Текст книги "Кристиан Ланг - человек без запаха"

Автор книги: Чель Весте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

12

Ланг и Сарита вернулись в гостиницу только около десяти. Была пятница, и в гостиничном ресторане устроили танцевальный вечер. Чтобы не сидеть там, они заказали ужин и вино в номер. Они лежали полураздетые, ели горячие сандвичи по-охотничьи, запивали вином прямо из бутылки и болтали, но только о ерунде – о родинках, о кошачьих породах и привычке делать все в последнюю минуту. Когда они поели и составили тарелки на пол, Сарита устало сказала:

– Ну все, Ланг, теперь я хочу заняться любовью.

Но Ланг лег на спину и, глядя в белую пустоту потолка, произнес:

– Подожди. Я пока не могу.

– Что с тобой? – спросила Сарита и, осторожно вытащив его рубашку из брюк, погладила Ланга по животу.

– Пожалуйста, не надо, – тихо попросил Ланг и убрал ее руку. Он поднялся на локте и поцеловал ее в ямку на шее. – Не знаю, что со мной, мне и радостно, и в то же время грустно. Я не могу это объяснить.

– А ты попробуй, – настаивала Сарита.

Ланг молчал, мысли беспорядочно роились в его голове. Сарита легла рядом и обняла его за талию.

– Я немного злюсь на тебя, – сказал Ланг.

– Почему? – спросила Сарита, и в ее голосе послышалось искреннее удивление.

– Потому что ты сказала, что мы с Эстеллой похожи, – ответил Ланг.

Сарита ответила не сразу, она лежала неподвижно, не убирая руки с его живота.

– Только не надо меня критиковать, – тихо произнесла она, – этим я сыта по горло.

Лангу стало стыдно. Он погладил ее по голове и сказал:

– Не сердись. На самом деле я просто тебе завидую. Завидую и восхищаюсь. – Помолчав немного, он продолжил: – Ты так хорошо общалась с Эсси. Не понимаю, как тебе удалось так легко найти с ней общий язык.

– Ничего странного тут нет, – ответила Сарита, – мне казалось, что я ее понимаю. Людей, которые пытаются казаться супернормальными, понимать гораздо сложнее.

Ланг рассмеялся коротко и невесело:

– Знаешь, сколько сил я положил на то, чтобы казаться нормальным. – Голос Ланга прозвучал удрученно.

– Ты не Эстелла, – ответила Сарита. Она произнесла это медленно, отчетливо выговаривая каждый слог, а потом добавила: – Когда-то вы были близки, да?

Ланг не ответил. Сарита продолжила:

– Она любит тебя, восхищается тобой, но в то же время ненавидит. Вы с ней – солнце и луна. У каждой звезды есть свои черные дыры.

– Да хватит уже! – раздраженно пробурчал Ланг. – Может, еще достанешь карты таро?

– У тебя такой напряженный живот, – сказала Сарита, не обращая внимания на его слова. – Похоже, так было весь день.

– С чего, интересно, ты это взяла? – спросил Ланг, немного смягчившись.

– Ты боялся, что ее боль передастся тебе, – ответила Сарита. – С некоторыми людьми так бывает. Они могут разрешить любую задачу, но только рационально и отвлеченно. В своих поступках они руководствуются, главным образом, чувством долга и преодолевают препятствия с упорством механизмов.

– Заткнись! – глухо сказал Ланг, пытаясь побороть в себе слезы, которые вдруг подступили к горлу.

Сарита снова просунула руку ему под рубашку, ее прохладные, мягкие пальцы заскользили по его животу вверх, к груди. И ему наконец стало легче, Ланг почувствовал, что расслабляется, вопрос был только в том, что придет скорее, слезы или желание – и желание опередило.

