Текст книги "Дом одиноких сердец"

Автор книги: Чингиз Абдуллаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Тогда остается последняя возможность. Завтра с утра нам нужно ознакомиться с личными делами каждого из пациентов и побеседовать с каждым из ваших сотрудников. Только таким кропотливым образом мы можем найти того, кто, возможно, был заинтересован в этом преступлении.

– Только учтите, что завтра Мокрушкина и Клавдии Антоновны не будет. Они дежурят сегодня ночью и завтра утром уедут к себе отдыхать.

– В таком случае мы поговорим с ними сегодня. Надеюсь, что Дмитрий не обидится.

– Он будет ждать вас столько, сколько вам нужно, – заверил Степанцев.

– В таком случае пригласите Клавдию Антоновну, – попросил Дронго, – только сами здесь не оставайтесь. В вашем присутствии она будет несколько скованна.

– Вы ее не знаете, – улыбнулся Федор Николаевич, – она человек смелый и мужественный. И никакой скованности не будет, даже если вместо меня здесь окажется министр здравоохранения нашей страны. Нельзя работать в хосписе столько лет и не быть мужественным человеком. А она тут такое видела!.. Можно роман написать, и он сразу станет бестселлером.

Он вышел из кабинета так же быстро, как и вошел. Через минуту в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Дронго.

Дверь открылась, и вошла Клавдия Антоновна. Она застегнула халат и строго посмотрела на гостей, словно понимая, что ее пригласили для серьезной беседы.

– Садитесь, – пригласил Дронго, показывая на стул.

Она села, поправив халат. Было заметно, что женщина страдает варикозом – на ногах были заметные синие прожилки. Сказывалась многолетняя работа.

– Клавдия Антоновна, мы хотели с вами переговорить, – начал Дронго.

– Говорите, – кивнула она.

– Несколько дней назад у вас умерла ваша пациентка, Генриетта Андреевна Боровкова. В ту ночь, когда вы дежурили.

– Как раз в прошлую смену, – вздохнула она. – Только Боровкова не умерла.

– Как это «не умерла»? – не понял Дронго.

– Ее убили, – спокойно, очень спокойно, сообщила Клавдия Антоновна.

И в кабинете воцарилось гнетущее молчание.

Глава 8

После того как она произнесла эти два слова, наступило молчание. Дронго нахмурился: похоже, в этом заведении есть свои тайны.

– Почему вы решили, что ее убили?

– Я видела ее лицо, – пояснила Клавдия Антоновна, – и знаю, как умирают от наших болезней. Она умерла не от этого.

– Почему ж тогда вы сразу не сообщили об этом дежурному врачу?

– Там Алексей Георгиевич был. Я в другой палате была у тяжелой больной, капельницу ей меняла. А у нас в это время Зинаида обход делала. Вот она-то первой покойницу и обнаружила. И сразу позвала Алексея Георгиевича.

– Где были в этот момент вы?

– На втором этаже. Идрисовой было очень плохо, я ей капельницу ставила. А потом они накрыли Боровкову, чтобы отправить в наш «холодильник». Но перед этим я ее увидела. И сразу все поняла. Я хотела сказать об этом самому Федору Николаевичу, чтобы не подводить Мокрушкина и Зину. Они люди молодые, неопытные, покойников еще боятся, не научились присматриваться. Им ведь главное, чтобы пульс был и сердце работало. А в лицо покойнице они и смотреть не стали. Но я не успела сказать. Степанцев сам все посмотрел и решил отправить ее в морг. Тогда я поняла, что он знает, и решила молчать. Зачем поперек батьки в пекло лезть, если он сам все знает. И не мое это дело – расследованиями заниматься.

– А почему сейчас сказали?

– Я же сразу поняла, что вы не врачи. Когда вы в реанимацию к Идрисовой входили и на пороге замерли. Врачи так себя не ведут. Они бы сразу подошли к покойной и посмотрели на нее. Тем более если вы из башкирского хосписа, или он у вас там только строится, я не знаю. Но вы этого не сделали. И еще – вы так поздно задержались. Командированные в нашем учреждении до девяти вечера не задерживаются. Вот я все и поняла.

