Текст книги "Генерал Его Величества"
Автор книги: Дафна дю Морье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Оказывается, до сего дня у вас здесь гостил сын Шельмы Гренвиля, – сказал он, внимательно глядя на меня, – а также его учитель. Несколько часов назад они должны были отплыть на рыбацком баркасе в Сент-Моус. Как я понял, вы крестная мать мальчика и заботились о нем. Так где же он теперь?
– Надеюсь, они уже обогнули мыс Додман, – сказала я.
– А мне сообщили, что когда в Полкеррисе на баркасе подняли парус, мальчика там не было, – возразил он, – поэтому вот этот Пенроуз и Джон Рэшли отправились его искать. Правда, мои люди пока не обнаружили их в саду. Так что же с ними случилось?
– Не знаю. Я думаю, они на баркасе.
– Вы понимаете, – сказал он жестко, – что за голову Шельмы Гренвиля назначен огромный выкуп, и что его укрывательство – или кого-либо из его родни – означает измену интересам парламента. Граф Эссекс дал мне строгие указания на этот счет.
– Ах вот как. Ну тогда вам надо заняться миссис Денис. Она – родная сестра сэра Ричарда, думаю, вам это известно.
Мои слова застали его врасплох, он растерянно поглядел на меня, а затем в раздражении забарабанил пальцами по столу.
– У миссис Денис, насколько я знаю, нет ничего общего с ее братом, – заметил он сухо. – Ее покойный муж, мистер Энтони Денис, был известен как преданный сторонник парламента и противник Карла Стюарта. Вы можете сообщить мне еще что-нибудь о своем крестнике?
– Ничего, кроме того, что сказала. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что они сейчас в море и, если дует попутный ветер, на полпути к Сент-Моусу.
Он повернулся и вышел из комнаты, бедняга Фрэнк потащился следом, и я с облегчением вздохнула – помощник управляющего не знал о тайнике, так же, как и все остальные обитатели Менабилли, а значит, мой рассказ не вызывал сомнения: Дик и Джон действительно могли находиться в море, в десяти милях от берега.
Ни одна живая душа в поместье, кроме меня, не знала о контрфорсе, так как управляющий Лэнгдон отправился вместе с моим зятем в Лонстон. Это, конечно, было большим преимуществом – некому было нас предать, но, с другой стороны, одна я не могла решить вопрос, как мне доставлять беглецам пишу, воду, да и вообще, как оказать им поддержку, если я и сама все равно что пленница. И еще одна мысль начала преследовать меня. Я вспомнила слова Джонатана: «Из-за духоты и тесноты он скоро терял сознание, и нам было нетрудно с ним справиться», – и я представила себе дядю Джона, задыхающегося в душной темной каморке под землей… Так сколько же воздуха поступает в эту комнатку из туннеля? На сколько часов его может хватить?
Во второй раз за сегодняшний день холодный пот начал заливать мне глаза, и я, не отдавая себе отчета, вытирала его рукой. Мной овладело отчаяние: обстоятельства оказались сильнее меня, и я не знала, что предпринять. Шорох в соседней комнате и детский плач вернули меня к действительности и дали понять, что Джоанна со своими малышами уже перебралась в мои бывшие покои, а через минуту она сама появилась на пороге с хнычущей дочкой на руках и маленьким Джонатаном, цепляющимся за ее юбку.
– Почему ты переехала сюда, Онор? – спросила она. – Это было необязательно. – Затем, как и Матти, она с любопытством огляделась. – Здесь так пусто и голо, и никаких ценностей. Я очень рада, а то уже боялась, что эти скоты все заберут. Возвращайся в свои покои, Онор, если дети тебе не мешают.
– Нет, спасибо, мне здесь удобно.
– Ты выглядишь такой усталой и измотанной, но я, наверное, не лучше. У меня такое чувство, что за последние два часа я постарела на десять лет. Что они с нами сделают?
– Ничего, если будем сидеть в своих комнатах.
– Хоть бы Джон вернулся, – сказала она со слезами на глазах. – Я боюсь, что он попал в какую-нибудь стычку на дороге и ранен. Господи, что же с ним случилось?
