть идеал, лишенный сугубо человеческих слабостей. Трудно поверить в гения, который чавкает за едой, потеет, впадает в истерики... Что поделаешь, юность, в своей тяге к совершенству, безжалостна и неблагодарна.

А небо над ним ослепительное, осенние деньки, поле окаймлено сверкающим желтым, за Институтом синий лес, над ним грозные тучи. Кругом тьма, здесь ясно, здесь центр земли, все самое лучшее собрано, славные дела творятся!.. Пусть я не верю, как он, но почему бы не свершиться чьей-то судьбе по сценарию славного индийского фильма, в котором ружье само выстрелит через десять лет и поразит на месте негодяя, а юное и светлое существо добьется блаженства. Простая мудрость таких сюжетов становится ясней с годами, жажда счастливого конца оказывается сильней любви к истине. О чем мы тогда тоскуем? – чтобы все неплохо кончилось, без больших унижений, боли и душевных мук. Уверяем себя, что заслужили, умеем себя утешить; это не достоинство, а дар нам, чтобы не было так страшно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Полсотни лет тому назад здесь было поле, росла рожь, и жили два мальчика – Глеб и Аркаша. Учились в сельской школе, потом уехали в город, там учились. Способные ребята, правда, Глеб шалопай, красивый малый. Надо бы упомянуть о времени, но об этом многие уже писали люди исчезали, приходили другие... И с Глебом случилась неприятная история, в компании что-то лишнее сболтнул, а, может, слышал, как другие говорили... Одни пошли под суд, другие просто растворились в утреннем тумане, а Глеб выплыл. После этого многих арестовали, и Аркадия тоже. Донос показали – знакомым бисерным почерком... А Глеб стал академиком, директором нового Института. Деревню свою снес, зато построил на этом месте город, провел электричество, газ, дорогу протянули. Были здесь открытия, книги, статьи, и Глеб радовался, что, как хороший корабль, плывет и не тонет. Та мелкая история, минутная слабость забылась – пропал Арканя, а что я мог?..

Проходит тридцать лет и в вестибюле на коврах появляется странного вида личность, вахтер не пускает, оскорбляются зеркала... Выходит Глеб, обнимает за плечи этого бродягу – "Аркашка, друг..." Они идут в директорский кабинет, и здесь бывший заключенный говорит академику, что знает про донос. – Такое время было, Аркадий, с ножом к горлу... Могло быть наоборот.

Что скажешь, могло. Но все же было вот так, а не иначе. – Тебе давно отдохнуть пора, – говорит Глеб, – но я пойду навстречу, дам тебе место, работай. С условием – молчи. Пойми, так уж случилось.

Аркадий согласен, он мечтает осуществить свои идеи, хотя сил в себе больше не чувствует. "Случилось... Сначала дни радостно бежали, я жил. Потом – ползком по грязи... Вдруг что-то невероятное произошло – и опять ясный день, но ты уже как бы ни при чем. Ушло время."

Да, старость – становишься ни при чем. Удивительно интересно может быть вокруг, как в кино, а ты стоишь невидимкой, тебя уже никто не слышит. Ни сделать, ни крикнуть невозможно – бесполезно: новые пришли, они сами хотят все свершить, сила и время на их стороне. Особенно, если твое дело наука – в ней, если первый сделал, то второго быть не может. По крупному счету, конечно. Хотя второй тоже человек, ему должно быть интересно жить, копошиться. исследовать что-то, и приходить домой довольным. Аркадий не хочет понимать, что и не второй он, и не сотый даже, а вообще не в счет. Он решил головой пробить стену. Что тут скажешь... Можно проклинать время, людей, несправедливость случая... или пожелать гибкости несчастному, и мудрости – найти новый интерес. 2

