Текст книги "Лейтенант Рэймидж"

Автор книги: Дадли Поуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Теперь я понимаю, почему раньше рядом со мной всегда была дуэнья.

Подняв левую руку, Джанна осторожно провела по длинному шраму, пересекающему его лоб.

– Как это случилось, Нико?

«Нико, – подумал он, – как нежно это звучит». И ответил:

– След от клинка.

– Ты дрался на дуэли?!

Это звучало как обвинение, но, как показалось ему, вина его заключалась в том, что он подвергал риску свою жизнь.

– Нет. Мы брали на абордаж французский корабль.

– А твоя голова, – вспомнила вдруг она, – рана на голове. Она заживает?

– Думаю, да.

– Повернись.

Он послушно повернулся, чувствуя, как ее рука бережно раздвигает волосы у него на затылке.

– Ой!

– Больно не должно быть. Кровь спеклась на волосах. Правда не больно?

Голос ее выражал одновременно сомнение и раскаяние, и ему очень хотелось видеть ее лицо в этот момент.

– Нет. Это просто шутка.

– Ладно, не двигайся… Да, рана заживает. Но тебе надо смыть кровь. Не удивлюсь, – задумчиво произнесла она, – что на месте шрама у тебя останется проплешина, похожая на ослиную тропу в зарослях маккии.[33]33
  Вечнозеленый кустарник.


[Закрыть]

Раздался стук в дверь, и лейтенант едва успел занять свое место, когда вошел лорд Пробус. Однако резкое движение заставило гамак маркизы затрепетать чуть сильнее, чем можно было списать на раскачивание корабля.

– Идемте, юноша, – с притворной суровостью заявил Пробус, – ваши пятнадцать минут истекли. Хирург утверждает, что маркизе нужен отдых.

– Есть, сэр.

– Но я отдохнула sufficiente– закапризничала девушка, – мне нравиться принимать посетителей.

– Что ж, вам придется удовольствоваться моим недостойным обществом, – сказал Пробус, – поскольку лейтенанту нужно идти составлять рапорт.

В большой каюте Рэймидж обнаружил стоящий у кормового окна элегантный резной стол с инкрустированной крышкой. Он сел и некоторое время наблюдал, как растекается кильватерный след, прочерчиваемый фрегатом по сверкающей голубизной поверхности моря. Захваченный бриг со свернутыми парусами и георгиевским вымпелом, поднятым поверх триколора, следовал за ним на буксире. Трос, пропущенный через один из пушечных портов на корме фрегата, под собственным весом элегантно прогибался в середине, погружаясь глубоко в воду, чтобы затем подняться к носу брига.

Иногда бриг рыскал в ту или другую сторону, и тогда возникшее натяжение распрямляло канат, и Рэймидж слышал, как скрипят рулевые тросы в момент, когда матросы перекладывают штурвал «Лайвли» с целью компенсировать воздействие на буксир силы неожиданного рывка.

В нескольких милях позади брига виднелся Арджентарио, в дневном мареве он казался жемчужно-серым, а расстояние сгладило острые края утесов и пиков, превратив их в округлые холмы. Солнечные лучи отражались от оливковых рощиц, делая их похожими на вкрапления серебра. Остров Джильо, расположенный к ним на дюжину миль ближе, напоминал кита, вынырнувшего на поверхность погреть спину на солнышке. Еще ближе и правее располагался остров Монте-Кристо с его голыми скалами, похожий на большой, хорошо пропеченный пирог, поданный на широкой голубой скатерти.

Рэймидж взял перо, обмакнул его в серебряную чернильницу и вдруг заметил письмо, наполовину скрытое под стопкой бумаги. Он собрался было отодвинуть его в сторону, когда вспомнил загадочную фразу Пробуса, что ему не надо писать рапорт, не ознакомившись с жалобой Пизано.

Так и есть, этот документ был написан Пизано, его корявым почерком, с буквами, наползающими одна на другую. Значит, вот почему Пробус настаивал, чтобы он воспользовался его столом…

Написанное Пизано разобрать оказалось нелегко: почти истеричное негодование, помноженное на плохое знание английской грамматики и скудный словарный запас превратили жалобу в настоящий хаос.