Почувствовав тревогу в голосе матери, дети вновь захныкали, и вошедшей в комнату Матти, которая, к счастью, обожала детей, пришлось успокаивать малышку. Затем она раздела и уложила ее в постельку, пока маленький Джонатан, настойчивый и упрямый, как большинство мальчиков, изводил нас вопросами: почему они переехали в комнату тети Онор, кто эти солдаты и сколько они еще пробудут у нас?
Часы тянулись ужасающе медленно и тоскливо, солнце, наконец, начало опускаться за деревья в дальнем конце парка, в воздухе зависла густая пелена дыма, поднимающегося от разложенных солдатами костров.
С улицы до нас доносился топот солдатских сапог и стук конских копыт, все время слышались приказы, в глубине парка не переставая трубил горн, подпевая своему собрату, гудящему прямо под нашими окнами. Дети никак не могли заснуть, они вертелись в кроватках и звали то Матти, то Джоанну, которая, кое-как успокоив малышей, устремлялась к окну и с пылающим от негодования лицом сообщала мне о все новых бесчинствах врагов.
– Они собрали весь скот с полей и пастбищ, загнали в наспех сооруженный загон в парке и отделили молодых бычков. – Неожиданно она вскрикнула и полным возмущения голосом продолжала: – Они убили трех из них и уже разделывают туши у костра. А теперь загоняют овец.
До нас донеслось тревожное блеяние ягнят, мычание коров, и я вспомнила о пяти сотнях солдат, собравшихся внизу, и еще о многих сотнях на подходе из Лоствитила, и что всех их, а также и лошадей, надо кормить и поить, но вслух ничего не произнесла. Джоанна захлопнула окно, так как из-за дыма в комнате уже нечем стало дышать, а крики солдат и приказы офицеров сливались в противный одуряющий гул. Солнце, наконец, село в тусклые красноватые облака, и по полу заскользили длинные тени.
Около половины девятого Матти принесла нам одну-единственную тарелку с небольшим куском пирога и кувшин с водой. Губы ее были мрачно сжаты.
– Это вам на двоих, – сказала она. – Миссис Рэшли и леди Кортни получили столько же. Леди Кортни готовит бульон для детей на завтра, на случай, если они не дадут нам яиц.
У меня не было аппетита, поэтому Джоанна съела весь пирог. Я же могла думать только об одном: прошло уже почти пять часов, как ее муж и сын Ричарда спрятались в контрфорсе. Матти принесла свечи, вслед за этим пришли Элис и Мери, чтобы пожелать нам доброй ночи. Бедняжка Мери из-за волнений и тревоги выглядела сильно постаревшей, под глазами у нее залегли глубокие тени.
– Они рубят деревья в саду, – сказала она. – Я сама видела, как они пилили ветки и обрывали недозрелые плоды. Я послала записку лорду Робартсу, но он не ответил. А слугам они заявили, чтобы те завтра отправлялись убирать зерно: ячмень на восемнадцати акрах и пшеницу с Большого луга. Но ведь хлеба не созрели, до жатвы еще три недели.
По щекам у нее побежали слезы, она повернулась к Джоанне.
– Почему же нет Джона? – произнесла она с упреком. – Почему он не защищает дом своего отца?
– Если бы Джон и был тут, он все равно ничего бы не смог поделать, – быстро сказала я, не дав Джоанне броситься на защиту мужа. – Как ты не поймешь, Мери, идет война. Это творится сейчас по всей Англии, просто мы в Корнуолле впервые столкнулись с этим.
Пока я говорила, во дворе раздался солдатский гогот, и прямо к нашим окнам взметнулись языки пламени: солдаты жарили быка на площадке рядом с задним двором, а так как искать дрова им было лень, они сорвали двери с маслобойни и пекарни, разбили их и теперь швыряли в костер.
– В галерее на обеде присутствовало больше тридцати офицеров, – спокойно заметила Элис. – Мы видели, как после еды они прогуливались на террасе перед домом. Один или два из них – корнуэльцы, я встречала их до войны, но большинство мне незнакомы.
