Текст книги "Порабощенный разум"

Автор книги: Чеслав Милош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

IX. Балты

«Если ты вечно будешь думать об этих своих балтах и о лагерях, то знаешь, что будет? – спросил меня в Варшаве мой друг, с недавних пор безоговорочно преклоняющийся перед диалектической мудростью Центра. – Ты доживешь свой век и станешь перед лицом Зевса, а он вытянет к тебе палец – тут мой друг сделал грозный жест указательным пальцем – и крикнет: Идиот! Ты потратил жизнь на глупости!»

Это правда, что мне трудно освободиться от мысли о балтах. Но кое-что я могу сказать в свое оправдание. Заниматься судьбой народов, тела которых растоптал слон Истории, – это свидетельствует о сентиментальности и ни к чему, в общем-то, не приводит, с этим я могу согласиться. Бешенство, обуревающее меня при чтении записок шестнадцатого века, в которых авторы – преимущественно священники – описывают невероятные жестокости испанских конкистадоров в Америке, бесполезно. Оно не воскресит карибов, истребленных губернатором Понсе де Леоном [198]198
  Хуан Понсе де Леон (1460?-1521) – один из конкистадоров и колонизаторов Нового Света, в 1508 высадился на о. Пуэрто-Рико; покорял карибов и усмирял их восстания.


[Закрыть], оно не подаст горсть еды беглецам из страны инков, преследуемым в Кордильерах рыцарями, воюющими верой и мечом. Побежденных покрывает забвение, и тот, кто слишком усердно вчитывался бы в реестр преступлений минувшего, а еще хуже, мысленно представил бы эти преступления в подробностях, поседел бы от ужаса или стал бы совершенно равнодушным. Что территория, именуемая Восточной Пруссией, была когда-то населена народом пруссов [199]199
  Пруссы – группа балтских племен, населявших часть южного побережья Балтики; в 1233–1283 пруссы были покорены крестоносцами и впоследствии полностью германизованы; прусский язык окончательно вышел из употребления в XVII в.


[Закрыть], которых постигла от руки говорящих по-немецки почитателей Иисуса такая же участь, какая постигла карибов, – это историкам известно, но в словах историков нет отчаяния матерей и страдания детей, что, может быть, и правильно. Цивилизация, именуемая христианской, была воздвигнута на крови невинных. Благородное возмущение теми, кто сегодня пробует создать иную цивилизацию, пользуясь подобными средствами, не лишено фарисейства. Картотеки преступлений будут храниться в укромном и безопасном месте, а когда ученый будущих времен доберется сквозь пыль и паутину до этих томов, он сочтет эти действия мелкими проступками по сравнению с огромностью совершенного дела. Еще вероятнее, что этих картотек не будет вовсе, потому что в соответствии с прогрессом теперешние властители сделали выводы из простой истины: то, что не существует на бумаге, не существует и в действительности.

Допустим, что так будет. Однако же наше отношение к современности отличается от нашего отношения к прошлому – независимо от того, считает ли это кто-то пороком или достоинством. Живого человека, хотя бы отдаленного на тысячи километров, не удается так легко изъять из памяти. Если его пытают, голос его доходит по меньшей мере до тех, которые (что вовсе не является для них удобным) имеют живое воображение. А если даже этот человек уже погиб, то это по-прежнему все еще современность, потому что тот, кто его убил или отдал приказ убить, сидит в каком-то пункте земного шара за столом, на столе хлеб, ветчина и чай, а его дети радуются принесенному им подарку. Требование смотреть на современность как на прошлое и, не переживая, как говорит мой друг, из-за глупостей, рассматривать в исторический телескоп созревающие плоды будущего – суровое требование. Есть, пожалуй, какая-то мера, от которой нельзя отказаться, потому что в противном случае созревающие плоды будущего окажутся гнилыми. Я так думаю потому, что последние две тысячи лет видели не только наемных убийц, конкистадоров и палачей, жили и действовали также люди, для которых зло было злом и таковым должно было быть названо. Эпидемии массовой резни, террор революций, безумие золота, нищета трудящихся классов – да, но кто знает, до каких пределов дошли бы эти бедствия, если бы каждый считал, что нужно молчать и принимать все это. Мне кажется, что, не желая принимать, я лучше защищаю плоды будущего, чем мой друг, который приемлет. Я беру на себя риск ошибиться и плачу за это. Если бы я не шел на этот риск, то вместо того, что я пишу, я писал бы сейчас оду в честь Генералиссимуса. Владея поэтическим métier [200]200
  Мастерство, ремесло (фр.).


