Текст книги "Кристиан Ланг - человек без запаха"

Автор книги: Чель Весте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

10

Мы с Лангом всегда были разными людьми. У нас было не только разное происхождение, но и разные способности, поэтому наша дружба с самом начала оказалась кособокой и неравной. Однако объединяла нас именно дружба. А кроме дружбы – писательский труд, закрепление слов на бумаге, попытка найти способ рассказать то, что на самом деле рассказать невозможно. А еще любовь к Эстелле и скорбь по ее исковерканной жизни.

С детства Ланг подшучивал надо мной, над моей бесталанностью и нехваткой воображения. Ланг – удивительный человек, он не испытывает страха перед самыми потаенными человеческими сторонами. Я – не такой. Ланг атакует, соблазняет, делает первый шаг. Я – нет.

Обычно, погружаясь в повествование, я становлюсь глух и слеп к окружающему миру. Но Ланг никогда не скрывал своего презрения к психологическому реализму, приверженцем которого я являюсь, и потому, прежде чем начать этот рассказ, мне пришлось выслушать столько саркастических наставлений и категорических запретов, что я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Однако вместо того чтобы поведать вам обо всех шутках и колкостях в письмах, которые Ланг присылал мне из тюрьмы, я предлагаю вам прочесть конец рецензии на мой четвертый роман, «Ночь над Кальхамрой». Кальхамра – это фиктивное, вымышленное название предместья, где я вырос. Вот такие строки, подписанные К. Л., можно было прочесть в одном очень известном литературном журнале почти семь лет назад, спустя несколько месяцев после выхода моей книги:

«…Итак, новый роман Конрада Венделя написан серьезно и с размахом, кроме того, в нем есть нравственный этос, толкающий действие вперед. Но возможно, проблема как раз в том и заключается. Вен дель так много хочет сказать, что в результате напичкал свою книгу самой разной всячиной. Автор любит своих героев и непременно хочет их всех примирить, а потому роман от начала до конца пронизан судорожной чувствительностью, которая усугубляется тем, что действующие лица неуклюжи и несчастливы в отношениях с другими людьми.

Из романа в роман Конрад Вендель преследует достойную цель: изобразить наше недавнее прошлое и смену настроений, сформировавшую разные поколения второй половины двадцатого века, и Вендель обладает социологической и психологической проницательностью, которые требуются для осуществления этого проекта. Но вместо толкования Вендель слишком часто удовлетворяется пересказом. А поскольку в его видении мира есть два фатальных ограничения – маниакальная, устаревшая классовая перспектива и вера в то, что причины поведения взрослого человека следует искать в детстве, – то масштабное повествование на самом деле оказывается на удивление куцым. А поскольку на этот раз Вендель сильнее, чем когда-либо, поддался своему главному искушению, избыточному употреблению громоздкого реквизита эпохи, то для буржуазии, претендующей на самокритику, эта книга – всего лишь невинное развлечение. Конрад Вендель на этот раз заставил меня вспомнить слова Малларме о Золя и других натуралистах: Ils font leurs devoirs – они пишут школьные упражнения».

Я цитирую этот документ, просто чтобы вы поняли, какие четкие указания дал мне Ланг четыре года спустя. Ни слова о юности! Никаких попыток искать психологических причин в детстве!

Но мое повествование достигло стадии, когда я вынужден нарушить распоряжение Ланга. Речь идет об Эстелле. Я не могу обойти ее стороной. Я не могу ввести Эстеллу в повествование, делая вид, что прошлого никогда не существовало.

Северо-западная окраина Гельсингфорса. Как она называется, не важно, я уже описывал это место в романах и эссе, к тому же я не хочу, чтобы этот рассказ стал моим. Я вырос в съемной квартире, в одном из домов-коробок на холме, в полутора километрах от побережья с его дворцами и виллами. И средняя школа, и школа для старшеклассников находились на побережье, и каждый день в течение многих лет я плелся вниз с рюкзаком за плечами, правда, последние пять лет вместо рюкзака у меня был потертый кожаный портфель, доставшийся мне от отца. Поначалу я не знал никого с побережья, так как все мои друзья были из соседних домов.