Марк шел, здание постепенно вырастало, оно казалось громадным в окружении хрупких берез, как трехлетних детей, в нем было что-то мрачное и одновременно наивное – неуклюжесть рыцарских доспехов среди изящества извилистых линий ландшафта. – Договорились? – Шантаж, Аркадий, не ожидал от тебя. Что он тебе, какой-то парень... Да у нас мыши не протиснуться! – Отдай его Штейну. – Своему врагу? Ну, Аркаша... Что у тебя новенького? – Все старенькое. – Ты непримирим, по-прежнему. Стащил резонатор. Я ведь тоже могу тебя разоблачить. – Вырвал из мусорной кучи. – Подготовлен к списанию. А ты предъявил какую-то дрянь. Пил, наверное, с кладовщиком? Какая мерзость, Аркадий... – Не пил, мне вредно. Выбросили, я подобрал. – А что ты дома устроил?.. Как ты живешь! – Так договорились?

Ответа не последовало. Академик не привык, чтобы его припирали к стенке. Высокий изящный старик, и не старик вовсе – спортсмен, ловелас... Задавить бы, да сил не хватит. – А ты злодей, Арканя... Ну, иди, иди...

3

Не так-то просто выстроить город в лесу, в поле, ведь белых пятен у природы не бывает, она, как известно, боится пустоты. Вот если б срыть холм, залить всю местность бетоном, вбить, как гвозди, небоскребы, то, может, и получилась бы полная победа, и все милости взяты на ура. На это сил не хватило, желание– то всегда с нами, но денег нет, и природа осталась. Сначала, остолбенев, наблюдала, потом постепенно пришла в себя и начала наступать. Конечно, не джунгли у нас, нет той буйной силы, чтобы разваливать мрамор и гранит, и все же...

Паника среди мышей и крыс оказалась преждевременной, правда, ушло хлебное поле, но появился виварий с сытными крошками, и многое другое. Пауки с охотой освоили темные углы, среди мух появились новые – научные мушки, дородством не отличались, но числом своим и наивностью очаровали хищников. Заглянув как-то в подвалы, серые мыши обнаружили там своих белых сородичей, сначала враждовали, а потом породнились. Среди птиц, правда, многие сникли и убрались восвояси, но вороны и галки даже выиграли от нового соседства... Люди появились странные – ходят, не поднимая головы, бормочут на ходу, утром – туда, вечером – сюда, и непонятно, чем живут. Раньше здесь люди кормили сами себя, и даже могли прокормить ораву других, а теперь город, кормится привозным добром: везут сюда грузовиками, ввозят в ворота еду и разное барахло – стекло, железо... каждый день по каравану, а отсюда – ничего! Все куда-то пропадает. Утром вошли люди, въехали машины с грузом, к вечеру отворились двери, выехали пустые грузовики, выбежали все, кто входил... И так каждый день! Сельский житель сходит с ума, он не может понять такой жизни. Что нового узнаешь, сидя в запертом доме? В окно видно – чаи гоняют, потом в буфет... снова сидят, и так до вечера. Иногда смотрят в пробирки, в железных ящиках окошки прорезаны – прильнут к ним и замерли, наблюдают, что внутри. И в рабочие дни, и в праздники одинаково – рылом в землю и побежал, баб в упор не видят, портки дырявые – беднота, и нет им покоя. С утра пораньше прибежали, сели, смотрят: запищало что-то, завертелось, запрыгало, закружилось, замигало – то красным, то желтым, то зеленым, и все само, само... Лампочки врассыпную, потом рядами, весело перемигиваются – машина! Что считает – не слышно, не видно, не расспросишь. не узнаешь, а узнаешь – не поймешь. Нечистая сила нам ближе, понятней, к человеку относится заинтересованно, а здесь сплошное высокомерие: сидит человек, выжидает чего-то... Думает?.. О чем?.. 4

Марк не первый раз в учреждении, по коже мурашки, волосы дыбом – приготовился томиться у дверей пока кто-нибудь между дел не пошевелит пальцем, и со случайным прохожим спустится ему пропуск... Чудо! Тут же у порога подхватывают его два молодца и, блистая светской беседой, – "как доехали... погода... птички..." – то, что Марк от всей души презирал, – сажают его в лифт и осторожно подводят к двери, на которой большими буквами знакомое имя.