– Говорят, граф Эссекс уже в Фой, – сказала Джоанна, – а свой штаб он расположил в Плейсе. Только не знаю, правда ли это.
– Семья Треффи не пострадает, – с горечью заметила Мери. – У них полно родственников, сражающихся на стороне парламента. Думаю, Бриджит нечего опасаться, что ее чуланы и закрома так бесстыдно разграбят, как наши.
– Пойдем спать, мама, – ласково сказала Элис. – Онор права, зачем переживать. Пока что с нами ничего плохого не случилось, и если отец и Питер целы и невредимы, то чего же еще желать.
Они отправились к себе, Джоанна и дети ушли в соседнюю комнату, а Матти, не подозревавшая о моей тревоге, стала готовить меня ко сну.
– Сегодня я кое-что обнаружила, – произнесла она мрачно, расчесывая мне волосы.
– Что же, Матти?
– Миссис Денис не утратила своей тяги к джентльменам. Я не ответила, ожидая продолжения.
– И вы, и все другие леди, и миссис Соул, и Спарки получили на ужин лишь пирог, а вот миссис Денис наверх отнесли жареную говядину, бургундское, и на подносе стояло два прибора. Кстати, детей она запихнула в гардеробную и дала им одного цыпленка на двоих.
Мне пришло в голову, что страсть Матти подслушивать и совать нос во все дела может в ближайшем будущем сослужить нам хорошую службу.
– И кто же этот счастливчик, который удостоился чести обедать с миссис Денис?
– Сам лорд Робартс, – торжественно возвестила Матти. Мои подозрения переросли в уверенность. Совсем неспроста Гартред заявилась в Менабилли после двадцати пяти лет отсутствия. У нее что-то было на уме.
– Что ж, лорд Робартс недурен, – заметила я. – Думаю, стоит пригласить его как-нибудь к себе, погрызем вместе холодного пирога.
Матти фыркнула и отнесла меня в постель.
– Хотела бы я поглядеть на лицо сэра Ричарда, если вы начнете такое вытворять, – сказала она.
– Сэр Ричард не будет против, – ответила я, – когда узнает, что я сделала это не из прихоти, а ради пользы дела.
Я старалась казаться беззаботной, но когда она, задув свечи, ушла к себе и я осталась в комнате одна, нервы мои были напряжены до предела. Пламя костра под окнами постепенно угасло, крики и смех прекратились, так же как топот, стук копыт и позывные горна. Часы на башне пробили десять, потом одиннадцать, затем полночь. В доме все стихло: успокоились и домочадцы, и враги. В четверть первого издалека донесся собачий вой, и сразу же, словно это послужило сигналом, я почувствовала, как потянуло в комнате холодом. Я села в постели и замерла. Сквозняк не прекращался, ледяной поток шел от гобелена в углу.
– Джон, – прошептала я, – Джон.
Из-за гобелена раздался шорох, будто скреблась мышь, потом осторожно, очень медленно показалась рука, отодвинула ковер в сторону, из отверстия появилась маленькая фигурка, и, упав на четвереньки, стала пробираться к моей постели.
– Это я, Онор, – услышала я, и тут же меня коснулась холодная и влажная, словно лягушачья лапка, ручка. Темная фигурка забралась на постель и, дрожащая и жалкая, легла рядом.
Это был Дик, по-прежнему одетый в свое мокрое, липкое платье. От страха и усталости мальчик принялся беззвучно плакать.
Я прижала его к себе, стараясь согреть, и когда он немного успокоился, спросила:
– Где Джон?
– Внизу в каморке. Мы сидели там и ждали, час за часом, а вы все не давали сигнала. Я хотел вернуться, но мистер Рэшли мне не позволил. – Он снова начал всхлипывать, и я на всякий случай накрыла его с головой покрывалом.
– Он потерял сознание, – продолжал мальчик, – и лежит на ступенях, обхватив голову руками, а я взялся за длинную веревку, свисающую над лестницей, и потянул. Каменная дверь поддалась, и я оказался здесь. Мне все равно, я больше не могу там оставаться, Онор, там темно и душно, как в могиле.