Предки моего отца поколениями жили в Гельсингфорсе, но жили довольно скромно. В начале двадцатого века прадед держал сыскное агентство на Микаэльсгатан. Однако его пьяница-сын пропил перешедшую ему по наследству собственность, которая со временем могла бы приносить прибыль. Мой отец Рюрик Вендель был человеком шумным, но безобидным. Он всю жизнь проработал в скобяном магазине и постепенно продвинулся до должности директора. Рюрик коллекционировал старые киноафиши и любил свою жену Майю, которая выросла в деревне неподалеку от Бьорнеборга. В семье я был младшим – у меня было два брата и сестра. Рюрика и Майю уже нет в живых, нет и старшего брата Кая – он студентом погиб в автокатастрофе. Моя сестра Карина в молодости была чемпионом Финляндии по дзюдо: теперь она мать четверых детей и работает в банке. Мой брат Ким – штурман. Когда я последний раз говорил с ним, он работал на пароме, курсирующем между Гельсингфорсом и Таллином. Жили мы довольно тесно, часто не хватало денег, однако у меня сохранились в основном светлые воспоминания о детстве. При всем при том, хотя Ланг и утверждает обратное, я никогда не испытывал ностальгии и особенной нежности к родным: я ни разу не побывал в местах, где вырос, и крайне редко вижусь с сестрой и братом.

Я рассказываю все это, чтобы вы поняли, какой неправдоподобной была наша с Лангом дружба. А друзьями мы стали почти сразу после того, как Ланги переехали в дом, который они делили с другой семьей, недалеко от старого кадетского училища, в двух шагах от моря. Возможно, Ланг искал верного оруженосца, перед которым он мог бы красоваться: нам было всего десять, но уже тогда не возникало никаких сомнений в том, кто из нас более одарен. Или же он просто-напросто был одинок. Ланг был привлекателен, девушки рано стали обращать на него внимание, кроме того, он отлично играл во все игры с мячом и благодаря этому со многими общался, но тем не менее никогда не пользовался особой популярностью. Первые годы в новой школе он был застенчивым и нелюдимым мальчиком, а когда подрос, сильно изменился – стал немного заносчивым и нахальным, так что близко с ним никто не дружил.

Дом, где жили Ланги, был роскошный, но внутри отнюдь не такой большой, как казалось снаружи: теперь-то я думаю, что с деньгами у них было вовсе не так хорошо, как они старались показать. Отца Ланга звали Стиг Улоф. Он был юристом и работал в уважаемой фирме в центре города. С домашними обращался сдержанно и строго, чаще всего сидел у себя в кабинете, курил трубку и читал юридические документы. А когда выходил из кабинета, то сразу брал в прихожей поводок и шел гулять с собакой, эрдельтерьером Бобби. В семье всем заправляла мать, Кристель, – роскошная финско-шведская дама огромных размеров, из той породы, что всегда руководят, все устраивают и улаживают и никогда не сомневаются в собственной правоте. Сестра Ланга Эстелла была старше его на два года. Волосы у нее были такие же темные, как у Ланга. Некоторые девочки носят брекеты, сутулятся, волосы у них тусклые. Расцветают они и превращаются в красавиц лишь на пороге взрослой жизни. Эстелла не из их числа. Она стала восхитительно красивой уже лет в тринадцать-четырнадцать – такой красивой, что, находясь с ней в одной комнате, я краснел и терял дар речи.

Жизнь на холме бывала довольно паршивой, но Лангам я никогда не завидовал. Да, там внизу, на побережье, люди жили в приятной размеренности, и я никогда не забуду, как бродил по тенистым улочкам сентябрьскими вечерами, когда воздух становился прохладным и последние лучи солнца окрашивали мир в красное. Но жизнь этих людей состояла не только из красивых квартир и ухоженных садиков с пихтами и облепиховыми изгородями. Что же касается человеческих отношений, то там было такое, что не поддавалось определению и что, как мне казалось, присутствовало и в семье Лангов: какое-то одиночество, отчужденность, бессилие… Я так и не нашел этому походящего слова, помню только, что содрогался при одной мысли об этом и не хотел, чтобы у меня была такая жизнь.