Вошел, навстречу встает высокий красавец с внешностью театрального испанца или итальянца – "мы вас так ждали!.." Поскольку речь зашла о национальности, то, чтобы отвязаться, скажу сразу евреем Глеб не был, он был кем надо, и в этом качестве ухитрялся находиться постоянно и легко, и жил бы вечно, если б обнаружилась малейшая возможность.

Марк уже в восторге от гибкой внешности, от черных лихих усов и легкости, исходившей от всего существа академика – ему легко, и вам становилось легко, чародей тут же все обещал, нажимал на кнопки и принимал меры. Через некоторое время фантастические построения, которые он возводил в умах очарованных посетителей, мутнели и таяли, люди в недоумении возводили руки к высокой двери, их снова принимал красавец, снова очаровывал, обещал... они уходят успокоенные, ждут... и так всегда, вечно. – Получил ваш реферат, весьма, весьма... – он говорит, – вы нас заинтересовали. У нас беда... – и далее о невыносимом положении, в которое попала отечественная наука из-за одной несносной проблемы. Она, как плотина, сдерживает развитие, и как только будет сметена, неисчислимые блага польются потоками на благодарную страну. И все это сделает он, Марк, с его блестящими способностями.

Это было совсем, совсем не то. "Он не заглядывал в реферат!" Конечно, Марк не стал докучать светилу Вечностью, ради этой проблемы пришлось бы повести за собой целый Институт. Юноша догадывался, что кинуть на вечность весь Институт ему вряд ли позволят, и потому в реферате писал о Парении. Тоже огромная проблема, и Глебу никак не нова, была ведь та статья! С тех пор без малого промчалось десять лет, страшно подумать, на каких высотах уже парит этот чародей!.. Теперь же, при всем восхищении красноречием академика, юноша не мог не расслышать, что будет при очень практической, даже можно сказать, житейской теме, далек от великих проблем века. Глупый, пропустил мимо ушей и про деньги, которые уже есть, про приборы – томятся в импортных ящиках, и про зарплату, немалую по нашим временам... "Как отказаться? – билось у него в виске, – что сказать... Вдруг сразу выгонит?.."

Еле слышным голосом, он, извиняясь, начал, что боится разочаровать родину, не оправдать ожиданий научного мира... пусть он немного освоится, почувствует себя уверенней, а пока, для начала у него есть скромная задумка, обычная, можно сказать, мечта... Все тише, все ниже – и замолк.

Академик на миг помрачнел, но тут же вернул себе лучезарность:

– Есть у нас и поскромней, но тоже замечательная идея! И стал рассказывать о соседнем хозяйстве, где ни с того ни с его начали рождаться цыплята, не требующие еды. И никакой магии, поскольку питание идет за счет полезных компонентов воздуха. В то время то и дело возникали животные, обещающие изобилие – то бычок, питающийся мухами, то гуси, поедающие собственные перья...

Марк слушал, в отчаянии, он ведь стремился к вершинам. А откажешься – наверняка пропал, уходи, несолоно хлебавши... Он чувствовал себя как прыгун, дважды заступивший за планку. И все же начал, что всегда был далек от птиц, не понимает в кормах... тут нужен истинный гений... – Так чего же вы хотите? – с явным раздражением последовал вопрос. "Чего тебе надобно, старче?".

Марк, заикаясь, лепечет, что хотел бы, как это прекрасно выразил в статье академик... – "заняться проблемой века... Вы писали..." – Опять Парение! Это уже штамп какой-то, в любом дурацком фильме... от каждого первокурсника слышу! – Глеб раздраженно прихлопнул ладонью записную книжку. – Великая проблема, правильно я писал. Но у нас для этого нет ничего, не надейтесь. И вообще... мы не этим сильны. Подумайте, для вашего же блага!

Марк молчал. Ему не указали на дверь, быстро и решительно, и не отказали, безоговорочно и сразу, и он, замирая, ждал. – Что ж, попытайтесь, я поддерживаю молодые начинания. Но ничего не дам! Направлю к Штейну, есть у нас такой... гений по всем проблемам. Уговорите его – ваша взяла, нет – извините, или снисходите до злобы дня, или...