Он все еще дрожал, уткнувшись носом в мое плечо, а я лежала и думала, что же мне теперь делать: вызвать Джоанну и довериться ей, выдав, таким образом, секрет, или дождаться, пока Дик успокоится, и отослать его обратно, дав с собой свечу, чтобы он помог Джону. И пока я раздумывала, с бьющимся сердцем прислушиваясь к малейшему шороху, до моего слуха вдруг донесся непонятный шум – кто-то прокрался на цыпочках по коридору к моей двери, взялся за ручку, потом, поняв, что дверь заперта, отпустил ее, помешкал с минуту; затем шаги начали удаляться, и я уловила замирающий вдали шорох платья. Кто-то под покровом ночи наведался ко мне, и этот кто-то – женщина!
Я лежала, не шевелясь и крепко прижимая к себе спящего мальчика. Часы на башне пробили один раз, потом два, три…
17
На рассвете, когда сквозь ставни забрезжили первые сероватые полосы света, я разбудила Дика, который так и проспал всю ночь словно младенец, положив голову мне на плечо. Какое-то время он удивленно моргал глазами, ничего не соображая, а когда наконец вспомнил, где он и что с ним, я попросила его зажечь свечу и пробраться обратно в каморку. Меня не оставляла тревога, что из-за недостатка воздуха с Джоном могло что-то случиться, ведь он от природы был довольно болезненным. Никогда еще, за все шестнадцать лет, как я превратилась в калеку, не сожалела я так горько, что не могу владеть ногами. Через несколько минут Дик вернулся, его маленькое личико в неверном утреннем свете казалось бескровным, словно лицо призрака.
– Он очнулся, – сказал Дик, – но боюсь, очень болен: весь трясется и даже не помнит, что с ним случилось. Лоб у него горячий, а руки как лед.
По крайней мере, жив, подумала я, вознеся хвалу Богу. Со слов Дика я поняла наконец, что произошло. С Джоном случился жесточайший приступ малярии, которая с детства мучала его, и стоило ли удивляться, что после десяти часов, проведенных в подземелье, болезнь вновь дала о себе знать. Через секунду я уже приняла решение. Я попросила Дика подвинуть к кровати мой инвалидный стул и с помощью мальчика пересела на него. Затем подъехала к двери, ведущей в соседние покои, и тихо позвала Матти. Мне ответил сонный голос Джоанны, заворочался один из малышей.
– Спите, – сказала я, – мне нужна Матти. – И через минуту служанка уже вышла из гардеробной, зевая и глядя заспанными глазами из-под ночного чепца. Она уже начала было распекать меня за то, что я вскочила ни свет ни заря, но я быстро приложила палец к губам.
Ситуация вынуждала меня нарушить обещание, данное зятю, тем более, что я и так уже выдала секрет двоим, теперь же без Матти мне было не справиться. Она вошла и, когда увидела Дика, глаза у нее полезли на лоб.
– Ты ведь любишь меня, Матти, – сказала я ей. – Сейчас мне твоя любовь и верность нужны как никогда. Безопасность и жизнь этого ребенка в наших руках.
Она кивнула, но ничего не ответила.
– Дик и мистер Джон прячутся в укрытии с прошлого вечера, – продолжала я. – В толще стены здесь проходит лестница, которая ведет к крошечной комнатке под землей. Мистер Джон заболел. Я хочу, чтобы ты принесла его сюда. Дик покажет тебе дорогу.
Мальчик отодвинул гобелен, и я впервые увидела, как устроен вход. Каменная дверь, площадью около четырех футов, поворачивалась на петлях под действием рычага и веревки, за которую надо было потянуть у основания ступеней. Отверстие казалось достаточно широким, чтобы в него мог протиснуться человек. Камень был подогнан так точно, что, когда дверь закрывалась, обнаружить ее изнутри комнаты было невозможно, тем более открыть – рычаг не позволял этого сделать. Узкая лестница, проложенная в контрфорсе, круто спускалась вниз к крошечной комнатке, высотой примерно в человеческий рост. Больше с моего стула я ничего не увидела, как ни старалась, кроме чего-то темного на нижней ступеньке – должно быть, это лежал Джон.
