Текст книги "Генерал Его Величества"
Автор книги: Дафна дю Морье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Во дворе он вскочил на коня и вновь поскакал на помощь своим людям, ведущим бессмысленный бой у Каслдора, а с неба по-прежнему, не переставая, моросил частый холодный дождь.
Через минуту майор, которого он оставил за главного, отдал солдатам приказ, и те тут же принялись сдирать обшивку со стен столовой; раздался треск ломающегося дерева, посыпались осколки разбитых оконных стекол.
Услыхав эти звуки, возвестившие начало погрома, Мери повернула к Джону заплаканное лицо.
– Ради Бога, если ты хоть что-то знаешь о тайнике, скажи им и спаси наш дом. Когда вернется отец, я все возьму на себя.
Джон не ответил. Он украдкой бросил на меня взгляд, оставшийся никем не замеченным, кроме Гартред, которая как раз в этот момент подняла голову. Не разжимая губ, я пристально глядела на него, так же холодно и беспощадно, как смотрел до этого лорд Робартс. Немного помолчав, Джон медленно произнес:
– Я ничего не знаю о тайнике.
Если бы бунтовщики, разоряя поместье, кричали, смеялись, если бы сопровождали погром пьяным хохотом, нам было бы легче перенести этот ужас. Но зная, что они проиграли этот этап войны, ощущая себя побежденными, солдаты проделывали все молча, с холодной жестокостью убийц.
Дверь галереи стояла открытой, с каждой стороны ее охраняло по часовому, но до нас не доносилось ни единого слова: в гробовом молчании они сдирали со стен деревянные панели, разбивали мебель, рубили в щепки огромный обеденный стол. Ни один из солдат так и не подал голоса, слышно было лишь, как они кряхтели, поднимая над головами тяжелые топоры. Первым полетел со стены на пол разорванный портрет короля в разбитой раме, но даже следы от грязных подошв, припечатавшие королевские черты, и рваная полоса, перерезавшая рот, не могли изуродовать эти печальные глаза, спокойно взиравшие на нас с разодранного холста.
Мы слышали, как они поднялись по лестнице и ввалились в покои, расположенные в южном крыле дома, и когда под ударами рухнула дверь в комнату моей сестры, Мери начала сотрясаться от беззвучных, мучительных рыданий. Элис, обняв ее, крепко прижала к себе, словно ребенка, а все остальные сидели, не проронив ни слова, будто призраки. Тут Гартред подняла голову и посмотрела на меня.
– Мы с тобой, Онор, единственны здесь, в ком нет ни капли крови Рэшли. Думаю, нам надо как-то занять себя. Скажи, ты играешь в пикет?
– Твой брат научил меня шестнадцать лет назад, но с тех пор я не играла.
– Значит, у меня есть шанс выиграть. Ты рискнешь сразиться?
Она улыбнулась, тасуя карты, и я догадалась о двойном смысле ее слов.
– Возможно, – заметила я, – на карту поставлено больше, нежели несколько кусков серебра.
Топот над нашими головами не прекращался, мы вновь услышали глухие удары топора, а на террасу перед нашими окнами полетели осколки разбитого оконного стекла.
– Ты что же, боишься играть со мной?
– Нет, – ответила я, – не боюсь.
Я подкатила кресло к столику и расположилась напротив нее. Она протянула мне колоду, я сняла и перетасовала карты, затем вернула ей, и она начала сдавать по двенадцать штук. Это была самая удивительная партия в пикет, которую я когда-либо играла, причем, в то время, как Гартред имела в виду лишь сокровища, я знала, что речь идет о сыне Ричарда.
Все остальные были слишком убиты горем, чтобы удивляться на нас, но если они и отреагировали, то не иначе, как с неодобрением и неприязнью, решив, что не будучи членами семьи Рэшли, мы даже не пытаемся скрыть своего бессердечного равнодушия к происходящему.
– Пять карт, – объявила Гартред.
– Сколько это будет? – спросила я.
– Девять очков.
– Отлично.
– Пять.
– Большой кварт, девять. Три валета.
– Плохо.