Вникнув, Рэймидж пришел к выводу, что написанное представляет собой эхо тех тирад, которые ему уже приходилось слышать, правда, на высокопарном итальянском, на берегу Кала-Гранде. Заканчивалось письмо, во-первых, требованием сурово (трижды подчеркнуто) наказать означенного тененте Рэймиджа за трусость и некомпетентность, а во-вторых, возвышенными хвалами господу за то, что по доброте своей он вырвал их из лап тененте Рэймиджа и передал в заботливые руки иль бароне Пробуса.

Рэймидж отложил письмо. Он не испытывал ни гнева, ни отвращения, и это изумляло его. Да и что должен был он ощущать? Боль? Нет, больно бывает, когда тебя обижает тот, кого ты ценишь. Отвращение? Да, пожалуй, ничем не замутненное отвращение и брезгливость. Подобные чувства возникают, когда видишь, как пьяная шлюха одной рукой обнимает подвыпившего моряка, а другой вытаскивает у него из кармана деньги. Она может оправдываться тем, что ее дочурке нужна еда, а моряк переживет пропажу; но не принимает в расчет, что матрос, получающий фунт в месяц, быть может, заработал эти деньги в полдюжине сражений. Пизано, без сомнения, снедало желание сохранить свою репутацию, пусть даже ценой карьеры британского офицера. Из его доводов следовало, что репутация и честь (иными словами, bella figurа) итальянского аристократа имеют гораздо большую ценность. Тем не менее, усмехнулся про себя Рэймидж, честь Пизано схожа с девственностью той самой пьяной шлюхи, которая утратила ее еще в юном возрасте, притворно оплакала, но чтобы набить себе цену твердит на всех углах, что по-прежнему обладает ею.

Но хватит, ему нужно писать собственный рапорт. Какое значение придает Пробус жалобе Пизано? А вернее, какое значение придадут ей контр-адмирал Годдард и сэр Джон Джервис?

Подписав рапорт, лейтенант сложил его и запечатал красным сургучом, извлеченным из шкатулки слоновой кости – ему не хотелось никого беспокоить, посылая за свечой для восковой печати.

Вернувшись в душный смрад кают-компании, он обнаружил там Доулиша, заканчивающего свой рапорт о вчерашней экспедиции. Обменявшись новостями о событиях, случившихся после их совместной службы на «Сьюпербе», Рэймидж попросил его рассказать об атаке на Санто-Стефано.

– Все получилось очень просто, – ответил Доулиш. – Нам немного жаль, что ты не мог остаться с нами, чтобы пожать урожай! Кстати, я слышал, ты вырвал из лап корсиканского монстра прекрасную девушку. Что за штучка?

Припомнив, что за Доулишем установилась репутация ловеласа, Рэймидж уклончиво ответил:

– Зависит от того, что считать красивым.

– Она произвела впечатление на его светлость, да и старый костоправ говорит о ней без умолку.

– Ну, любой пациент женского пола представляет собой приятное отличие от массы страдающих венерическими заболеваниями матросов.

– Не стану спорить, – с видимым разочарованием произнес Доулиш. – А этот парень с ней – он кто?

– Ее кузен по имени Пизано.

– Будь с ним поосторожнее, во время ночной вахты он разговаривал с нашим стариком, обвиняя тебя во всех на свете грехах.

– Я знаю.

– Ты сделал что-то не так?

– Нет.

– Он называл тебя трусом.

– Неужели?

– Уж очень ты скрытный, Ник.

– Ты на моем месте вел бы себя также. Не забывай, что я сдал врагу королевский фрегат, пусть даже у французов был 74-х пушечный корабль. Размер значения не имеет: один англичанин стоит трех французов, так что фрегат должен на равных выдерживать бой с линейным кораблем. А тут еще этот проклятый Пизано повис у меня на шее. И, будто этого недостаточно, по слухам Годдард в Бастии.

– Так и есть, – сочувственно произнес Доулиш. – По крайней мере, он был там, когда мы выходили в море.

Когда Доулиш ушел, Рэймидж расположился за столом в кают-компании, радуясь, что остальные ее жители заняты исполнением обязанностей по службе – ему совсем не хотелось отвечать на вопросы.

