Текст книги "Как выжить в НФ-вселенной"

Автор книги: Чарльз Ю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

10

Фил оказался прав, ремонт мне просто необходим – временной переключатель практически накрылся. МИВВИ сообщает, что на остатке топлива мы даже до головного офиса компании не дотянем. Эд лижется, как ненормальный, будто решил дыру себе в брюхе протереть – он всегда так делает, когда нервничает. Смотрит на меня: мол, ну ты же человек, ты должен что-то придумать.

– Это из-за меня? Я что-то сделала не так? – спрашивает МИВВИ. Она всегда и во всем винит себя.

– Нет, это я сделал что-то не так.

– Это из-за меня ты сделал что-то не так?

– Ты сама-то поняла, что сказала? Ну считай, что из-за тебя, если тебе так будет легче.

– Спасибо. – Вот теперь она довольна.

Конечно, переключатель сломал я, пытаясь жить ни в каком времени, пытаясь обмануть его, вползти куда-то между прошедшим, настоящим и будущим. Ограничители хронодвигателя всегда можно было обойти, оставив переключатель где-то посередине, ни на одной из возможных передач, и живя в каком-то подвешенном состоянии, в настоящем и в то же время не совсем в настоящем, в определенной неопределенности. Никогда не принадлежать конкретному моменту времени. Быть не там, где ты сейчас. Или, точнее, не там, когда ты сейчас.

Н-Н это позволяет, удобный режим. Вот только я им чересчур злоупотреблял. Как основную передачу его использовать нельзя, он для такого не предназначен. Это вообще не передача, скорее что-то вроде круиз-контроля – опциональная приблуда для временного использования, равно ненавидимая конструкторами и сторонниками «чистого» хроноперемещения. Она неэстетична, не вписывается в общий дизайн и здорово увеличивает расход топлива. В общем, машине от нее один вред. А я вот жгу кучу лишнего горючего, чтобы жить вне хронологии, вне памяти, в мире без будущего, в сплошном настоящем. Плохой я пилот, плохой пассажир, плохой сотрудник. И сыном я был тоже плохим.

Эд вздыхает. У собак это почему-то всегда получается на редкость искренне, ни капли фальши. О чем он думает, интересно? О чем вообще думают собаки? Судя по этому вздоху, Эд видит меня насквозь – и все равно не перестает любить.

Спрашиваю МИВВИ, какая у нее была выставлена оптимистичность прогноза. Говорит, «крайне низкая». Командую пересчитать для просто низкой.

– Как теперь?

– До головного офиса топлива хватит. Но едва-едва. Вероятность катастрофического разрушения капсулы восемьдесят девять процентов.

Я говорю, что она справится, что я верю в нее. Говорю совершенно искренне – я правда в нее верю.

– Ты молодец, – говорю я ей.

– Нет-нет-нет. Нет, – отвечает она. – Неправда.

И вполголоса, сама себе:

– Или правда?..

Расчеты не обманывают. МИВВИ удается доставить нас в точку назначения.

Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Прилет в столицу мира, даже такого небольшого, как наш, – одна из них. Напоминает посадку в нью-йоркском «Ла-Гуардиа» на рассвете, что неудивительно – то, что было некогда Нью-Йорком, теперь составляет немногим более трети столичного мегаполиса Мира-31.

Закладываем вираж и выходим на крутую нисходящую спираль. Пару минут все воспринимается с поразительной остротой, как когда летишь на самолете. Просто дух захватывает – одновременно и от страха полета, и от открывающейся перед тобой перспективы. Только перспектива здесь не пространственная, а временная. Там ты снижаешься над землей, и вдруг она вся вокруг тебя, с небоскребами, полями, лесами, парками, а здесь ты точно так же врываешься в настоящее, в текущую действительность. Самое клёвое тут свет, как он меняется, когда ты уже не на релятивистских скоростях, и начинает восприниматься совсем по-другому, перестает быть таким растянутым, становится как-то компактнее, что ли.

Когда заходишь на посадку, мир на горизонте возникает перед тобой весь, целиком – зубчатый силуэт общей структуры с наложенными на него слоями прошлого и будущего вперемешку, нагромождение линий и плоскостей. Каждый человек предстает крохотной фигуркой, обособленной во времени и пространстве. Ты видишь движение, видишь людей в высотных офисных зданиях, в снующих вверх-вниз лифтах, в коридоре, за рабочим столом с неизменной вазой фальшивых цветов. Полная траектория, цельная картина всего их дня. Не след, размазанный по времени, не среднее арифметическое, но всеобъемлющее, всеохватное отражение.