Она пошла с туза червей, а я бросила десятку, и когда она брала взятку, мы услышали, как мятежники наверху сдирают со стен спальни гобелены. Я почувствовала едкий запах гари, и в ту же секунду мимо окон галереи проплыла
струйка дыма.
– Они подожгли конюшни, – спокойно заметил Джон, – и фермерские постройки за домом.
– Дождь должен загасить пламя, – зашептала Джоанна. – Они не успеют сгореть.
Один из малышей захныкал, и тут же грубоватая с виду Дебора посадила его на колени и попыталась утешить. На улице было так влажно, что дым от горящих построек казался густым и липким, а удары топора над нашими головами и топот ног напоминали грохот на лесоповале, хотя мятежники всего-навсего рубили в щепки огромную кровать, на которой Элис дала жизнь своим детям. Через секунду мы увидели, как они вышвырнули на террасу зеркало, и оно разлетелось на тысячу осколков, следом за ним вниз полетели разломанные подсвечники, высокие вазы, стулья с обитыми сидениями…
– Пятнадцать, – сказала Гартред, пойдя с бубнового короля.
– Восемнадцать, – ответила я, побивая его тузом. Несколько мятежников во главе с сержантом спустились с лестницы, таща в руках всю одежду, которую им удалось обнаружить в спальне Джонатана и Мери, а также ее украшения, гребни и чудесные тканые гобелены, занавешивавшие стены. Все это они увязали в тюки и погрузили во дворе на специально оставленных для этого лошадей. Доверху нагрузив животных, солдаты вывели их через арку на внешний двор, а их место заступила новая пара.
Все двери в холл были открыты, и сквозь выломанные окна разгромленной столовой мы могли видеть разрозненные группы мятежников, по-прежнему бредущие мимо тлеющих фермерских построек в сторону моря. Ухмыляясь, они смотрели на дом, а их разгоряченные работой товарищи, выглядывающие из окон, беспечно орали им сверху какие-то глупости, свистели и бросали вниз матрасы, стулья, столы – все, что попадало им под руку, чтобы поддержать пламя, лениво лижущее под моросящим дождем почерневшие постройки.
Какой-то парень связывал в узел одежду и белье. Подвенечное платье Элис, детские платьица, вышитые ее собственными руками для дочек, богато украшенная одежда Питера, которую она заботливо хранила в шкафу.
Грохот над нашими головами наконец-то прекратился, и мы услышали, что мятежники перебираются в комнаты под колокольней. Один из них принялся шутки ради бить в колокол, и этот печальный звон разлился вокруг, смешавшись с криками и воплями во дворе, со скрипом колес проезжавших по парку телег и с все более оглушительным грохотом орудий.
– Сейчас они доберутся до твоей комнаты над аркой, – сказала Джоанна. – Твои книги и вещи, Онор, они не пощадят их, как и наши.
В ее голосе проскользнул упрек; то, что я – ее любимая тетка и крестная – не выказала большого огорчения, явно обидело ее.
– Джонатан никогда бы не допустил этого, – произнес Вилл Спарк высоким истеричным голосом. – Если бы в доме было спрятано серебро, он бы отдал его, не раздумывая, и не стал бы дожидаться, пока его поместье разграбят, а родственников пустят по миру.
Колокол гудел, не переставая, а потолок сотрясался от тяжелых безжалостных шагов. Во внутренний двор из окон западного крыла полетели разные вещи: портреты и скамьи, ковры и занавеси; на земле выросла уродливая куча из разломанных и порванных предметов. Солдаты, стоящие внизу, вытаскивали из этой груды все наименее ценное и бросали в огонь.
Мы начали третью партию нашей игры.
– Терц от короля, – сказала Гартред.
– Отлично, – ответила я.
В голове у меня крутилась лишь одна мысль: мятежники сейчас добрались до последней комнаты в доме и сдирают гобелен со стены, примыкающей к контрфорсу.
Мери подняла заплаканное лицо и посмотрела на нас.