– Вы не совсем правильно поняли. Я действительно не врач, а психолог. А это мой напарник, он строитель.

– Значит, будет строить, – спокойно кивнула Клавдия Антоновна, – это его дело.

Похоже, она была уверена в том, что правильно разоблачила обоих приехавших.

– Почему же вы молчали столько дней? – поинтересовался Дронго. – Почему все-таки ничего не сказали?

– А зачем? Покойница была женщина с характером, и без меня хватало кому за нее переживать. А Федор Николаевич все сделал правильно. Отправил ее в городской морг и попросил, чтобы там провели вскрытие. Только не всем это понравилось. Сразу начали звонить, ругаться, угрожать. Об этом даже в газете пропечатали. Ну, это наши организовали, мы знаем. И я решила, что не нужно мне встревать в это дело. Спросят – скажу. Не спросят – моя хата с краю. Я не следователь и не врач, я – санитарка. Принеси, унеси, выброси, помой, помоги, отведи. Вот моя задача. А от чего она умерла и почему ее в морг отправили, пусть кому положено думают.

– Удобная позиция, – неприятным голосом заметил Дронго.

– Удобная, – согласилась она, – я поэтому и не встревала.

– Значит, вы были на первом этаже и не слышали, что происходит на втором?

– Я все слышала. Сразу наши собаки завыли. Они ведь беду чуют. И все поняли, что она умерла. Только мы думали, что она во сне умерла от болячек своих. А ее, покойницу, задушили. Видимо, подушкой накрыли и держали.

– Кто это мог сделать?

– Не знаю.

– Мужчина или женщина?

– Могла и женщина, для этого особой силы не нужно. Только подушкой накрыть и прижать. Ее многие не любили, как и нашу «царицу» Тамару.

– Вы говорите про Тамару Рудольфовну?

– Вот именно. Она тоже всех достает.

– В тот вечер в здании хосписа было четверо сотрудников и девять больных, не считая тех, кто был в реанимационных палатах под капельницами. Все правильно?

– Нет, неправильно. Ночью в здании нас было трое: Мокрушкин, Зинаида и я. Четвертого не было.

– Да, верно. Но четвертый был рядом. Ваш сторож Асхат, он был в соседнем здании.

– Только на него не думайте, – сразу встрепенулась Клавдия Антоновна, – он человек честный, порядочный. Копейку лишнюю не возьмет и вообще сюда никогда не заходит. Не его это дело – шастать к нам по ночам.

– Но он все же мог зайти. Ведь у него есть запасные ключи.

– Только если позовут. Сами сторожа никогда в жизни сюда не зайдут. Зачем им сюда заходить?

– Хорошо. Значит, вас было трое и девять больных. Итого двенадцать человек. Кто из них мог так сильно ненавидеть умершую, что решил сократить ее оставшиеся дни? Кто?

– Откуда я знаю? Только на Мокрушкина и Зину вы ничего худого не подумайте. Они люди молодые, такой грех на душу бы не взяли.

– Значит, тот, кто немолод, мог бы, по-вашему, такой грех взять?

– Я этого не говорила. Просто они молодые, у них вся жизнь впереди. А мы уже свое отгуляли, такого повидали, не приведи Господь…

– И тем не менее вы не ответили. Исключим сторожа, который, как вы утверждаете, не стал бы заходить сюда. Убираем всех ваших сотрудников, дежуривших в ту ночь. Остаются девять пациентов. Кто из них мог совершить подобное? Кто и зачем?

– Не знаю, – пожала она плечами, – сама думаю и не понимаю. Радомир был в плохом состоянии, у него опять боли начинались, и я ему уколы сделала. Мишенин уже спал. Он на ночь снотворное принимает, чтобы спокойно уснуть. Угрюмов хотел курить, но я ему не разрешила курить в коридоре, и он пошел на кухню. Антонина Кравчук вообще старается не выходить из своей палаты, у нее ведь рак кожи. Тамара Рудольфовна была одна, она до этого оставалась с самой Боровковой. Это была идея нашей Светланы Тимофеевны. Она сказала, что нам нужно поместить двух сварливых старух в одну палату, чтобы они съели друг друга. А Желтович была одна, от нее тогда Идрисову наверх перевели. Вот и все. Да, еще одна палата у нас не спала – Шаблинская и Ярушкина. Но они телевизор смотрели почти до утра. Я им еще замечание сделала. Какая-то передача была про балерин Большого театра – ночью показывали, – вот они и сидели у телевизора. Больше никого.