Пять с половиной лет Ланги терпели жизнь в предместье. Потом переехали обратно в центр, в квартиру на Петерсгатан. Нам с Лангом исполнилось шестнадцать, мы тогда перешли в гимназию и вечером перед их отьездом в последний раз сидели в его комнате, вспоминали прошлое и клялись друг другу в дружбе. Было уже за полночь. Окна комнаты располагались с торца дома, и мы увидели, как через соседский сад, шатаясь, возвращается домой Эстелла. Она уезжала в Массачусетс по обмену и ходила прощаться с друзьями. Она порядочно надралась и, вероятно, обкурилась гашиша или марихуаны, потому что, дойдя до большой ели, стоявшей посреди соседского участка, она остановилась, не глядя по сторонам, сняла брюки и села пописать. Был август, полнолуние, она сидела на корточках спиной к нам, и я подумал, что никогда не видел ничего красивее, чем ее белый зад. Когда я обернулся, то увидел, что Ланг смотрит на нее так же напряженно, как и я, но в его взгляде была нежность, смешанная с отчаянием.

Ланг вернулся в центр города и быстро обзавелся новыми знакомыми. Его по-прежнему не любили, к нему вообще вряд ли кто-нибудь хорошо относился, только теперь стало ясно, что он обладает редкой харизмой: порой его окружение скорее напоминало придворных, нежели таких же, как он, подростков. И в дальнейшем, чтобы сохранить нашу дружбу, мне приходилось ездить в город на трамвае или автобусе, потому что Ланг больше никогда не приезжал к нам в предместье.

В конце следующего лета красавица Эстелла вернулась из Америки. Меня пригласили отметить ее приезд на частный остров семьи в Поркале. Тогда я ничего особенного не заметил, разве что курила она больше, чем обычно. Осенью Эстелла заболела в первый раз. Я часто бывал у Ланга и хорошо помню, как развивались события. Поначалу во время самого обычного разговора она то и дело позволяла себе какие-то грубые сексуальные намеки. Ближе к концу осени Эстелла стала все больше напоминать загнанное животное. Иногда она мыла голову, красилась, надевала самые лучшие джинсы и свитер, словно собиралась уходить. Но через час снова шла в душ и все смывала, потом искала другую одежду и бормотала про себя какие-то угрозы – по крайней мере, так нам с Лангом казалось. В конце концов она оставалась дома, и, когда я, уходя, оглядывался на их окна, она сидела на подоконнике, курила и смотрела на меня невидящим взглядом. Она перестала ходить в школу, вместо этого целыми днями шаталась по городу, просаживала деньги в барах за игровыми автоматами и выслушивала грязные намеки опустившихся мужиков. Мать Кристель со свойственной ей энергией пыталась вернуть дочь к жизни, советовалась с учителями и между делом пробовала вновь пробудить интерес дочери к фигурному катанию и игре на скрипке. Но Эстелла только все больше уходила в себя. Она перестала за собой следить, от нее пахло потом, волосы ее свалялись, а под ногтями на руках и на ногах была грязь. Весь январь она неподвижно лежала на кровати и вставала только затем, чтобы посидеть за ужином, вяло ковыряясь в своей тарелке, или же подходила к окну покурить. Уже тогда мы с Лангом довольно серьезно обеспокоились. А однажды, когда я пришел, Эстеллы не было. Ланг сказал только: «Ее увезли».