– Скажи хоть слово офицеру, – обратилась она к Гартред, – может, он остановит этот погром. Ты же друг лорда Робартса и имеешь на него влияние. Неужели ничего нельзя сделать?
– Можно, – ответила Гартред, – если бы мне позволили. Но вот Онор считает, что лучше пусть все катится в тартарары… Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Полагаю, это моя взятка. – И она записала счет на лежавшей рядом с ней табличке.
– Онор, – сказала Мери, – ты ведь знаешь, если дом разрушат, это разобьет сердце Джонатана. Все, что он так заботливо строил, чем жил, а до него его отец, почти пятьдесят лет… Если Гартред может спасти нас, а ты пытаешься ей помешать, то я никогда тебя не прощу, и Джонатан тоже, когда узнает об этом.
– Гартред никого не может спасти, если не хочет сама пострадать, – ответила я и начала сдавать карты для четвертой партии.
– Пять карт, – сказала Гартред.
– У меня тоже.
– Кварт от короля.
– Кварт от валета.
Мы уже играли последнюю партию – у каждой было по две победы, – когда услышали, как мятежники, во главе со своим офицером, крушат лестницы.
На террасе и во дворе высились горы обломков – дорогие сердцу предметы и семейные реликвии, накопившиеся за пятьдесят лет; половину мятежники погрузили на лошадей, а то, что осталось, подожгли. Собравшись вокруг, они смотрели, как занимается пламя. Солдаты, тяжело дыша, устало опирались на топоры, и когда костер разгорелся, майор вошел в галерею, щелкнул каблуками и, презрительно кивнув Джону, доложил:
– Приказ лорда Робартса выполнен в точности. От Менабилли ничего не осталось, леди и джентльмены, кроме вас и голых стен.
– А серебро? – спросила Мери.
– Никакого серебра, кроме вашего, которое, естественно, стало собственностью парламента.
– Так к чему же был этот дикий погром, все эти бессмысленные разрушения?
– Войска парламента получили сокрушительный удар, мадам, и это единственное, о чем мы, солдаты парламента, должны помнить.
Он поклонился и вышел. Мы услышали, как он на улице отдает команды, через минуту ему подвели коня и, вскочив в седло, он ускакал, как и лорд Робартс час назад. Во дворе пламя лизало остатки мусора, и неожиданно мы заметили, что кроме его ленивого потрескивания и шума дождя до нас не доносится ни единого звука. Вокруг царила странная, неестественная тишина. Даже часовые больше не стояли у дверей. Вилл Спарк осторожно выполз в холл.
– Они убрались, – сказал он. – Они уехали. Дом пуст. Я взглянула на Гартред, на этот раз была моя очередь улыбаться. Я открыла карты.
– Без прикупа, – сказала я любезно и записала себе в актив десять очков. Впервые я повела в счете и в следующую сдачу, получив три туза против ее одного, выиграла эту партию и всю игру.
Не проронив ни слова, она встала из-за стола, затем, насмешливо сделав мне реверанс, кликнула дочек и вышла из гостиной.
Я осталась сидеть одна за столом, рассеянно тасуя карты, как до этого делала Гартред, пока остальные члены нашей печальной компании отважились выйти в холл и стояли там, потрясенные открывшимся им видом разрушений.
Деревянная обшивка стен была сорвана, полы взломаны, оконные переплеты выломаны. Частый дождь, не сдерживаемый более ни дверьми, ни оконными стеклами, падал им на лица тихо и уныло, занося в дом громадные хлопья сажи и копоть от горящего во дворе костра.
За исключением нескольких солдат, все еще ведущих бои у Каслдора, все остальные мятежники отошли к морю. В Менабилли тоже не осталось ни одного из них, лишь произведенный ими разгром, да черная вспученная трясина на том месте, где месяц назад был парк и проходила дорога, говорили о недавнем вторжении.
Я по-прежнему сидела с картами в руке, рассеянно перебирая их и прислушиваясь к монотонному шуму дождя, грохоту пушек и мушкетным выстрелам, как вдруг новый звук привлек мое внимание. Он не был ни назойливым, ни пронзительным, как вражеский горн, так долго изводивший меня, а энергичным, быстрым. С каждой минутой он раздавался все ближе и ближе. Это была ликующая дробь барабанов армии роялистов.