– Витицкая, – напомнил Дронго, перебирая в памяти всех пациентов, – вы ничего не сказали про нее.

– И не скажу, – отрезала Клавдия Антоновна, – она у нас на особом счету. Можете поверить, что она уже два раза в город уезжала. У нас такого никогда не было. Одевается и уезжает. Вызывает машину и едет в город. А потом возвращается как ни в чем не бывало. У нее уже все внизу вырезали, метастазы пошли, но она все еще за собой следит, думает, что может все повернуть обратно.

– Разве это плохо? Шаблинская тоже за собой следит. По-моему, это очень достойно, и такое мужество заслуживает уважения. Если люди не хотят сдаваться даже перед лицом таких страшных болезней…

– Я против этого ничего не говорю. Только зачем себя так мучить? Витицкая два раза уезжала в город и два раза возвращалась. А потом плакала так громко, что ее во всех палатах слышали. И истерики такие устраивала, что мы с врачами еле-еле ее успокаивали. Приходилось даже уколы делать.

– Это тоже понятно. Она вырывается в другую жизнь, видит все, чего уже лишена и скоро будет лишена навсегда. И у нее происходит нервный срыв…

– Вы действительно психолог? Или сыщик? – спросила Клавдия Антоновна.

– И то, и другое одновременно, – честно ответил Дронго.

– Ей лучше не ездить в город, – убежденно сказала санитарка, – не нужно так себя мучить. Раз уж сюда попала, то смирись и живи, как остальные. Это не нам решать, кому и когда уходить.

– Люди не способны смиряться так легко с подобными обстоятельствами, – возразил Дронго. – Значит, Витицкая в ту ночь не была в хосписе?

– Кто вам такое сказал? Конечно, была. Только она спала. Вернулась днем из города, разбила посуду в столовой, устроила истерику, плакала, кричала, что у нее нет детей, а у Антонины три дочери. Потом мы сделали ей укол, и она заснула.

– Они не ладят с соседкой?

– Души друг в друге не чают. Антонина только ее и пускает к себе. Но иногда такие срывы случаются. У Витицкой ведь три мужа было, и ни одного ребеночка. А у Антонины Кравчук действительно три дочери. И все три красавицы. Старшая несколько раз сюда приезжала, только мать запретила ей здесь появляться. Я фотографии видела, девицы просто на подбор. Самое важное, чтобы им материнская болезнь не передалась. Каждый день Антонина Бога об этом молит. Не за себя, а за девочек своих просит. Чтобы счастливы были и долго жили безо всяких болезней. Вот, наверно, Витицкая видит это и переживает. Ей ведь молиться даже не за кого. Мужики как кобели: сделали свое дело – и в сторону. Даже не навещают ее. Только двоюродные сестры иногда появляются. Вот ей и обидно бывает. А к Антонине почти каждый день муж приезжал. Она ему тоже запретила сюда приезжать. Не нужно, говорит, меня жалеть. А ведь пациентам прежде всего это нужно. Чтобы помнили о них, жалели, приезжали. Знаете, как они радуются таким посещениям! Только родственников тоже понять можно. Разве есть охота каждый день своего близкого человека в таком состоянии видеть? Только расстраиваешься.

Вейдеманис беспокойно шевельнулся. Он, видимо, вспомнил свою историю. Врачи считали, что у него почти нет шансов, но операция прошла хорошо и он выжил вопреки всему. Сейчас он, очевидно, вспоминал перипетии своей истории.

– Давайте по порядку, – предложил Дронго. – Когда начались приступы у Радомира? До того, как в реанимационную палату к Боровковой вошли ваш врач и санитарка? Или после?

– До этого, – немного подумав, ответила Клавдия Антоновна, – было уже совсем поздно.

– Значит, можно предположить, что он был в сознании, когда убивали Боровкову?

– Можно, – опять немного подумав, согласилась санитарка, – только он с ночи начинает чувствовать себя плохо.

