Текст книги "Смерть великана Матица"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Не прибирает, – заключала Лужница и тащила его в дом кормить.

Матиц ел и спал, жил и рос. Встал на ноги, но говорить – само собой понятно – не научился. Да это и неудивительно, даже не будь он дурачком, он все равно не научился бы говорить, потому что целыми днями оставался один и не слышал человеческого голоса, а вечерами Лужница только ворчала да брюзжала.

Женщины иногда проявляли интерес к бедному ребенку.

– Ну что, умнеет он или нет?

– Да как ему поумнеть в Луже? – презрительно отзывалась Лужница.

– А растет?

– Растет, чего ему не расти. Ведь он живет в Луже, воды ему хватает.

И Матиц рос, как дикая виноградная лоза. Когда Лужница поняла, что смерть и впрямь его не приберет, она стала брать его с собой по домам. Во время этих путешествий Матиц вначале познакомился со смехом, которого раньше не слышал, потом потихоньку выучился говорить. Лужница таскала его из дома в дом и учила, как надо разговаривать с соседями. Бабка она была хитрая, понимала, что в один прекрасный день силы оставят ее, и надеялась, что у Матица все-таки хватит ума для того, чтобы самому ходить по дворам и приносить ей еду.

Степень самостоятельности Матица Лужнице установить не удалось, поскольку она внезапно умерла от воспаления легких. Матицу тогда было пятнадцать лет; у него было тело взрослого человека и ум ребенка. Он в одиночку ходил из дома в дом, только теперь это было нелегко. Пока он сопровождал Лужарицу, сельские ребятишки его не трогали, сейчас они стали нападать на него. Гнались за ним с палками и кричали вслед:

– Лужар!

– Египтянин!

– Арап!

– Африканец!

– Турок из Лужи!

Матиц убегал со всех ног, но однажды оказал сопротивление. Ребятня окружила его возле поилки для скота и стала забрасывать грязью. Матиц метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из окружения. Его прижали к корыту, и он только размахивал длинными руками и скалил зубы; потом лишь испуганно моргал своими огромными мутными глазами. Мальчишки, осмелев, приблизились к нему, задевали кольями, дразнили:

– На, возьми!

– Держи!

– Хватай, если посмеешь!

– Бери и ударь!

– Ударь, если посмеешь!

– Ударь, лужа грязная!

– Ударь!

Матиц отбивался долго, неожиданно он выпрямился, выхватил палку из рук Устинарева Янезка и изо всех сил ударил его по спине, а потом начал яростно молотить палкой вокруг. Ребята с криками разбежались. Устинар, который гнал скотину к корыту, набросился на Матица и стал избивать. Проходивший мимо Хотеец вступился за парня. Он вырвал Матица из рук Устинара и строго сказал:

– Нанде, ты что, спятил?

– Я спятил?! – завопил Устинар. – Это дурак совсем спятил! Ни с того ни с сего одичал, чуть не убил моего парнишку!

Матиц инстинктивно жался к Хотейцу и судорожно вздрагивал. Он был напуган, весь в грязи.

Хотеец подобрал палку, с треском сломал ее о колено, показал оба конца Матицу и строго пригрозил ему:

– Матиц, чтобы ты никогда больше никого не ударил!

– Никогда больше не ударил! – повторил Матиц и тоже поднял палец, повторяя наказ.

Хотеец отшвырнул обломки палки в кусты, повернулся к Устинару:

– Кто закидал его грязью?

– Чего спрашиваешь? – огрызнулся Устинар. – Ребята и есть ребята.

– Это правда, но Матиц – дитя божье.

– Скотина он, а не дитя божье.

– Скотина тоже защищается. Это ты мог бы знать! И еще: кто бьет безумного, тот сам умом не богат.

– Опять ты со своей премудростью! – возмутился Устинар. – И вообще, с какой стати ты за него заступаешься? Разве он – Хотейчев?

Хотеец помолчал, потом серьезно и решительно сказал:

– С сегодняшнего дня считай Хотейчев!