Пробус, Доулиш – все они относятся к нему с симпатией, но никак не пытаются помочь ему избежать угрозы со стороны Годдарда, если тот окажется в Бастии, куда «Лайвли» прибудет через несколько часов, и его обязанностью будет организовать суд.

Факт, что и Доулиш и Пробус находят его положение опасным, свидетельствовало, что беспокойство, которое он испытывает, возникло не на пустом месте. Не исключено, что скоро Рэймиджу придется пожалеть, что ядро с «Барраса» не снесло ему голову…

Рэймидж начал осознавать, каким одиноким становится человек в такое время, и лучше стал понимать цинизм отца, который говорил, что когда приходит пора испытаний, друзья отступают в тень, не желая подвергаться риску, протягивая руку, и стесняются принять ее. Говоря на языке дипломатии, держатся на расстоянии вытянутой руки.

А враги тоже остаются в тени, позволяя кучке сикофантов сделать за них грязную работу.

Ни Пробус, ни Доулиш не разделяли «интерес» Годдарда, но у них не было ни малейшего желания навлечь на себя его вражду: адмирал слыл одним из самых мстительных и влиятельных молодых флаг-офицеров флота. Власть его строилась на факте, что его семья и семья его жены вкупе с их друзьями контролировала двадцать, а то и больше голосов в Палате Общин.

Примерно с год назад, если верить слухам из Лондона, Годдард добавил в список своих врагов еще одно имя: коммодора Нельсона, являющегося, похоже, протеже адмирала Джона Джервиса, и ставшего теперь объектом ревнивой зависти Годдарда. Означает ли это что Годдард и Джервис стали врагами? Или собираются ими стать? Рэймидж сомневался в этом.

«Старый Джарви» – один из немногих адмиралов, кто занял непредвзятую позицию во время суда над его отцом. Он не участвовал непосредственно в разбирательстве, но преднамеренно не делал секрета из своего разочарования поведением правительства.

Тем не менее, подумал Рэймидж, прежде чем сэр Джон прочтет мой рапорт – ведь адмирал держит флаг в бухте Сан-Флоренцо, на противоположном берегу Корсики, да к тому же, может находиться в море – суд уже может закончиться вынесением приговора…

В дверь застучал мичман, и видимо, уже не в первый раз.

– Наилучшие пожелания от капитана, сэр. Он велел передать, что леди просит вас навестить ее.

Джанна лежала на кушетке приподнявшись, подложив под спину гору подушек. Она плакала: даже в этот момент ее душили рыдания, тело ее вздрагивало, словно эти невольные сотрясения причиняли ей боль. Жестом она попросила его прикрыть дверь.

– О, Нико…

– Что случилось?

Рэймидж поспешно пересек каюту и возле кушетки на колени, взяв девушку за руку.

– Мой кузен приходил проведать меня.

– Ну и…

– Он замышляет зло против вас.

– Я знаю, но это пустяки, ничего у него не выйдет.

– Нет, это molto serioso. Лорд Пробус думает также.

– Откуда вам это известно. Он сам сказал?

– Меня беспокоит то, что он не сказал. Кузен настоял, чтобы лорд Пробус пришел ко мне вместе с ним и задавал много, много вопросов.

– Пробус или кузен?

– Кузен.

– И о чем?

– О той ночи на берегу у Торре Бураначчо.

– Ну, об этом нечего беспокоиться: просто расскажите все как было.

– Но что мне известно? – всхлипнула она. – Он утверждает, что вы осознанно бросили нашего кузена Питти, называет вас трусом, говорит, – девушка не смогла сдержать рыданий, и, не в силах продолжать по-английски, перешла на итальянский, – говорит, что ваш отец был обвинен в трусости…

«Нашего кузена, – с горечью подумал Рэймидж, – кровные узы, отдаленное родство. Впрочем нет, даже не отдаленное – оба они ее кузены, но это, по-видимому, не препятствовало ей допускать легкий флирт по отношению к нему».

– Пизано совершенно прав: мой отец признан виновным в трусости.

– O, Madonna aiutame! – зарыдала она. – Что мне делать?