Ты видишь всех этих людей, имеющих так мало власти над своими передвижениями. Вопреки собственным представлениям, каждый заперт внутри некоего сложившегося контура, за пределы которого ему не вырваться, и то же касается и тебя, может быть, в куда большей степени, чем любого из них. Но именно в этот момент ты видишь сквозь контур, видишь, что ты собой представляешь на самом деле.

Даже неподвижные объекты предстают перед тобой суммой всех своих суточных колебаний и деформаций. Ты видишь, как они сгибаются и скручиваются, как время разъедает и подтачивает их за день.

Один человек почему-то особенно привлекает мое внимание, хотя я его не знаю. Просто он похож на меня. Примерно такого же роста и телосложения, мой ровесник. На нем деловой костюм, он возвращается с работы домой, у него, судя по всему, семья – жена, дети. Я вижу конец его дня, но и начало тоже, с самого утра, и вижу, что происходило в промежутке; вижу, как он проснулся, полный надежд, вижу, как они не оправдались и как он еще не знает этого – а вот уже узнал. Я вижу, как он движется сквозь время и как время движется сквозь него, а правильнее сказать, вижу, как он сам состоит из времени – по крайней мере, из времени состоит его жизнь, и смысл этого я вижу тоже. И все это я вижу сразу: не отдельными кадрами, не движущимися картинками – нет, передо мной словно вся лента, разом.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Столица мира

Восемьдесят семь процентов населения Мира-31 (исключая роботов) проживают в его столице, полное официальное название которой (используемое исключительно туристами – в таком виде оно встречается только на картах)

НЬЮ-АНДЖЕЛЕС/ЭКС-ТОКИО-2.

В бюрократической практике обычно сокращается до НА/ЭТ-2. При неформальном общении время от времени используются также наименования Экс-Сити, Реверс-Сити, Нью-Токио, но наиболее распространенным является вариант Цикл-Сити.

Мегаполис сформировался в два этапа. Первый – города Нью-Йорк и Лос-Анджелес, разделенные расстоянием в 2462 мили, к немалому удивлению и ужасу их обитателей, собственников недвижимого имущества, муниципальных властей, владельцев парковок, а также жителей западных окраин восточной составляющей и восточных окраин западной составляющей, незаметно, медленно, но верно слились воедино, поглотив при этом всю территорию, находившуюся между ними, и, кроме того, Аляску и Гавайи. На месте Соединенных Штатов возникла единая городская агломерация.

Чуть позже последовала вторая фаза, во время которой в результате пространственно-временного сдвига разросшийся массив Большого Токио самопроизвольно разделился на две части. Одна из них, переместившись через полмира, окружила со всех сторон возникшее незадолго до того сращение Нью-Йорка и Лос-Анджелеса и известна ныне как Экс-Токио-2.

Местоположение второй, Экс-Токио-1, не обнаружено до сих пор. Предполагается, однако, что этот полумегаполис с населением восемьдесят пять миллионов человек и по сей день продолжает существовать в каком-то из закоулков пространственно-временного континуума, расколотый надвое, разорванный по живому, с клочьями гостиных, лоскутами планов, встреч, свиданий, половинками двуспальных кроватей и обеденных столов. Миг – ни объяснений, ни предупреждений – и прерван чей-то шепот о сокровенном, разомкнуто пожатие рук. Всё смешалось, все набрасываются с расспросами – по-японски – на вдруг объявившихся соседей, только что находившихся за океаном, никто ничего не понимает, никто не знает, вернется ли всё когда-нибудь на свои места, и может только надеяться, что вторая половина однажды найдется.

11

Мест для посадки нет, и диспетчер отправляет нас в зону ожидания. В итоге без малого два часа своего персонального биовремени я наматываю круги в подпространстве, прежде чем получаю наконец разрешение заходить на посадку. Я устал как черт и хочу есть, и тут диспетчер сообщает, что ближайшая точка входа в хронологическую действительность – за несколько минут до полуночи. Первая мысль: «Ну отлично, и где же мне тогда поесть? Всех вариантов – либо какие-нибудь сандвичи-салаты, либо забегаловка типа „за два бакса два хот-дога“ на углу Семьдесят второй и Бродвея». Хотя что это я – по мне, так отличные там хот-доги.