Я не имел ни малейшего представления о том, что спровоцировало болезнь Эстеллы. Может, в тот год с ней что-то случилось в Америке: наркотики, изнасилование или что еще, – сама Эстелла никому ничего не рассказывала, ни Лангу, ни мне, ни психотерапевтам. Да и в семье в общем все было нормально, хотя Кристель и Стиг Улоф оказались беспомощны перед лицом очередного кризиса, который Эстелла переживала в ту зиму. Кристель, как я уже говорил, развила бешеную, но бессмысленную деятельность, а Стиг Улоф вообще устранился. Он не мог смотреть, как его дочь превращается в грязное уродливое существо, и ничего не мог поделать со своей женой, хотя наверняка понимал, что ее старания все только портят. В квартире на Петерсгатан у Стига Улофа был небольшой кабинет рядом с гостиной, отделенный лишь тонкой стеклянной дверью, и там он сидел, в белой рубашке с закатанными рукавами, спрятавшись за толстой кипой судебных документов, а на столе в пепельнице дымилась его трубка. Однажды морозным январским вечером, за несколько дней до того, как Эстеллу увезли, Ланг вошел к отцу и сказал, что он должен вмешаться, что его отцовский долг – остановить Кристель и найти Эстелле врача. Я стоял в прихожей и надевал куртку, собираясь уходить, поэтому мне было видно, как Стиг Улоф посмотрел на Ланга – сперва бесконечно устало, потом отчужденно и холодно, после чего встал из-за стола, подошел к окну, постоял там, глядя на ледяную, покрытую снегом Петерсгатан, и, не поворачиваясь, очень тихо сказал: «Я не знаю, что мне делать».

Почти все, что я здесь рассказал, да и не только это, Ланг поведал Сарите за несколько ясных, но ветреных весенних дней, когда они навещали Эстеллу, а потом скрывались от людей в гостинице небольшого городка где-то в центре Финляндии.

11

Было холодное апрельское утро, когда Ланг и Сарита кинули чемодан с вещами в багажник «селики» и отправились на север. За несколько недель до этого, теплым и погожим субботним вечером, у Ланга зазвонил мобильный. «Здравствуй, это мама, – услышал Ланг по-прежнему бодрый голос. – Знаешь, Эстелла опять заболела». Ланг так и застыл с телефоном в руке. Он выглянул в окно: как всегда, напротив, этажом ниже, перед телевизором сидел незнакомый сосед. Ланг поднял глаза и увидел светлое и дрожащее вечернее небо. Сарита спросила, что случилось. Ланг не ответил, но тем же вечером сказал, что его сестра больна и он не видел ее уже несколько лет.

– Боже мой, почему же ты мне ничего не говорил?! – воскликнула Сарита, и тогда Ланг рассказал ей об Эстелле и о ее болезни.

Сарита не сомневалась ни минуты.

– Мы должны к ней съездить! – сказала она. – Возьмем несколько отгулов и навестим ее. А потом устроим небольшой романтический отпуск – остановимся в гостинице в каком-нибудь северном городке, где, быть может, еще лежит снег! Я попрошу Кирси остаться с Миро. А если она не сможет, то мать Марко наверняка согласится взять его на пару дней к себе.

В дорогу Ланг берет много разной музыки. «Селика» – память о разводе, Ланг купил ее себе в утешение, когда начал подозревать, куда катится его второй брак. В машине есть магнитола для десяти компакт-дисков, которые можно проигрывать в любом порядке.

По дороге Ланг рассказывает Сарите о своей семье. Он включает «Kind of Blue» и вспоминает, что Стиг Улоф очень любил Майлза Дэвиса. Потом включает «Pin-Ups» Боуи и «Alladin Sane» и говорит, что Эстелла часто слушала «Sorrow» и «Lady Grinning Soul». Ему вдруг хочется, чтобы Сарита поняла, кем когда-то была Эстелла, потому что та Эстелла, которую они увидят сейчас, – это совершенно другой человек.

– Она была красивая? – спрашивает Сарита. – Она была the prettiest star [16]16
  «The Prettiest Star» – песня Дэвида Боуи.


[Закрыть]?

– Была – отвечает Ланг, – только теперь это уже не так.