[Закрыть] принести звучную, ритмичную дань личности выдающегося мужа не особенно трудно (работа такого рода напоминает работу над переводом).

Балтийские страны – Эстония, Латвия и Литва – лежат, как известно, на краю огромного континентального массива. Залив отделяет их от Финляндии, Балтийское море от Швеции. Народы, которые их населяют, – не славянские. Язык эстонцев родствен финскому. Близкие друг другу языки литовцев и латышей – до сих пор загадка для ученых: неизвестно, откуда пришли эти племена, чтобы поселиться в нижнем течении Немана и Двины. Известно только, что истребленные пруссы пользовались похожим языком. Из этих трех народов только литовцам удалось в прошлом создать большое государство, границы которого доходили до Днепра, и оно держалось какое-то время. Слабонаселенная территория трех этих стран подверглась с момента принятия населением христианства сильной колонизации – главным образом, немецкой и польской. В результате колонизации возникло двуязычие: подлинные господа – а были ими землевладельцы – говорили по-немецки (Эстония и Латвия) и по-польски (Литва), отчасти потому, что пришельцы принесли с собой свой язык и обычаи, отчасти потому, что местные роды приняли язык и обычаи пришельцев; простой же народ пользовался родным языком и сохранил особую культуру, восходящую к незапамятным временам. После Первой мировой войны эти страны перестали быть провинциями Российской империи и обрели независимость. Радикальная земельная реформа ликвидировала влияние помещиков. Национальные языки стали языками новых государств, а литература и школьное образование обратились к народной традиции.

В 1939 году население трех стран насчитывало около шести миллионов, то есть немного больше, чем население Чили, немного меньше, чем население Швеции. Это были аграрные страны, сохраняющие равновесие бюджетов благодаря хорошо организованному экспорту бекона, яиц, масла, зерна и птицы в Западную Европу.

В этом отношении они напоминали Данию. Впрочем, не только в этом отношении. Кто знает стиль жизни фермеров, легко представит картину существования на этой прибалтийской территории. Хорошо развитая кооперация облегчала крестьянину продажу его продуктов. Жизненный уровень жителей, судя по тому, как выглядели их дома и они сами, как они питались, был выше, чем в других государствах Восточной Европы, за исключением, может быть, Чехословакии. Эстонцы и латыши были в большинстве своем протестантами, литовцы – католиками. Все три нации характеризовал ярый патриотизм, доходивший часто до шовинизма, – что находит свое объяснение в прошлом, которое было суровым для этих народов. В военном отношении все три страны были беззащитны.

Судьба трех стран решалась в переговорах между Молотовым и Риббентропом. Осенью 1939 года Молотов потребовал военных баз. Правительства балтийских стран поторопились выразить свое согласие (пресса посвятила тогда много статей вечной, нерушимой дружбе с могучим и доброжелательным восточным соседом). В июне 1940 года, под предлогом, что правительства не обеспечивают должной безопасности советским солдатам, находящимся на базах, Красная Армия перешла границы Латвии, Литвы и Эстонии. Власть перешла к НКВД, а прежний государственный аппарат перестал существовать.

Мой рассказ о балтийских странах не почерпнут из книг или журналов. Первый свет, какой я видел в жизни, первый запах земли, первое дерево – были светом, запахом и деревом тамошних мест, потому что я родился там, в говорящей по-польски семье, на берегу реки с литовским названием. Эти события для меня так живы, как живо бывает только то, что читаешь по лицу и по глазам хорошо знакомых людей.