Он развел руками. Но напоследок, по-другому не мог, одарил блестящей улыбкой – "дерзайте..." – тряхнул руку, хлопнул по плечу.

Марк вышел. Он ничего не понял. Но ему не отказали. Где же этот Штейн, которого нужно уговаривать?

Тем временем Глеб вызвал одного из молодцов и строго сказал: – Тимур, этого сюда – никогда. 5

Ошеломленный встречей с кумиром, который оказался великолепным, но совсем в ином стиле, чем представлялся в мечтах, юноша спускался по лестнице. Он не узнал многих, незначительных, конечно, но необходимых деталей – где жить, пока все решится, где искать Штейна... На свои запасы он мог протянуть два-три дня.

Его догнала секретарша – "куда вы... – сунула в руку бумажку, это от директора, талон на жилье... временное. А в понедельник к инспектору."

Кто-то крепко взял его за локоть. Аркадий? Старик выдернул из руки бумажку, посмотрел и хрипло расхохотался: – Ай-да Глеб, всучил-таки интересное жилье. Но для начала недурно. Теперь мы соседи, только вы ближе к звездам. Помните – "через тернии..." У меня сплошные тернии, вдруг вам все звезды? Как дела?

И, узнав, небрежно пожал плечами: – Неплохо, я думаю, выгорит дело. Штейн здесь единственная личность, слушайте его. Что вы все Парение да Вечность... Жизненная Сила – вот проблема века, пора браться за нее!

Они вышли. Теперь Марк мог посмотреть по сторонам, и увидел все это место. Главной высотой был Институт, за оврагом кучка краснокирпичных домов, гостиница стояла в стороне, тут же магазин и столовая.

В столовой было пусто. Аркадий на ходу сбросил телогрейку, под ней оказался пиджак, подпоясанный потертым ремешком, под пиджаком свитер с высоким горлом – старик боялся простуд. – Долго работал на свежем воздухе, – он объяснил с привычной усмешкой, – а теперь не выношу сквозняков... и гостей, вносящих ветер в помещение.

Разговор снова набрел на мировые проблемы. – Жизненная Сила? – волновался юноша, – разве есть подходы?.. Философия какая-то! – Штейн вас просветит, – ухмыльнулся старик, – у него есть соображения. Весь научный мир раскололся, а вы ничего не знаете. Уже с химией приступили, да только не у нас. В нашей халупе и воды-то нормальной нет!

Марк был изумлен – такая махина, и без воды... Какая же без нее химия?.. – Глеб обожает разговоры о глобальных проблемах, – ехидно заметил Аркадий, – и питает слабость к агрономам, те слушают его бредни, раскрыв рот.

Марк смутился, ведь читал Глеба и все безумно современное. – Ну, писать... – Аркадий язвил без передышки, – тут есть, кому писать, только успевай подписывать.

Он озлоблен, подумал юноша, не может быть, чтобы Глеб не понимал. Аркадий сам отстал от науки, вот и злится. Но тут же вспомнил тайную лабораторию, резонатор – и смутился. Ему нужно было сразу определить, кто лучше, умней всех, с кого здесь брать пример, к чему стремиться. Так он привык – наметить себе вершину вдали, и уже не глядя по сторонам, карабкаться к ней. Здесь же оба первых человека оказались не такими, чтобы брать пример или соревноваться: один блестящ и недосягаем, второй вроде бы отстающий, но какой-то противоречивый, непонятный...

6 – Домой? – лениво спросил Аркадий, он заметно устал. – Покажу вам жилье... временное, ха-ха...

В доме он прошел мимо своей двери, полез выше, и Марк в полутьме за ним. "Лампочки где, подлецы..." – шипел, тяжело дыша, старик, песок скрипел и трескался под его грубыми башмаками. Проползли этажа три, лестница становилась все круче, ступени короче и выше, так, что последний пролет пришлось карабкаться почти на четвереньках. – Вот. – Аркадий тяжелой ладонью толкнул дверь и вошел в открывшуюся темноту, – направо, там кухня.

