Цезарионы

Текст добавлен: 16 октября 2016, 20:59

Текст книги "Цезарионы"

Автор книги: Дамир Кадыров

Жанр:

Прочая документальная литература

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Но скоро уже несколько человек из нашего полка в составе сводного подразделения уехали строить новый аэродром ближе к южным рубежам необъятной родины. Там нас встретил новый командир – подполковник Попов. После первого же знакомства на построении, вечером, когда мы, готовясь к отбою, стояли, перекуривая на улице у входа в казарму, он, проходя мимо, нашел-таки повод показать строгость. Увидев у меня расстегнутую верхнюю пуговицу на гимнастерке, насупил брови: мол, я знаю твои уфимские дела. Это насчет случая с краткой припиской в отпускном листе. Здесь, мол, тебе не пройдут подобные номера. Какой строгий! Так страшно стало! А то можно бы объяснить подполковнику, что случай тот – пустяк, так себе – случай. И если уж чем-то характерен он, то больше волей к жизни юнца, который, правда, в мертвецком состоянии, после встречи с друзьями, пролежал на тридцатишестиградусном морозе, но уже околевающий, больше подсознательно, нашел силы подняться на ноги и, высадив дверь дома, оказавшегося близ, перепугав хозяев, спасся в тепле.

А та бетонная взлетно-посадочная полоса, которую мы строили под водительством подполковника, она была очень удобна: воспротивившись чрезмерной в отношении к «старикам» строгости нового командира, мы завели строгий порядок – сокращать по этой полосе путь, самовольно посещая прилегающую мирную жизнь. Если б знал тот подполковник, какие гостеприимные миряне жили в окрестных станицах. Какие красавицы и как ласковы донские казачки. Как покладисты были с солдатами сторожа тех окрестных садов, каковых не встретишь у нас на Урале, и сколько диковинно крупных яблок отправили мы в посылках домой. А как чиста и живительна та влага, которой потчевали нас сердобольные миряне.

Уезжая из армии, где остался подполковник со своими заботами у той бетонной полосы, домой, навсегда, ночью через окно вагона я смотрел на гигантскую фигуру на Мамаевом кургане. За много верст виден уперевший небеса меч в руке застывшей в граните женщины. Другая ее рука в призывном жесте повисла в воздухе. Я не был на том кургане, но знаю, есть там другая скульптура – скорбящая по сыну мать. Ее не увидишь издалека. Быть может, сколько-то странная мысль зародилась тогда в моей голове: установить бы где-нибудь на видном месте такие же большие изваяния всяким гитлерам и прочим потомкам цезарей, которые сильны были в искусстве развязывания войн, – крестным отцам той воинственной женщины с мечом, призывающей войной ответить на войну. Установить как напоминание об истоках зла. Нашлось бы там местечко для памятников и нашему отцу народов, и тем, кто обнаружил жизненные интересы во Вьетнаме. Да и не только.