– Я сейчас исследую только гипотетические возможности. Как версии, – пояснил Дронго. – Когда сделали укол Витицкой?

– Перед ужином.

– Следовательно, она спала и не могла выйти из своей палаты?

– Да. Она даже не ужинала.

– Мишенин принимает снотворное?

– Да, я ему сама относила таблетку.

– Посмотрите, как сужается круг подозреваемых. Остаются шесть человек. Один мужчина – Арсений Угрюмов, который как раз ходил по коридору, и пятеро женщин: балерина Шаблинская, супруга бывшего министра Ярушкина, ваш знаменитый директор Тамара Забелло, бабушка Желтович и Антонина Кравчук. Все правильно?

– Антонину уберите из этого списка. Она не выходит из палаты, стесняется.

– Но теоретически она ведь могла выйти из палаты?

– Да, могла.

– Шесть человек вместо тринадцати, – подвел итог Дронго. – Тоже много, но уже гораздо лучше.

– Если вы ищете того, кто это мог сделать, то я вам могу сказать, – неожиданно предложила Клавдия Антоновна.

– Мы вас слушаем.

– Тамара Рудольфовна, – спокойно сообщила санитарка. – Она еще в хорошей физической форме. У нее сильные руки бывшей ткачихи – она ведь начинала у себя на фабрике обычной ткачихой, потом пошла по комсомольской и партийной линии, дослужившись до директора. И, конечно, это было нашей ошибкой – поместить их с Боровковой вместе. Они ведь знали друг друга еще по совместной работе в Ленинграде. И еще тогда не очень любили друг дружку. А тут остались вместе, в одной палате…

– Это была идея Светланы Тимофеевны, как вы сказали, – вспомнил Дронго. – А почему Федор Николаевич не возражал? Разве он не понимал, какую искру может высечь столкновение этих двух женщин?

– Понимал, конечно. А может, он решил не спорить со своим заместителем? – усмехнулась Клавдия Антоновна.

– Чтобы ее подставить, – понял Дронго. – Она ведь не разбиралась в ваших тонкостях. Если между женщинами что-то произойдет, то тогда все можно будет легко свалить на своего заместителя, которая и приняла такое странное решение, объединив их в одной палате.

– Я вам ничего такого не говорила, – строго возразила санитарка.

– Разумеется, не говорили, я сам догадался. И теперь понятно, почему он не стал возражать против такого решения. Ему тоже нужен был скандал, только направленный против Клинкевич. Если одна старуха убила другую в результате их полной несовместимости, то виновата в этом будет врач, которая поселила двух таких неуравновешенных пациентов в одну палату.

– Так она и виновата, – упрямо кивнула Клавдия Антоновна, – она все это и организовала. Поэтому я думаю, что Тамара Рудольфовна поднялась на второй этаж и свою соперницу, значит, придушила. У нас говорят, что погибшая два года возражала против присвоения звания Героя Социалистического Труда нашей Тамаре Рудольфовне. Представляете, как они ненавидели друг друга?

– Теперь представляю, – согласился Дронго. – Значит, вы думаете, что это могла быть она?

– Она ведь одна оставалась в палате, – напомнила санитарка, – никого рядом не было.

– Желтович тоже была одна. От нее увезли Идрисову, – вставил Вейдеманис.

– Казимира Станиславовна даже мухи не обидит, – возразила санитарка. – Хотя вы правильно сказали: она тоже была одна. Остальные были все вместе. Кроме Угрюмова.

– А он как относился к погибшей?

– Терпеть ее не мог. Просто ненавидел. Она однажды такое устроила в столовой! Ей еда не понравилась, а Угрюмов, наоборот, попросил добавки. Вот она и начала кричать на него, что он быдло, сам себя угробил, умирает от своего алкоголизма. Не дала ему спокойно поесть. Он встал и ушел. А она еще долго не могла успокоиться. Кричала, что они все болеют, а он сам себя убил, разрушив свою печень алкоголем. И все это слышали.

– Вы ее тоже не очень любили?

– А почему я должна была ее любить? Я санитарка, у меня своя работа. Уколы я ей делала, как и остальным, еду приносила, убирала. А любить ее я была не обязана. И вообще я никого не обязана любить, кроме своих близких.