Они пробыли в провинции два дня и три ночи. Суббота выдалась такая же солнечная, как и пятница, и такая же холодная и ветреная. Почти весь день Ланг и Сарита валялись в постели, довольствуясь холодным кофе, минеральной водой и круассанами, которые им утром принесли в номер. После того как они занимались любовью, Сарита, по обыкновению, становилась рассеянной. Ей словно было плевать на все вокруг, говорил Ланг. Иногда, лежа на спине, она вдруг задирала ноги и будто крутила педали в воздухе, иногда резко садилась в постели и проводила рукой по голеням, точно проверяла, не пора ли делать эпиляцию. Правда, чаще всего она просто вставала и голая ходила по комнате – привычка, которая всю зиму вызывала в Ланге неуверенность и робость. Но теперь он больше не стеснялся: он был пьян от любви и вожделения и расхаживал обнаженным по пустому и безликому номеру так же непринужденно, как и Сарита.

Несколько раз за этот день они собирались пойти погулять вдоль узкой реки, протекавшей через город. Но каждый раз, когда они принимали душ и полуголые садились на кровать, причесывались и смотрели новости, кто-нибудь случайно касался другого, или взгляды их встречались, и они начинали целоваться, а спустя полчаса их тела снова были горячими и мокрыми от пота. Только с наступлением темноты Ланг и Сарита выбрались из гостиницы: они поужинали в единственном в городе китайском ресторане, не обращая внимания на косые взгляды и шепот за соседними столиками, а потом посмотрели комедию с Томом Хэнксом и Мег Райан в кинотеатре возле реки, который назывался «Гранд», несмотря на свои скромные размеры.

В воскресенье утром пошел снег. Именно этот день, их второй и последний, проведенный вне времени и пространства, Ланг будет вспоминать потом как день, когда Сарита приоткрыла для него занавес своей жизни.

Около полудня весь город покрылся тонким слоем снежной пудры. Ланг был вконец измотан и доволен, у него болели мышцы живота, и он предложил погулять наконец вдоль реки. Сарита, которая стояла у окна и смотрела на снегопад, рассеянно кивнула. Потом, не говоря ни слова, направилась к двери и стала надевать красное кожаное пальто до колен.

Они шли вдоль реки по центру и дальше, прочь из города. Сначала они мало говорили. Длинные желтые и коричневые фасады трех-этажных домов, характерные ддя городской застройки, сменились деревянными домиками и кирпичными виллами с собственными садами. Потом дома закончились, и река с дорогой побежали в широкую белую даль, через покрытые снегом поля, где не было видно ни души, а монотонность пейзажа перебивалась только редкими хуторами и амбарами.

– Я выросла в таких местах, – нарушила молчание Сарита. – Пьексамяки, Риихимяки, Паркано… Многие думают, что это здорово – иметь отца, который работает на железной дороге. Им представляются свистки паровозов, нежные прощания на перроне и прочие сцены из старого черно-белого кино.

Она замолчала, и Ланг сказал:

– Похоже, ты не очень скучаешь по тем местам.

– Да нет, города как города, – ответила Сарита. – Только менять школу каждые два-три года совсем не романтично. Такого и врагу не пожелаешь. Пошли назад?

Ланг кивнул, и они повернули обратно. Снегопад усилился. Вскоре почти в километре от них показались расплывчатые темные очертания леса, где начинались частные владения. Метров сто они шли молча. Краем глаза Ланг видел, что Сарита поглядывает на него. Потом она сказала:

– Ланг, я хочу рассказать тебе о нас с Марко, можно?

– Конечно, можно, – спокойно ответил Ланг, – что за вопрос.

– Ты уверен? – спросила Сарита. – Ты всегда так напрягаешься, когда Миро или я говорим о Марко.

– Неправда, – решительно возразил Ланг, – разве только вначале мне было немного не по себе.

– Когда я приехала в Гельсингфорс… – начала Сарита, шагая вперед.