Пройдет несколько лет. Видно, с того аэродрома, который мы строили, поднимутся самолеты и возьмут курс туда, где начальники нашей страны обнаружат вдруг жизненные интересы социалистической системы, – на Афганистан. И, возможно, на тот же аэродром возвращали груз в цинковых гробах – останки сыновей российских. Их матерей олицетворяет та, невидимая издалека, скорбящая на Мамаевом кургане. Но пройдут годы, спохватятся наследники цезарей, признают никчемность афганской войны. Только неистребим варварский инстинкт в их крепких головах. Едва убравшись из Афганистана, новый объект для упражнений найдут они – Чечню. Ату ее! И новые герои родятся в новой войне: Дудаев, Масхадов, Басаев, наши российские солдаты – потомки тех, кто несколько веков назад, как чесотка, утвердились на Кавказе. Утвердились, страдая многовековым болезненным стремлением приращивать территории, хотя спокон и без того не в состоянии были распорядиться по-хозяйски имеющимися-то неизмеримыми пространствами и богатствами. И снова спохватятся обличаемые общественным мнением воители. Да и не до войны, казалось бы; разруха – плод очередных реформ – тех, что решили провести отцы отечества по-кавалеристски, с наскока, – ввергла страну в пучину очередных бед. Но вот, уж и привыкнув к тем «реформам», переживая беды как само собой разумеющееся, мы слышим настроения верховодов, которым надоели почему-то уж очень долго не решающиеся проблемы своей страны, а тут явилась возможность поупражняться во внешней политике. И заверещала скудоумная рать, барахтающаяся в мутной воде близ трона, в котором самодовольно развалился, непонятно, то ли предводитель, то ли жертва событий новейшего времени: подтянуть, повернуть ракеты против НАТО! не дать в обиду братьев славян! там наши интересы! Это они посчет событий в Косово. Того и гляди – снова пойдем на героизм. И несть конца! К Чечне мы, кажется, уже привыкли – к этой так и не прекращенной войне. Начавшему ее правителю недосуг было порешить вопрос: были другие более важные, понимаешь, проблемы – удержаться у власти, не вывалиться по пьяни из трона. А его преемник-назначенец – с молоком матери впитавший осознание непоколебимости величия этой азиатской страны, кивая в сторону безмолвной народной массы: мол, «предположим, мы с народом ошибаемся» – еще на подступах к трону пообещал «мочить в сортирах» непокорных горцев. У моих братьев-башкир из южного Зауралья есть пословица. Грубоватая, но без мата. Потому приведу ее. «Уж лучше задница, которая знает свое дело, чем язык, который не ведает, что мелет».

БОЛЬ МОЯ – ЧЕЧНЯ

Когда в предвкушении легкой прогулки по зазывающим тропинкам безмятежного прошлого я вступил в эту повесть, то не думал обременять ее посвящением двум ближайшим мне созидателям нашего рода. Он испокон отличался замечательным миролюбием, начиная с самого далекого, оставшегося в присной памяти пращура Абкадыра. Сыновья, внуки и правнуки его, а потом и мои отец с сыном потомственно миролюбивы.

Дед мой Кинья на заре прошлого столетия в годы жестоких событий – экспроприаций, братоубийств – дожил отмеренный ему природой, а не случаем век, потому что не ответил, как тысячи его современников, войной на войну. Он первым в округе отдал табун лошадей и все нажитое так называемым экспроприаторам экспроприаторов. Односельчане уберегли богатого соплеменника от высылки и репрессий, памятуя не только добрые дела, но и мирный нрав его. Таким образом, все поколения нашего рода в обозримых временных рамках – не воины. Это факт. И не мне бы прославлять героев или изобличать поджигателей. Так и шло поначалу

Все повествование – и это может отметить сам читатель – вылилось в легкий жанр, не таящий ни глубокомыслия, ни дьявольского подвоха, пока книжица не стала иссякать своими последними страницами. Вот тут-то, как черт из табакерки, выскочил солдат – не мой однополчанин, а воин, герой, защитник или захватчик. А потом – как-то само собой – краткие штрихи: Вьетнам, Афган, Чечня. Они определили последний авторский ракурс.

Как Вьетнам, так и Афган – одинаково бесславное прошлое самых крупных держав планеты. Чечня. Вот она сегодняшняя героика – сегодняшняя боль.

Когда началась эта война, довелось мне ехать в поезде с молоденькой женщиной-чеченкой. Мы неторопливо, не перебивая, выслушивая друг друга, разговаривали о начавших свое движение, как несущий смерть камнепад, событиях. Я удивился тогда мудрости еще не вступившей даже в зрелый возраст представительницы названного так слабого пола. Она, чувствовалось, не была сторонницей генерала Дудаева, но и не поддерживала реакцию пресловутого центра: «Зря они так делают. Совсем не знают чеченский народ. Наши мужчины не боятся пуль и танков. Не боятся смерти. И женщины не боятся. Даже имам Шамиль,уйдя с годами от войны, не учил нас покорности. Ельцин и его генералы никогда не победят чеченца. Убить могут. Терек потечет вверх по ущелью, если горцы покорятся. Ельцин когда-нибудь захочет остановить войну…»