Ее мучения были одновременно и физическими и душевными, и Рэймидж подумал вдруг, что для нее это, возможно, не просто флирт. Но как бы то ни было, в их недолгих отношениях наступил кризис. Он почувствовал, что раздваивается: одна его часть склонилась перед рыдающей девушкой, другая нашептывала внутри: «Если она все еще сомневается в тебе, если допускает, что ты мог бросить Питти, то лучше тебе оставить ее…Неужели ей может прийти в голову такая мысль после всех опасностей, которые он перенес, чтобы попасть в Капальбио?». Его хладнокровное «второе я» не переставало внимательно наблюдать за ней, когда он тихо спросил:

– Я уже говорил, что ваш кузен был мертв. Почему вы до сих пор думаете, что я бросил его там раненым?

Она не отрывала глаз от покрывала. Заметив, что ее правая рука, несмотря на рану в плече, рассеянно теребит ткань, он осознал, что по-прежнему сжимает, правильнее даже сказать, стискивает ее левую ладонь. Рэймидж разжал пальцы.

– Я не думаю, что вы бросили его раненым! Я вообще ничего не думаю! Не осмеливаюсь! Что мне остается думать: вы говорите, что Питти был мертв, а кузен утверждает, что когда мы были в шлюпке, он слышал, как тот звал на помощь.

– А Пизано не говорит, откуда ему известно, что его кузен был жив? Он вернулся назад и проверил? Если так, то почему сам не помог ему?

– Как он мог вернуться? Французы схватили бы и его тоже. Да и в любом случае, это не его обязанность: именно вы должны были спасать нас.

Рэймидж поднялся. Однажды ему уже приходилось слышать эти слова: опять между ними вырос барьер из разных жизненных принципов и извращенной логики. Он мог понять, как трудно ей выбирать, кому верить: ему или Пизано. Но никак не мог понять, почему Пизано должен быть освобожден от обязанности помогать своему кузену.

Даже сейчас, глядя на нее, он видел перед собой членов военного трибунала. Если даже эта девушка, которая, очевидно, испытывает к нему определенную симпатию, не уверена, говорит ли он правду, то каковы шансы убедить Годдарда и компанию? Каковы его шансы, принимая во внимание факт сдачи «Сибиллы», тут же отягченный обвинениями Пизано? У него не было свидетелей, которые могли бы подтвердить его показания: он был единственным, кто видел тот труп без лица. На стороне Пизано, как истца, были все преимущества: суд обязан будет поверить слову итальянца. Помимо прочего, он принадлежал к людям, которых сочли настолько важными персонами, чтобы послать им на выручку фрегат.

Джанна смотрела на него снизу вверх. Ее темно-карие глаза, такие сияющие пару часов назад, а теперь такие грустные и растерянные, были словно два окна, сквозь которые видны были мучения, терзающие ее душу. Она сцепила руки (сколько, должно быть, боли доставляла ей при этом раненое плечо) в мольбе с красноречивостью, доступной только итальянкам.

– Мадам, – произнес чужой, не знакомый ему голос, исходивший тем не менее из его уст, – через несколько часов мы придем в Бастию. День или два спустя трибунал решит, исполнил ли я свой долг, и если нет, приговорит меня к наказанию.

– Но Нико! Я не хочу, чтобы тебя наказывали.

– Вижу, вы не сомневаетесь в решении суда.

– Нет! Я не это имела в виду. Вы толкуете мои слова превратно! О, Dio Mio! Послушай, Нико, ты стоишь здесь, но сам находишься за сто миль отсюда. Неужели у тебя нет сердца? Или ты превратился в болвана, набитого этой ужасной английской кашей?

Тело ее забилось в рыданиях, она обхватила левой рукой больное плечо, чтобы хоть немного облегчить боль. А он не в силах был ничего поделать: безжалостный чужак продолжал руководить им.

– Нико… Я хочу верить тебе.

– Но почему тогда не веришь? – резко спросил он. – Я тебе отвечу: если ты поверишь мне, то тем самым согласишься, что Пизано – трус. Остальные могут думать иначе, но это не имеет значения. Вы никак не поймете, что от Пизано никто не ждал его возвращения – это наша работа, мы ведь моряки. Но Пизано делает все это без всякой надобности – только чтобы сохранить bella figura. Мы пришли, чтобы спасти вас. Та же пуля могла оборвать жизнь американского матроса – например, Джексона, или пэра королевства – мою. И все же мы пришли, чтобы помочь вам всем. Смерть, как известно, великий уравнитель, – хмыкнул он. – Для трибунала не имеет значения, отправит он на виселицу простого матроса или лейтенанта, даже если тот является лордом.