Из хроноловушки выруливаем прямо в ангар 157, на техстанцию. Выбираюсь вместе с Эдом из капсулы. Ремонтный робот – с запрограммированной личностью Крутого Механика, – бросив один-единственный взгляд на мою машину, задирает брови.

– Что еще? – говорю я. – Ты это давай прекращай.

– Что прекращать?

– Сам знаешь. Нечего тут бровями… – вообще, какими бровями? Они у тебя даже не настоящие.

– Не надо так нервничать, мистер.

Ужасно не хочется это признавать, но я и правда нервничаю из-за этого техобслуживания. Тут ведь обнаруживается практически вся твоя подноготная: по тому, как изношен коллектор хронодвижка, можно узнать пристрастия и склонности владельца, практически влезть в его мысли – они прямо отпечатываются в пятнах окислившегося хрома.

Ремонтник предлагает мне прийти завтра. Спрашиваю: «Когда – завтра?» «До обеда», – отвечает.

– А поточнее нельзя? Ты ведь робот вообще-то. У тебя «Аутлук» семьдесят третий в память загружен.

– Ладно, ладно. – Он закатывает глаза, изображая презрение, и после нескольких гудков и подмигиваний лампочками изрекает: – Одиннадцать сорок семь. Ваша машина будет готова завтра в одиннадцать часов сорок семь минут ноль-ноль секунд. Постарайтесь не опаздывать.

В метро парень на соседнем сиденье с головой ушел в облачко с новостями. «Парадоксальность бытия выросла на шестнадцать процентов». Я чуть наклоняюсь, чтобы разобрать остальное: «…на шестнадцать процентов в четвертом квартале по сравнению с тем же периодом прошлого года». Это не остановить, пока каждый не поймет, что нельзя пытаться убить собственного дедушку. Прошлое мы, конечно, изменить не можем, но вот поставить всё с ног на голову – это запросто.

Парень выходит на своей остановке, бросив облачко на произвол судьбы. Мне всегда нравилось наблюдать, как эти штуки постепенно распадаются, как извиваются драконьим хвостом из обрывков слов и фраз, кусочков изображений и чуть слышных звуков. В дни, когда новостей много, весь город окутывается этими одноцветными зеленоватыми клочками тумана, словно пятьдесят миллионов газетных листов вдруг задышали, заговорили, зажили какой-то своей жизнью, а затем так же внезапно растворились в море угасающего блеска и шелеста.

Когда выходишь из подземки и оказываешься сразу в самом центре города, в центре Вселенной, немудрено на секунду решить, что ты попал в место, где не действуют обычные законы НФ-бытия. Под ногами у тебя не твердая поверхность, а переливающиеся неоновыми огнями движущиеся платформы, и каждая окрашена в цвета какой-нибудь компании и несет на себе ее логотип. Ощущаешь себя персонажем какой-то суперкрутой 3D-игры с эффектом присутствия. Мир разворачивается перед тобой серией квестов и испытаний, бесконечным полем, на котором то там, то здесь поджидают опасности.

Впереди целая ночь в городе, это слишком много, я боюсь затеряться в ее необъятности. Время – второй час, ночь в полной силе, и до утра еще очень-очень далеко. Кто знает, что может произойти до рассвета. Давно забытое ощущение существования во времени, внутри времени охватывает меня – по ногам пробегает холодок, затылок от шеи до макушки и руки ниже локтей будто покалывает иголочками. Каждый миг словно какая-то сила толкает тебя вперед, каждый миг ты словно падаешь в темноту с обрыва, тут же с удивлением обнаруживаешь, что стоишь на земле, вновь взбираешься наверх и снова летишь вниз, и так раз за разом. Мне почти не хватало всего этого – нечеткой, расплывающейся по краям картины мира, словно глядишь через перископ; сцепления с действительностью, чувства, что ты – на самом деле ты, что ты живешь своей жизнью, что ты используешь ее, тратишь. Я успел забыть, как тревожно и в то же время здорово жить в настоящем, в реальности, как много может вмещать в себя каждый миг, пусть даже нагромождение составляющих его элементов хаотично, и, собравшись воедино, в следующую же секунду оно распадется, рассыплется, но только чтобы тут же смениться новым.