– У вас были посещения в тот день?

– Кажется, были. Но я точно не помню. Лучше посмотреть записи в журнале нашего завхоза. Там все строго отмечается, кто когда пришел и ушел. У нас праздных посетителей не бывает. Все должны бахилы надеть и белые халаты. И пускают к нам только с разрешения главного. Это уже как закон.

– Понятно. Могу я попросить вас, чтобы о нашей беседе никто не знал?

– Никто и не узнает, – ответила она, – раз так нужно. До свидания!

Клавдия Антоновна вышла из кабинета. Дронго поднялся следом, прошелся по кабинету, посмотрел на Эдгара.

– Нужно было сюда приехать, чтобы узнать столько нового. Судя по всему, битва за кресло главного врача идет нешуточная, и здесь не брезгуют любыми методами. Клинкевич, конечно, не ангел, но и ее шефу тоже далеко до ангельских крыльев.

– Каков поп, таков и приход – так, кажется, говорят, – невозмутимо заметил Вейдеманис.

– Нужно поговорить с Мокрушкиным, – предложил Дронго. – Интересно, где сейчас хозяин кабинета?

– Пойдем поищем обоих, – предложил Вейдеманис, – только нужно быть внимательнее и осторожнее. Ты видишь, как быстро и умело нас вычислила эта санитарка.

– Мы сразу сообщили, что не врачи. Иначе нас бы попросили дать какую-нибудь консультацию или посмотреть больного. А так – проще и удобнее.

Они вышли в коридор. Здесь царила тишина. Почти не было слышно никаких звуков. Пройдя по коридору, они дошли до комнаты дежурных врачей и постучались. Никто им не ответил. Дронго приоткрыл дверь. В комнате никого не было. Они вернулись к кабинету главного врача и решили спуститься вниз, на первый этаж. Неожиданно громко завыли собаки. Дронго и Вейдеманис замерли, переглядываясь друг с другом.

– Неужели еще кто-то умер? – прошептал Эдгар.

– Нет, – ответил Дронго, прислушиваясь, – они воют не так, как раньше.

На первом этаже они увидели незнакомую женщину лет сорока в белом халате. Женщина приветливо поздоровалась.

– Добрый вечер, – кивнул Дронго, – вы, очевидно, Регина?

– Да, – кивнула санитарка, – я сегодня дежурю вместо Зинаиды.

– Мы это знаем. А где ваши врачи? Куда они подевались?

– Пошли в «холодильник», – пояснила санитарка, – отвезли туда тело умершей Идрисовой.

– Поэтому собаки снова завыли, – понял Дронго.

– Они там рядом. Чувствуют, когда в «холодильник» кого-то везут, – пояснила Регина. – Сейчас врачи вернутся, вы можете не беспокоиться. А если нужно, я позову Клавдию Антоновну.

– Нет, спасибо, – ответил Дронго, – не нужно. Где у вас журнал посещений?

– Здесь, внизу, в кабинете нашего завхоза, – пояснила Регина. – Только кабинет сейчас закрыт. Завхоз утром приедет.

– Спасибо, мы лучше подождем врачей прямо здесь. Они ведь все равно отсюда пройдут.

– Хорошо. – Она повернулась и пошла по коридору.

Ждать им пришлось недолго. Через несколько минут появился Мокрушкин. Увидев Дронго и Эдгара, он ощутимо испугался, словно увидел привидения, которых не ожидал встретить в коридоре хосписа.

– А где Федор Николаевич? – осведомился Дронго.

– Он там… там… – забормотал Мокрушкин.

Глава 9

Было очевидно, что он нервничает больше обычного.

– Я вас не совсем понимаю, – сказал Дронго.

– Он остался посмотреть. Сейчас придет, – наконец выдавил Мокрушкин.

– Мы можем побеседовать с вами? – спросил Дронго.

– Нет… то есть да. Конечно, можете. Где вы хотите беседовать со мной?

– В комнате врачей, там будет удобнее, – предложил Дронго. – И не нужно так нервничать.

– С чего вы взяли, что я нервничаю?

– Вижу, – ответил Дронго, не вдаваясь в подробности.

Мокрушкин дернулся, но не решился спорить.