20
В воскресенье, рано утром, вражеская армия сдалась на милость королю. Для многих сотен мятежников, собравшихся на берегу, не было путей к отступлению. Лишь одна рыбачья лодка пришла в предрассветной мгле из Фой, и на ней в Плимут отплыли генерал Эссекс и его советник лорд Робартс. Об этом мы узнали позднее, так же, как и о том, что дружок Матти не подвел меня и, действительно, в пятницу вечером доставил записку сэру Джекобу Эстли в Бодинник; но к тому времени, когда сведения достигли Его Величества и удалось предупредить посты на дорогах, кавалерия противника уже успела совершить прорыв сквозь ряды роялистов и добраться до Солташа. Таким образом, из-за преступной нерасторопности более чем двухтысячная конница врага ускользнула у нас из-под носа, чтобы не сегодня-завтра вновь начать боевые действия. Этот немалый просчет обходили молчанием в наших войсках, стараясь не омрачать радость от одержанной победы, и, мне кажется, единственный, кого эта неудача приводила в бешенство, был Ричард Гренвиль.
Когда в то памятное воскресное утро к нам на помощь подоспел один из его пехотных полков, доставивший пищу, сам Ричард в Менабилли не приехал, но, в типичной для него манере, прислал мне коротенькую записку, видимо, ни секунды не задаваясь вопросом, жива я или нет, и где может сейчас находиться его сын.
Он писал: «Мой план удался только наполовину. Этот болван Горинг прохлопал ушами у себя в штабе, и кавалерии удалось уйти прямо у него из-под носа. Солдаты – хочешь верь, хочешь нет – лишь пару раз пальнули им вдогонку. Избавь меня, Боже, от таких соратников. Сейчас мы помчимся в погоню за этими мерзавцами, но, боюсь, теперь, после того как Горинг так им удружил, надежды догнать их мало».
У Ричарда – в первую очередь солдата и в последнюю любовника – не было времени заниматься проблемами горстки изголодавшихся людей и увечной женщины, которая ради его нелюбимого сына позволила врагам разорить весь дом.
Так что, в конце концов, потерявшего сознание паренька принес ко мне в комнату не Ричард, а все тот же несчастный больной Джон Рэшли, который, спустившись в подземный ход через люк в летнем домике, дополз до каморки под контрфорсом и, обнаружив лежащего там Дика, открыл со стороны лестницы камень и вытащил мальчика наверх.
Все это происходило около девяти часов вечера в субботу, после того, как бунтовщики покинули поместье. Мы все настолько ослабели от голода, что на следующее утро могли лишь улыбаться, заслышав под окнами барабанную дробь роялистской пехоты.
Первая наша мысль была о молоке для детей и хлебе для нас самих, а позднее, когда, несколько утолив голод, мы собрались у огня, разведенного, солдатами в галерее, – единственной неразоренной комнате во всем поместье, – до нас снова донесся стук копыт, но на этот раз он не испугал нас, а наоборот, обрадовал: ведь это возвращались домой наши мужчины.
Напряжение, в котором я провела последние четыре недели, когда не имела права никому – даже самым близким людям – доверить свой секрет, наконец дало о себе знать. Теперь, после того, как самое страшное осталось позади, наступила реакция. Из-за своего увечья я и раньше не отличалась крепким здоровьем, сейчас же у меня не было силы даже поднять голову.
Радость встречи, восторги и слезы – все это было не для меня. Элис вновь обрела своего Питера, Элизабет – Джона, Мери – Джонатана; за поцелуями следовали слезы, за слезами вновь поцелуи; к тому же, надо было еще описать все мучения прошедших дней и ужаснуться произведенному разгрому. Лишь для меня не нашлось плеча, к которому можно было прислонить голову, или груди, на которой я могла бы выплакать свою боль. На чердаке для меня отыскали узкую низенькую кроватку, принадлежавшую раньше кому-то из слуг – мятежники ее почему-то не тронули – и мне она теперь очень пригодилась. Помню, как я лежала на ней, а мой зять Джонатан, вернувшийся, наконец, домой, склонился надо мной и, сообщив, что Джон ему все рассказал, похвалил меня за мужество. Будь он дома, уверил Джонатан, он действовал бы так же. Но что мне были его похвалы, когда я ждала Ричарда. А он в это время гнался за мятежниками.