Снежинки вились вокруг ее головы. Она подробно рассказала историю, обрывки которой Ланг уже слышал: как ее мать работала в две смены, чтобы справиться с дорогой столичной жизнью; как отец завел роман с другой женщиной, а их дом превратился в место, где иногда поздно вечером сталкивались три неприкаянных, чужих друг другу человека; как одноклассники в пригородной гимназии, где училась Сарита, обходили ее стороной; как она стала торчать в кафе и барах в центре, попала в дурную компанию, пробовала разные наркотики и спала с кем попало. Но тут в жизни Сариты появился избавитель – Марко. Он был на год ее старше, не ладил со своим отчимом Йокке и болтался по жизни, не имея постоянного жилья и работы.

– Когда я познакомилась с Марко, мне было восемнадцать и меня как раз собирались выгнать из школы, – продолжила Сарита, взяв Ланга под руку. – Но Марко сказал, что я должна окончить школу. Сам он когда-то бросил гимназию и не хотел, чтобы я сделала ту же ошибку. Было такое… это сложно объяснить, но когда я познакомилась с Марко, то мне казалось, что я нашла брата-близнеца, только он меня еще к тому же жутко возбуждал.

Услышав горячность и напряжение в ее голосе, Ланг почувствовал знакомый укол ревности – как и раньше, когда Сарита упоминала Марко. Он хотел вырвать руку, чтобы показать, что ее слова задели его, но не стал. Вместо этого он внимательно слушал дальше.

– Я была очень одинока, – продолжала Сарита. – А мы с Марко так быстро нашли общий язык. Мой отец уехал, и первую осень Марко жил у нас, пока мама не познакомилась с Хейкки. Тогда Марко больше не захотел у нас оставаться, он боялся, что Хейкки начнет пить и станет таким же невменяемым, как Йокке.

Тем временем Ланг и Сарита дошли до леса, на пути уже попадались первые дома и перекрестки. Пока они медленно приближались к центру, Сарита рассказала о зиме перед поступлением в университет, о том, как она занималась в пригородной библиотеке, как Марко получил работу в видеосалоне и много времени проводил в спортзале, о том, что он стал спокойнее. После библиотеки Сарита ехала в центр и ждала, когда Марко кончит работать, а потом, иногда далеко за полночь, они бродили по заснеженному, пустому Гельсингфорсу. Помолчав, Сарита взглянула на Ланга и сказала:

– А потом мы занимались любовью в снегу, обычно в каком-нибудь парке.

Ланг сначала не понял, что она сказала, – слова доходили до него крайне медленно. Но когда понял, то вырвал свою руку из ее ладони, повернулся к ней и переспросил:

– Что вы делали? Занимались любовью, на улице, зимой? В городе?

Сарита пожала плечами:

– А что же нам оставалось? Марко перестал бывать у нас, потому что боялся Хейкки. А пойти к его матери мы тоже не могли.

Ланг почувствовал, что у него горят щеки, и его сердце забилось от зависти и возбуждения.

– Но как… – начал он, – то есть где вы это делали? А потом, разве вам не было холодно?

– Я уже не помню, где именно, – уклончиво сказала Сарита, – это было давно.

– Не может быть! – сухо ответил Ланг. – Ты еще молодая, в твоей жизни нет еще никаких «давно». Давай рассказывай!

Их взгляды встретились, и Ланг заметил беспокойство и сладострастие в ее глазах. Но когда она заговорила, голос ее звучал невыразительно, почти равнодушно:

– Однажды – в парке за станцией метро Сэрнес. Я запомнила это место, потому что после этого у меня поднялась температура. В другой раз – на мысе Скатудден, в детском парке неподалеку от ледоколов.

Они шли молча. Ланг смотрел на черную воду реки и пытался переварить то, что услышал.

– Пожалуйста, не ревнуй, Кришан, – через некоторое время сказала Сарита. – Неужели ты ни в кого не влюблялся до беспамятства?