Тогда я собрался съездить на Северный Кавказ. Уже начитавшись о тех событиях, с набитой оскоминой от телесюжетов, большинство из которых испечены по рецепту того еврея из анекдота: «Сколько будет два плюс два? – А вам сколько надо?». Но поездка сорвалась по непредвиденным семейным обстоятельствам, к тому же и аргументы противников затеи звучали довольно убедительно: слишком опасно. Довелось тогда побывать лишь на подступах к местам «боевой нашей славы».

Поезд Свердловск – Симферополь, словно ответственный за все проблемы людей, прибегнувших к его услугам, пунктуально мчал от станции к станции. Но в сложившейся из двух соседних купе компании, в которой как попутчик был и я, казалось, эти проблемы сиюминутные. Взрачный, ладно скроенный старший лейтенант с десантским знаком на груди, в сопровождении такого же солдата-крепыша, молодая женщина с подвижным, как ртутный шарик, малышом, цыган Колька со своей совсем юной невестой Анжелой, другие парни, девчонки из Кабарды, Осетии, Абхазии видели только одну проблему – как всем вместе разместиться за столиком, который ломился от снеди. Еще больше было здесь продукта, не менее актуального, чем еда, чтоб не утомительной показалась дорога, почему проводник вагона, проходя мимо, старался не смотреть на обилие, чтобы не смущать замечанием сложившееся братство. Компания, что называется, гудела. Нельзя было притушить такую жизнерадостную атмосферу никаким серьезным разговором. В центре внимания всегда оказывался то карапуз, который без устали угощаясь тем, что предлагали ему, вдруг начинал звать маму в дальний конец вагона, чтобы там высказать о своем наболевшем, то солдат, малоречивый и стеснительный, почему и досаждали ему девчата, заалевшему в лице от чрезмерного внимания. И даже когда старший лейтенант по какому-то поводу стал изъясняться на предмет бренности армейского бытия, особенно там, куда он возвращался после командировки, молодежь не отреагировала должным образом. Цыган Колька тронул струны своей старой гитары, и, как тысячи искорок ухнут из потревоженного костра, приглушила разговор стозвукая мелодия. Возлюбленная его, Анжела, в течение дня несколько раз менявшая свой наряд, покорная даже взгляду своего нареченного, как тень присутствовавшая при нем, тихо запела. Компания в такт песне стала прихлопывать, притопывать, а цыганка, подобрав край шифоновой юбки, вышла в проход, явив на суд наш и пассажиров соседних купе определенно лучшее, что было исполнено в эти часы веселья. Колька не отводил взгляда от окна, словно там черпая вдохновение, и лишь рывком локтя принуждал гриф гитары привносить плач в мелодию.

– А ты говоришь – чеченская война, – отложив гитару, присел рядом со старшим лейтенантом Колька. – Я цыган. Мой отец, дед и все, кто раньше, были свободными, как ветер. Времена поменялись – отец осел. Теперь нефтяником в Нижневартовске. А я свободен. Вот невесту возил к нему, чтобы благословил нас. Он уже как русский стал. А я цыган. Никто не отберет у меня мое звание и не повернет в другую веру. Чеченцев я знаю. Есть у меня друзья. Мы братья характерами.

– Извини, Никола, – прервал его старший лейтенант. – Наверно, я не к месту о войне. Просто я солдат. Возвращаюсь туда, откуда такого же вот паренька, как ты, отвез матери с отцом. Погиб. Мы вот с его другом, – он кивнул на сидевшего, опустив голову, солдата, – прощение просили у матери. А она просила передать генералам нашим проклятие.