Из окна в комнату падал сероватый утренний свет и, когда Матти, в причудливом ночном одеянии и чепце, осторожно пролезла через отверстие внутрь контрфорса, вся эта сцена показалась мне странной и жутковатой. Лишь только они с Диком исчезли в темноте, как из парка донеслись первые звуки горна: для вражеской армии начался новый день.
Офицеры, расположившиеся в доме, тоже с минуты на минуту должны были подняться, а значит, времени у нас было в обрез. Прошло минут пятнадцать, которые для меня растянулись на целую вечность, и все трое наконец появились в комнате. За это время в мои окна успели ворваться лучи утреннего солнца, а внизу, во дворе, все пришло в движение.
Джон, хвала Создателю, был в сознании и не бредил, но его знобило, и он весь горел. В таком состоянии надо было как можно скорее уложить его в постель и предоставить заботам жены. Мы посоветоватись. Я настаивала на том, что никому больше – ни Джоанне, его жене, ни Мери, его мачехе, нельзя сообщать ни о способе, каким он проник в дом, ни о том, что Дик все еще здесь.
Таким образом, рассказ Джона должен был звучать так: рыбачья лодка зашла в одну из бухточек за Гриббином, и там он посадил в нее Дика, а сам, направляясь полями в сторону поместья, заметил на дороге солдат, спрятался и ждал в укрытии, пока не стемнеет. Ночью с ним случился приступ малярии, он решил вернуться домой и, цепляясь за плющ, затянувший всю южную стену поместья, вскарабкался по свинцовым трубам в комнату отца. В подтверждение своих слов Джону следовало незамедлительно отправиться в покои родителей, разбудить Мери и постараться убедить в правдивости этой истории. Нельзя было терять ни минут, дом уже просыпался. Устроить это было непросто. Чтобы попасть в южное крыло, надо было пересечь мою бывшую комнату, где сейчас спала Джоанна, его жена: если бы мы отправились по коридору, проходящему под колокольней, то рисковали бы встретить кого-нибудь из слуг, а то и солдат.
Матти пошла первой. Мы испуганно замерли, но на сей раз Джоанна ничего не спросила, а дети даже не пошевелились в своих кроватках. Тогда бедняга Джон, с пылающим от лихорадки лицом, будто тень, скользнул за ней следом. Сцена напомнила мне, как в детстве, в Ланресте, мы с братьями и сестрами играли в прятки, но сейчас это была не игра, вместо радостного возбуждения меня наполняла тревога, такая болезненная, что лоб у меня взмок, и я почувствовала дурноту. Но вот наконец вернулась Матти и успокоила меня, сказав, что Джон благополучно добрался до спальни отца. Эта часть нашего плана завершилась успешно. Следующим делом мне нужно было сообщить Дику, с суровым лицом и с болью в сердце, о том, что хотя я не против его присутствия в моей комнате, ему все же следует быть готовым к тому, что придется много часов подряд провести в тайнике. Поэтому я посоветовала ему отнести туда тюфяк и кое-какие вещи, на случай, если сюда неожиданно нагрянут гости.
Как я и боялась, мальчик тут же расплакался, умоляя меня не оставлять его одного в страшном, темном подземелье. Он сойдет с ума, уверял он, этого ему не вынести, лучше умереть.
Я была в отчаянии: в доме уже все проснулись, а из соседней комнаты доносился лепет малышей.
– Отлично, – сказала я, – Матти, открой, пожалуйста, дверь и позови солдат. Скажи им, что сын Ричарда Гренвиля здесь и желает сдаться им на милость. У них острые мечи, так что скоро все будет кончено.
Я понимала, что поступаю очень жестоко, пытаясь запугать таким способом ребенка, но это было нашим единственным спасением, и да простит меня Господь.
Услышав о мечах, мальчик смертельно побледнел: мой скрытый намек на кровь возымел действие, на что я и рассчитывала. Он повернулся ко мне – в глазах застыло отчаяние – и сказал:
– Хорошо. Я сделаю, как вы просите.