«В тебя! В тебя! В тебя!» – хотел закричать Ланг, но вместо этого пробормотал:

– Не знаю, может быть, в Анни, мою первую жену. Но мы никогда не занимались любовью в детском парке. – Он помолчал несколько секунд и добавил: – Значит, Миро зачат в снегу и стуже?

Сарита не ответила, она печально улыбнулась и, прислонившись к нему, сказала:

– Обними меня, пожалуйста.

Ланг обнял ее. Под тонким кожаным пальто ее тело казалось тощим и хрупким.

– Черт, но, если вы так любили друг друга, почему же тогда все кончилось? – не удержался Ланг.

– Мне было всего девятнадцать, когда родился Миро. Марко – двадцать. Мы пытались, но… – Сарита на мгновение замолчала, но потом продолжила: – Марко был слишком неугомонный. Водился с плохой компанией. Когда родился Миро, он служил в армии, там ему было хорошо. Вернувшись со службы, он на несколько месяцев успокоился. С Миро он обращался замечательно. Но потом вдруг стал пропадать – сначала он отсутствовал по нескольку дней, потом – неделями.

Сарита шла, опустив голову, и Ланг видел, что ей больно вспоминать все это. Но она продолжила:

– За день до того, как Миро исполнился год, Марко посадили за кражу и сбыт краденого. Ему дали семь месяцев, и я поняла, что мне придется справляться самой. Тогда я уже поступила в университет и хотела только учиться и заботиться о Миро. А Марко забил себе голову… всякой ерундой.

Они уже почти подошли к гостинице, и, когда Сарита замолчала, Ланг спросил:

– Чем именно?

– Марко всегда много читал, – ответила Сарита. – Он читает и газеты, и книги, но только понимает все по-своему. К тому же в тюрьме он с кем-то познакомился. Забил себе голову… разными политическими идеями. О цивилизациях, религиях и прочем. Как только мы расстались, он уехал.

– Что значит уехал? – не понял Ланг. – Куда?

– Уехал, – неохотно повторила Сарита, – уехал… воевать.

Ланг удивленно посмотрел на нее:

– Воевать? Ты хочешь сказать… на Балканы? В Боснию?

– Кажется, да, – ответила Сарита, – или в Хорватию. Это не важно. Он довольно скоро вернулся. Они… уж не знаю кто… они отослали его обратно.

– Но зачем?! – возмущенно воскликнул Ланг. – Какого черта обыкновенный финский парень, у которого есть маленький ребенок… Я не понимаю!

– Не знаю, – сказала Сарита. – Думаю, он хотел мне все объяснить, но я не стала слушать. Знаю только, его сильно задело, что его отослали обратно. Марко думает, будто он сильный и неуязвимый, он не понимает, что многие считают его психом.

– А ты? – спросил Ланг. – Ты тоже считаешь его психом?

– Иногда, – устало ответила Сарита. – Давай теперь поговорим о чем-нибудь другом. Я уже рассказала все, что хотела.

Ночью, в их последнюю ночь в гостинице, Ланг уже забыл, что бывший муж его любовницы когда-то хотел стать наемником. Зато мысль о том, как подростки Сарита и Марко занимались любовью в снегу, никак не давала ему покоя. И когда они легли, Ланг попросил Сариту рассказать, как это было, тогда, в парке в Сэрнесе, или в другой раз, недалеко от ледоколов. И Сарита согласилась. Она рассказала об облаках на черном зимнем небе, о теплом желтом свете, который падал из окон домов, стоявших неподалеку, а главное, о резком контрасте между уличным холодом и жарой, наслаждением и влагой внутри них. Они сливались воедино, превращались в один горячий комок, назло холоду и смерти, которые караулили их повсюду в темном и ветреном городе. И когда Сарита говорила все это, Ланг лежал рядом, слушал и по ее голосу понимал, что воспоминания возбуждают и заводят ее. Он слышал и видел, как она медленно ласкает себя под одеялом, и в эту минуту его охватило бешеное, необузданное желание. Такого непреодолимого влечения он еще никогда не испытывал – влечения тем более странного, что два дня они только и делали, что занимались любовью. Он откинул одеяло и прильнул к ней, а она, не раздумывая, приняла его. Потом Ланг будет помнить только то, что Сарита подняла ноги и развела их как можно шире; она стонала: «Ну же, давай!», и, как ни странно, говорил мне потом Ланг, в ту минуту он вовсе не чувствовал себя шутом, он существовал, он жил, он наполнял ее, ни секунды не думая о том, что Сарита, быть может, лежит под ним, кричит и стонет, но при этом смотрит в окошко на снежинки, которые падают на маленький город и поблескивают в свете фонарей.

