Текст книги "Деликатный вопрос"

Автор книги: Д. Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Извините, но на первый взгляд вы показались мне не совсем умным. – Он сделал глубокую затяжку из трубки и усмехнулся в пушистые рыжеватые усы. – Но при более тщательном рассмотрении я нахожу вас круглым идиотом.

– Позвольте…

– Я и так вам позволил гораздо больше, чем следовало позволять. Вы убили моих уток.

– Прошу прощения, – съязвил я, – но я не предполагал, что вы знакомы с этими утками с прошлого сезона!

– Я знаком с ними уже четыре года, так как сам их выкормил и воспитал. Поднимите-ка уток из лодки и посмотрите на них внимательно.

Я взял одну из уток и увидел шнур, привязанный за лапку.

Я мельком слыхал, как дорого ценятся хорошие утки, служащие для приманки. Стыду моему не было предела.

– Вы знаете, что я могу на вас подать за это в суд? – сказал усач.

– Ради бога простите!.. Я, понимаете ли… Я готов заплатить… Я готов все сделать… Я даже могу пойти к судье и подать в суд на себя… Понимаете?..

Тронутый, видимо, искренностью моего раскаяния, усач широко и хорошо улыбнулся:

– Понимаю, всё понимаю, но… но к судье я вас всё-таки стаскаю. И немедленно! Время у вас есть?

– Я в отпуску.

– Да? Ну, что ж, охота все равно испорчена. Пойдёмте в село, пускай судья разберётся.

Усач привёл меня в уютный домик с палисадником.

– Раздевайтесь, будем пить чай.

Вскоре он принёс из кухни шипящий и фыркающий самовар.

– Извините, уж я сам вас обслужу: семья моя уехала гостить на юг, к тёще, и я сейчас один хозяйствую. Я тоже в отпуску.

Когда мы напились чаю, хозяин сказал:

– Ну, а теперь надо отдохнуть. На вечернюю зорьку желаете со мной пойти? У меня ещё одна утка в запасе есть.

– А как же… к судье?

Усач встал, по-военному щёлкнул каблуками и, улыбаясь всё той же замечательно светлой и тёплой улыбкой, отрапортовал:

– Районный судья Федорчук Никита Иванович к вашим услугам!

Весь август я провёл в обществе Никиты Ивановича на озёрах. Ни до. ни после я не встречал такого странного охотника. Судья Федорчук не рассказал мне ни одной охотничьей небылицы. Зато, когда мы окончательно подружились, он рассказал мне много интереснейших историй из судебной практики. Одна из них мне особенно хорошо запомнилась.

* * *

Как-то, сидя ночью у камелька на берегу озера, я расхохотался, вспомнив нашу первую встречу с Никитой Ивановичем:

– Ох, представляю, каким я тогда дураком выглядел!

– Что же, бывает, – улыбнулся Никита Иванович. – бывает. Вот я знаю, как один очень порядочный и серьезный человек – кстати, мой однофамилец – сам себя поставил в неповторимо дурацкое положение…

Было это в 1945 году. Работал я тогда судьёй в одном городе. Приходит этот Федорчук в суд и приносит заявление о разводе со своей женой. Пу, я, конечно, деликатно осведомился о причинах.

– На фронте были? – спросил он меня.

– Был, всю войну.

– Ну, тогда солдат солдата поймёт. Буду прям и краток: мне изменяла и изменяет жена. Спуталась тут в войну с каким-то хахалем, и вот… Да что много толковать, прошу, как солдат солдата: быстрей кончите эту волынку, надоело! На любовь и чувства, которые я бережно пронёс от первого до последнего дня войны, она ответила…

– А может, – спрашиваю его, – может, ошибка какая, недоразумение, сплетня? Доказательства верные?

– Самые верные, неопровержимые. Да что доказательства! Сама созналась!

Вызвал я жену Федорчука. Приходит. Не успел я сказать «здравствуйте», как она заявляет:

– Знаю, товарищ судья, зачем вызывали. Давайте без канители назначайте суд. Я видеть мужа не могу. Да мы всё равно уж фактически развелись.

– Давно?

– Больше месяца.

Ну, я и так и этак пытаюсь выяснить некоторые деликатные подробности. Ни в какую! Гордое молчание и одна фраза:

– Раз он мне не верит, разводите.