Веселью и ликованию в Корнуолле не было конца. В Фой не умолкая гудели колокола, им вторили в Тайвардрете. Его Величество собрал всю корнуэльскую знать в своем штабе в Боконноке и выразил им признательность за помощь и поддержку, Джонатану он даже пожаловал свой кружевной платок и молитвенник. Однако мне это безудержное ликование по случаю победы казалось преждевременным. Возможно, это болезнь сделала меня недоверчивой, но я не могла радоваться вместе со всеми. Я лежала, повернувшись лицом к стене, и на сердце у меня было тяжело. У победы был горький привкус, ведь война не кончилась. Конечно, Эссекс с его восемью тысячами солдат был разбит, но на востоке и на севере Англии оставалась еще многотысячная непобежденная армия мятежников. Так что же дальше? – задавала я себе вопрос. Когда же наступит мир? Я вспоминала опустошенный край, разграбленные поместья – неужели так все и будет продолжаться? И доколе? Пока не состаримся? Что значило слово «победа», как не пустой звук, если наш заклятый враг лорд Робартс, по-прежнему целый и невредимый, руководил обороной Плимута? Возможно, это особенность моей натуры, но мне казалось, что глупо и наивно считать войну законченной только потому, что освобожден Корнуолл.
На второй день после возвращения наших войск, когда мужчины уехали в Боконнок, чтобы попрощаться с Его Величеством, я вдруг услышала во дворе скрип колес. Кто-то готовился к отъезду, и через некоторое время по замощенному булыжником Двору прогрохотала повозка, удаляясь в сторону парка. Я тогда была слишком слаба, чтобы задавать вопросы, но вечером, когда пришла Матти, спросила, кто это с таким «шиком» покинул Менабилли.
– Кто же еще, как не миссис Денис?
Значит, Гартред, как истинный игрок, решила начать все сначала.
– А где она отыскала повозку? – удивилась я.
Матти фыркнула, не переставая массировать мне спину.
– Один из джентльменов, что приехал вчера с мистером Рэшли, оказался ее хорошим знакомым. Какой-то мистер Амброс Манатон. Он-то и проводил ее сегодня с «шиком».
Я улыбнулась про себя. Как ни ненавидела я Гартред, мне трудно было не поразиться ее способности всегда выходить сухой из воды.
– А Дика она видела перед отъездом?
– Конечно. Он подошел к ней за завтраком и поздоровался. Я видела: она уставилась на него, выпучив глаза. А потом спрашивает: «Ты сегодня утром прибыл сюда, вместе с нашими войсками?» А он усмехнулся – чертенок этакий – и отвечает: «Я все время здесь был».
– Ах, негодник! Ну и что она?
– Помолчала немного, мисс Онор, а потом улыбнулась – знаете, как она умеет – и говорит: «Я могла бы догадаться. Можешь передать своей тюремщице, ты у нас теперь дороже золота».
– А дальше?
– Это все. Она ушла вскоре после этого. Думаю, в Менабилли она больше не заявится. – И Матти продолжала растирать мою ноющую спину сильными привычными движениями.
Однако она ошиблась, Гартред вернулась в Менабилли, и привез ее никто иной, как мой родной брат… Но не будем забегать вперед, ведь на дворе пока сентябрь сорок четвертого года.
В ту первую неделю, когда все мы набирались сил, мой зять со своим управляющим принялся подсчитывать ущерб, причиненный мятежниками дому и в целом поместью. Цифра вышла огромной, нечего было и думать собрать такие деньги. Как сейчас вижу его, сидящего в углу галереи, в руках у него гроссбух, куда педантично занесены все учтенные им потери. Потребуются месяцы – да нет, годы, – сказал он, чтобы восстановить дом и хозяйство, но пока продолжается война, заниматься этим невозможно. После войны, как ему дали понять, король позаботится о том, чтобы он не остался в накладе.