13

Прежде чем позволить этому повествованию прийти к своему неизбежному заключению, я хотел бы в последний раз мысленно вернуться в годы нашей юности. Не знаю, зачем я это делаю, просто не могу иначе, хотя Ланг посмеялся бы надо мной и сказал, что я пребываю в плену собственных иллюзий. Он сказал бы, что мир, в котором мы росли, превратился в мираж, бесконечно далекий от нашей сегодняшней реальности, и потому утратил всякое значение для тех, кем мы стали. Но я думаю, Ланг ошибается и, наоборот, правы те, кто думает, что судьба каждого человека определяется временем его рождения. И хотя я знаю, что Ланг горячо бы протестовал и заявил, что я проецирую на него свои комплексы, что пишу о себе, а не о нем, я все равно полагаю, что сам Ланг не смог стать исключением из этого правила. К примеру, он недооценивал разрыв между в общем-то инертной, пассивной натурой Сариты и своим извечным стремлением к вызову, к победе. И, что еще важнее, он никогда не замечал пропасти, отделявшей отчаяние Марко от его собственного. Отчаяние Ланга коренилось в страхе, который он испытывал при мысли о том, что состарится, а опыт всей его жизни окажется никому не нужным, и страх этот знаком сегодня каждому взрослому представителю западной цивилизации. Но отчаяние Марко имело совсем другие корни, оно было гораздо более глубоким, диким, абсолютным – и потому опасным. И я, как человек, который знает Ланга с детских лет, с трудом верю в то, что он действительно ничего этого не замечал. А может быть, он видел опасность с самого начала, но не желал ничего менять? Напрашивается невольный вопрос: насколько сам Ланг понимал или чувствовал присутствие своей темной стороны? Или он осознал это уже потом, когда было слишком поздно, в ту ночь, когда он – дрожащий и мертвенно бледный – забирал меня на своей «селике» с площади Тэлё?

Остров, который принадлежал семье Ланга, был расположен во внешней части архипелага, на южной стороне широкого и обычно ветреного и неспокойного залива. Остров был высокий, скалистый и неприступный: друзья Ланга в шутку называли его Алькатрасом. Еще до того, как мы закончили гимназию, у Стига Улофа качались проблемы со здоровьем. Вместе с Кристель он проводил большую часть лета в городе, и Ланг приглашал своих друзей на этот остров. Порой там собирались большие и шумные компании мальчишек и девчонок, порой устраивались мальчишники для близких друзей, которые пили всю ночь, а днем выходили под парусом и купались. С одиннадцати лет я бывал на Алькатрасе каждое лето, и мне там нравилось, несмотря на то что место это было малоприветливым, особенно в плохую погоду. Когда мы учились в старших классах, я считал себя близким другом Ланга и даже предположить не мог, что именно Алькатрас станет местом величайшего унижения моей юности.