Нашествие испанцев было, наверно, ужасным событием для ацтеков. Обычаи завоевателей были непривычны, религиозные обряды – непонятны, пути, какими двигалась их мысль, непостижимы. Вторжение Красной Армии для эстонцев, латышей и литовцев было не меньшим потрясением. Правда, люди постарше помнили невеселые времена царизма – однако это ни в чем не напоминало царизм, это было стократ хуже. За те годы, которые отделяли Россию от падения царизма, она не приблизилась к Европе, но отдалилась – к принципам организации обществ, в Европе не известным. Мысли и реакции завоевателей были столь же чужды для завоеванных, как хитросплетения католической теологии и понятие кастильской чести для ацтеков.

Были назначены выборы в парламент. Выборы эти, однако, ни в чем не напоминали чего-либо известного прежде под этим названием. Был только один список кандидатов, выдвинутый новыми властями. Так зачем же города и деревни были засыпаны листовками и пропагандистскими брошюрами, зачем же репродукторы взывали днем и ночью, зачем украшенные портретами грузовики, зачем венки, митинги и трибуны? Если есть один список и нет никакого выбора, так зачем пропаганда? Люди ничего не понимали. В день выборов пошли, однако, дружно голосовать. Следовало пойти: отдав голос, ты получал в паспорте печать. Отсутствие этой печати в паспорте означало, что владелец паспорта – враг народа, он выказал свою злонамеренность, не хотел голосовать. Правда, население – наивное – старалось опускать бюллетени порванными, исчерканными, чтобы голоса оказались недействительными, но их голоса признавали действительными и означающими «да». Результат был внушительный. Первым действием так избранных парламентов стала просьба о включении республик в Советский Союз. Просьба эта была удовлетворена.

Одним из новоизбранных депутатов литовского парламента был товарищ моей ранней юности. Мы проехали с ним на каноэ многие десятки километров по разным рекам Европы, тонули в водопадах, бродили по недоступным горным тропам, вместе встречали восходы солнца в долинах Шварцвальда и между замками над Рейном. [201]201
  Речь идет о Стефане Ендрыховском. О путешествии летом 1931 года Милош рассказывает в книге «Родная Европа».


[Закрыть]За несколько лет до начала Второй мировой войны он стал сталинистом. Хотя он был родом из Варшавы и его присутствие на территории литовского государства в начале войны было более или менее случайным, его кандидатура была выдвинута (в связи с ничтожным количеством коммунистов в этих странах каждого охотно использовали), а поскольку выдвижение кандидатуры означало избрание, он стал депутатом. Странное, должно быть, было для него переживание: голосовать за включение государства, с которым ничто его не связывало, в другое государство, известное ему только по пропагандистской литературе и по официальной статистике. Это было новостью, но отныне в Восточной Европе должны были освоиться с тем, что отдельные страны будут представлять люди чужие, даже меняющие в случае необходимости фамилии.

Так жители балтийских стран стали советскими гражданами и должны были подчиняться правилам, обязательным для других. С точки зрения новых властей эта людская масса, живущая, впрочем, на уровне, по сравнению с которым уровень жизни других граждан Союза был нищенский, представлялась чем-то скандальным, каким-то пережитком очень далекого прошлого. Следовало заняться ее воспитанием. Тюрьмы заполнились, а вскоре начались массовые депортации определенных категорий жителей в лагеря, шахты и колхозы в глубине Союза, преимущественно в заполярные районы.

В 1941 году территорию балтийских стран заняла немецкая армия. Нацисты приступили в свою очередь к уничтожению той категории населения, которую они, согласно своей доктрине, считали нежелательной, то есть всех евреев, независимо от их классовой принадлежности, возраста и пола. Эту задачу они выполнили очень тщательно. Одновременно они вывозили в Рейх для принудительного труда большие массы рабочих.