А тем временем надо было подумать о тех жалких остатках урожая, которые не были уничтожены и разворованы бунтовщиками. Это было поле, площадью что-то около четырнадцати акров, но, к сожалению, оно сильно пострадало от дождя.
Дом моего зятя в Фой был разорен так же, как и Менабилли, и, таким образом, семья Джонатана и его родственники остались без крыши над головой. Посовещавшись, мы решили, что нам лучше разъехаться. Соулы отправились к брату в Пенрайс, Спарки к каким-то своим родственникам в Тависток. Сами Рэшли и их дети устроились на время у соседей, рассчитывая вернуться домой, как только будет восстановлена какая-нибудь часть поместья. Я подумывала о том, чтобы возвратиться в Ланрест, но потом узнала – и это глубоко огорчило меня, – что наш дом пострадал еще сильнее, чем Менабилли, и восстановить его уже невозможно.
Мне ничего не оставалось, как на время поселиться у Джо в Редфорде. Хотя Плимут по-прежнему удерживали парламентские войска, близлежащие земли находились в руках роялистов, которые, с присущим им оптимизмом, уверяли, что капитуляция плимутского гарнизона дело каких-нибудь двух-трех месяцев.
Если бы у меня был выбор, я бы скорее предпочла остаться в Менабилли и жить там одной в пустой, голой комнате, чем переселиться в Редфорд с его церемонными и чопорными порядками. Но выбора у меня не было. Война лишила меня последнего пристанища, и я, пополнив ряды бездомных скитальцев, должна была, забыв о гордости, принимать с благодарностью любую помощь, с какой стороны бы она ни шла. Конечно, можно было отправиться к Сесилии в Маддеркоум, или к Бриджит в Гольбетон, они, наверное, составили бы мне более приятную компанию, чем Джо, которого высокий официальный пост, занимаемый им в Девоншире, сделал несколько холодным и заносчивым. И все же я выбрала Редфорд, по той простой причине, что он расположен рядом с Плимутом, осадой которого вновь руководил Ричард. Могла ли я надеяться увидеть его? Бог знает, но я настолько отдалась своему чувству, что ожидание строчки от него или обещанного визита стало смыслом моей жизни.
– Почему вы не можете поехать со мной в Бакленд? – сетовал Дик, когда за ним в Менабилли прислали его учителя Герберта Эшли, чтобы тот увез мальчика домой. – Мне было бы там так хорошо, даже несмотря на отца, ведь вы всегда могли бы меня защитить.
– У твоего отца и так дел хватает, ему некогда заботиться о калеке.
– Никакая вы не калека, – страстно возразил мальчик. – У вас только ноги слабые, и поэтому приходится сидеть в кресле. А как бы я ухаживал за вами в Бакленде, мы с Матти все бы для вас делали.
Улыбнувшись, я провела рукой по его черным кудряшкам.
– Ты приедешь в Редфорд навестить меня и расскажешь обо всем, что за это время выучил: о своих успехах в фехтовании, в танцах, во французском языке.
– Это совсем не то, что жить с вами в одном доме. Знаете, я люблю вас больше всех на свете, почти так же, как маму.
Да, это было немалым достижением – снова оказаться второй после Мери Говард.
На следующий день они с учителем отправились в путь, и все время, пока Дик ехал через парк, он оборачивался, чтобы вновь и вновь помахать мне рукой, а я провожала его полными слез глазами, чувствуя себя сентиментальной дурочкой.
И опять, как когда-то, перед моим мысленным взором возникло все, что могло бы быть (могло бы – какая горькая фраза, наверное, самая горькая из всех), если бы не несчастье: мой так и не рожденный сын, мой так и не обретенный супруг. Навязчивые стародевические мечты, как сказала бы Гартред.