– На виселицу? – В голосе ее прозвучал испуг. Непроизвольным жестом она поднесла к горлу ладонь.

– Да. Впрочем, иногда они соглашаются заменить ее расстрелом, особенно если виновный офицер – пэр, – с горькой иронией добавил Рэймидж. Его охватил озноб, кожа натянулась, словно стала мала для тела, глаза еще более пристально устремились на вышивку на покрывале кушетки, во рту пересохло. Раздался чей-то голос – неужели это говорит он сам?

– С вашего позволения, мадам…

– Николас!

Но он был уже у двери. Рука – его рука, но действующая словно по собственной воле, повернула ручку и потянула хлипкую дверь на себя. Некая неведомая сила вытолкнула его из каюты и заставила прикрыть за собой дверь. И в тот момент, когда дверь закрылась, Рэймидж услышал, что она рыдает, плачет так, словно сердце ее разбито. Его сердце тоже или разлетелось на куски или превратилось в камень. Honi soit qui mal y pense – зло обратиться на того, кого обуревают злые мысли. Почему тогда он сознательно растоптал прекрасный цветок? Потому что он прекрасен?

Достигнув верха трапа, ведущего на квартер-дек, лейтенант увидел Пробуса, кивком пригласившего его к прогулке у гакаборта.

– Полагаю, я не должен говорить вам это, но Пизано взял меня в свидетели, когда расспрашивал маркизу.

– Знаю, сэр. Она только что рассказала мне об этом.

– Ей ничего не известно о случившемся на пляже.

– Но она верит ему.

– Почему? – без обиняков спросил Пробус.

– Их связывают кровные узы – это многого стоит.

– А вы ничего не скрываете, Рэймидж? Вы действительно возвращались туда?

– Да. И нашел его мертвым. Но я был один, и там было темно. Чтобы опровергнуть обвинение в трусости нужны свидетели. А меня никто не видел. Так что получается его слово против моего, а история Пизано выглядит очень правдоподобно.

– Перед этим маркиза говорила мне, что хочет верить вам, но вы не желаете рассказать ей ничего, что позволило бы ей заставить кузена прекратить выдвигать эти проклятые обвинения. Она считает, что вы что-то скрываете.

– Мне нечего скрывать. Что я могу рассказать ей, кроме того, что возвращался? Только и всего.

– Поверьте, Рэймидж, вам нельзя допустить, чтобы они совместно выступили против вас. В таком случае Годдард покончит с вами.

– Я это понимаю, сэр.

– А тут еще «Сибилла».

– Ну, здесь есть достаточно свидетелей.

– Разумеется. Я только хочу сказать, что ваш корабль несет слишком много парусов, а барометр падает. Надеюсь, вы понимаете, что я разговариваю с вами как друг, а не как старший по званию?

– Конечно, сэр. И ценю это, – ответил Рэймидж, отдав честь, прежде чем повернуться и уйти.

Как друг, а не как офицер. Возможно, Пробус хотел сказать именно это, но мог иметь в виду и другое: «Не вовлекайте меня в эти дела – у меня нет ни малейшего намерения разделять грозящую вам опасность».

Глава 14

Дожидаясь, когда помощник кока выплеснет помои за борт, чайки раскричались еще сильнее и приблизились к кораблю. С убранными или взятыми на гитовы парусами «Лайвли» постепенно терял ход, и по знаку Доулиша якорь плюхнулся в воду, а якорный канат, дымясь от трения, зазмеился сквозь клюз.

Когда бриг ошвартовался рядом, катер лорда Пробуса спустили на воду и гребцы, одетые в красные куртки из джерси и черные соломенные шляпы, споро погнали его к борту семидесятичетырех пушечного корабля «Трампетер», капитан которого был старшим офицером в гавани Бастии. Рэймидж обрадовался, придя к выводу, что Годдард, скорее всего, находится в море. На якоре стояли еще два линейных корабля и четыре фрегата.

На воду была спущена одна из шлюпок «Лайвли», в которую сел боцман с целью обойти корабль кругом и убедиться, что все реи выровнены: они должны висеть абсолютно горизонтально.