В 1944 году балтийские страны снова заняла Красная Армия, и Центр начал уподоблять эту территорию остальным регионам государства. Самой срочной задачей было уничтожить существовавшую до того сельскохозяйственную структуру, опирающуюся на богатые хозяйства. Однако коллективизация встретила значительные препятствия. Метод «углубления классовой борьбы в деревне», то есть использования антагонизмов между бедными и богатыми крестьянами, давал слабые результаты; большое количество оружия, оставшегося после военных действий, и партизанский опыт были стимулом к сопротивлению. Крестьяне убегали в леса и там создавали вооруженные отряды. Карательные экспедиции оцепляли деревни и убивали тех, которые остались дома. Это только усиливало сопротивление, потому что часто все население окрестных деревень, с детьми и женщинами, предпочитало присоединиться к партизанам, нежели оставаться на верную гибель. При враждебных настроениях населения следовало обратиться к радикальному средству, то есть устраивать массовые облавы, грузить людей в вагоны и вывозить в ненаселенные местности Евразии. Годы, ставшие для Западной Европы началом ненадежного и прерываемого моментами паники, но все-таки мира, не были мирными для балтийских стран. Деревни, жители которых бежали, были убиты или вывезены, стояли пустые и разграбленные, ветер свистел в выбитых окнах и выломанных дверях. «Гитлеры приходят и уходят, а народы остаются», – так сказал Он, когда был уже уверен в победе над Германией. В отношении меньших этнических групп эту фразу скорее следовало заменить другой: «Народы приходят и уходят, но страны остаются». «Литва-то будет, но литовцев не будет» [202]202
  В оригинале у Милоша – по-русски.


[Закрыть], – сказал в 1946 году в разговоре сановник Центра.

Сколько населения потеряли эти страны, прежде чем их хозяйственная структура была приспособлена, то есть до 1950 года, – я не знаю, и, наверно, никто не знает статистики. Что-то могло бы подсказать число приезжих из глубины Союза, направленных на места, освобожденные от туземцев. Процесс не закончен. В деревню привозят колхозников, в города приезжают административные кадры и их семьи. В городах больше слышен русский язык, чем эстонский, латышский или литовский. Среди партийного руководства и высших чиновников преобладают русские фамилии, а из местных фамилий часть – это псевдонимы для временного пользования. Население должно быть перемешано: только растворив отдельные национальности «в русском море» [203]203
  Цитата из Пушкина: «Славянские ль ручьи сольются в русском Море? Оно ль иссякнет? вот вопрос» – из стихотворения «Клеветникам России».


[Закрыть], можно достигнуть цели – то есть одной культуры и одного универсального языка. Территория, соединявшая когда-то балтийские страны с Германией, то есть пограничье Восточной Пруссии, была заселена коренными русскими; большой город в тех местах, Кенигсберг, в стенах которого родился и прожил всю жизнь Кант, переименован в Калининград и уже не отличается от Тулы или Самары. С островов, лежащих у берегов Эстонии, эстонские рыбаки уже не отправляются на лов рыбы. Котел, в котором варят балтийские народы, должен быть плотно закрыт.

Школы и университеты, разумеется, пользуются родными языками. На этих языках издаются книги. Ведь уничтожение национальностей не является целью. Целью является уничтожение классового врага. Когда молодежь научится по-литовски, по-эстонски или по-латышски, как быть настоящими патриотами Союза и как нужно ценить все, что исходит из Центра, тогда русский язык выйдет победителем из соревнования и совершится переход к высшей фазе сознания. [204]204
  Здесь сноска Милоша: «Я подошел к портрету Сталина, снял его со стены и поставил его на столе. Обхватив лицо ладонями, я смотрел и размышлял. Что я должен сделать? Лицо Вождя, как всегда, такое спокойное, его глаза, глядящие так ясно, дальнозорким взглядом. Мне казалось, что этот проницательный взгляд пробивает стены моей маленькой комнаты и выбегает в пространство, чтобы объять весь земной шар. Не знаю, что подумал бы обо мне кто-нибудь, кто увидел бы меня в эту минуту. Но каждым моим словом, каждым моим жестом, каждой каплей крови я чувствовал, что в эту минуту ничто для меня в целом мире не существует, кроме этого дорогого, любимого лица. Что я должен сделать? „Советское правительство с врагами народа расправляется решительно…“ Это твои слова, товарищ Сталин. Я верю им свято. Теперь я знаю, как поступить» («Pergale» [ «Победа»], орган Союза литераторов Литовской ССР. № 4, апрель 1950. С. 52. Цит. по: «Lithuanian Bulletin». New York. № 7-12).