Взгляд этих темных глаз до сих пор преследует меня, до своего смертного часа я не забуду его.
Я попросила Матти снять с моей кровати матрас, захватить одеяла и табуреточку, стоявшую у окна, и запихнуть все это через отверстие в подземный ход.
– Когда опасности не будет, я дам тебе знать, – сказала я.
– Но как, – спросил Дик, – если дверь будет закрыта?
Опять передо мной возникла та же проблема, что и прошлой ночью. Я уже готова была расплакаться от отчаяния и усталости и с тоской посмотрела на Матти.
– А что, если не до конца закрывать дверь, – предложила она, – пусть она будет приоткрыта дюйма на три. И тогда мистер Дик, приложив ухо к щели, сможет услышать ваш голос.
Мы попробовали, и хотя идея мне не очень понравилась, это все же был выход из положения. Кроме того, мы обнаружили, что двух-трехдюймовая щелка позволяла ему слышать, как я стучу палкой об пол: один, два или три раза – это были наши сигналы. Три удара означали смертельную опасность, дверь в этом случае требовалось незамедлительно захлопнуть.
Мальчик захватил матрас, одеяла, взял полбуханки хлеба, которые раздобыла для него Матти, и спустился вниз. Часы на башне пробили шесть, и сразу вслед за этим ко мне в комнату ворвался малыш Джонатан с игрушками в руках и громко потребовал, чтобы я с ним поиграла. День начался. Когда сейчас я вспоминаю непереносимую тревогу, ужасающую пытку тех дней, я не понимаю, как я смогла это выдержать? Ведь мне приходилось остерегаться не только врагов, но и друзей – тех, кого я так любила. Мери, Элис, Джоанна – никто из них не должен был догадаться 6 том, что произошло, и их визиты ко мне, которые в другое время могли бы успокоить и приободрить меня, теперь лишь усугубляли мою тревогу.
Не знаю, что бы я делала без Матти. Когда Дик был со мной, – а это было довольно часто, большую часть дня, – она снова, как в былые годы, стояла на часах у дверей моей комнаты, отгоняя всех непрошенных гостей. К счастью, мое увечье могло служить нам предлогом, все знали, что у меня нередко случаются «черные дни», когда я предпочитаю оставаться одна, и теперь эта ложь стала нашим спасением.
Рассказ Джона ни у кого не вызвал недоверия, он действительно выглядел ужасно больным, его лихорадило, поэтому под стражу его не взяли и позволили остаться в спальне отца с тем, чтобы жена ухаживала за ним. Суровый допрос, которому его подверг лорд Робартс, не привел ни к каким результатам: Джон упрямо стоял на своем, а у лорда Робартса, слава Богу, было и без того дел по горло, чтобы волноваться отом, что случилось с сыном Шельмы Гренвиля.
Помню, Маттиспросила меня тогда, в пятницу второго августа:
– Сколько они еще здесь пробудут, мисс Онор? Когда же королевская армия освободит нас?
И я, подумав, что Ричард уже в Труро, а Его Величество, по слухам, взял Лонстон, ответила, что самое большее – через четыре дня. Но я ошибалась. Еще целых четыре недели мятежники хозяйничали в Менабилли.
Прошло уже почти десять лет с того августа сорок четвертого, но каждый день этого месяца, показавшегося нам бесконечным, остался навсегда в моей памяти. Первая неделя была жаркой и душной, на ослепительно сверкавшем небосклоне не виднелось ни облачка; и по сию пору я словно ощущаю запах конского пота и вонь, подымающуюся в мое распахнутое окно из загаженного двора, где развлекалась как умела взопревшая солдатня.
Изо дня в день до меня доносилось позвякивание конской сбруи, перестук копыт, солдатский топот, скрип повозок, и все настойчивей пытался заглушить разноголосицу и выкрики командиров гудящий на одной ноте горн.