Тем временем первая из маркитантских лодок уже отвалила от пирса, груженая женщинами, фруктами и вином. При этом первый и второй товары были, без сомнения, уже подпорченными, и все три чрезмерно дорогими. Доулиш заметил их приближение и отдал команду морским пехотинцам не разрешать лодкам подходить ближе чем на двадцать пять ярдов.

– Нельзя доверять этим корсиканцам, – пояснил он Рэймиджу. – Половина из них симпатизирует французам и ждет не дождется их прихода, другая половина настолько боится нашего бегства, что не решается помогать нам из страха последующего наказания. Но в одном они едины – в стремлении нажиться за наш счет.

– Корсиканские маркитанты не единственные в этом роде.

– Нет. Я имею в виду народ в целом. Не хотел бы я быть здесь вице-королем – старине сэру Гилберту нужно огромное терпение, чтобы править здесь. А еще армия: для защиты острова у нас есть не более полутора тысяч солдат.

– Возможно, этого хватит, чтобы защитить сам порт.

– Полагаю, что так. И какого черта мы вообще оказались на Корсике? – поинтересовался Доулиш.

– Изволь, – ответил Рэймидж. – Года три тому назад один парень по имени Паоли поднял восстание против французов, прогнал их и попросил помощи у Британии. Правительство направило сюда вице-короля – сэра Гилберта. Но не думаю, что это была хорошая идея: Паоли и сэр Гилберт рассорились, да и со своими людьми Паоли не ладит. Два корсиканца – два разных мнения. А Паоли – старый больной человек.

– Не знаю, как сможет Бонапарт высадиться, – сказал Доулиш. – Мы обыскали все якорные стоянки от Эльбы до Арджентарио и захватили или потопили все то немногое, что нашли. На это могут возразить, что приватиры всех мастей шастают по ночам, перевозя за наличные с материка революционеров – по дюжине-две за рейс. Несколько пленников, захваченных на бриге, говорят, что корсиканцы, обосновавшиеся в Леггорне, так достали французов, что те выдают им оружие, деньги и сплавляют их освобождать Корсику на свой страх и риск. Французам терять нечего: если мы перехватим этих ребят в море – тем меньше головной боли будет у властей в Леггорне, а если им удастся высадиться – тем больше проблем будет у нас.

Вдруг Доулиш вскинул подзорную трубу.

– Мичман! Живее! «Трампетер» поднял сигнал.

Парнишка вскочил на планширь и примостил трубу среди снастей.

– Четыре и шесть, – прокричал он. – Это наш позывной, сэр!

– Бог мой, парень!

– Два-один-четыре… Это приказ лейтенанту с указанного корабля прибыть на борт. Потом… Господи! Это интересно!

– Что интересно?

– Дальше идет номер восемь-восемь, сэр. Это корабль, но я не знаю, какой. Сейчас посмотрю в списках.

– Не стоит, – заявил Рэймидж, – это позывной «Сибиллы». Они требуют меня. Подтверди получение, Джек, и дай мне шлюпку, пожалуйста. Кстати, кто теперь командует «Трампетером»?

– Боюсь, что Краучер – один из любимцев Годдарда.

– А в присутствии не менее пяти пост-капитанов, – взмахнул рукой Рэймидж, указывая на стоящие на якоре корабли.

Лицо Доулиша выражало недоумение.

– Ты забыл о Статутах военного трибунала, – пояснил Рэймидж. – Припомни: «Если в зарубежных водах собираются вместе пять или более военных кораблей его величества… старший по званию офицер вправе созвать военный трибунал и возглавить его…»

– Ах, да, конечно. Значит Краучер может…

– Именно, и он это сделает, без сомнения. Не мог бы ты одолжить мне шляпу и шпагу?

В сравнении с «Лайвли» «Трампетер» был намного больше, а сияющий позолотой декор свидетельствовал, что капитан Краучер достаточно богат, чтобы выложить из собственного кошелька кругленькую сумму на украшение корабля, поскольку Морской Департамент так скудно выделял деньги на эти цели, что один капитан – как вспомнилось Рэймиджу, пока он вылезал из шлюпки, удерживаемой багром бакового, и карабкался наверх – запросил у Департамента, какой именно борт нужно украсить позолотой.