[Закрыть]

Где же тут повод для гнева? Мирок балтийских стран это был мирок, известный по деревенским картинам Брейгеля. Руки, сжимающие пивные кружки, хохочущие красные рожи, тяжелое медвежье добродушие, крестьянские добродетели: трудолюбие, хозяйственность, предусмотрительность, и крестьянские пороки: жадность, скупость, вечная забота о завтрашнем дне. Пролетариат был немногочислен, промышленность слабо развита, земельная реформа разделила крупную земельную собственность между крестьянами. Почему ж это должно было продолжаться дальше? Кулачество как непростительный анахронизм должно было быть уничтожено, а уровень жизни должен был быть снижен, чтобы сравняться с уровнем жизни в остальной части Союза. Что касается жестокости методов, то ведь в конце концов каждый должен когда-нибудь умереть. Предположим, что значительный процент населения был уничтожен не карательными экспедициями, а чумой. С того момента, как мы признаем историческую необходимость чем-то вроде чумы, мы перестанем ронять слезы над жребием жертв. Чума или землетрясения не вызывают обычно возмущения. Катастрофу констатируют, газету откладывают и дальше спокойно едят завтрак. Потому что бунтовать можно только против кого-то. Тут точно так же нет никого. Люди совершили это с полной убежденностью, что исполняют исторический долг.

Но письмо, которое я держал в руках, было неприятное. Это было письмо от семьи, депортированной в марте 1949 года из одной из балтийских стран в Сибирь, и адресовано оно было родственникам в Польше. Семья состояла из матери и двух дочерей. В письме сухо и кратко описывались работы, какие они выполняли в колхозе за Уралом. Последние буквы отдельных строчек были слегка утолщены и, если читать вертикально, получались слова «вечные рабыни». Если одно такое письмо случайно попало в руки мне (ничего не зная о письме, я посетил человека, который его получил), – то сколько же других, подобным образом замаскированных выражений отчаяния дошло до людей, которые никак их не использовали, потому что не могли. И, считая математически, сколько таких писем не было написано и сколько тех, что могли бы их написать, умерли на недобром Севере от голода и непосильного труда, повторяя себе эти безнадежные слова: «раб навечно».

Мать и две дочери, если они живы, носят в эту минуту, может быть, воду из колодца, и мать огорчается недостаточной порцией хлеба, полученной ими в качестве платы. Может быть, она беспокоится о будущем дочерей. Житель Нью-Йорка, перенесенный в деревеньку в Конго, чувствовал бы себя примерно так же, как балт за Уралом: такая разница в чистоте, гигиене и даже самых поверхностных признаках цивилизации. Те, что там были, подтвердят, что я не лгу. Мать умрет, но дочери должны остаться там навсегда, потому что из таких депортаций нет возврата. Они должны будут выйти замуж и замкнуть в себе что-то непонятное для окружающих, что-то, чего они не смогут передать своим говорящим по-русски детям.