Так и пошло. Хотеец заботился о заброшенном мальчишке, и вскоре все стали называть его «Хотейчев Матиц». Никто его не трогал, и Матиц никогда больше не дрался. Хотеец пытался приучить его к работе, только старания его были напрасными, и не потому, что Матиц был неспособен к труду, но потому, что не сиделось ему на месте – с раннего детства приучен он был бродить по округе. Жители села порешили: пусть Матиц живет, как в те времена жили одинокие неимущие старики, – ходит обедать из одного дома в другой. Поскольку Матиц счета не знал, ему в том доме, где кормили сегодня, говорили, куда идти на следующий день. Матиц шел, наедался, а потом бродил по селу. Больше всего он любил сидеть со старым пастухом Вогричем и мог часами наблюдать, как тот строгает и вырезает из дерева рукоятки для кнутов и всякие-разные палки. Глухой пастух не обращал на него внимания: он жевал табак, сплевывал коричневую слюну и громко оценивал результаты своего труда.

Матиц стал буквально одержим. Хотеец однажды наткнулся на него на повороте дороги, ведущей в Лазны. Матиц сидел на высокой стене, болтал длинными ногами, жевал полынь и осколком стекла усердно строгал ореховую палку в добрый метр длиной и в палец толщиной.

– Матиц, ты что делаешь? – удивленно спросил Хотеец, который никогда не видел, чтобы Матиц хоть чем-нибудь занимался.

– Палку! – коротко ответил Матиц.

– Ага! – кивнул Хотеец. – А выйдет?

– Выйдет! – в свою очередь кивнул Матиц и показал палку. – Видишь, с этого конца она еще толстовата.

– Ага! Но ты ее немного обстрогаешь!

– Немного обстрогаешь, – повторил Матиц и принялся строгать. Потом зажмурил левый глаз, осмотрел палку и снова покачал головой:

– Видишь, теперь она с этого конца толстовата.

– Ага, похоже, она всегда толстовата с одного конца.

– Всегда толстовата, – подтвердил Матиц и опять взялся за дело.

– А кто тебя научил? – спросил Хотеец.

– Вогричев дядька.

– Ага, ага! Понятно, – кивнул Хотеец, глядя на Матица, который строгал палку то с одного, то с другого конца, и стружка так и летела. Палка становилась все тоньше и в конце концов сломалась у него в руках. Матиц отшвырнул обломки, подскочил к кусту, срезал новый прут, содрал с него кору и взялся строгать снова.

– Ага, ага, – задумчиво кивал Хотеец. – Матиц, ты строгай, строгай. А как будет готова, принеси ее мне посмотреть.

В тот же вечер Матиц прибежал к Хотейцу, однако не с готовой палкой, а с довольно глубоким порезом на ладони. Он моргал огромными мутными глазами и с ужасом смотрел на густую кровь, капавшую с толстых пальцев.

– Умру! – выдохнул он.

– Это ты ножом?

– Ножом.

Хотеец осмотрел рану и беззлобно рассмеялся.

– Матиц, это чепуха.

– Это чепуха, – с глубоким облегчением повторил Матиц.

– Царапина, – заключил Хотеец, промыл рану водкой и перевязал. – Не беспокойся! Кожа не рубаха!

– Кожа не рубаха, – повторил Матиц.

– Да, не рубаха! Кожа всегда сама зарастает, а рубаха нет!

– А рубаха – нет! – повторил Матиц.

– А рубаха – нет. Никогда. И штаны тоже не зарастают. И башмаки. Вот так-то! Когда они разорвутся или если ты их разорвешь, они уже ни на что не годятся.

– Ни на что не годятся.

– Да, не годятся. Можешь выбросить их на помойку.

– Можешь выбросить их на помойку, – повторил Матиц и заморгал своими огромными мутными глазами.

– Правильно, – подтвердил Хотеец. – А кожа всегда годится. Сама зарастает. Поэтому можешь не беспокоиться. Ты еще построгаешь свою палку.