Рэймидж вскарабкался по толстым баттенсам, образующим узкие ступени, и, отдав честь, поинтересовался у щеголеватого лейтенанта, где ему можно найти капитана.

– Вы Рэймидж, не так ли? – пренебрежительно спросил лейтенант.

Рэймидж посмотрел на его прыщавое лицо, потом медленно оглядел лейтенанта снизу доверху. Лет двадцать с небольшим – предельный возраст для лейтенанта, минимум мозгов и непоколебимая уверенность в карьерном росте. Прыщавое лицо залилось румянцем, и Рэймидж понял, что владелец оного прочитал его мысли.

– Прошу сюда, – торопливо произнес он. – Капитан Краучер и лорд Пробус ждут вас.

Апартаменты капитана Краучера были более просторными, чем у Пробуса: в большой каюте можно было стоять, не сгибаясь, и более меблированными. Пожалуй, мебели было даже слишком много, как и выставленных на показ изделий из серебра.

Сам Краучер выглядел болезненно тощим. Даже элегантно пошитый и отутюженный мундир не мог скрыть факт, что Природа пожадничала на нем: если говорить о теле, то Краучеру было отпущено по «казначейской мерке» – иными словами – по четырнадцать унций на фунт.[37]37
  Казначейская мерка – в английском флоте казначей корабля не получал жалованья. Взамен ему разрешалось отмерять продукты «казначейской меркой», которая насчитывала 14 унций в фунте взамен общепринятых 16.


[Закрыть]

– Входите, Рэймидж, – произнес он, выслушав доклад лейтенанта.

Рэймидж, увидевший Краучера впервые, едва удержался от смеха, убедившись, насколько точным оказалось данное тому прозвище – «Грабли». Глаза капитана были посажены глубоко, а лобная кость выдавалась далеко вперед, так что каждый глаз напоминал ядовитую змею, злобно глядящую из расселины в скалах. Губы выдавали безволие, слабость и порочность – три неразлучных спутника, подумал Рэймидж. Руки походили на клешни, соединенные с телом запястьями не толще рукоятки метлы.

Пробус стоял, повернувшись спиной к окну, так что лицо его оказалось в тени. Похоже, он чувствовал себя неуютно, как человек, вовлеченный в события, которым не в состоянии помешать, но которые ему не нравятся.

– А теперь, Рэймидж, я хотел бы услышать отчет в содеянном вами, – произнес Краучер. Голос его, высокий и пронзительный, оказался именно таким, каким можно было ожидать, глядя на этот рот.

– Письменно или устно, сэр?

– Устно, приятель, устно. У меня уже есть копия вашего рапорта.

– В таком случае мне нечего добавить к нему, сэр.

– Вы уверены?

– Да, сэр.

– Прекрасно. Что в таком случае вы скажете об этом? – спросил Краучер, взяв со стола несколько листов. – Что вы скажете об этом, а?

– Он вряд ли представляет, что это, – торопливо вмешался Пробус.

– Ну что ж, я его скоро просвещу. Это, юноша, жалоба, по сути – обвинение, где граф Пизано обвиняет вас в трусости, в том, что вы сознательно оставили на милость французов его раненого кузена. Что вы на это скажете?

– Ничего, сэр.

– Ничего? Ничего?! Вы признаете обвинение в трусости?

– Нет, сэр. Я хочу сказать, что мне нечего сказать об обвинениях графа Пизано. Он утверждает, ему точно известно, что его кузен был ранен, а не убит?

– Ну…хмм… – Краучер пробежал взглядом по страницам. – Именно об этом здесь не говорится…

– Понятно, сэр.

– Не стоит быть таким дерзким, Рэймидж, – огрызнулся Краучер, и добавил с ухмылкой, – это уже не первый случай, когда член вашей семьи привлекается по пятнадцатой статье, а теперь, возможно, и по десятой…

Пятнадцатая статья Свода законов военного времени устанавливала наказание для «каждого, кто служа на флоте или будучи причастным к нему» из трусости или предательства сдал королевский корабль врагу, в то время как статья десятая относилась к тем, кто «по причине предательства или трусости сдался врагу или запросил пощады».