В комнате врачей никого не было. Здесь Мокрушкин почувствовал себя гораздо увереннее. Он уселся на стул, стоявший у стола, показал на другие стулья. Когда все расселись, он сказал вполне твердым голосом:

– Слушаю вас.

Однако было заметно, как ручка, которую он взял в правую руку, дрожит в его пальцах. Он бросил ее на столик.

– Спокойнее, – посоветовал Дронго, – мы ведь хотим только поговорить.

– Кто вы такие, – встрепенулся Мокрушкин, – что вы здесь делаете так поздно? Если вы приехали из Башкирии, то почему не возвращаетесь в отель? Завтра утром все врачи будут на месте и вы сможете с ними переговорить.

– Нам не нужны все врачи, – возразил Дронго, – нам нужны именно вы, Алексей Георгиевич.

– Почему именно я? – нервно спросил Мокрушкин. – Кто вы такие?

– Пока всего лишь гости вашего хосписа. А почему именно вы нужны нам, ответ на этот вопрос очень простой. Именно в ваше прошлое дежурство произошла смерть Боровковой.

– Ну и что? При чем тут Боровкова? Она была очень больна. Все об этом знали. Вы из прокуратуры? Или журналисты? Зачем вам нужна эта история.

– Именно об этом мы хотим с вами переговорить.

– Я не буду с вами разговаривать, – выдохнул Мокрушкин. – Если даже статью организовали против Федора Николаевича, то я не виноват. Я не думал, что все так получится. Я не хотел, не знал… – он сбился и замолчал, тяжело дыша.

Дронго и Вейдеманис переглянулись.

– Это вы сообщили Светлане Тимофеевне все подробности, – понял Дронго, – рассказали, что Степанцев принял решение отправить тело в городской морг, что он потребовал подписи Глейзера. Верно?

– Я не думал, что все так получится, – опустошенно произнес Мокрушкин. – Я просто доложил ей о случившемся за время моего дежурства. Она приказала, чтобы ей докладывали отдельно. Сурен Арамович или Людмила Гавриловна могут игнорировать ее замечания, а мне… у меня не получается. Вдруг она действительно станет главным врачом… У меня семья, маленький ребенок. Ни в одной больнице Николаевска я не смогу получать столько, сколько здесь. Сурену Арамовичу не страшно, он может устроиться в любом месте, его везде с руками оторвут. А куда мне идти? Поэтому я ей все рассказал.

– Вы не поняли, почему Степанцев принял такое решение?

– Я думал, что из-за самой Светланы Тимофеевны. Это ведь она настояла, чтобы мы двух наших самых привередливых пациенток поместили в одной палате. Ну а Федор Николаевич не возражал. Начались самые настоящие баталии. А потом Боровкова умерла. Я подумал, что он… в общем, что он хочет свалить вину на Светлану Тимофеевну.

– И решили упредить события. Сыграть на нее, рассчитывая, что она выйдет победителем, – понял Дронго.

– Просто я запутался. А у нее связи, большие возможности. Она меня даже в город может перевести. Мы ведь живем в квартире моей тещи, а так я мог бы получить квартиру и в самом городе. В общем, я ей все и рассказал, что он отправил тело в городской морг. А она статью организовала против него. Нехорошую статью. Подлую.

– И сегодня тоже вы отличились, – догадался Дронго.

– Откуда вы знаете?

– Понял по вашему виду. Вы ведь знали, что останетесь на дежурство. А тут Федор Николаевич уезжает на совещание в город, и его машина едет кого-то встречать. Вы наверняка узнали, что Дмитрий поедет встречать гостей из Башкирии, и предупредили Клинкевич. Все правильно?

– Да, – опустил голову Мокрушкин, – она решила остаться и сама принять гостей. Решила не уезжать, пока вы не приедете. И мне наказала рассказать вам, как вел себя Степанцев, когда не хотел отдавать тело умершей ее родственникам и нарочно затягивал оформление документов.

– Вы хотя бы поняли – почему он так поступил?

– Думаю, что из-за нее. У них свои счеты, каждый пытается выиграть за счет другого.

– И ничего подозрительного в ваше дежурство не произошло?