Та, имевшая романтический абрис, поездка, как я оправдывался уже перед читателем, не завершилась конечным успехом. Хотя назвать малополезным то, что было получено в результате кажущегося увеселительным круиза, – опрометчиво. Вторая попытка была предпринята мной лишь через несколько лет. В главном кабинете страны уже новый хозяин. Специалист по «сортирам». Новые перемещения в верхах и регионах. Только вот неспроста в народе говаривают: шиш на шиш менять – только время терять. Наверно, это наш феномен, российский: кого ни изыщи, ни всели в близрасположенные к главному кабинеты – все как овцой Долли произведенные. То ли прививка какая-то им вводится, чтоб в рот патрону смотрели не моргнув, и речи свои начинали со слов: «как было сказано Вами». Стошнит, ей-ей, стошнит, слушая, как рукоплещут и льстят тому, кто и соломинки еще не поднял с пола: «Все путем!» или «Вы наш Владимир-Ясное солнышко!» Сергей Есенин по счет таких клонированных выразился: «Не голова у тебя, а седалище. В твоих жилах моча, а не кровь. Положить бы тебя во влагалище и начать переделывать вновь».

Войну уже тогда объявили законченной, и войска вывели. Только повстанцам нет до этого дела. Они перенесли свои «сортиры» в школы, в поезда, в самолеты. И даже в столицу. После страшной трагедии в Беслане, как это мне показалось, лицом потемнел наш главный спец по «сортирам». Впервые мне стало жалко его. Пока не услышал все тот же твердый, установленный голос отчитывающегося по поводу принимаемых исчерпывющих мер. Не коленопреклонная просьба к пострадавшим простить его, а всего-то – будто кружку молока дочь его на скатерть пролила. Немного полегчало бедняжке после одиннадцатого сентября: не мне, мол, одному отдуваться. Так что телеграмма-соболезнование Бушу – как бальзам на свою душу была.

А я снова в дороге все по тому же маршруту. Теперь, слышал, безопасно. Все тот же поезд Свердловск – Симферополь. Только в пути – две остановки у родственников. Тут вновь увещевания: куда ж ты на верную погибель? Одни ведут только что вернувшегося из самого пекла сына. До полуночи слушал его рассказ, как каждый день смотрел он смерти в глаза. Другие зловещими шутками решили припугнуть: мол, вовремя едешь; как раз сезон работ наступил, там бесплатные батраки нужны. Генерала, друга семьи, воевавшего там, готовы пригласить, чтоб рассказал, удоволил мое любопытство. Только вот генералов я и по телевизору много раз слушал.

И вот уже последний этап на подступах к Чечне – Невинномысск. Ожидание поезда Москва – Грозный. Первое впечатление от поездки. Дежурный по вокзалу объявляет о прибытии поезда и недолгой стоянке. Шум приближающегося состава, который внезапно на полной скорости, словно машинист или уснул, или забыл об остановке, врывается в пределы привокзального перрона и так же внезапно на отрезке не больше пятидесяти метров без скрежета тормозов, без оханья вагонных букс плавно останавливается. Это фантастика – нет, это, как стук сердца влюбленного, воспринятый за шаги любимой, – мое воображение, мои ассоциации: непременно там, в кабине тепловоза,сидит чеченец; он одинаково, что на коне по горной тропинке, что тут по рельсам. Но это пока поэзия, проза – впереди.

Поднимаясь в вагон, я почему-то ожидал суровые лица пассажиров, тихие вполголоса разговоры, недоверчивые взгляды на меня, строгость проводника и непременный наряд милиции. Но сонная проводница дверь открыла лишь после настойчивого стука. Вагон спал, ни одного бодрствующего, хотя время было еще не позднее.

– Куда едешь? – не глядя в билет, спросила проводница. – Постель возьмешь?

Утром, как водится, проснулся, лишь забрезжил рассвет. Опять ни одного бодрствующего. Вышел покурить в тамбур. Седоголовый мужчина пожилых лет, лишь бросив на меня взгляд, продолжал затягиваться сигаретой. Докурив, он вдруг обратился ко мне:

– Говорят, Алханова сняли. Рамзан теперь исполняет его обязанности. Не слышали?