Какое-то время я стою, поеживаясь, не в силах двинуться с места, пойманный в ловушку свободы, потом смотрю на Эда и замечаю, что тот, кажется, слегка замерз. Покупаю у разносчика с тележкой горячий шоколад и два хот-дога – один с кетчупом, один без. Едим, честно поделив все пополам. Я, правда, подозреваю, что мне достается все-таки немного меньше, чем Эду.

Он заглядывается на мезонно-бозонное шоу, и мы переходим через улицу и через стекло наблюдаем за инсценировкой Большого Взрыва. Под конец из открывшегося ящика вырываются лучи всех цветов, которые только есть в мире, и, преломляясь и отражаясь, мечутся внутри витрины. Эд от восторга несколько раз звонко гавкает, и несколько человек останавливаются, чтобы тоже взглянуть, но большинство даже не замедляет шаг: они это уже видели.

На противоположном углу старик и какой-то пацаненок-вундеркинд играют в четыре руки на странном инструменте. Одиннадцатимерная музыка струится в плавающем над людскими головами смоге из полуиспарившихся новостей и медийного вранья, тумана слухов и сплетен, мемо-дыма и привычной пелены бессознательных обрывков молитв. С разных сторон доносится шепоток зазывал, приглашающих взглянуть на «шоу не для всех».

Я кидаю немного мелочи в шапку мальчика-вундеркинда, и мы с Эдом движемся дальше, старательно отворачиваясь от робопродавцов, торгующих воспоминаниями и вообще всем, чем угодно. Цифровое табло «Часов Апокалипсиса» сообщает, что конец света наступит не далее как на следующей неделе. Фонд Дирака вывесил свой собственный билборд этажей в двадцать, и мы некоторое время наблюдаем, как растет число под огромной надписью «Общая накопленная суммарная погрешность». Когда Эду надоедает, мы отправляемся в спальный район, где я снимаю жилье. Это не квартира, просто комната. Голые стены, почти никаких вещей – только матрас, зубная щетка, маленький диванчик и телевизор, который я, по-моему, так ни разу и не включал. И ничего больше. Какой смысл держать что-то важное и нужное там, где бываешь только от случая к случаю?

Беру ключ у парня за стойкой. Он, оставаясь все время на одной и той же хронолинии, видит меня почти каждый день, вот только для меня всякий раз проходит год, два, пять, девять… Я снял комнату, когда получил свою нынешнюю работу, десять лет назад, по моим биочасам. Для портье это произошло в прошлую среду. Надо полагать, с его точки зрения, вся моя жизнь уместится в один месяц аренды.

В кладовке находится колючее шерстяное одеяло. Встряхнув, я стелю его на диванчик – для Эда. Иду в другой конец коридора, к раковине, и набираю ему миску воды. Конечно, на самом деле она ему не особо-то и нужна, ведь физического тела у него давно нет, но он все равно смотрит на меня с благодарностью. Обладай я хоть половиной души этой собаки, я был бы вдвое лучшим человеком, чем сейчас.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Компания-собственник

После того как первоначальный владелец отказался от каких-либо серьезных планов по использованию Мира-31, проект длительное время находился на реконструкции и не использовался. Затем права на его эксплуатацию были выкуплены компанией «Тайм Уорнер Тайм», подразделением корпорации «Гугл». Проект получил окончательное развитие как брендовый центр экспириенс-шопинга. В качестве средства привлечения клиентов планировался созданный по новейшим технологиям четырехмерный парк развлечений с монорельсовой дорогой и сувенирной лавкой. Предполагалось, что по суммарной стоимости активов и размеру прибыли проект займет среди участников рынка среднюю позицию со смещением к верхней части списка.

В течение переходного периода рядом операторов (в первую очередь более крупных миров) Мир-31 неофициально использовался в качестве места хранения частично поврежденного инвентаря, в том числе экспериментальных видов живых существ, космических станций, полностью или почти полностью заброшенных планет с ограниченной функциональностью, даже целых жанропроизводств. Некоторыми другими была развернута деятельность по так называемой добыче полезных предполагаемых, известной также как «чудоводство» – практика, до сих пор считающаяся спорной, хотя и получающая все большее распространение.