В то лето нам с Лангом было по семнадцать, и оставалась лишь пара недель до возвращения Эстеллы из Америки. Ланг уже пережил те метаморфозы, о которых я говорил: из успешного, но застенчивого и нелюдимого мальчика он превратился в самонадеянного и нахального типа, склонного к несколько странным, а порой даже жестоким выходкам. В те выходные на острове нас было мало – только самые близкие друзья и их девушки. Ни у Ланга, ни у меня на тот момент подруг не было. Как всегда, мы много пили, но в первый день настроение у всех было отличное. В субботу ближе к вечеру Лангу взбрело в голову перетащить гриль, еду и выпивку на маленький пляж, что ютился между отвесных скал на южной стороне острова. С моря дул сильный ветер, зеленая вода зловеще пенилась, и, хотя небо оставалось ясным, было так холодно, что никто из нас не изъявил желания купаться. Вместо этого мы разожгли огонь и собрались вокруг костра. Возможно, именно холод и подавленное настроение гостей стали причиной того, что случилось, когда зашло солнце. Ланг подобрал на берегу два камня и ударил одним о другой, чтобы привлечь наше внимание. Хотя с тех пор прошло уже больше четверти века, я отлично помню его первые слова: «Как вам известно, через пару недель моя сестра возвращается домой, и я хочу, чтобы вы также знали, что жду ее не я один, кое-кто ожидает ее приезда с еще большим нетерпением…

Дальнейшие действия Ланга до сих пор остаются для меня загадкой. Риторический пафос в его рассказе возрастал с каждой новой фразой и предвосхищал моменты его наивысшего вдохновения на телевидении. Он рассказывал всем о моей давней и безответной любви к его сестре. Рассказывал во всех детaлях. Так получилось, что я сидел чуть поодаль от остальных, и, пока мой взгляд блуждал между океаном и костром, демонстрируя присутствующим мое безразличие, Ланг углублялся во все более интимные подробности. И когда он заговорил о том, как однажды ночью в прошлом году мы наблюдали со спины, как Эстелла мочится на траву, я заорал, изо всех сил стараясь, чтобы голос мой звучал грубо, мужественно и грозно:

– Заткнись сейчас же, а не то я расквашу тебе всю физиономию!

Взгляд Ланга был исполнен чувства собственного превосходства. Пламя костра сверкнуло в его глазах, и он сказал:

– Что ж, Конни, попробуй.

После чего повернулся к аудитории, готовясь нанести мне смертельный удар.

За несколько месяцев до этого, в одну из суббот мая, мы собрались в квартире у Ланга на Петерсгатан. Стиг Улоф и Кристель поехали развеяться на Алькатрас, и нас было пять или шесть парней с запасом выпивки на всю ночь. Мы здорово надрались. Весеннее небо не желало темнеть и не давало покоя. В какой-то момент Ланг показал мне альбом с фотографиями Эстеллы, загорающей без купальника. Чуть позже я взял альбом, выскользнул из комнаты – мне хотелось думать, что незаметно, хотя я и знал, что Ланг видел меня краем глаза, – и заперся в ванной. Мало того, прежде чем выйти из ванной, я вытащил одну из фотографий Эстеллы и сунул в задний карман джинсов. Когда на следующее утро я проснулся у себя дома на окраине с фотографией Эстеллы в кармане, щеки мои зарделись от стыда, но я уже ничего не мог с этим поделать. И вот теперь, три месяца спустя, в этот августовский вечер, Ланг унижал меня в присутствии своих друзей. Он принялся рассказывать о том, как «Конни все лето дрочил перед фотографией Эстеллы». Потеряв дар речи, я с трудом сдерживал слезы и был рад, что в сумерках не видно моего лица. Некоторые парни, из числа самых верных приспешников Ланга, готовых вылизывать его туфли в случае, если он вляпается в собачье дерьмо, тыкали в меня пальцем и бешено ржали. Однако остальным было явно неловко, они молчали, опустив глаза, а одна девушка тихо сказала своему парню:

– Может, уже хватит? Что он себе позволяет?

Когда Ланг наконец закончил, я попытался поймать его взгляд, и мне это удалось, но глаза его оказались совершенно пустыми. Вернее, в ту минуту в его глазах поселился кто-то другой.