– Нет, я уже несколько дней в дороге. Новостей не слушал.

Он оставался стоять у окна, будто ждал кого-то. Но взялся за дверную ручку и, собираясь уходить, спросил:

– Далеко едете?

– В Грозный.

Он качнул головой.

– По делам?

– Да, в командировку.

И тут я нашелся, чтобы закончить разговор с пользой для себя. Едва понизив голос, не заговорщицки, но и не громко:

– А как, не опасно теперь там?

– Теперь нет.

Небо над Чечней уже несколько дней оставалось за низкой стланью пропитанных обильной влагой туч. Дождь то нудно, как сварливая теща, моросил мелкой, едва заметной крапью, то, отзываясь на порыв ветра, начинал стучать крупными каплями по крышам домов, листьям деревьев и кустарников. Возможно, там, за унылой пеленой, скрывался хрестоматийно величественный кавказский пейзаж, только ничего этого не довелось увидеть. Все словно русская равнина. Для полноты схожести не хватает только белоствольных березовых перелесков. И только в окрестностях Гудермеса взгляд вдруг улавливает мелькнувшую красную полоску. Это свис на высокой шпагообразной мачте российский триколор. Первый блокпост: пригорбившиеся палатки, провисшие камуфляжные сетки, врытые в землю боевые машины, солдаты с автоматами. Блокпосты теперь без малого на каждом километре, то в непосредственной близости друг к другу, то, видно, из тактических соображений удаленные по ту или другую сторону от железной дороги. И везде, будто кобель утром пробежал, задирая возле каждого столба ногу, чтобы пометить свою территорию, – мачты с триколором – напоминанием: территория неделимой России.

Никто из пассажиров поезда на все это не смотрит. Тот седоголовый мужчина, с которым познакомился в тамбуре, заметив мое внимание к картинам за окном, спрашивает:

– Интересно?

Сидящие рядом женщины повернули в мою сторону головы, очертили неостанавливающимися взглядами пространство за окном и снова вернулись к своей негромкой беседе. Для них – привычно. Даже когда за мостом через Аргун, остановив поезд, в вагон поднимается наряд в камуфляжах, в полную выкладку, с автоматами, запасными рожками, никто и головы не повернул в сторону тех, которые привычно, с ленцой словно бы, озираясь, соблюдая дистанцию, прошли в направлении хвоста состава. Картина впечатляющая. В кино или телеотчетах борзописцев такое не увидишь, Там все больше страсти-мордасти – пощекотать болевые точки слабонервных.

До Грозного уже рукой подать. Большинство в вагоне зашевелились. Достают сумки из рундуков, тихо переговариваются, посматривая в окно. Оправляют одежду. Чечня – это другой мир, это не Россия. Еще до рассуждения о нравах, подметишь внешние отличия. Особенно в одежде. За все время я не видел здесь на женщинах брюк, широко декольтированных блузок или миниюбок. Неяркие, длинные, свободного покроя юбки, платья. У поголовного большинства. Была в вагоне девчонка, в джинсах с заниженным поясом, по-над которым обнажился аппетитный животик. Мы с ней несколько раз курили в тамбуре. Чеченки не курят. Скорее всего эта, как и я, была залетной пташкой. В размышлении по сей счет я и стоял у окна, не заметив, что поезд вступил уже в пригород. И тут – словно гром средь ясного неба. За окном появляется многоэтажка, кажется, девяти. Точнее, остов бывшего жилого дома. Разрушенные, обгорелые крыша, стены, черные пустые глазницы окон, тысячи щербатин от снарядов и пуль. Первая, как молния, промелькнувшая в голове мысль: неужели нельзя было снести ее, чтобы въезд в город не был так жестоко страшен? Какой прыткий, – отвечу сам себе позже. Тут же за обрушившейся на мое сознание многоэтажкой последовали еще, и еще, и еще. Как восставшие призраки убитых, но не похороненных людей. Снести… Чужую беду руками разведу. Поднять бы газеты с победными реляциями историков: сколько лет сносили сталинградские руины?