– Еще построгаешь свою палку, – весело повторил Матиц и пошел прочь. За хлевом он срезал ореховый прут и направился к селу.

На следующее утро Устинар и Вогрич привели Матица, был он без рубахи и без штанов.

– Это что за шутки? – удивился Хотеец.

– Откуда мы знаем, – ответили те. – В таком виде он шел по дороге. Если мы правильно его поняли, он выбросил рубашку и штаны на помойку, поскольку они ни на что не годятся, потому как рваные и сами не зарастут.

– Ага! Ага! – закивал Хотеец.

– А теперь ты его убеди, что штаны нужны, хотя они сами не зарастают, – попросили мужики. – Мы ему ничего не говорили, поэтому не ворчи и не причисляй нас к дуракам. Но тебе мы говорим: Матицу надо крепко вправить мозги! Вправь их палкой или без палки, только голым он по деревне больше ходить не будет! Ведь он уже взрослый мужик!

– Хорошо, хорошо! Я ему растолкую, – пообещал Хотеец и повел Матица в дом.

Он прекрасно понимал, что виноват, поэтому не стал наказывать Матица. Он одел его и стал внушать свою мысль.

– На тебе всегда должны быть штаны и рубашка! – строго говорил Хотеец. – Всегда!

– Всегда! – повторил испуганный Матиц и заморгал огромными мутными глазами.

– Если ты снимешь свое тряпье и выбросишь на помойку, карабинеры тебя схватят и посадят в тюрьму!

– Схватят и посадят! – повторил Матиц и еще более испуганно заморгал.

– Правильно. И к тому же отберут у тебя нож.

– Отберут у тебя нож? – повторил Матиц и сунул руку в карман.

– И ты его никогда больше не получишь. А теперь скажи мне, как ты без него будешь строгать палку, а?

Матиц был так напуган, что даже не повторил слова Хотейца.

– Поэтому на тебе всегда должны быть рубаха и штаны! – закончил Хотеец. – Всегда! Днем и ночью!

– Днем и ночью! – повторил Матиц и поднял палец, чтобы получше запомнить этот наказ.

И он его запомнил: впредь жил в меру своих возможностей – никогда не появлялся в деревне голым, а штаны и рубаху не снимал даже ночью. Сидя на скалах и стенах, он строгал палки, ходил из дома в дом, ел, продолжал расти и вырос великаном. Встретив женщину, останавливался и таращился на нее, скалил зубы и громко дышал. Девушки обходили его стороной, если же их было несколько, они забавлялись беседой с ним.

– Говорят, ты женишься на Катре, – поддразнивали они.

– На Катре? – удивленно открывал рот Матиц.

– Может, она тебе не нравится?

– Нет! – решительно качал головой Матиц.

– А почему?

– Катра некрасивая.

– А ты красивый. Был бы еще красивее, если бы не ходил таким заросшим.

– Таким заросшим? – повторял Матиц и чесал подбородок, покрытый редкими курчавыми волосами.

– Мог бы и пообстругаться!

– Пообстругаться? – удивленно моргал Матиц.

– Конечно. Только не сам, порежешься! Пойди к Лопутнику и попроси, пусть пообстругает!

– К Лопутнику, пусть пообстругает! – повторял Матиц, подняв палец, и отправлялся к Лопутнику, сапожнику, который занимался и ремеслом цирюльника, то есть стриг крестьян и брил инвалидов, больных и покойников.

Девушки подшучивали над большим младенцем, а перекупщица Катра, сорокалетняя тучная баба, у которой голова была тоже не совсем в порядке, по-настоящему боялась Матица. Целыми днями, от зари до зари, ковыляла она с двумя корзинами по проселкам и тропам от одного хутора к другому, где скупала яйца, масло и цыплят. Она сердито переругивалась с сельскими девушками, которые уговаривали Матица жениться на ней, а на пустынной дороге содрогалась от страшной мысли, что Матиц может на нее напасть.

– Когда он меня встречает, он всегда останавливается, он на меня смотрит, смотрит на меня! – плача, жаловалась она Хотейцу, бесконечно повторяя глаголы и местоимения.