Возможно, что ни мать, ни дочери не отличались особыми достоинствами. Мать ходила каждое воскресенье с толстым молитвенником в церковь, но дома была склочницей и проявляла болезненную скупость. У дочерей были в голове только наряды и субботние танцы на траве, которые любят в их родных местах. Они не читали ни одной серьезной книги, им чужды были имена Платона и Гегеля, Маркса и Дарвина. Трех женщин вывезли, потому что семья была кулацкая. Их ферма имела около тридцати гектаров земли. Польза для человечества от их спокойной жизни в своем хозяйстве была, если не считать определенного количества килограммов произведенного ими сыра и масла, минимальная. Возникает вопрос: можно или нельзя уничтожить три таких существа во имя высших целей? Мурти-бингисты отвечают, что можно. Христиане и псевдохристиане, что нельзя. И те и другие не совсем последовательны. Девяносто процентов аргументов, используемых мурти-бингистами в их пропаганде, обращенной к широким массам, указывает на несправедливо обиженных. На дне этих эмоциональных лозунгов всегда кроется апелляция к нравственному возмущению. Христиане утверждают, что обижать нельзя никого, ибо каждый человек ценен, но, произнеся такую красивую фразу, они уже пальцем не шевельнут, чтобы ему помочь. Их не только не касается жребий балтов, они равнодушны и к другим способам уничтожения, нежели облавы и высылки. Например, духовную смерть широких масс, которые весь день тяжко трудятся, а вечером обречены отравляться ядом кино и телевидения, христиане считают вещью совершенно нормальной.

Пабло Неруда, великий поэт Латинской Америки, происходит из Чили. Я переводил многие его стихи на польский. Я радовался, когда ему удалось бежать от ареста из родной страны. Пабло Неруда – коммунист. Я верю ему, когда он пишет о нужде своего народа, и ценю его за его большое сердце. Поскольку Неруда, когда пишет, думает о своих братьях, а не о себе, ему дана в награду мощь слова. Но когда он противопоставляет безумию капиталистического мира счастливую, радостную жизнь людей в Советском Союзе, я перестаю ему верить. Я верю ему, пока он пишет о том, что знает. И перестаю верить, когда он начинает писать о том, что знаю я.

Вот где расхождение между верующими с Востока и верующими с Запада. Западный коммунист нуждается в утопии золотого века, который уже реализуется на земле. Восточный мурти-бингист прилагает всяческие усилия, чтобы эту утопию укоренить в умах, но не забывает, что это полезная ложь. Он рассуждает по всем правилам.

Разные революции знали моменты террора, примененного в отношении противников нового порядка. Никто сейчас не плачет над французскими аристократами, головы которых отсекла гильотина. Прежние революции были, однако, мелкими событиями по сравнению с революцией, которая совершается сейчас. Они имели целью свергнуть немногочисленный класс, стоящий преградой на пути искусственно тормозимых творческих сил. Нынешняя революция не может удовлетвориться кратковременным террором, необходимым для упрочения новой власти. Классовая борьба продолжается до тех пор, пока экономическая основа, на которую может опираться классовый враг, не будет уничтожена: объектом действия революции являются многомиллионные массы мелких производителей, то есть крестьян и ремесленников, как и частных продавцов услуг. Постоянное сопротивление со стороны этих масс, непокорность их психики, пользующейся каждой возможностью, чтобы возрождать прежние формы экономики, требует решительных средств. К этому нужно добавить, что революция победила в отсталой стране и что каждую минуту, начиная с 1917 года, угрожает регресс – или в форме внутреннего разложения, или в форме вооруженной интервенции извне. Понятно поэтому, что кратковременный террор давних революций растягивается в Величайшей революции на долгие десятки лет. А там, где террор и нищета, никому не может быть хорошо. Золотой век – в будущем. Центр возвестил, что находится уже на этапе осуществленного социализма и движется к следующему этапу, то есть к коммунизму. Нужно, стало быть, ждать нового этапа. Настоящий момент, если взглянуть с большого расстояния, например, из 2950 года, покажется столь же кратким, как нам кажутся краткими годы террора Великой Французской революции, а двести или триста миллионов жертв не вызовут большего интереса, чем сколько-то там тысяч французских аристократов.