Незавершенность концептуальной структуры, наличие обнажений каркаса реальности, простая геометрия хроноповествовательных линий и сравнительно небольшое число героев создают идеальные условия для масштабного тестирования компаниями-операторами новых идей. Влиянием последних на человеческую популяцию Мира-31, в большинстве своем не отличающуюся высокой самооценкой, можно пренебречь.

12

Мне опять как будто десять, и отец везет меня домой с футбольной тренировки. Наш рыжий форд-универсал с разболтанной подвеской плывет по городским улицам, болтаясь, словно хлипкая лодчонка на волнах. Окна покрывает дорожная пыль. Я, уставший, с соленой от высохшего пота кожей, сижу на переднем сиденье, рядом с отцом, и приканчиваю замороженный апельсиновый шербет на палочке. Очень жарко, солнце печет через стекло, так что у меня даже волосы становятся горячими, а голые ноги – я в шортах – липнут к виниловой обивке (не знаю, как отец выдерживает в своих строгих серо-голубых брюках, которые носит всегда, даже по выходным). Я, щурясь, смотрю вперед, на дорогу. Сладкие оранжевые ручейки бегут вниз по руке – я еле успеваю их слизывать. Я хорошо помню этот день, помню, что случилось потом, и все равно как будто в первый раз.

– В школе про тебя болтают, что ты… – начинаю я.

– Что я что?

– Ну, что ты…

– Со странностями, да?

– Что ты псих.

Прямо так и сказал. Как сейчас помню. И как сейчас помню то, что пожалел о своих словах, даже еще не окончив фразы. И до сих пор жалею, потому что с этого все началось.

Отец смотрит прямо перед собой, на дорогу, и молчит. Непонятно, разозлился он или нет. Я боюсь, что он сейчас взбесится, чувствую своим десятилетним умом, что подхожу к какой-то опасной черте, к неведомой до сих пор линии противостояния между им и мной, между отцом и сыном, и все равно не унимаюсь, не останавливаюсь. И не потому, что хочу уязвить его, нет, просто впервые я ощущаю, что сейчас отец по-настоящему здесь, со мной, в этой машине, слушает меня, первый раз видит во мне не сына, не ребенка, а человека, личность, того, кто однажды станет взрослым, но уже и теперь начал самостоятельно знакомиться с внешним миром и приносить оттуда что-то свое. Впервые отец осознает, что однажды я перестану быть его учеником и помощником, частью нашей и без того маленькой перед лицом огромного мира семьи.

Я спрашиваю: а другое, что о нем говорят, правда?

– Что именно?

– Ты на самом деле думаешь, что можно путешествовать в прошлое?

Вот теперь, кажется, отец разозлился. Он нечасто выходит из себя, но уж если это случается, то держись. Я прямо вижу, как он сейчас взорвется, и раздумываю: здорово я расшибусь, если открою дверцу и выпрыгну из машины, или не очень. Но вместо криков отец вдруг смеется, убирает ногу с газа и перестраивается в правый ряд.

– Прямо сейчас мы с тобой тоже путешествуем во времени, – слышу я в звуке гудков, сперва высоком, потом, когда машина проносится мимо, низком. Эффект Доплера.

Свернув с дороги, отец выезжает на парковку у видеопроката и глушит двигатель. Я решаю, что это часть объяснения, что вот сейчас он наглядно покажет, как мы можем стоять на месте и в то же самое время все равно двигаться во времени, а потом добавит, что, если бы я как следует учился в школе, я бы и сам знал такие вещи. Но он просто поворачивается ко мне и рассказывает – серьезно, обстоятельно – о своей идее, о том, что держал от всех в секрете, о том, что изобретал все эти годы.

Я никогда прежде не представлял отца в роли изобретателя, даже не думал о чем-то подобном, но теперь какая-то часть меня чувствует подъем, раскрывается навстречу новым горизонтам. Мир оказывается больше, чем я думал, в нем находится место тому, чего я раньше и не предполагал. Отец был для меня просто отцом – слишком взрослым, слишком занятым, чтобы мечтать о чем-то, фантазировать, изобретать. И вдруг выясняется, что у него есть мечта, которой он не делился до сих пор не только со мной – ну, это понятно, мне ведь всего десять, – но и с мамой, и вообще ни с кем. Мечта, которую он держал под замком – в своем кабинете, в столе, в душе.