Конечно, мне было тридцать четыре, и я была калекой и старой девой, но шестнадцать лет назад в мою жизнь вошла любовь, все эти годы она жила во мне, не угасая, и, клянусь Богом, я была более счастлива со своим единственным возлюбленным, чем Гартред с дюжиной любовников.
И вот мне вновь предстояло отправляться в путь. Я нежно поцеловала всех Рэшли, пообещав, что с радостью вернусь к ним, как только они смогут меня принять, а затем покинула Менабилли, даже не подозревая, что именно здесь, в этом доме, наступит развязка – кровавая и трагическая – всей драмы нашей жизни.
Джонатан сопровождал мой портшез вплоть до Солташа, где меня уже поджидал Робин. После своего путешествия я чувствовала себя совершенно больной и не потому, что сильно устала. Меня потрясли страшные картины, увиденные по дороге, – последствия войны, от которых кровь стынет в жилах.
Страна претерпела ужасающие надругательства со стороны врагов: урожай загублен, сады вырублены, дома сожжены. Но и корнуэльцы не остались в долгу перед мятежниками, отыгравшись на пленных. Великое множество их лежало непогребенными по канавам, и их покрытые пылью тела уже облепили стаи мух. У многих были отрублены руки и ноги, некоторых местные жители повесили прямо на придорожных деревьях, а с тех, кто умер от слабости и истощения на дороге, не имея сил уйти из Корнуолла, сорвали всю одежду и бросили на съедение голодным бродячим псам.
Война способна любого из нас превратить в животное, я очень ясно поняла это, глядя вокруг из-за занавесок, а также и то, что мои земляки, мужчины и женщины одной со мной крови, могут поступать с даже большей жестокостью, чем жители восточных графств. Гражданская война отбросила всех нас на два века назад, превратив в свирепых полудикарей четырнадцатого столетия, которые во время войны Алой и Белой розы без зазрения совести перерезали друг другу глотки.
В Солташе на рыночной площади стояли виселицы, на которых болтались еще не остывшие трупы мятежников, и, спешно отводя в сторону глаза, я услышала, как Джонатан спросил у проходящего мимо солдата, в чем были виноваты повешенные.
Солдат – крепкий высокий парень с гербом Гренвиля на плече – ухмыльнулся.
– Ни в чем, кроме того, что были бунтовщиками, а значит, всех их надо перевешать.
– Кто же отдал вам такой приказ?
– Наш генерал, разумеется, сэр Ричард Гренвиль.
Джонатан ничего не ответил, но я заметила, как посуровело его лицо. Отпрянув от окна, я откинулась на подушки, чувствуя – из-за того, что это был Ричард, любимый мной человек, – что и на мне лежит ответственность за содеянное.
Мы заночевали в Солташе, а на следующее утро, в сопровождении Робина, я переправилась через Теймар. Мы миновали лагерь роялистов у стен осажденного Плимута и выбрались на дорогу, ведущую в Редфорд.
Робин загорел и выглядел поздоровевшим, и я вновь, с изрядной долей цинизма, подумала о том, что сколько бы мужчины ни твердили о мире, их истинное поприще – война, они рождены для сражений. Мой брат был полковником от инфантерии, но не у Ричарда, а у сэра Джона Беркли в армии принца Мориса. Он рассказал мне, что король решил не предпринимать немедленного решительного штурма Плимута, а доверил Ричарду, руководящему осадой, взять город измором, пока они с принцем Морисом направятся со своими армиями на восток, в сторону Сомерсетшира и Уилтшира, где соединятся с принцем Рупертом и нападут вместе на еще неразбитые войска парламента. Я подумала тогда, что Ричард, скорее всего, не в восторге от этого плана; ведь Плимут – это не какой-то там заштатный городишко, а большой морской порт, один из лучших в Англии, и для Его Величества было бы очень неплохо захватить гарнизон и, таким образом, получить господство на море. Взять город измором: если этого не удалось добиться раньше, почему должно получиться теперь? Нужен был штурм, а для штурма Ричарду требовались пушки и люди. Впрочем, я всего лишь женщина, и могу не разбираться в таких вещах.