Вообразим себе встречу двух убежденных сторонников Центра (мое описание опирается на тщательные наблюдения подобных встреч). Один из них – с Востока. У него за спиной три года, проведенных т а м за тюремной решеткой и в лагерях. Он не сломлен и не изменил своих убеждений. Хотя он был невиновен, он считал, что где лес рубят, там щепки летят, и что меньший или больший процент невиновных среди его товарищей по заключению ничего не доказывает: лучше осудить одного невинного, чем выпустить одного вредителя. То, что он выдержал испытание, является источником нравственной силы для него самого и уважения, которым он пользуется со стороны коллег по Партии. Он знает, что страна, которую он хорошо узнал со стороны механизмов, скрытых за сценой, является юдолью нищеты и скрежета зубовного. Однако его убежденность в исторической необходимости и видение далеких плодов будущего определяют, что действительность, существующая в течение нескольких десятков лет, не кажется ему особенно важной. Другой собеседник – это западный коммунист. Его внимание сосредоточено прежде всего на несправедливостях того строя, в котором он живет. Он полон благородного возмущения и тоскует по реализации, происходящей там, откуда приезжает его товарищ. Товарищ смотрит на него доброжелательно, и слова, которые он говорит, точно отвечают ожидаемому. Иногда только в глазах мелькнет едва заметная искорка юмора. Он человек, нельзя иметь к нему за это претензии. Юмор слегка приправлен завистью. Нравственное возмущение и энтузиазм собеседника для него уже недостижимая роскошь нравственного комфорта. Если бы человек, который с ним беседует, знал, если бы пережил то, что пережил он, как бы выглядела его вера? Опыт показал, что большинство этих западных не выдерживает нервно длительного пребывания в Центре. Доза для них слишком сильна. Они могут быть очень полезны как миссионеры среди язычников или тогда, когда страна занята освобождающей армией. Когда обратного пути нет, их внутренние колебания не причинят уже делу большого вреда.

Я вспоминал о Неруде. Проблема балтов в десять раз важнее для каждого современного поэта, чем вопросы стиля, метрики и метафоры. Единственной поэзией, достойной этого названия, является ныне поэзия эсхатологическая, то есть такая, которая отвергает современный нелюдской мир во имя великой перемены. Читатель ищет надежды, и ему нет дела до поэзии, которая понимает окружающее как нечто постоянное. Если кто-то одарен этим еще неисследованным внутренним зарядом, который носит название поэзии, – он не сможет противостоять всеобщему ожиданию и будет искать, спотыкаясь, вставая, снова падая и снова подымаясь, потому что он знает, что таков его долг. Поэзия революционеров, как правило, художественно выше, чем поэзия камерных художников, потому что содержание, близкое стремлениям людей, высвобождает слова из тугих свивальников преходящей литературной моды. Слабость революционной поэзии обнаруживается там, где она начинает славить желанное будущее как уже осуществившееся или осуществляющееся на части планеты. Опасность одобрения не в том, что «положительные» ценности противоречат самим принципам литературы. Опасность одобрения в том, что одобрение может быть убедительным, только если опирается на правду. Несоответствие слов действительности мстит за себя, даже если автор верит в то, что пишет. Сентиментализм, то есть такая эксплуатация чувств, что они становятся целью сами по себе, в отрыве от предмета, который их вызвал, не помогает писать хорошо. Раньше или позже литература будет поверена действительностью. Хитроумные способы абсолютно изолироваться от действительности, практикуемые писателями мурти-бингистами, поразительны. Мне известен поэт, который после пакта Молотов-Риббентроп и начала Второй мировой войны оказался в одном из городов, занятых Красной Армией. Поэт очень боялся, потому что в городе происходили многочисленные аресты и то и дело исчезал кто-то из его друзей и знакомых. В панике он садился за работу, и выходили из-под его пера идиллические поэмы, представляющие благоденствие мирной жизни и энтузиазм социалистического строительства. Я запомнил стихотворение, в котором он восхвалял «счастливые, богатые колхозы» советской Украины. Несколько месяцев спустя, когда началось вторжение немецкой армии, население «счастливых, богатых колхозов» приветствовало немцев как освободителей из-под ярма, и лишь безумные жестокости завоевателей убедили население, что оно заблуждалось. Это никакой не аргумент против строя: пара десятков лет – слишком короткий воспитательный период. Но это аргумент против стихов поэта.