Вызывал я и вместе их. Пробовал помирить – ничего не получается. Ну, что ж, назначил суд. Повестки послал. А у самого душа не лежит развод им давать: и он и она произвели на меня очень хорошее впечатление.

И вот начался суд. Спрашиваю их:

– Может, договоримся всё-таки помириться?

Она молчит. А он заявляет:

– Если бы она по-честному призналась и раскаялась, так я бы сшё и подумал. Но ведь она не отрицает и но раскаивается. Гордости в ней много. А гордиться-то и нечем: пятнадцать лет какой жизни зачеркнула! Эх, да что тут говорить!

А одна из заседателей спрашивает:

– Вы, гражданин Федорчук, все-таки чем докажете измену своей жены? Слова словами, а в суде слова-то надо доказательством подкрепить.

– А вот чем.

Федорчук вытаскивает из кармана какие-то записки и кладёт их перед нами на стол. Читаем:

«Милая Надя! Сегодня в 8 вечера приходи в кино. Целую. Обязательно жду».

«Любимая моя, хорошая! Куда запропастилась? Три дня не видел, весь извёлся…»

Ну, и остальные в том же духе.

Прочитал я записки вслух и спрашиваю:

– Гражданка Федорчук, суд желает знать, кто писал эти записки.

Вспыхнула она вся, а глаза, большие, чёрные, красивые глаза, мечут молнии.

– Подлец один писал! Верила ему больше, чем себе, да ошиблась. Ну и поделом мне!

И снова гордое молчание.

– А вы, гражданин Федорчук, знаете автора этих записок?

– Знаю. Автор и сейчас за ней волочится. Домой её вечером на машине провожает, сам видел.

– А кто он?

– А это уж ей больше знать. А впрочем, кто он, не имеет никакого значения. Прошу развод.

Объявил я перерыв. Спрашиваю у женщин-заседателей, каково их мнение. Пожимают плечами: раз с полипными попалась да ещё так себя ведёт перед законным мужем, стало быть, ничего не поделаешь, надо разводить. А судья, то есть я, говорю:

– А у меня вот душа не лежит к этому разводу. Чувствую, что тут что-то не то, а понять не могу. Давайте отложим суд, я ещё кос с кем поговорю.

Так и сделали.

Пошёл я на следующий день к секретарю той парторганизации, в которой состоит жена Федорчука. Умница оказался.

– Да не может этого быть! – удивился он, когда выслушал меня. – Не поверю я, чтоб Федорчук так поступила! Она же очень порядочная женщина. Коммунистка.

Я говорю:

– Давайте, Фёдор Иванович, – так звали секретаря – побываем дома у этих Федорчуков, авось, что-нибудь удастся прояснить.

Поехали. Входим в квартиру.

Она нас встретила спокойно. Поздоровались. А он вышел из своей комнаты, посмотрел на Фёдора Ивановича и аж побелел весь.

– А, – говорит, – вот и автор записок явился! Вы что же, гражданин судья, в сводники к нему, что ли, нанялись? Ведь это он и провожает мою жену на машине домой.

Ну, я. признаться, опешил от этакого оборота. Смотрю на Фёдора Ивановича, а он на меня, на Федорчуков.

– В чём дело, Надежда Семёновна? – спрашивает секретарь.

– А в том, Федор Иванович, – отвечает она, – что мой бывший муж – идиот. Вы меня после собрания подвозили домой на машине?

– Подвозил.

– Ну, так, значит, по его глубокомысленному выводу, вы мой любовник…

Когда разъяснился инцидент с провожанием, судья, то есть я, говорю Федорчуку:

– Вот видите, одно недоразумение выяснилось. Может, и остальное разъяснится. Надежда Семеновна, ну скажите, откуда эти проклятые записки, кто их писал?

– Хорошо, я скажу, кто писал эти записки. Но только развод уж теперь я потребую. Он писал эти записки.

– Кто он? Фёдор Иванович?

– Нет. Товарищ Федорчук писал. Пятнадцать лет тому назад писал. Да вот только у него память отшибло, а вместе с памятью потерял, видимо, и зрение, и совесть, и веру, ну, а значит, и мою любовь и уважение. Ясно? Всё!