Отец приехал сюда издалека, с крошечного океанского островка на другом конце света, из иного мира, фактически из иного времени, где все еще пахали на буйволах и видели в каждом сюжете, в том числе в сюжете жизни, просто отрезок хронологической прямой и ничего больше. Людям, которые там жили, хватало магии реального мира – сырых августовских вечеров с жалящими москитами, солнца, рождения детей. Волшебным и одновременно пугающим им казалось даже таинство семейной жизни. Путешествия во времени были здесь не только не нужны, но даже опасны – они бы не расширили мир, а съежили, изменили бы его механику, разорвали невидимые нити взаимодействий. На острове использовалась только одна хронотехнология – естественная, день длился от восхода до заката, вся неделя состояла из работы и отдыха, сменяющих друг друга в неизменном, цикличном ритме. Шестнадцать часов тяжелого труда на рисовом поле, остальное – еда и сон, и так сезон за сезоном, год за годом, бесконечный конвейер дней.

Все время, пока отец рассказывал о своем изобретении, я ощущал какую-то неловкость, прежде всего потому, что говорил он громче обычного. От одного этого мне уже становилось немного тревожно. Отец никогда не повышал тона, всегда разговаривал ровным, тихим голосом и не из-за робости или неуверенности в себе. Тут был не просто самоконтроль, не только тщательное соблюдение внешних приличий, такт и деликатность, не манера поведения, черта личности или особенность характера. Это был образ жизни, способ существования, выработанный студентом-иммигрантом, который открывал для себя новый континент, страну небывалых возможностей, целый фантастический мир, куда он прибыл, имея при себе только маленький зеленый чемоданчик, подаренную теткой настольную лампу и пятьдесят долларов, от которых после обмена в аэропорту осталось сорок семь.

И вот сейчас этот человек без умолку, до хрипоты говорил и говорил. Говорил торопливо и так возбужденно-приподнято, что мне становилось не по себе. Я не верил в то, о чем он рассказывал. Или скорее я не верил в него. Наверное, я так часто видел подавленное выражение на его лице, когда он подъезжал вечером к дому, что сомнение уже прочно поселилось в моей детской душе. Я, разумеется, не переставал считать его гениальным ученым – он был и оставался моим отцом, моим героем, – но вот как насчет других? Поймет ли это когда-нибудь остальной мир, оценит ли его по достоинству? Между возможным и реальным, между фантастическими грезами отца и явью обшарпанной колымаги, в которой мы сидели, пролегала пропасть, и сближению их противодействовало множество разнонаправленных векторов и тензоров.

Отец спешил выговориться, спешил поделиться с кем-то, и часть меня трепетала от мысли, что именно мне он решил открыться, что он выделяет меня, считает достаточно взрослым, чтобы доверить мне свою идею, свою тайну, свою мечту. Смешанные чувства мешали мне взглянуть отцу в глаза, и я сидел и смотрел прямо перед собой. Через грязное лобовое стекло мне были видны постеры в витрине видеопроката: «Назад в будущее», «Пегги Сью вышла замуж», «Терминатор» – фильмов, герои которых тоже путешествовали во времени. Отчасти это обнадеживало, и в то же время мне не давало покоя то, как у них там здорово и правильно все выходит, как в итоге все складывается так, как и должно было быть, и героям удается изменить мир, не нарушив ни одного физического закона.

Помню, я еще кое о чем думал тогда: последний раз, когда мы втроем были в прокате, родители все никак не могли выбрать фильм, и я пошел бродить между полками. Мое внимание привлек журнал комиксов, лежавший между коробками с лакричными конфетами и изюмом в шоколаде. Комиксы оказались так себе – какой-то невнятный третьесортный супергерой с такой же невнятной суперсилой. Меня заинтересовало кое-что другое: на предпоследней странице, где уже шла реклама, слева внизу, в прямоугольнике размером где-то четыре на пять дюймов большими буквами было написано:

АВАРИЙНЫЙ НАБОР ХРОНОПУТЕШЕСТВЕННИКА.

Никаких восклицательных знаков, волнистых линий и всяких других забавных закорючек – ничего, что говорило бы: эй, это понарошку, игрушка для детишек. Нет, только голый текст и ничего больше, все на полном серьезе. Я чувствовал себя так, словно наткнулся на какую-то тайну, на что-то, о чем никто не знает, что-то, что сделает меня героем улицы, поможет отцу на работе и даже, может быть, поможет им с мамой.