Дети Элис и Джоанны, не привыкшие сидеть взаперти солнечными летними днями, свешивались из окон, рискуя вывалиться; их звонкие голоса только усиливали стоящий во дворе гам. Элис, на которую теперь свалились все заботы о них, пока Джоанна нянчилась с больным Джоном в более спокойной южной половине дома, водила малышей из комнаты в комнату, чтобы хоть немного их развлечь. Заключение всех нас превратило в сплетниц, и не успевала Элис со своим выводком покинуть мою комнату, как заявлялись сестры Спарк, до того предпочитавшие игру в карты беседе со мной, и начинали передавать какие-то безумные бредни, почерпнутые у перепуганных насмерть служанок, что как только Эссекс отдаст приказ, то поместье со всеми обитателями сожгут, надругавшись прежде над женщинами. Должна сказать, я единственная в доме слушала эти ужасы без трепета. Господь свидетель, искалечить меня больше, чем уже покалечила судьба, было невозможно. Однако Дебора и Гиллиан принимали эти басни за чистую монету, а Дебора, которой, на мой взгляд, неприятности грозили еще меньше, чем мне, даже достала дрожащей рукой серебряный кинжал и показала мне: им она вознамеривалась защищать свою честь. Их брат Вилл все это время старательно подлизывался к офицерам, рассчитывая, что улыбочками и пожеланиями доброго утра он добьется благосклонности и сохранит себе жизнь, но стоило им отвернуться, он тут же принимался поносить их и повторять обрывки подслушанных разговоров – какую-то галиматью, которая никого не интересовала. Пару раз ко мне заходил Ник Соул, стуча костылями; вид у него был совершенно потерянный; словно обиженный ребенок, он никак не мог понять, как так произошло, что мятежников не прогнали из Менабилли в первые же сутки, и мне приходилось выслушивать его нудные догадки о том, где сейчас находится Его Величество: в Лонстоне, в Лискерде, снова в Эксетере – впрочем, где бы он ни находился, это не приближало ни на минуту наше освобождение. Все время, пока он разглагольствовал, его жена Темперанс сидела и тупо, словно в трансе, смотрела не мужа; страх и растерянность пресекли поток религиозного красноречия, и ее хватало только на то, чтобы судорожно сжимать в руках молитвенник, больше не терзая нашего слуха цитатами из него.
Раз в день нам позволяли выйти на тридцать минут в сад, и я, под тем или иным предлогом оставив Матти у себя в комнате, просила Элис везти мой стул, пока няня занималась ребятишками.
В садах царило запустение, тисовые деревья были сломаны, цветочные клумбы вытоптаны. Мы гуляли туда-сюда по грязным дорожкам, часовые у ворот пялились на нас, а из узких окон галереи с нас не спускали глаз офицеры. Их оценивающие недобрые взгляды жгли нам спину, но приходилось мириться с этим ради столь необходимого нам глотка свежего воздуха. Изредка до нас доносились их смех и грубая, неприятная речь. Большинство мятежников было из Лондона и восточных графств, за исключением двух-трех офицеров в штабе лорда Робартса. Я и раньше терпеть не могла лондонского выговора, теперь же, из-за того, что так говорили враги, он мне стал вдвойне неприятен. Во время наших прогулок мы никогда не встречались с Гартред, хотя обе ее дочки, скованные и нелюдимые, играли в дальнем конце сада, бросая на нас и на малышей равнодушные взгляды.
Ни одна из них не походила на мать, свои темные волосы и тяжелые черты лица они получили в наследство от покойного отца, Энтони Дениса.
– Ничего не могу понять, – прошептала Элис мне на ухо. – Считается, что она такая же пленница, как и мы, но обращаются с ней совсем не так. Я видела из окна, как она прогуливается по саду рядом с летним домиком, болтая и расточая улыбки лорду Робартсу, а слуги говорят, он ужинает вместе с ней почти каждый вечер.
– Она ведет себя так же, как и многие другие женщины во время войны, – заметила я. – Ловит рыбку в мутной воде.
– Ты хочешь сказать, она за парламент? – воскликнула Элис.