Я не хочу демонизировать Ланга; я пытаюсь зафиксировать на бумаге сложность его натуры. Он извинился за свою выходку на Алькатрасе на следующий же день. Он был бледен, но собран, и раскаяние его не вызывало сомнений. Когда Эстелла оправилась после своего первого кризиса, мы стали с ней встречаться. Я горячо любил ее, и мы были вместе без малого семь лет. Ланг никогда не рассказывал ей о том случае с ее фотографией из альбома и никогда не напоминал мне об этом шутки ради даже с глазу на глаз. В то лето, когда Ланг со своей женой Анни, Эстелла и я отдыхали на Алькатрасе в последний раз, мы высекли наши имена на скале, что высилась над тем самым пляжем, где он однажды унизил меня. Это случилось вскоре после рождения Юхана, незадолго до того, как Стиг Улоф и Кристель продали остров. В то время Ланг был сама благопристойность: молодой отец и студент университета. Человек, который, возможно, уже почувствовал в себе незаурядный талант, но еще не успел стать его жертвой. Он помогал мне и словом, и делом в моих отношениях с Эстеллой. Ланг сам видел, как счастлива она была в те годы. Она была спокойна и полна энергии, изучала историю искусств и пела в хоровой капелле, и даже смерть отца не выбила ее из колеи. Когда Эстелла оставила меня несколько лет спустя, я поначалу решил, что она сочла меня недостойным стать членом их семьи, – настолько велик был мой комплекс неполноценности, приобретенный за годы взросления рядом с такими людьми, как они, такими недоступно умными, привлекательными и светскими. Примерно через полгода после того, как Эстелла заболела во второй раз, мы с Лангом сидели в баре, и я высказал ему свое предположение. Он с грустью посмотрел на меня:

– Как ты можешь говорить такое? Ты же был у нее в больнице и сам видел, в каком она состоянии. Она знала, что снова заболеет, и хотела избавить тебя от обузы. Неужели ты этого не понимаешь?

После того как Ланг прочитал первый черновик этой истории, я посетил его в тюрьме. Мы поругались, или, вернее, Ланг был вне себя от бешенства. Он швырнул мою рукопись вверх и смотрел, как листы опускаются на пол. Ему не сиделось на месте, он метался по комнате взад и вперед и орал на меня порой так громко, что охранники уже были готовы положить конец нашей встрече.

Больше всего Ланга возмутила та часть, которую вы только что прочитали, и часть эта в первой версии была точно такой же. Во время нашей встречи в тюрьме он обозвал мои размышления о юности «некрофилией» и обвинил меня в том, что я по-прежнему одержим Эстеллой. Он спросил меня, почему я до сих пор не могу простить ему того, что случилось однажды летом, когда нам было всего по семнадцать лет.

Не устраивали его и конкретные детали: ему не понравилось частое использование прямой речи, а моя манера изложения событий показалась ему неуклюжей и громоздкой. Кроме того, он решил, что я с самого начала уделяю слишком много внимания Марко, тем самым умаляя свободу, нежность и страсть первого года их отношений с Саритой.

– Я просил тебя написать историю любви, а не преступления! – кричал он, а я отвечал ему:

– Сожалею, но мне кажется, что одно неразрывно связано с другим.

Мы с Лангом, как я уже говорил, разные. Я признаю, что чрезмерно увлекаюсь погоней за словами, которые, как мне представляется, могут воссоздать жизнь во всем ее великолепии, богатстве красок и форм. В отличие от меня, Ланг одарен, и его дар заключается в умении добиваться большего эффекта, позволяя словам блуждать вокруг да около, лишь намеками прикасаясь к действительности.

Я не виню Ланга за эту вспышку гнева. И все же, записывая его историю, я с самого начала старался, старался до такой степени, что порой мне казалось, будто пишу я не сам, будто я пишу чужими словами, в чужом ритме.

Пора мне уже объясниться: Ланг разорвал отношения со мной. Я продолжаю повествование без его разрешения, то есть совершенно незаконно.