Дальнейшее вспоминается как страшный сон. Перрон, люди, большинство из которых милиционеры, с собакой, с автоматами. А потом – город. Бывший город. Я шел по его улицам. Руины, руины, руины. В некоторых живут люди, То там, то здесь под придавленной плитой – комната с уцелевшим оконным проемом, затянутым чем-то сквозящим. Там слышится жизнь. Шокированный, особенно удивлялся я – если это можно назвать так просто удивлением – стенам, испещренным следами от пуль, снарядов. Это сколько же надо было их выпустить. Когда в реформенные времена большинство наших промышленных предприятий увяли, оборонка-то, должно, еще и расцвела. Плохо помню, долго ли я ходил по отметинам бывшего города. Помню, остановил милиционер: ты что, пьян? Помню, сел в автобус на Нальчик, удивленный взгляд водителя. Бесконечно долго выезжали на автомобильную трассу. Вдоль руин. Такой длинный пригород – частный сектор. И тоже развалины. И эти следы от пуль и снарядов. Здесь, в пригороде, тоже боевиков выбивали? Их что, миллион было? И удручающее чувство: когда-нибудь кончится эта панорама?

Очнулся, кто-то тряс меня за плечо:

– Мушшына, проснись.

Сидящие в соседних креслах женщины отводили сочувственные взгляды. А тот, что тряс за плечо, протягивал бутылку вина.

– Випей – успокойся. Первий раз приежжал?

Читатель может так и подумать: Грозного-то там и нет.

Немножко есть. Построены и строятся новые многоэтажки. Немало и добротно возводится в частном секторе. (А потому рынки строительных материалов на каждом шагу.) Иногда встретится какой-нибудь благоустроенный уголок. Как-то даже проехал мимо ухоженной площади с большущим памятником Ахмаду Кадырову. На некоторых, то ли отстроенных, то ли уцелевших домах – портреты троицы: А.Кадыров – бывший, уничтоженный президент, А.Алханов – нынешний, пока еще живой и Рамзан – сын А.Кадырова. У Рамзана на груди звезда Героя. То ли сами пририсовали, то ли наш спец, не припомню когда, вручил.

Выбирался я из ада на перекладных. Грозный – Нальчик, Нальчик – Пятигорск, Пятигорск – Минводы и т.д. Всю дорогу спал. Словно вечность целую пахали на мне. Впервые в жизни в моем сознании неверующего во сне сложилась молитва.

Появившись на свет безбожником,

Не признавшим ни Судию небесного, ни в черта не верившим,

Долгую жизнь выстоял я стоиком несогбенным.

Но, потерявши вдруг в отчаянии веру в праведность,

Угнетен сегодня мыслями навязчивыми.

Я поверю в Твое, Господи, всесилие

И признаю несовершенными прошлые воззрения свои,

Если только внемлешь Ты мне, услышав мои стенания.

Не бывает народа плохого иль хорошего.

Каждому под солнцем отведено место обетованное.

Не сведет случай воедино и десяти человек с худыми намерениями.

Но найдутся средь них, кто, прикрывшись спинами безвинных,

Будут творить дела недобрые.

Так и кровь, проливаемая сегодня днем и ночью нескончаемо, –

Не суть зло всего человечества.

Как безумный маньяк, жертвенник окропив свежей кровью,

Хитрой лисой запутает следы,

Отрекаются от содеянного сильные мира сего,

Кивая друг на друга беззастенчиво,

Ссылаясь на мораль древневетхую.

Пресытившиеся богатствами наворованными,

Дланью властной указуя,

Направляют они послушную паству свою

Род на род, племя на племя.

Не вернется к матери сын убиенный.

Не дождется своего единственного девчонка заневестившаяся.

Не порадуется никогда отец наследнику.