– Нет, ничего. Все было как обычно. Немного нервничала Витицкая – она была в городе и, вернувшись, сорвалась на истерику. Мы сделали ей укол. Потом возникли проблемы у Радомира Бажича. Ему тоже пришлось сделать укол. Вернее, у него их целый комплекс, там два укола подряд. У него сначала начинаются боли. Он словно чувствует запах жареного мяса. Говорят, схожие проблемы бывают у эпилептиков. Но у тех после приступов восстанавливается сознание, а у нашего Радомира сознание с каждым разом угасает все сильнее и сильнее.

– Как вы обнаружили умершую?

– Завыли собаки, и мы привычно начали очередной обход. Клавдия Антоновна задержалась в палате Идрисовой, а Зиночка сразу побежала к Боровковой. Она до этого ее смотрела, все было нормально. А тут она сразу позвала меня. Я обратил внимание на ее лицо. Такое ощущение, будто ее задушили. Но мы знали все ее болезни. Поэтому я сразу накрыл лицо умершей одеялом.

– Почему вы разрешаете Витицкой уезжать в город, если у нее случаются такие срывы после этого?

– Это не я разрешаю, а сам Федор Николаевич. Он считает, что любые запреты вредны. Здесь не тюрьма, часто говорит он. Здесь место, где мы помогаем людям достойно завершить свое земное существование, облегчаем их страдания. Поэтому он категорически против всяких запретов.

– Может быть, он прав, – задумчиво предположил Дронго. – В тот день у вас были посетители?

– Да, были. Все подробности записаны в журнале нашего завхоза Евсеева. Но в этот день приезжал двоюродный брат Витицкой. Он заезжал за ней примерно в половине одиннадцатого утра. Потом, после обеда, было еще двое посетителей. Казимире Станиславовне привозили книги. Водитель мужа ее внучки. И еще к Шаблинской кто-то приезжал. Не знаю, кто точно. Вам лучше просмотреть журнал.

– Нам сказали, что Мишенин обычно принимает снотворное, чтобы заснуть.

– Каждую ночь. А почему вы спрашиваете?

– Нам важно понять, кто в ночь вашего предыдущего дежурства мог бодрствовать в то время, когда вы нашли умершую Боровкову.

– Многие, – немного подумав, ответил Мокрушкин, – у нас вообще люди плохо спят по ночам. Витицкой сделали укол, наверно, она спала. Радомиру тоже было плохо, с ним возилась Клавдия Антоновна, уколы ему делала. Мишенин точно спал. Угрюмов не спал, он все время ходил по коридору. Ему делают замечание, а он все равно курит. Ходит на кухню – там окно открытое есть – и курит, как мальчик, тайком. Ему уже объясняли, что здесь вообще нельзя курить, но он не обращает внимания. Все равно, говорит, от рака легких я не умру. Просто не доживу. Меня уже сгубила другая крайность. У него ведь цирроз печени. Шаблинская не спала, я видел ее в столовой, она туда за водой заходила. Вот еще необыкновенная женщина! Несмотря на свой возраст и болезнь, даже ночью в коридор не выйдет, если не причешется и не оденется. Они смотрели вместе с Ярушкиной какую-то передачу. Кто еще? Казимира Станиславовна тоже не спала, я точно знаю, видел свет в ее палате. Вот и все. У нас ведь не так много пациентов, за всеми можно уследить. Троих врачей и санитарок вполне достаточно. Светлана Тимофеевна требовала, чтобы по ночам дежурили даже два врача, но так будет слишком тяжело для всех, и Федор Николаевич не разрешил. Одного врача вполне достаточно. А если нужно, я всегда могу вызвать кого-то из дома. У Сурена Арамовича и Людмилы Гавриловны есть свои машины. И сам Степанцев всегда может приехать, если понадобится.

– Нам говорили, что у Боровковой был сложный характер.

– Очень сложный, – кивнул Мокрушкин, – она со всеми конфликтовала. Но быстро отходила. Потом переживала. Сама говорила, что ее главный враг – это ее язык. Она быстро вспыхивала и быстро успокаивалась. А вот Тамара Рудольфовна совсем не такая. Она долго помнит обиду и никогда не забывает своих обидчиков. Уникальная женщина. На все праздники она надевает свою звезду. Мы потом узнали, что это камуфляжная звезда. Настоящую она спрятала дома, а эту надевает по праздникам. У нее четыре ордена – можете себе представить, какая это была женщина.