Они едут через Тавасткиро в Южный Эстерботтен, Ланг ставит Сарите музыку, постукивает пальцами по рулю, иногда подпевает, но больше ничего не рассказывает. Они пьют кофе на заправке в Коскенкорве, и, когда они снова садятся в машину, Сарита говорит:

– А у тебя не найдется музыки посовременнее, скажем, годов девяностых?

– Какой, например? – удивленно спрашивает Ланг.

– Да все равно, – отвечает Сарита. – «Ману Чао», Аланис, «Ультра Бра», Бьорк. Что угодно – спокойное, агрессивное, только не печальное.

Вечером, около восьми, они приезжают в небольшой городок. Ланг заранее заказал комнату в гостинице. Узнав его, девушка-портье вздрагивает и хочет что-то сказать, наверное о «Сумеречном часе». Но, поборов в себе это желание, она обслуживает Ланга и Саритy с профессиональной холодностью, как любую другую парочку. Распаковав вещи, они ужинают в гостиничном ресторане. Кухня – традиционная: Ланг заказал суп из омара и отварного судака под креветочным соусом, Сарита – бифштекс с луком. Кроме них, в ресторане никого нет. Ланг лениво ковыряет вилкой в тарелке, он говорит, что неважно себя чувствует, сам не знает почему, но ему правда нехорошо. Ночью ему все еще не по себе, но он хочет заниматься любовью. Уверяет, что, как только Сарита прикоснется к нему, а он к ней, ему сразу станет лучше. Позже, перед тем как уснуть, они лежат, обнявшись. Сарита положила голову ему на плечо и, перебирая волосы у него на груди, говорит:

– А ты знаешь, что ты не пахнешь? Человек без запаха. Кстати, неплохое название для книги. Слушай, Ланг, а напиши книгу с таким названием. Поверь мне, она станет бестселлером.

И Ланг сонно отвечает:

– Я не уверен, что хочу писать книги. И вести ток-шоу тоже. Я хочу жить.

На следующее утро Ланг и Сарита позавтракали и поехали к Эстелле. До больницы почти одиннадцать миль [17]17
  Шведская миля равна 10 км.


[Закрыть], и позади осталось много провинциальных городков с гостиницами. Это Ланг захотел жить подальше от больницы – иначе, оставаясь наедине с Саритой, он только бы и думал, что об Эстелле. Вокруг них была голая весенняя ширь, кое-где еще лежали чернеющие сугробы. Дул сильный ветер. На длинных прямых участках дороги машину потряхивало от порывов, а наверху, в бескрайней ледяной синеве, один за другим мчались огромные белые корабли облаков.

К больнице вела мокрая и грязная дорога, покрытая гравием, но сама больница располагалась в красивом парке. Вокруг главного здания росли высокие сосны и несколько мощных, по-зимнему голых дубов. Девушка в регистратуре любезно попросила их пройти в пристройку – низкое, вполне современное здание из белого кирпича. Там, в коридоре отделения, они и нашли Эстеллу. Она ходила взад-вперед и что-то тихо бормотала. Несмотря на то что она находилась в помещении, на ней были пальто и шапка. Ланг и Эстелла одновременно заметили друг друга и в смущении остановились. Молчание нарушила Эстелла.

– Здравствуй, Кристиан, – очень тихо сказала она, – я тебя ждала.

Ланг несколько секунд колебался, но потом подошел и обнял ее: у него было такое чувство, вспоминал он потом, будто Эстелла сгорбилась, стала ниже ростом с тех пор, как он видел ее последний раз. От лекарств она растолстела и как бы расплылась. Позже, когда я по телефону спросил, надо ли мне приехать навестить ее, Ланг сказал: «Нет, Конни, не стоит. Боюсь, это слишком тяжкое зрелище».