Федорчук долго молчал. Потом он подошел к жене, опустился перед ней на колони и сказал только одно слово:

– Прости…

Через полчаса мы все четверо пили чай и мирно беседовали.

– Да, так как же это вы, товарищ Федорчук, свой собственный почерк не узнали? А?

– Ну, прямо, друзья-товарищи, затмение нашло. Да. по правде сказать, и почерк у меня изменился за пятнадцать лет. Ровность обуяла такая, что всё затмила. Очень я виноват перед всеми вами, а особенно перед Надюшей.

Секретарь сказал:

– Ну и ты, Надежда Семёновна, неправильно и очень жестоко поступила. Ведь могла бы сразу всё в шутку обернуть. А ты вон до чего довела.

– Нс знаю. Фёдор Иванович, кто из нас жестоко поступил. Он меня прямо в самое сердце поразил, когда высказал свои глупые подозрения. Вот я его и наказала. Ведь обидно! Раз не верит, значит, не любит, значит, сам нечист. Да оно, видимо, так и есть.

– Надюша, милая, да ты что?

– Ну, ладно, ладно, Отелло, верю и прощаю. Иди подай телеграмму, чтобы бабушка Маринку домой везла.

Маринка – это дочка Федорчуков. Надежда Семеновна, когда раздор получился, к бабушке в деревню её отправила.

С тех пор Надежда Семёновна иначе, как Отелло, своего мужа не называет. А тот не обижается и называет её Дездемоной. Вот и выходит, что если бы в суде подошли формально к такому делу, чего доброго, и разбили бы хорошую семью… Ну, давай подремлем, скоро рассвет.

* * *

На вокзал встречать семью Никита Иванович поехал вместе со мной.

Подошёл поезд. Из вагона вышла красивая, статная женщина, а за ней очень похожая на неё дочь.

– Ну, как ты тут жив, мой Отелло? Давай целуй как следует свою Дездемону.

Когда мы возвращались с вокзала, я спросил:

– Никита Иванович, так кто же вел тот процесс, о котором вы мне рассказывали?

– Судья вёл, – ответил он, пряча в пушистых усах улыбку. – Только он сейчас в Москве, в Министерство юстиции подвизается. А я в то время на металлургическом заводе работал. Судьёй меня всего три года назад избрали.

ЮБИЛЕЙ

Совещание окончилось в девять вечера. Когда все встали с мест, начальник строительства подозвал к себе главного инженера Обухова:

– Павел Семёнович, прошу тебя задержаться, по одному делу надо пссоветоваться.

Павел Семёнович сел в просторное кожаное кресло. Закурил. «Видимо, какое-нибудь срочное поручение, – подумал он, с грустной завистью глядя на выходивших. – Эх, несуразно получается!»

В этот вечер Павел Семенович договорился с женой отмстить в семейном, товарищеском кругу их общий, как они говорили, «день рождения»: двадцать лет тому назад на партийном собрании в Институте инженеров транспорт? Обухова и его будущую жену приняли в члены партии. Обухов на всю жизнь запомнил этот день и это собрание.

…Вот он идёт на трибуну. Надо рассказать свою биографию. Душевное волнение старается скрыть под внешним спокойствием. Проходя мимо президиума, Обухов встречается взглядами с ректором института Евгением Николаевичем Сысоевым, давшим ему рекомендацию для вступления в партию.

«Всё в порядке! Смелее!» – говорит взгляд Сысоева.

«Спасибо», – отвечает взгляд Обухова.

«Да, – задумчиво улыбнулся Павел Семёнович, – хороший старик! До сих пор не теряет меня из виду. Радуется моим успехам, бранит за ошибки… Сегодня обещал быть аккуратно. А я вот задерживаюсь…»

– Павел Семёнович, что с вами?

Погруженный в раздумье, Обухов не заметил, что все уже вышли, а начальник строительства в третий раз обращается к нему.

– Простите, Андрей Максимович, задумался!

– О чём, если не секрет?

– Да так, пустяки… То есть совсем не пустяки, а наоборот.

Обухов очень уважал начальника строительства и откровенно сказал ему о своих мыслях и о затее с юбилеем.

– Вот чудак-человек! Что же ты раньше не сказал? Я бы тебя с совещания прогнал. Ну, поздравляю! – Он крепко пожал Обухову руку. – Нс часты такие юбилеи. Да, не часты. А гостей много будет? Наших, управленцев, пригласил?