Резко вспыхнула лампочка на голом шнуре, осветила шесть метров пола. Чистый теплый линолеум, хоть ложись – свое помещение. За окном простор – поля, излучина широкой реки, на горизонте темной черточкой мост. – Можете деньги драть с художников, такой пейзаж, – засмеялся Аркадий, – а теперь в комнату. Не падайте, тоже по-своему красиво.

Они вошли, вернее, вышли на простор. Потолка не было, три стены, впереди висящий над пропастью балкончик. – Не достроили. Летом загорайте, а зимой кладовка. Только дверь войлоком подбейте, иначе переднюю снегом занесет. – Зачем мне комната, достаточно кухни. – Где что берется, наверное, догадываетесь. Вечером выйдем и все необходимое подберем. 7

Они спустились в кухоньку к старику, поближе к чаю, уже, можно сказать, друзья, что для обоих непривычно. Пошли разговоры Вечность эта, то есть, долголетие... Полет, опять он – какие вещества способствуют, как их узнать, выделить, овладеть тайной удивительного чувства, с которого начинается разбег. Чтобы не пугать неискушенных, назовем его простым словом, понятным – восторг... который вдруг охватывает нас, чаще всего ничем значительным не кончается, иногда слезами, бессильными, но, бывает, предшествует состоянию невесомости, отмене закона притяжения. Это когда стучится к нам Новое. Конечно, дело в молекулах, настаивает молодой. Старик не против молекул, но причины ищет глубже – особое, мол, состояние вещества, какие-то энергетические цепи в голове разворачиваются...

Разговор свернул к жизненной силе. – В нас эта vis vitalis – в нас! – говорил, качая лысиной, Аркадий. – Но есть и другая точка зрения – что внешняя она сила, светит откуда-то из космоса...

Опомнившись, они заметили, что уже стемнело. Придется оставить поход на субботу, все равно маяться до понедельника. В Институт перестали пускать по выходным – оборудование изнашивается, а многие просто норовят посидеть в тиши да в тепле, что приводит к перерасходу электричества. Старик перетащил лабораторию домой, пенсионер, но все равно дня не пропустит, прибежит – то в библиотеку, то на семинар, то из подвала утащит досочку, где пробирку прихватит, где карандашик по стеклу... Аркадий хвастал, что знает десяток способов проникнуть, минуя стражу, но с Марком не пойдет – неопытен еще и может загубить дело. Один из способов включал перелезание через двухметровый забор, прыжок на мусорную кучу, бросок через задний дворик к черному ходу, дальше – окно в туалет, и, можно сказать, дома. – У вас там комната? – осторожно осведомился Марк. – Была... – Аркадий поджал губы. Помолчали, потом старик грубовато сказал: – Идите отдыхать, дорогой, до завтра.

Марк понял, что Аркадий хочет остаться один, что-нибудь придумать перед сном или пообщаться с любимым прибором. 8

Юноша поднимался к себе. Жаль, теряю два дня, подумал он. Но одновременно чувствовал облегчение: невозможность приложить силы к главному позволяла ему со спокойной совестью осмотреться, потратить время на освоение квартиры и прочую чепуху. В двух случаях он соглашался стать обычным человеком, вернее, был вынужден – когда люди и обстоятельства возводили перед ним непреодолимые препятствия, или когда он так уставал, что ноги и язык заплетались, он засыпал на ходу, и знал, что к настоящему делу просто не способен. Его нужно было оттаскивать как терьера, или он падал, повисал, не разжимая челюстей. Он не умел отвлечься, не мог купить вина, напиться, найти женщину, провести ночь в отчаянном забвении – он не имел права. Студентом, недоедая, он не мог разрешить себе хотя бы на миг оставить учебу, заработать денег, это было равносильно смерти, во всяком случае, большое несчастье. Мать так и говорила ему НЕСЧАСТЬЕ, при этом упоминалась клятва на могиле отца. И он без устали учился, исследовал, добирался во всем до глубин, доводил неясность до ясности... Ведь где ясность, там свет!.. Он нес свой свет в свою же тьму, и был уверен, что только этим должен заниматься всякий уважающий себя человек. Он знал, что есть другие люди, тоже творческие – писатели, художники, но твердо верил, что ко всему этому не способен: после нескольких унизительных неудач выяснил, что ему нечего сказать людям важного или интересного, а говорить банальности ему было невыносимо стыдно. И по мере того, как очаровывался наукой, он все снисходительней смотрел на этих пишущих и болтающих бездельников: у них все расплывчато, неопределенно, никто не знает, что верно, что неверно, что хорошо, что плохо... В нем самом было достаточно всего этого смутного и непредсказуемого, он был сыт по горло и мечтал о ясности. Восторг точного знания ни с чем не сравнишь!