Здороваясь с Эстеллой, Сарита протянула руку и произнесла свое имя на шведский лад: «Сари-ита», а не коротко, по-фински. Весь вечер она говорила по-шведски, и Ланг отметил, что ее школьный шведский очень неплохой. Правда, сначала никто не произнес ни слова: они ходили по парку, по ухоженным, но еще не оттаявшим дорожкам и молчали – все трое. Нарушила молчание Сарита. Посмотрев на небо, она сказала:

– Сегодня такое голубое небо, что смотреть больно.

Эстелла взглянула на нее глазами, казавшимися угольно-черными на бледном лице, и ответила:

– Вы знаете, что голубой – это цвет безумия?

Сарита промолчала, но взяла Эстеллу под руку. Они долго шли вдвоем, а Ланг плелся позади, пока Сарита не обернулась и не потянула его за рукав, чтобы он пошел рядом с ними.

– Знаешь, Кришан, – сказала Сарита, – теперь, когда я вижу вас вместе, я понимаю, как вы похожи.

Эстелла коротко рассмеялась и ответила:

– Да, когда-то мы действительно были похожи. Но теперь я такая уродина.

– Неправда, Эсси, – резко сказал Ланг, – не смей так говорить.

Эстелла посмотрела на него и еле слышно произнесла:

– Ты слышишь, она называет тебя Кришан, а не Кристиан?

– Слышу, ну и что? – раздраженно ответил Ланг и продолжил с неожиданной для себя самого горячностью: – Я люблю, когда она так меня называет. Я люблю в ней все.

Сарита сжала его руку, а потом побежала, потащив Эстеллу за собой, по грязной, серо-желтой траве, и Эстелла не противилась, правда, ковыляла тяжело и неуверенно, как подстреленная птица.

Пообедав в столовой, которая находилась в главном здании, они пошли осматривать пристройку. Потом отправились в палату Эстеллы, где она жила вдвоем с девушкой, которую на время отпустили домой. Эстелла села на кровать и рыгнула. Ланг подошел к окну, откуда открывался красивый вид на парк. Сарита сняла свитер и, подойдя к маленькому настенному зеркалу, стала причесываться щеткой, которую нашла на ночном столике Эстеллы. На Сарите были черное платье без рукавов, почти до пят, и грубые армейские ботинки.

– У тебя красивые подмышки, – сказал Эстелла.

– Спасибо, – спокойно ответила Сарита. – Можно я возьму у тебя пару шпилек?

Эстелла молча кивнула. Сарита подошла к ночному столику, взяла шпильки и вернулась к зеркалу.

– В Америке по телевидению запрещено показывать голые подмышки, – сказала Эстелла, – особенно небритые.

– Почему? – спросила Сарита.

– Не знаю, наверное, американцам подмышки напоминают влагалище.

Ланг оторвал взгляд от парка, залитого ярким весенним солнцем, и обернулся.

– Эсси… пожалуйста, – начал он, но Сарита сделала успокаивающий жест, и он замолчал.

– Хотя у тебя подмышки бритые, – продолжила Эстелла так же сухо.

Сарита ответила не сразу. Она отошла от зеркала – волосы ее были забраны в небрежный пучок на макушке – приблизилась к кровати, взяла Эстеллу за руку и сказала:

– Пошли, Эсси! Я видела в холле полку с настольными играми, может, поиграем во что-нибудь?

Потом они весь вечер играли в «Алфапет» [18]18
  Аналог «Эрудита».


[Закрыть], правда, по-фински. Часто, в ожидании своей очереди, Эстелла что-то нетерпеливо бормотала. Иногда она составляла непристойные слова, но чаще такие, которых, как уверял ее Ланг, не существовало, например, она придумала слово oudokki, якобы означающее «странный человек». Поначалу Ланг был неразговорчив и раздражен, но Сарита после каждой выдумки Эстеллы смеялась и хлопала в ладоши, и глаза ее, казалось, спрашивали Ланга: «А почему бы и нет?» Прошло довольно много времени, пока Ланг наконец не оттаял и тоже не начал смеяться. И тогда Эстелла посмотрела на него своими черными глазами и улыбнулась – немного криво и неестественно, словно уже толком не помнила, как это делается.