– Нот, Андрей Максимович, управленцев ни одного. Я счёл неудобным. Мы по-семейному решили: друзья по институту, ну, ещё так кое-кто.

– Жаль! А я было тоже хотел напроситься.

– Шутите, Андрей Максимович!

– Шутки в сторону. Ей-богу, поеду, если пригласишь! Ты понимаешь, меня это очень взволновало. У нас почему-то многие забывают такой день. А ведь это… это же действительно второе рождение! Едем!

В дороге Павел Семёнович рассказывал о Сысоеве:

– Понимаете, Андрей Максимович, где бы я ни был, он меня не теряет из виду. Па фронт письма писал. Такие письма!

– Молодея! Умница старик!

– О, вот увидите, такую критику разовьет на юбилее, от меня только клочья полетят!

…Слово для тоста по праву старшинства взял Евгений Николаевич. Он встал, погладил желтоватые пушистые усы, оглядел присутствующих, кашлянул и начал:

– Дорогие друзья мои и товарищи! Простите старика-ворчуна, но прежде, чем произнести тост, я позволю себе высказать несколько критических замечаний.

– Ну, держись! – шепнул начальник строительства, толкнув Обухова локтем.

– Так вот, отмечая этот чудесный юбилей в не менее чудесной советской семье, я позволю себе задать один вопрос. Вопрос одному из присутствующих…

Евгений Николаевич сделал паузу и погладил усы. Обухов улыбнулся и опустил глаза, делая вид, что готов выдержать удары критики.

– Скажите, советский писатель товарищ Бакланов: почему среди нас не видно ни одного героя ваших книг?

Это обращение к писателю Бакланову, который в своё время тоже был воспитанником Евгения Николаевича, прозвучало так неожиданно и казалось столь неуместным, что многие, и в первую очередь сам писатель, недоуменно посмотрели на оратора.

– Да, да! Не смотрите на меня, как на чудака, спросившего в ювелирном магазине банку горчицы. Надеюсь, что я имею право на этот вопрос. Во-первых, как ваш читатель, во-вторых, как бывший ваш педагог. Вы инженер человеческих душ. Так вот позвольте вас спросить как инженера человеческих душ: почему вас интересуют исключительно души давно умерших героев и дела давно минувших дней? Не подумайте, что я против истории, против прошлого. Боже упаси! Но я не понимаю советского писателя, и, между нами говоря, неплохого писателя, который написал много книг о жизни героев девятнадцатого века и не написал ни одной повестушки о героях наших удивительно интересных дней.

А вот ещё вопрос. Прежде чем стать инженером человеческих душ, ты был инженером транспорта. Так почему же ты не написал ни одной книги о железнодорожниках? И когда наконец ты от мертвых душ пожалуешь к живым героям? Когда будешь писать о сегодняшних героях? О пас! Да, да… о нас! Я знаю, что ты ответишь: «Нет темы подходящей». А тема-то за этим столом сидит. Вот она, ваша тема. – Евгений Николаевич широким жестом указал на сидящих, – Всмотритесь и вдумайтесь, что происходит? Ведь это же такая семья, такая… совсем, совсем новая, интересная семья, непохожая на семью прошлую у нас и нынешнюю, скажем, на Западе. Вот возьмём Обуховых. Отец и мать справляют двадцатилетний юбилей пребывания в партии. Два сына – комсомольцы. Дочь – пионерка. Это же настоящая, хорошая, коммунистическая семья! А сколько таких семей у нас! Тема это или не тема, я вас спрашиваю?

Как бы отвечая за всех, начальник строительства негромко сказал:

– Очень нужная, благодарнейшая тема, Евгений Николаевич.

– Вот то-то и оно-то! Я. например, за свою жизнь рекомендовал в партию, кроме четы Обуховых, еще двенадцать человек. И осмелюсь, не хвастая, сказать, что любой из них в герои романа годится. Ей-богу! Я ручаюсь за всех за них целиком и в отдельности за каждого. Ну, а я? Я вам плохая тема?! Плохой герой?

– Браво! Браво, Евгений Николаевич! Правильно!

– То-то же… Ну, я. собственно, ото и хотел сказать. А теперь выпьем за будущих героев будущего романа писателя Бакланова «Семья Обуховых».