Все для них стало мраком и безысходностью.

Но не злость и мстительность руководят мною в просьбе к тебе, Всесильный.

Каждый в этом подлунном мире должен получить заслуженное.

Окропи, Господи, солеными слезами черствые души тех,

Кто породил горе горькое.

Обрушь на них тот меч, что в руках придуманной ими Родины-матери.

Пусть хоромы их станут холоднее склепов посмертных.

Пусть высокие кресла покажутся станками для пыток.

Ниспошли, Господи, мое проклятие на крепкие головы цезарионов.

И тихо уверую я в твою суть, всесильную и справедливую.

СУЕТА СУЕТ !

Уезжая, уже далеко от Чечни, с горечью в сердце, повторяя эту молитву, вспомнил я друга своего Юрку Фролова, который живет в Ростове-на-Дону. Как и те, выделяющиеся из череды моих персонажей, был он здоровым парнем. Мы расстались с ним, когда я отправлялся строить аэродром. Напоследок, уйдя с глаз командиров в щель, сидели за бутылкой вина. Он безумно любил Есенина. Запомнились мне строки, которые читал Юрка по памяти в том укрытии:

Люди, братья мои люди,

Где вы? Отзовитесь!

Ты не нужен мне, бесстрашный,

Кровожадный витязь.

Прошло немало лет после того запомнившегося разговора с Арсентьичем, когда мы, впрочем, больше вспоминали о солдатской юности, но никоим образом не противопоставляя наши взгляды на жизненные реалии. Но теперь-то наступило время, когда забурлило общественное сознание в ответ на недобрые политические события. Как когда-то в начале минувшего столетия, приближение его финиша, венчающего второе тысячелетие, вновь, словно на дыбы, поставило жизнь многострадальной страны.

Продолжая многовековую говорильню о ее величии и величии народа, принуждены мы были, однако, посмотреть на пройденный путь глазами реалистов. Появилась возможность вслух признаться о наболевшем. Я встретился как-то с Арсентьичем, показал ему черновик повести, которую предложил сегодня читателю.

– Все так. Было и есть, – говорил Арсентьич, возвращая рукопись. – Только вот не торопишься ли ты, вроде бы вычеркивая армию из жизни.

Нет, не тороплюсь. К тому же я не ЦК КПСС – принимать такие решения – вычеркивать. Но то, к чему непременно придет человеческое сообщество, как пришло от каменного топора, из пещеры – в цивилизацию, не то чтоб надо торопить, однако выбрать бы к нему путь прямее что ли, чтобы без лишних утрат и бездарных жертв.

Мироздание бесконечно. Вселенная, обновляясь в катаклизмах, продолжает свой путь. Жизнь, быть может, как и где-то в других уголках, озарила ее на планете Земля, но, по причине своей микроскопичности в сравнении с масштабами Вселенной, не выражает ее безграничной сути, потому что даже в высшем своем проявлении, Разуме, не может охватить, объяснить эту не имеющую ни начала, ни конца вечность. Жизнь существ разумных – это лишь замечательная стадия развития одной из лучших форм мироздания. И если очередной катаклизм обойдет хоть однажды стороной какой-нибудь оазис подобного проявления мироздания, разум со временем найдет, как превзойти рамки, ограничивающие человеческую жизнь в бесконечном полете Вселенной. Но о каких катаклизмах Вселенной и долгой жизни размышлять нам, кому некогда остановиться в своей ничтожной суете.

СЫН

Рос Мурат, как пират. Был сам чёрт ему рад.

По задворкам, в глухие овраги

Будь то зной или дождь, или будь снегопад

Сорванцов возглавлял он ватаги.

Словно Роджерса стяг бился в древках бродяг,

Нет преград джентльменам удачи.

Их виктория ждёт из любых передряг,

И не может случиться иначе.

Чтоб заснул поскорее в кроватке своей,

Пел про войны я песни Мурату,

Но услышав о слёзах сирот, матерей,