Он шел размягченный, расслабленный, и мог теперь воспринимать и мрачноватый гул ветра за распахнутым окном на лестничной площадке, и мелкие звуки вечерней жизни, доносящиеся из квартир... с вниманием вдыхать мятежный прохладный воздух, который сводит нас с ума в некоторые осенние вечера, когда черные стаи кружат, собираются и все не улетают... Тугие осязаемые хлопки крыл, тепло этих тысяч маленьких отважных существ, не рассуждающих, исполняющих свое назначение не быстрей и не медленней, чем следует им, без всяких колебаний, вывертов и философий... Несмотря на годы усилий, он чувствовал по-прежнему, уши и глаза не изменили ему в остроте, но теперь он был отвлечен, огромной силой вытянут из собственной оболочки и притянут к ослепительному центру, летел прямиком к нему.

9

Он был еще на первом курсе, весной, когда пришел на кафедру, робко постучался. Мартин на диванчике, опустив очки на кончик носа, читал. На столе перед ним возвышалась ажурная башня из стекла, в большой колбе буграми ходила багровая жидкость, пар со свистом врывался в змеевидные трубки... все в этом прозрачном здании металось, струилось, и в то же время было поразительно устойчиво силы гасили друг друга. А он, уткнувшись в книгу, только изредка рассеянно поглядывал на стол. – Вот, пришел, хочу работать...

Как обрадовался Мартин: – Это здорово! – а потом уже другим голосом добавил, склонив голову к плечу. – Что вы хотите от науки? Ничего хорошего нас не ждет здесь, мы на обочине, давно отстали, бедны. Но мы хотим знать причины...

Он вскочил, сложа руки за спиной, зашагал туда и обратно по узкому пути между диваном и дверью, то и дело спотыкаясь о стул. – То, что мы можем, не так уж много, но зато чертовски интересно!

Марк помнил его лекции – каждое слово: Мартин выстраивал общую картину живого мира, в ней человек точка, одна из многих... Наши белки и ферменты, почти такие же, в червях и микробах, и были миллионы лет тому назад... В нашей крови соль океанов древности... Болезни – нарушенный обмен веществ... – У меня две задачи, – сказал Мартин, – первая... – И нудным голосом о том, как важно измерять сахар в крови, почетно, спасает людей... Повышается, понижается... поможем диагностике...

Марк не верил своим ушам – ерунда какая-то... больные... И это вместо того, чтобы постичь суть жизни, и сразу все вопросы решить с высоты птичьего полета?.. Значит, врал старик про великие проблемы, что не все еще решены, и можно точными науками осилить природу вечности, понять механизмы мысли, разума...

Мартин искоса посмотрел в его опрокинутое лицо, усмехнулся, сел, плеснул в стакан мутного рыжего чая, выпил одним глотком... – Есть и другое. – он сказал. 10 – В начале века возник вопрос, и до сих пор нет ответа. Мой приятель Полинг хотел поставить точку, но спятил, увлекся аскорбиновой кислотой. Зато нам с вами легче – начать и кончить. Почему люди не живут сотни лет? Мы называем эту проблему "Вечностью". Важно знать, как долго живут молекулы в теле, как сменяются, почему не восстанавливаются полностью структуры, накапливаются ошибки, сморщивается ткань... как поддерживается равновесие сил созидания и распада, где главный сбой?..