– Слышал я, слышал, что он на тебя глаз положил, – говорил Хотеец, который любил подшутить над Катрой.

– А ты слышал ты? – кивала головой толстуха. – Как заколотый вол на меня смотрит, смотрит на меня!..

– Катра, ты трясешься попусту, – усмехнулся Хотеец и махнул рукой, – вол не опасен. А заколотый вол тем более!

– Не опасен, не? – обиженно затянула торговка и вытаращила полные слез глаза. – Тебе хорошо смеяться тебе, потому что ты не женщина ты!.. Если бы ты был ты женщина, ты бы тоже трясся бы!..

– Конечно, – поддакнул Хотеец. – Каждая настоящая женщина всегда немного трясется.

– А я не немножко я трясусь, – застонала Катра. – Я вся я трясусь я!

– А вот это уже чересчур, – усмехнулся Хотеец.

– Ничуть не чересчур не! – обиженно возразила Катра. – До костей я трясусь я!.. И ты бы трясся бы ты, если бы он на тебя напал на тебя!..

– Если бы напал? – удивленно развел руками Хотеец.

– А на меня он напал на меня, – со слезами сказала Катра и обеими руками ухватилась за передник.

– Кто на тебя напал? – посерьезнев, спросил Хотеец.

– Матиц на меня напал на меня, – медленно произнесла Катра и подняла передник.

– Что? – выпрямился Хотеец. – Когда он на тебя напал?

Катра не ответила, только ниже наклонилась и принялась вытирать передником свои вытаращенные слезливые глаза.

– Где он на тебя напал? – строго спросил Хотеец.

Катра молчала, наклонилась еще ниже и громко высморкалась в нижнюю юбку.

– Чего ты носом шмыгаешь! Открой рот и скажи! – загремел Хотеец. – Ты врешь?

– Ничего я не вру я! – обиженно возразила Катра. – В Жлебах он напал на меня он… Шла я мимо Штруклева сеновала я, уже прошла его, я прошла, да оглянулась я, и увидела его я. В дверях стоял и на меня скалил зубы на меня…

– Он что, кинулся за тобой?

– Кинулся… Я бросилась я бежать, слышала только я, как он закричал он «Хо-ооо-ой!» – и за мной… Изо всех сил бежала, да никак не могла никак! Как из свинца были ноги были!.. А он уже у меня за спиной у меня и прямо за ворот мне дышит мне…

– Он тебя поймал?

Катра только покачала головой, вытирая мокрые глаза.

– Ага! – с облегчением вздохнул Хотеец. – Выходит, не поймал?

– Не поймал он меня он, – призналась Катра и тут же добавила – Да он почти наверняка бы меня поймал меня, если бы я от страха не проснулась я!..

– Что?! – подскочил Хотеец. – Проснулась?.. Что ты мелешь?!

Катра громко высморкалась и медленно произнесла:

– Ведь он не взаправду на меня напал на меня… И я вся мокрая была от страха я, когда проснулась…

Хотеец сжал губы, посмотрел на небо, потом уставился на придурковатую бабу и принялся покусывать свои седые усы, не зная, как отнестись к этому – сердиться или смеяться.

– Чего ты на меня так смотришь так? – плачущим голосом спросила торговка.

– Дура! Разве Матиц виноват, что он тебе снится?!

– А почему не виноват? – Катра обиженно вытаращила слезящиеся глаза. – Если бы не боялась его я, он бы мне не снился мне!

Хотеец помолчал, задумался и подтвердил:

– Хоть ты и глупая баба, а по-своему права.

– Ну теперь ты за него возьмешься за него? – поинтересовалась Катра.

Хотеец все еще раздумывал и поэтому не ответил ей.

– Если ты за него не возьмешься за него, я пойду к карабинерам пойду, – пригрозила Катра.

– Дура! – подскочил Хотеец. – Я и раньше знал, что ты придурковатая, но что такая дура, не представлял.