Писатель Бакланов подошел к Сысоеву и чокнулся с ним.

– Будет «Семья Обуховых»!

– Ну, посмотрим, посмотрим, вернее, почитаем, товарищ Бакланов!

Когда все выпили и завязался общий разговор, начальник строительства обратился к Бакланову:

– Прежде чем писать роман о семье Обуховых, я вам советую написать фельетон на тему «Забыты нежные лобзанья» или «Подписано – и с плеч долой».

– Только одно условие, – рассмеялся Обухов, – писателю Бакланову запрещается выбирать героя фельетона из присутствующих на нашем юбилее.

Андрей Максимович, хитро прищурившись, посмотрел на Обухова:

– Условие придётся отвергнуть. К сожалению, герой фельетона находится тоже за этим столом.

– Не я ли, господи? – шутливо и нараспев, по-церковному, спросил Сысоев.

– А это покажет будущее, – в тон ему ответил Андрей Максимович. – Если нет возражений, я расскажу одну историю, случившуюся действительно с одним из присутствующих.

– Просим, Андрей Максимыч, просим!

– Вспомнил я эту историю ещё в машине, когда сюда ехал и когда Обухов рассказывал мне, в какой строгости держит Евгений Николаевич тех, кого он рекомендовал в партию.

– Так и есть! – воскликнул Сысоев. – Попал, как гусь во щи!

– Реплики прошу не засчитывать в мой регламент… Да. Случилось это… Впрочем, неважно, когда это случилось. Есть у нас в управлении один довольно ответственный товарищ. Так вот однажды этот товарищ по поручению горкома поехал на один большой завод познакомиться в парторганизации завода, как там ведётся работа с кандидатами партии. И вот оказалось, что у пятнадцати кандидатов в члены партии стаж с довольно длинной и седой бородой. А двое из них пять лет в кандидатах, вроде тоже юбилей можно было справлять. Возмутился представитель горкома и попросил созвать заседание партийного комитета. Пригласили на заседание кандидатов с седым стажем, а заодно и тех коммунистов, которые им дали рекомендации. Ну, заседают, как полагается, воду пьют и речи льют. Наконец берёт слово представитель горкома. Говорил он немного, но очень горячо и убедительно, а закончил своё выступление так: «Я должен прямо сказать, что если кого из кандидатов придётся исключить за пассивность, то надо будет по-серьёзному поставить вопрос и о партийной ответственности рекомендующих, которые подписали рекомендации».

– Правильно! – не утерпел Сысоев, внимательно слушавший рассказ.

– Именно, Евгений Николаевич, точно такие возгласы и раздались на заседании, когда представитель горкома закончил речь. Да! И вот в это время секретарь парткома протягивает оратору через стол какую-то пожелтевшую от времени бумажку. Оратор взял бумажку в руки, глянул на неё. и пунцовая краска стыда залила его лицо. Это была рекомендация, написанная и подписанная км собственноручно; он ее дал пять лет тому назад одному из обсуждаемых кандидатов. Должен вам сказать, что вряд ли этот товарищ был когда-нибудь в более глупом и неприятном положении. Рекомендацию он давал ещё в то время, когда работал на этом же самом заводе секретарем цеховой парторганизации… Вот и вся история. Не правда ли, товарищ Бакланов, стоящая тема для фельетона?

Обухов мрачно спросил:

– Простите, Андрей Максимович, но вы сказали, что герой этого фельетона работает сейчас у нас в управлении и тоже здесь присутствует?

– Да. я это и сейчас утверждаю.

– Тогда прошу вас объясниться. Я единственный работник строительства из присутствующих здесь, и я категорически отвергаю…

Начальник строительства улыбнулся:

– А по-моему, Павел Семёнович, тут присутствуют два работника из нашего управления. А? Как вы думаете, Евгений Николаевич?

– Я полагаю, – ответил Сысоев, – что, учитывая самокритическое выступление второго работника из управления, мы с удовольствием выпьем за его здоровье.

С места поднялся Бакланов.

– Тем более, – заявил он, – что я. как живой свидетель рассказанного, утверждаю: Андрей Максимович так потом насел на кандидата-ветерана, что он стал не только членом партии, но и довольно приличным писателем, конечно, с учётом критических замечаний, высказанных обо мне уважаемым Евгением Николаевичем. Ваше здоровье, Андрей Максимович!