Замечание Краучера было таким оскорбительным, что Пробус замер, но Рэймидж ответил спокойно:

– Вы простите меня, сэр, если я скажу, что статья двадцать вторая не позволяет мне ответить вам.

Краучер покраснел. Двадцать вторая статья Свода среди прочего предусматривала запрет поднимать оружие на старшего по званию, тем самым не позволяя младшим офицерам вызывать на дуэль старших.

– А вы скользкий тип, юноша, очень скользкий. Вы разве не старший по званию офицер, уцелевший из экипажа «Сибиллы»?

– Да, сэр.

– В таком случае послезавтра, то есть в четверг, вы в законном порядке предстанете перед трибуналом, и мы сможем расследовать обстоятельства ее сдачи.

– Слушаюсь, сэр.

Возвращаясь в шлюпке на «Лайвли», Рэймидж с удивлением осознал, что на душе у него определенно стало легче. Теперь, когда трибунал стал неизбежным, когда он увидел врага в лицо, перспектива не казалась такой ужасной. Разумеется, когда три шлюпки пришли в Бастию, адмирал Годдард выслушал рапорт боцмана «Сибиллы», и оставил Краучеру инструкцию, как поступать в случае прибытия Рэймиджа. Годдард не мог даже мечтать, что задача Краучера окажется такой простой…

Утром следующего дня, в среду, Рэймиджу, по большому счету, находящемуся под стражей, нечем было заняться. После того, как девушка и ее кузен были размещены в доме вице-короля, корабль казался совершенно пустым. «Без сомнения, – с иронией подумал лейтенант, – сэру Гилберту и леди Эллиот уже в десятый раз приходится выслушивать горестную повесть Пизано». Что ж, сэр Гилберт – твердолобый шотландец, знающий семью Рэймиджей уже в течение многих лет. Потрясет ли его услышанное?

После полудня к борту «Лайвли» подошла шлюпка с «Трампетера» и прибывший на ней лейтенант передал на борт несколько запечатанных документов, а получив расписку, отбыл на другие корабли, стоящие в гавани. Через несколько минут клерк лорда Пробуса передал Рэймиджу адресованный ему толстый пакет.

Письмо, написанное на борту «Трампетера», датированное вчерашним числом и подписанное «помощник судьи-адвоката»[38]38
  Должность, существовавшая в английском флоте в 1668–1870 гг. Во время заседания военного трибунала играл роль обвинителя.


[Закрыть] (скорее всего, к этом качестве выступал казначей корабля) гласило:

Капитан Алоизиус Краучер, капитан корабля Его величества «Трампетер» и старший по званию офицер среди командиров кораблей и судов, присутствующих в Бастии, распорядился созвать военный трибунал для расследования причин и обстоятельств потери бывшего фрегата Его величества «Сибилла», находившегося ранее под вашей командой, и изучения вашего поведения как единственного оставшегося в живых офицера, в соотношении с потерей вышеуказанного корабля. Так же было указано, что мне следует выступить на упомянутом трибунале, имеющем место быть в восемь часов утра, в четверг, пятнадцатого числа, на борту «Трампетера», в качестве помощника судьи-адвоката. Прикладываю к настоящему копию приказа, а также документы, к нему прилагаемые, и надеюсь, что вас не затруднит направить мне список лиц, которых вы хотели бы вызвать как свидетелей со своей стороны, чтобы возможно было собрать их к назначенному времени.

Под письмом стояла подпись: Хорас Барроу. Рэймидж бегло проглядел вложенные в пакет документы. Здесь был приказ Краучера о назначении этого самого Барроу помощником судьи-адвоката, приказ о созыве трибунала, копия письма Пизано лорду Пробусу, копия рапорта самого Рэймиджа, и, наконец, последняя бумага давала понять, что боцман и помощник плотника с «Сибиллы» вызываются как свидетели обвинения.

Рэймидж чувствовал, что нечто здесь не так: почему письмо Пизано, не имеющее ничего общего с делом «Сибиллы», оказалось среди приложений к приказу Краучера? Лейтенант подозревал Краучера в желании занести его в протокол трибунала, так чтобы Адмиралтейство ознакомилось с ним, а другого пути добиться этого не было. Законность такого действия вызывала сомнения, но Рэймидж был уверен, что рано или поздно письмо все равно всплывет, так что пусть это случится сейчас.