– Даже если я дурная, все равно я женщина я! – обиделась слезливая торговка и решительно высморкалась. Она подобрала свои корзины и снова пригрозила – И я пойду я к карабинерам пойду.

– Иди! Иди! – Хотеец устало отмахнулся от нее, решив спокойно обдумать положение. Катра есть Катра, ее пустая болтовня пустой болтовней и останется. Однако с Хотейцем о том же не раз заводили разговор умные женщины, опасавшиеся, что в один прекрасный день у Матица закипит кровь и он озвереет. Они предлагали его хорошенько припугнуть, прежде чем дело дойдет до беды. Хотеец, правда, смеялся над ними и успокаивал их: мол, Матиц еще ребенок и глупо обращать его внимание на такие вещи, хотя понимал, что в положенное время природа потребует своего, и уже задумывался, как бы здесь Матица научить уму-разуму.

Но раньше, чем ему удалось это сделать, случилась беда, по правде говоря, это была не совсем беда, зато для Матица стала хорошим уроком. У Робара гнали водку, парни «шутки ради» напоили Матица и послали его к Катре «в гости». Пьяный великан, пошатываясь, еле прибрел к Катре, а та выскочила на улицу и давай орать во всю глотку:

– О святая Мария, о пречистая дева, Матиц меня меня он…

Сбежались люди, окружили ее, желая узнать, что и как было, оказалось же, что Матиц всего-навсего ввалился в дом, скалил зубы, пыхтел и смотрел на нее, как баран на новые ворота.

– И потому ты вопишь, как будто он с тебя кожу содрал? – возмутился Устинар.

– Ты бы тоже орал бы, если бы был женщиной был! – обиженно протестовала Катра. – А что, если бы я от него не убежала бы от него, а? Теперь могла бы уже быть мученицей уже!..

– Раз убежала, значит, не будешь! – возразил Устинар, острый и ехидный на язык. – Теперь сама видишь, какой дурой была, пропустила такой распрекрасный случай попасть в святые! Глядишь, тебя бы даже в святцах нарисовали: толстая баба с двумя корзинами – «Святая Катра Вртацкая, девица и мученица, покровительница бродячих торговок».

Мужики громко хохотали. Катра таращила свои слезливые глаза и от удивления и злости не находила нужных слов. Женщины между тем всерьез обсуждали, что могло бы случиться, если бы Катра не заорала. Поднялся такой шум, что карабинеры разыскали несчастного Матица, притащили его к казарме, основательно облили холодной водой и посадили в темный подвал.

Хотеец обрадовался: не было бы счастья, да несчастье помогло. И отправился к Робару, где выругал всех как следует, потом два дня обивал пороги, вызволяя Матица из подвала. Большой младенец был настолько напуган и так оголодал, что дрожал как осиновый лист. Хотеец отвел его домой, накормил и только потом устроил ему головомойку.

– Матиц, больше ты никогда не будешь пить водку! – строго сказал он и стукнул костлявым кулаком по столу.

Матиц вздрогнул, но, подняв палец, словно перепуганный ребенок, повторил:

– Никогда не будешь пить водку…

– Даже если чуток попробуешь, карабинеры снова тебя посадят!

– Снова посадят… – повторил Матиц, не переставая дрожать.

– Правильно! – подтвердил Хотеец. – Потому смотри в оба! Водка не для тебя, ты еще ребенок! Пей молоко!

– Пей молоко… – повторил Матиц и поднял палец, чтобы запомнить наставление.

– И не смей никогда ходить к Катре! Никогда! – закричал Хотеец и опять стукнул кулаком по столу.

Матиц даже покачнулся от неожиданности и шире открыл свои мутные глаза.

– Никогда не смей к Катре… – испуганно повторил он. Вряд ли он помнил, что побывал у торговки, и все-таки поднял палец, чтобы запомнить и этот наказ.

– И чтобы вообще не прикасался ни к одной женщине! Даже так! – грозно сказал Хотеец и дотронулся указательным пальцем до руки Матица.

– Никогда даже так… – повторил Матиц, заморгал и поднял палец.