НА НОВОЙ УЛИЦЕ

Илья Поликарпович Селезнёв, директор строительного управления, подписал очередной приказ и устало откинулся на спинку кожаного кресла. Потом встал, несколько раз прошёлся по кабинету и подошёл к окну.

В синих декабрьских сумерках мельтешили редкие, крупные хлопья снега. Они лениво падали вниз, на черный асфальт улицы. Ребятишки-дошкольники подставляли кепки, вдвое сложенные ладони и ловили снежные хлопья.

Вот один из мальчуганов скатал. снежный шарик, посмотрел по сторонам и увидел на балконе дома стайку нахохлившихся воробьёв. Взмах руки – и снежный комок полетел. Описав траекторию над воробьями, он попал в стекло балконной двери. Стекло со звоном разбилось, сразу стала заметна черная квадратная дыра. Воробьи удивлённо встрепенулись, вспорхнули и перелетели на соседний балкон. Мальчишек как ветром сдуло с улицы; они шмыгнули в первый попавшийся подъезд, видимо, проходной, так как, сколько Иван Поликарпович ни наблюдал, обратно малыши не появлялись.

– М-да, – пробормотал Иван Поликарпович, – какие озорные ребята пошли!..

Ему было очень жаль разбитого стекла. Дом этот строил он, его управление, и заселён он был совсем недавно. Илья Поликарпович помнит, как две недели тому назад по всем этажам и квартирам ходила приёмочная комиссия и члены комиссии ревниво придирались к малейшей неряшливости строителей.

– Товарищ Селезнёв, смотрите, шпингалеты заляпаны краской и не действуют.

– Да разве задвижку так высоко надо делать? А если тут будет жить семья с детьми, ведь дети не сумеют войти в ванную без посторонней помощи.

– Лучше, если бы обои были но зелёные, а бордовые.

– Смотрите, товарищи, для того чтобы открыть дверку кухонного стола, надо колуном орудовать!

Все эти неряшливости комиссия отметила в акте, но дом приняла. Не было отмечено в акте только одно… Впрочем, об этом ниже.

«Вот вам и задвижки, вот вам и шпингалеты! – рассуждал, стоя у окна и вспоминая комиссию, Илья Поликарпович. – Эти живые шпингалеты от шпингалетов живого места не оставят. И дворники не следят, и милиция за ними не усмотрит. Эх-ма!»

А в то время, когда Илья Поликарпович рассуждал сам с собой, в квартире № 17 вновь заселённого дома происходило следующее.

Бабушка, старая-престарая бабушка, поставила в угол своего внука Петьку и сказала ему:

– Вот, стой тут до тех пор, пока мамка не придёт, она тебе задаст трепака.

Петька, краснощёкий, черноглазый бутуз, чувствуя свою вину и признавая её полностью и целиком, молча встал в угол передней. Сначала он стоял спокойно, не шевелясь. Потом стал переминаться с ноги на ногу и рассматривать узоры обоев. Он долго-долго смотрел на изображение большого кленового листа. И вот этот лист стал явно походить на бабушкино лицо: вот нос, вот рот, вот морщины. Петька расхохотался, но сразу же закрыл рот рукой и тихонько, на цыпочках, подошёл к кухонной двери. Бабушка сидела и дремала. Петька всё так же тихо, на цыпочках, прошёл в спальню, подошёл к письменному столу матери, открыл ящик, взял карандаш. Затем подошёл к тому месту, где стоял в углу, и, послюнявив карандаш, стал подрисовывать кленовый лист, чтобы он ещё больше походил на человеческое, на бабушкино лицо. Потом, не зная, чем занять себя, Петька снял телефонную трубку и набрал номер автоматических часов.

– Семнадцать часов пятьдесят одна минута! – сказал деревянный голос в трубке.

– Спасибо, дядя! – поблагодарил Петька и повесил трубку.

Петька представлял себе, что на Кремлёвской башне внутри больших часов сидит дядя и отвечает на его звонок.