Двойные стандарты нравственных критериев, применяемых к тому, что происходит за пределами Империи и в ее границах, делают невозможной честную литературу. Диалектическое мышление может быть абсолютно в порядке, но искусство не рождается из диалектического мышления: оно черпает из гораздо более глубоких и более первичных слоев, отложившихся в человеке на протяжении поколений. Этот факт может быть не на руку правителям-философам, которые хотели бы видеть литературу чисто диалектической, питающейся осмыслением исторических процессов. Но то, что они поощряют как литературу, является лишь видимостью литературы. Чувства, загнанные силой глубоко внутрь, отравляют все произведение и придают ему глянец фабриката. Этот глянец предостерегает потребителя: внимание, производство серийное. Самые благородные слова имеют тогда мертвенность орнамента.

Допустим, что мы признаем неизбежность террора в периоды революций и признаем, что балты как контрреволюционная группа должны быть необходимым образом уничтожены. Сразу же, однако, возникает сомнение, можно ли ставить знак равенства между террором кратковременным, импровизированным и террором, длящимся долго. Неизвестно, признает ли кто-то, оглядываясь, в перспективе тысячелетий, тождественными явлениями гильотину и депортации целых народов, проводимые на протяжении десятков лет. Год и десять лет не равны друг другу. Элемент времени меняет характер деяний. Террор, проводимый долго, требует постоянного аппарата и получает постоянство институции. Вывезенные могут захотеть бежать. Семьи и родственники – элемент ненадежный, и удержать их в повиновении можно лишь с помощью страха, что их ждет подобная же судьба. Поскольку крестьяне, из которых силой сделали работников колхозов, работают неохотно и скорее безразличны к доходам, не плывущим в их карман, понуждать их к работе может только страх. Впрочем, страх – это издавна известный цемент обществ. В либерально-капиталистической экономике страх оказаться без денег, страх потерять работу, страх опуститься на ступеньку ниже на общественной лестнице толкает человека к усилиям. Здесь, однако, появляется голый страх. В капиталистическом городе, насчитывающем сто тысяч жителей, например, десять тысяч могли переживать страх по причине безработицы или возможности потерять работу. Этот страх представляется им ситуацией индивидуальной, трагической, поскольку окружающие равнодушны и бесчувственны. Если, однако, сто тысяч человек постоянно живут в страхе, они создают коллективную ауру, которая висит над городом, как большое облако. Золото отчуждает человека от самого себя, делает его карликом. Голый страх, поставленный на место капитала, отчуждает человека не меньше и гораздо более эффективно.

Против власти страха предусмотрены средства: воспитание нового человека, для которого труд перестал быть проклятьем Адама, а стал радостью и гордостью. Этой цели служит огромная литература. Журналы, книги, кино, радио берут темой эту метаморфозу человека и возбуждают ненависть к врагам, которые эту метаморфозу хотели бы сделать невозможной. По мере того как человек будет учиться выполнять свои обязанности перед обществом добровольно и радостно, дозы страха будут уменьшаться. Так появится в конце концов человек свободный.

Появится ли он при использовании применяемых методов – это вопрос веры. Если все на свете подчиняется законам, познаваемым разумом, если свобода – не более чем осмысление этой всеобщей рациональной необходимости, если человек способен достичь полноты сознания, для которого то, что необходимо, и то, чего следует желать, это одно и то же, – тогда новое свободное общество в будущем возможно. В этом смысле коммунист, который провел три года в тюрьмах и лагерях, был свободен, поскольку средства, применяемые в отношении него и ему подобных, он считал рациональными и необходимыми. В этом же смысле правы писатели народных демократий, когда утверждают, что свободный человек уже есть и что таковым является советский человек. Если, однако, божественное сознание (для божества не существует выбора, ибо нет необходимости выбирать тому, кто все видит ясно) человеку недоступно, то всегда какая-то часть людей сделает выбор ошибочный с точки зрения правящих философов, а ослабление напряженности страха будет грозить переворотом. Голый страх, стало быть, будет столь же не склонен к добровольному отречению от власти, как Капитал. Молодой человек в Москве, родившийся и воспитанный при новом строе, находится на дурном пути, когда он совершает выбор и обращается к Достоевскому, который подобную дилемму решал пессимистически.