К концу Мартин кричал и размахивал руками, он всю историю рассказал Марку, и что нужно делать – он все знал, осталось только взяться и доказать. – Гарантии никакой, будем рисковать, дело стоит того! Согласны? – Да! – Посмотрим, что у нас есть для начала.

Через два часа Марк понял, что для начала нет ничего, но все можно сделать, приспособить, исхитриться... Теперь уж его ничто не остановит. 11

Он поднимался по крутым ступеням, нащупывая в кармане маленький скользкий предмет. Ключ к одной из возможностей его жизни. Он верил, что каждый миг, как луч света, упавший на фотопленку, проявляет одно из зерен, одну из возможностей его жизни, остальные же, оставшись в темноте, притаились и ждут своего момента. И можно, сделав усилие, срезать угол, выломиться из стены, пойти по другому ходу, новому руслу – нет неизбежной судьбы, перед нами обширное поле возможностей, оно меняется, открываются одни двери, захлопываются другие... Мы сами создаем себе пути, сами их отрезаем.

Его юношеский задор понятен мне, особенно нежелание кого-то вмешивать в свою судьбу, обвинять в неудачах, брать в расчет обстоятельства и долго ныть над ними. Мне приятно слушать все это, пусть я уже не так уверен, вижу глухие стены и коварные ловушки, которые опять же ставим себе сами, и нечто такое, через что переступить не можешь ради самого ясного-преясного пути.

Он вложил ключ в узкую щель, дверь поняла сигнал на языке латунных бугорков, узнала его. Он в первый раз входит, один, в свое собственное жилье. Он все здесь воспринимает как подарок – ни за что! Вот комната, открытая всем ветрам. Он осторожно подошел к балкончику, висевшему над пропастью, сел на пол. Он плыл в темноту, внизу остались деревья, запахи сырой земли, гнили, ржавеющего железа. Оторвались – летим... Восторг перед жизнью проснулся в нем, и страх. Состоится ли она, или он сгинет, исчезнет, как рассыпается в почве прелый осенний лист?.. Обязательно сделать что-то важное, остаться, защитить себя – и не защищаться, не трусить, жить вовсю, не считая – он готов.

Он перешел в кухню, лег на матрац, брошенный на пол. Всплыла луна и нашла этот дом, и квартиру. Марк многое видел теперь – плиту, кем-то оставленную кастрюлю на гвоздике – светлым пятном, блестела поверхность пола, время от времени падали тяжелые мягкие капли из крана. И этот свет, и капли одурманили юношу, он упал в темноту и не видел снов. 12

Внизу заснул Аркадий. Перед сном он с робостью подступил со своими вопросами к чужеземцу на табуретке. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе... Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму... И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал! С тяжестью в голове и ногах он лег, пытался осилить страничку любимой книги, но попалось отвратительное место – химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта...

Он выпустил книгу и закрыл глаза. К счастью его сны не были тяжелы в ту ночь – не кошмар, не барак, не угроза... но утром накатило нечто, убивающее своей непостижимой нежностью, – давно забытое свидание -"до завтра? – до завтра..." – а через мгновение он знает, что завтра не будет ничего, и уже не объяснить... Сны бьют в цель, обходят барьеры, прорастают из трещин.

Глава четвертая

1

Марк собрался было в столовую, как стукнул в дверь Аркадий, в своей суровой манере пригласил к чаю. На столике лежала буханка черного и кусок вареной колбасы. Аркадий нарезал колбасу крупными ломтями, потом приступил с ножом к хлебу, заглянул в чайничек, хмыкнул и долил кипятком до краев. "Настоящий ученый..." – с завистью подумал Марк, забыв свои вечерние наблюдения. Сам он придавал большое значение еде, и стыдился этого. Не то, чтобы был гурманом – ел, что попало, но мысли о пище часто преследовали его, затмевая вечные проблемы. – Сахара нет, – с некоторым вызовом, за которым просвечивало смущение, сказал Аркадий.