«Как долго еще до мамы!» – подумал Петька и набрал номер телефона учреждения, где работала его мать. – Позовите, пожалуйста, к телефону мою маму… Чью маму? Мою маму, которая в клетчатой кофточке и сидит у среднего окна… Мамочка!.. Здравствуй, мамочка!.. Мне очень скучно, мамочка, потому что я очень страдаю, потому что бабушка меня поставила в угол… За что? Бабушка говорит, что ты фулиган, потому что стёкла ломают фулиганы, и всех фулиганов забирают милиционеры, как нашего соседа дядю Колю, который был пьян, разбил окно в магазине и отругал толстую продавщицу тётю Машу, которая его жена… Что, мамочка? Позвать бабушку? А как мне её позвать, когда я в углу стою и не могу кричать, потому что бабушка глухая?..

Долго стоял у окна Илья Поликарпович и смотрел на падающие хлопья снега. Строительное управление, как и все соседние жилые дома, находилось на новой улице. Собственно, так её пока называли, улица ещё но была официально «окрещена». Половину этих новых, красивых домов строил Илья Поликарпович. И теперь, глядя сквозь редкую снежную завесу на эти дома, на оранжевые, синие, красные квадраты светящихся окон, он был полон умиления. Вот красивая, светящаяся вывеска гастронома. В доме напротив – огромные окна промтоварного магазина с неоновой рекламой, А вот там, за магазином, возвышается стройка очередного большого корпуса. В нижнем этаже будет роскошный кинотеатр, а на втором – ресторан. Кое-где на балконах у предусмотрительных и запасливых жильцов стояли приготовленные к Новому году ёлки.

«Хорошо! Очень хорошо, чёрт возьми, быть строителем в наше время! Ведь все вот эти жители-новосёлы благодарят нас, строителей, за уют, за удобства. А в Новый год и чарку вина за наше здоровье выпьют».

Стук в дверь кабинета прервал размышления директора.

– Войдите.

Вошла женщина, довольно симпатичная блондинка средних лет. За руку она держала прятавшегося черноглазого, краснощёкого мальчика.

– Здравствуйте! Я Мария Фёдоровна Соколова, а это мои сын Петька.

– Здравствуйте, дядя!

– Здравствуй, орёл! Здравствуйте, Мария Фёдоровна! Прошу вас, садитесь. Чем могу служить?

Пока мать располагалась в кресле, Петька с изумлением рассматривал графин с водой, стоявший на маленьком круглом столике. Внутри графина был стеклянный потух. Ничего подобного Петька в своей жизни не видел.

– Дядя, а этого петуха можно кушать, он сладкий, да? Мне бабушка такого же на рынке покупала, только на деревянной палочке. А как он залез туда, в графин? Дядя, а ведь он в воде растает…

– Петька, сядь! Извините, товарищ директор, можно задать один вопрос?

– Пожалуйста.

– Вот тот дом, что через улицу, вы строили?

– Да, да. Мы. А в чем дело?

– Дело в том, что… Простите, ещё один вопрос: у вас есть дети?

– Конечно… То есть были, потому что самый младший у меня уже в институте… Но я, извините, не понимаю…

– Сейчас поймёте. Петька, поговори с дядей.

Петька решительно вскинул черные глазёнки на директора:

– Дяденька, а почему в нашем доме детского садика нет? Мама говорит, что если бы был детский садик, я бы не сломал стекло, и меня бы бабушка в угол не ставила, и мама бы работала на работе спокойно. А теперь она беспокойная, потому что я могу под машину попасть или в речке до смерти утопнуть, а если я утопну, бабушка скажет, что я фулиган, и опять поставит в угол. А вам, дяденька, мама задаст трепака… Дяденька, а можно? Я завтра, когда мама уйдёт на работу работать, приду сюда и буду на петуха смотреть? А у вас есть конструктор-строитель? А лыжи вы можете состроить?..

Петькина мать сидела и наблюдала за выражением лица директора. В ее таких же чёрных, как у Петьки, глазах сверкали лукавые искорки.

Илья Поликарпович краснел, бледнел и смущённо смотрел в угол кабинета, где на круглом столике стоял графин с петухом. На углу письменного стола лежала красиво оформленная красным с позолотой грамота, полученная управлением за досрочное выполнение плана строительства жилых домов. Грамотой директор очень гордился и уже седьмой день держал на этом видном месте, чтобы посетители могли её заметить и соответственно оценить заслуги и успехи управления. Сейчас он, выбрав удобный момент, быстро прикрыл её газетой.