– Говорят, что они с Боровковой конфликтовали друг с другом?

– Еще как. Спорили до хрипоты с цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Буквально кричали друг на друга. Они ведь обе были членами Ленинградского обкома партии, знали друг друга уже много лет. И встретились у нас. Представляете, как им было неприятно встретиться именно здесь? Ведь обе они считались очень успешными женщинами. Боровкова была всемогущей главой многомиллионного города. Все знали, что основные решения принимает не сам председатель Ленгорсовета, а его первый заместитель. Я слышал, что тогда даже хотели сделать ее председателем, но где-то в Москве ее документы не прошли. К женщинам было некое предубеждение, сделать главой города даму было сложно. Да и первый секретарь обкома наверняка тогда возражал. Кому захочется иметь у себя такого руководителя местной власти?

– Откуда вы все это знаете? Вы же совсем молодой человек, практически не жили при советской власти. Вам тогда было девять или десять лет?

– Бабушка рассказывала. Она у меня в Санкт-Петербурге живет, всю жизнь библиотекаршей проработала в райкоме партии. От нее я узнавал все эти подробности.

– Там был кабинет политического просвещения, при котором была библиотека, – поправил его Дронго, – так тогда назывались библиотеки в райкомах партии.

– Может быть, – улыбнулся Мокрушкин, – я таких подробностей уже не знаю.

– А насчет второй?

– Вторая была директором самого успешного предприятия. Героем Социалистического Труда. В те времена, говорят, ставили памятники тем, у кого были две звезды.

– Бюсты на родине, – поправил его Дронго, – действительно ставили.

– Ну вот она, очевидно, считает, что мы должны относиться к ней как к живому памятнику. А она для нас – обычный пациент, только немного беспокойный.

– Вот тут вы не правы, Мокрушкин. К таким людям действительно нужно относиться с особым пиететом. Даже в те годы, когда грудь Брежнева украшали все мыслимые и немыслимые награды, Героями просто так обычные люди не становились. Это звание, как и остальные ее ордена, нужно было заслужить. Вот поэтому вам и нужно относиться к ней соответственно.

– Передам нашим врачам и санитаркам ваше пожелание, – пообещал Мокрушкин, – но, в общем, все понятно. Они не очень любили друг друга. Каждая претендовала на роль первой дамы в нашем заведении. А тут еще Шаблинская их раздражала. Она ведь так ухаживает за собой, так следит до сих пор. И фигуру такую сохранила. Понятно, что ей ничего нельзя есть, кишечник больной. Но она ведь всю жизнь такой была, за собой следила, на диетах сидела, маски разные делала. И сейчас всех заражает своим оптимизмом. Потрясающая женщина. Я все время думаю, что наверняка сорок или пятьдесят лет назад у нее была целая куча поклонников.

– Вы, наверно, считаете, что поклонники бывают только в двадцать или в тридцать лет, – усмехнулся Дронго, – учитывая, что вам самому двадцать девять. Все не так просто, господин Мокрушкин. Французы говорят, что женщина как вино: чем старше, тем лучше. Раньше я считал это просто обычным словесным упражнением, а с годами понимаю, что французы правы. Умная женщина может вызвать симпатию и даже обожание и когда ей далеко за сорок, и когда за пятьдесят. Некоторым удается потрясающе выглядеть и даже вызывать интерес молодых мужчин, когда им за семьдесят.

– В возрасте моей бабушки, – улыбнулся Мокрушкин, – но этого не бывает никогда.

– Актриса Софи Лорен, – напомнил Дронго, – согласитесь, что в нее можно влюбиться даже сейчас. И еще сколько угодно примеров. Поэтому не будьте так категоричны. Это все издержки молодости.

В этот момент дверь открылась, и в комнату вошел главный врач. Все трое мужчин поднялись.

– Вот вы где, – пробормотал Федор Николаевич, – я так и думал. Клавдия Антоновна сказала мне, что вы уже закончили разговор с ней. Я вам не помешал?