– Даже если ты пальцем ее тронешь, карабинеры тебя изобьют и посадят!

– Изобьют? – задрожал Матиц.

– И не только изобьют! Расстреляют!

– Расстреляют… – ужаснулся Матиц.

– Расстреляют! – подтвердил Хотеец. – Поэтому смотри, будь умницей. Пей молоко и строгай палку.

– Строгай палку, – повторил Матиц. Сунул руку в карман и охнул.

– Что такое? – спросил Хотеец.

– Ножа нет… – в отчаянии выдавил Матиц.

– Вот видишь, я же тебе говорил, что у тебя отберут нож!

Матиц только моргал и казался воплощенным несчастьем.

Хотеец пошел в кухню, вернулся со старым ножом и протянул его Матицу, который схватил его и начал разглядывать с неподдельной детской радостью. А Хотеец в это время задумчиво разглядывал великана: его огромные босые ступни с толстыми большими пальцами, торчавшими вверх будто два обточенных рога, его длинные ноги, крепко сбитое туловище, широкие плечи и крупную голову с мощным затылком.

– Ох, Матиц, Матиц! – вздохнул он и покачал головой. – Такой богатырь, а выбрал себе такую легкую работу! Тебе бы скалы переставлять…

– Скалы переставлять… – по привычке повторил Матиц, не отрываясь от ножа.

Хотеец обеими руками взял его за плечи, встряхнул, посмотрел в его большие мутные глаза и очень медленно и серьезно сказал:

– Знаешь что, Матиц, ты почаще захаживай на Доминов обрыв.

– На Доминов обрыв… – повторил Матиц и заморгал.

– И носи большие камни с отмели на дорогу.

– С отмели на дорогу…

– А вечером все камни сбрасывай в омут.

– Все камни в омут! – кивнул Матиц и с явным удовольствием поднял палец, чтобы запомнить этот наказ.

На следующий день он отправился к Доминову обрыву и сделал так, как велел Хотеец. Весь день он прилежно таскал тяжелые камни с отмели на дорогу, пробитую в скале в каких-то пятидесяти метрах над водой, а вечером с оглушительным криком «Хо-ооо-хой!» побросал все камни в омут.

Так Матиц выдержал последнее испытание, заслуживающее того, чтобы о нем вспомнить. Хотеец верил, что большой младенец будет спокойным и разумным, и тот и в самом деле был спокойным и разумным. К водке он больше не прикасался, зато за молоком охотился, как пьяница за рюмкой. Он неслышно пробирался в дома, и хозяйки частенько обнаруживали в молоке следы его табачной слюны. Вначале некоторые жаловались Хотейцу, но вскоре перестали, поскольку тот каждую поочередно выставлял со словами:

– Знаешь что, баба, если тебе жалко молока, хорошенько закрывай его!

К женщине Матиц никогда не притронулся, а торговку Катру избегал особенно старательно. Девушкам, любившим поболтать с великаном, пришлось долго уговаривать его, пока он вконец успокоился и стал беседовать с ними. Теперь они больше не дразнили его Катрой, а вместе с ним перебирали всех девушек и самую красивую называли его возлюбленной. Матиц ходил на нее смотреть, и, если девушка была неглупой, она дарила ему цветок. Когда она выходила замуж, Матиц не особенно огорчался: девушки тут же выбирали ему новую возлюбленную, и опять самую красивую. Со временем это настолько вошло в привычку, что в селе девушку, выраставшую в красавицу, не тратя лишних слов, называли «будущей возлюбленной Матица».

Итак, Матиц был спокоен и счастлив. Ходил из дома в дом, сидел на скалах и придорожных полянах, строгал свою палку и без устали болтал ногами, словно беспрестанно вдоль и поперек объезжал зеленую долину. Иногда он отправлялся к возлюбленной, и та давала ему цветок, а раз в неделю ходил на Доминов обрыв и перетаскивал тяжелые камни с отмели на дорогу, а потом сбрасывал их в омут.

Так прожил Хотейчев Матиц еще двадцать длинных лет до дня своей смерти.