А Петька – таков уж у Петьки характер – без умолку и без останову задавал вопрос за вопросом и все больше и больше приводил в смущение растерявшегося директора.

– Теперь, надо думать, вы понимаете, зачем мы с Петькой пришли, – заговорила Мария Фёдоровна. – А вы знаете, что на нашей новой улице больше тысячи таких вот ребят, родители которых заняты на работе? И ни в одном, ни в одном доме нет детского сада, детских яслей! Почему? Почему вы не выполняете указание о том, чтобы пять процентов площади строящихся домов были отведены под детские учреждения? Нет, право же, стоит вам вот в этот кабинет приводить ежедневно наших детей и заставлять вас с ними нянчиться…

Долго беседовали неожиданные посетители с директором на эту неожиданную для него тому.

…Спал в эту ночь Илья Поликарпович очень неспокойно. Ему снились самые невероятные вещи. То его вызывало городское начальство и спрашивало: «Где детский сад? Где ясли?» То он отчитывался на конференции жильцов построенных им домов, и там ему хором задавали тот же самый вопрос.

А под утро ему приснилось, что Петька, краснощёкий, черноглазый Петька, вырос до огромных размеров и, грозя пальцем, приказал:

«А ну, дяденька директор, а ну, дяденьки из приёмочной комиссии, марш в угол на колени, и больше чтоб у меня не фулиганить!»

ЛЕКЦИЯ

Секретарь парткома Крутогсрского промкомбината, человек тихий, скромный, весьма честный и добродушный, очень уважает директора промкомбината Сергея Фёдоровича Полозова и, что касается производственной линии, всецело его поддерживает. Единственно, что бросает тень на их взаимоотношения, – так это разговор на очень неприятную для Сергея Фёдоровича тему.

Вот и сегодня, поговорив о делах комбината, о соревновании, о рационализаторах, Бубнов как бы случайно вспомнил что-то и, деланно покашливая, молвил:

– Да, что я вам хотел еще сказать?.. Вы помните наш разговор на прошлой неделе?

– Это какой разговор, Семён Павлович? О чём разговор?

Директор прекрасно помнил и знал, на что намекает секретарь парткома, по делал вид, что забыл. В душе он начинал уже сердиться на Бубнова.

Секретарь парткома тоже очень хорошо понимал, что директор превосходно знает, о чем идёт речь, и то обстоятельство, что Полозов хитрит, его и смущало и тоже сердило.

– Ну, ладно, Сергей Фёдорович, давайте без обходных манёвров, начистую поговорим как коммунисты.

– Да в чём дело? Говорите толком, я тороплюсь.

– Ах, вам некогда! Ну, как вам, Сергей Фёдорович, извините, не совестно? На всё у вас времени хватает, а вот на учёбу, на разговоры о повышении идейного уровня…

– А, вот вы о чём…

– Да, Сергей Фёдорович, я всё об этом. Вчера вы опять не пришли на семинар! Не оправдывайтесь, не ставьте себя да и меня в неловкое положение. Я уверен, что вы и не дотронулись до книги.

– Почему вы, интересно, в этом уверены?

– Да потому, что вижу: как я вам принёс книгу, как вы положили её на этажерку, так она и сейчас тут лежит.

Сергей Фёдорович посмотрел на этажерку, где лежала книга «Избранные статьи и речи С. М. Кирова», остро почувствовал неловкость, багрово покраснел от обидного смущения и, сознавая, что Бубнов прав, ещё более разозлился:

– А вы что, товарищ Бубнов, гувернантка? Классная дама? Какое ваше дело за моими этажерками смотреть?

– Эх, не в этажерках дело, Сергей Фёдорович! Поймите, нельзя так. Рано или поздно это отразится и на вас и на деле. Да что тут! Уже отражается.

– Ну, за дело уж позвольте мне отвечать! Я… я не против учёбы. Но вы же знаете, что я верчусь как белка в колесе. Я сплю по четыре часа в сутки. Вот возьму отпуск – наверстаю.

– Старая это песня, насчёт навёрстывания, Сергей Фёдорович, знаю, слыхал. И зря вы обижаетесь, я вам же добра желаю. Сами должны понимать… Вон директор механического завода доклады делает, лекции читает…