Пока Робин и Джонатан беседовали, до моего слуха несколько раз донеслось слово «Гренвиль», и я услышала также, как Робин говорит что-то о «жестоком обращении с пленными» и об «ирландских методах, неприемлемых в Девоншире». Мне нетрудно было догадаться, что Ричард восстановил против себя все графство и что в Редфорде мне не один раз придется выслушивать нападки на него.
Я ненавижу жестокость. Эта черта в характере моего возлюбленного всегда ужасала и огорчала меня. Но я знала и другое: проезжая на пути в Редфорд через роялистские лагеря вокруг Плимута, я заметила – не без внутренней гордости, – что единственными солдатами, не забывающими о своем достоинстве, были те, у которых на плече красовался герб Гренвиля. В Сент-Бидо были расквартированы несколько отрядов лорда Горинга, так там пьяные солдаты шатались по деревне в обнимку с местными жителями; часовой, развалясь на стуле и положив мушкет на землю, зевал, и даже когда из ближайшего трактира на улицу вышло несколько офицеров, веселых и раскрасневшихся от выпитого вина, он не догадался встать и взять мушкет в руки. Робин сообщил, что самый веселый из них не кто иной, как лорд Горинг, «отличный парень и необыкновенный знаток лошадей».
– Возможно, этого недостаточно, чтобы стать хорошим командиром, – заметила я.
– Он очень смелый, а когда на коне, любое препятствие ему нипочем. Чего же еще надо? – И он продолжал рассказывать мне о скачках, которые они устроили два дня назад прямо под носом у врагов, и где гнедой лорда Горинга на целую голову опередил чалого, принадлежавшего лорду Вентворту.
– Неплохо воюет армия принца Мориса, – не удержавшись, заметила я.
Робин рассмеялся, ему все это казалось очень забавным.
Следующий пост, который нам пришлось миновать, охранялся солдатами Гренвиля. Здесь дорогу нам преградил шлагбаум, рядом стояли вооруженные часовые, которые пропустили нас не раньше, чем Робин предъявил свои бумаги, подписанные сэром Джоном Беркли. Только тогда офицер отдал приказ, и солдаты подняли шлагбаум. Около караульного помещения стояло еще человек двадцать крепких, подтянутых парней, которые были заняты тем, что приводили в порядок свое обмундирование. Их всех объединяло что-то общее, какая-то неуловимая черта, сразу указывающая на то, что это люди Гренвиля. Мне кажется, я всегда могла бы узнать их, даже если бы не видела развевающегося над боковой дверью алого стяга с тремя золотыми фокрами, сверкающими на солнце.
Наконец мы добрались до Редфорда. Меня сразу же подняли в мою комнату с окнами, выходящими на север, в сторону реки Каттвотер и Плимута, и бросив взгляд из окна, я вспомнила свое восемнадцатилетие и то, как корабль Ричарда входил тогда в пролив вместе с флагманом герцога Бекингемского. Казалось, с того дня минула не одна тысяча лет, а я – это уже не я, а какая-то другая женщина.
Мой брат к этому времени успел овдоветь: Элизабет Чемпернаун умерла еще до войны от родов, оставив ему сына Джона, которому теперь исполнилось семь лет. О нем заботился наш младший брат Перси со своей женой Филиппой. Будучи бездетными, они специально приехали в Редфорд, чтобы присматривать за племянником.
Мне никогда не нравился Редфорд, даже в юности, а сейчас я почувствовала себя совсем одинокой в этом похожем на барак доме и ностальгически вспомнила свою жизнь – нет, не в Ланресте, с этим, я знала, было покончено, – но в Менабилли. Страшные минуты, которые я пережила там, и напряжение последних месяцев, как ни странно, сделали это место дорогим для меня. Моя комната над аркой с окнами на обе стороны, длинная галерея, мощеная дорожка с видом на Гриббин и морскую гладь казались мне теперь, задним числом, чем-то очень личным, принадлежащим мне одной; даже Темперанс Соул, с неизменным молитвенником в руках, и Вилл Спарк со своим визгливым голосом стали мне теперь дороги: ведь они были моими товарищами по несчастью.