– Не за парламент и не за короля, а за Гартред Денис, – ответила я. – Знаешь, как говорят о таких – служат и нашим и вашим. Она будет улыбаться лорду Робартсу и спать с ним – почему бы и нет – до тех пор, пока это ее устраивает. Если она его попросит, он хоть завтра отпустит ее домой.
– Тогда почему же она не возвратится себе спокойно в Орли Корт?
– Вот это и мне бы очень хотелось знать.
И пока мы так беседовали на глазах у лондонских офицеров, я все думала о шагах, которые слышала ночью в коридоре, о ладони, осторожно прикоснувшейся к дверной ручке, о шорохе платья. Зачем бы Гартред, в полночь, когда все в доме спят, подкрадываться к моей комнате и пытаться открыть дверь, если у нее не было какой-то цели? И как она узнала дорогу туда?
Лишь спустя десять дней я смогла ответить на этот вопрос.
В воскресенье одиннадцатого августа погода наконец переменилась. По небу, предвещая дождь, побежали небольшие кудрявые облака, а на юго-западе сгустились тяжелые грозовые тучи. В тот день во дворе все пришло в движение, в парк прискакало еще несколько кавалерийских полков, вместе с ними прибыли повозки с ранеными, которых разместили на соседней ферме. Их крики и стоны, такие жуткие в своей реальности, наполнили нас, их врагов, дурными предчувствиями и страхом. Приказы в этот день звучали особенно резко и жестко, а горн надрывался, не переставая ни на миг, с утренней зари до вечерней.
Впервые на обед нам дали лишь тарелку супа и кусок черствого хлеба и на большее просили не рассчитывать. Объяснений не последовало, но Матти, навострив уши, потолкалась на кухне с подносом под мышкой и кое-что разведала.
– Вчера была битва в Бреддок Дауне. Они потеряли кучу народу, – сказала она тихо. Теперь, когда вокруг были враги, мы привыкли разговаривать шепотом, поглядывая на дверь.
Я отлила половину своей порции супа в миску Дика, и он жадно выпил его, облизав край, словно голодная собачонка.
– Король находится в каких-нибудь трех милях от Лоствитила, – продолжала Матти. – Они объединились с принцем Морисом, а свой штаб расположили в Боконноке. Сэр Ричард вышел из Труро с тысячей солдат и наступает с запада на Бодмин. «Ваши парни хотят выжать нас как лимон», – сказал мне тут один на кухне. – «Но у них ничего не выйдет».
– А что ты ему ответила, Матти?
Она угрюмо улыбнулась и отрезала Дику большой ломоть хлеба.
– Сказала, что буду молиться за них, когда сэр Ричард до них доберется.
После еды я села в свое кресло и принялась глядеть, как собираются на небе густые грозовые тучи. В загоне перед моими окнами от всего многочисленного стада осталось лишь около дюжины быков и несколько овец, остальных на прошлой неделе забили. Через день-два прикончат и этих. Ни одного колоса не виднелось на полях, хлеба сжали, зерно смололи, даже стога сена увезли. Трава в парке, там, где паслись лошади, была съедена под корень. Ни дерева не осталось в саду позади дома. Я подумала, что если рассказ Матти верен и король с Ричардом действительно находятся к востоку и западу от Лоствитила, значит, граф Эссекс и его десять тысяч воинов попали в ловушку и оказались запертыми на крошечном участке земли, не больше девяти миль в длину, и путей к отступлению у них нет, кроме как по морю.
Десять тысяч солдат, провизия на исходе, и взять ее неоткуда, а вокруг сжимается кольцо из трех армий.
В этот вечер со двора больше не доносился смех, не было слышно ни радостных возгласов, ни болтовни; только всполохи огня освещали вечереющее небо, когда солдаты подбрасывали в костер срубленные деревья, кухонные лавки, двери, сорванные с чуланов и кладовых, и даже столы и стулья из комнаты управляющего, и я видела, как вспыхивает пламя на их угрюмых лицах.
Небо потемнело, и медленно, почти бесшумно закапал дождь. И пока я прислушивалась к нему, вспоминая все, что говорил мне Ричард, до моего слуха вновь донесся шорох платья. В дверь тихо постучали.