За пять долларов и девяносто пять центов плюс конверт девять на двенадцать с марками и обратным адресом, отправленный на абонентский ящик в одном дальнем штате, добрые люди из «Футур Энтерпрайзис» обещали выслать набор «крайне необходимых предметов, который будет полезен любому, кто внезапно окажется в ином мире».

Умом я понимал, что это глупо. Я уже вышел из того возраста, чтобы всему верить, но ведь простой шрифт, обычные буквы! Ничего, чтобы специально привлечь внимание маленького читателя, ничего, что бросалось бы в глаза. Объявление казалось отпечатанным на пишущей машинке, даже строчки были неровными, ужатыми, с переносами, как будто тот, кто его составлял, пытался передать в тексте как можно больше, рассказать людям все, что знал. Сразу возникал в воображении какой-нибудь гениальный ученый-одиночка, рассылающий объявления из подвала собственного дома в том самом штате, – лет сорока, малость тронутый, но при этом знающий о чем-то таком, что другим и не снилось.

В рекламе было написано, что набор включает более семнадцати предметов, но на картинке я разглядел только пластмассовый нож, эмблему «Хронопутешественник», чтобы пришивать на одежду, карту НФ-Вселенной и какую-то штуку вроде декодера – как я понял, чтобы общаться с другими формами жизни. Итого четыре. Что входило в остальные тринадцать, оставалось только гадать.

Еще там говорилось, что такой набор – ваш единственный шанс выжить в суровых условиях иных миров. Но больше всего мне запомнилась картинка, даже не картинка, а просто рисунок: мальчик с отцом держатся за руки, лица без улыбок обращены к читателю, и без слов понятно (во всяком случае, десятилетнему мне), что им вот не повезло-таки оказаться в ином мире, но у них, по крайней мере, есть с собой аварийный набор.

Вот об этом я думал, пока отец, уже слегка выдохшись, заканчивал свой рассказ о самом заветном, о том, что так долго держал в себе. Он замолчал, и в машине надолго повисло молчание. Потом отец повернулся ко мне:

– Ну, так что скажешь?

Я пожал плечами, не отрывая взгляда от витрин видеопроката. Там, внутри, семейные пары с детьми выбирали кассеты, предвкушая отличный вечер с киношкой и попкорном.

– Папа, – спросил я его, – а мы бедные?

Сперва, когда я только начал говорить, у отца как-то слегка вытянулось лицо – он, конечно, ожидал, что я приду в восторг. А потом я сказал то, что сказал. Почему, как – до сих пор не понимаю. Мне было всего десять, не мог же я сознательно постараться уязвить отца, сделать ему больно? Я еще и знать не знал, что это такое, как это делается и зачем. Или все-таки знал? Да знал, наверняка знал. Умение причинять боль могло пополнить растущий багаж моих навыков и в школе – от сверстников, и дома. Родители почему-то думали, что, если выкрутить громкость телевизора на полную, мне не будет слышно их ежевечерних ссор. Уж кому-кому, а отцу-то, который разбирался в физических свойствах материалов, следовало бы лучше знать, что это проходит сквозь любые стены и не заглушается ничем. Закон сохранения родительского гнева – не пропадает ни капли. Он наполняет собой весь дом, просачивается через любые преграды, распространяясь все дальше и дальше. Он может менять форму, переходить из одного состояния в другое, иногда даже вроде бы пропадает совсем, но если нарисовать вокруг дома большую коробку и подсчитать все, что уместилось внутри, то выяснится, что гнев и раздражение никуда не делись, они здесь, в том или ином виде, движутся во всех направлениях, натыкаясь на мелкие объекты, частично отражаясь, частично поглощаясь ими. Так что, когда родители включали телевизор, это означало лишь, что я слышал их язвящие, уничтожающие голоса под аккомпанемент «Острова фантазий», «Невероятного Халка» и «Лодки любви»[5]5
  Популярные телесериалы.


[Закрыть].

Может быть, кстати, я подумал вдруг, что мы бедные, из-за того аварийного набора. Я почему-то знал, что не стоит просить отца купить мне его – не в этом месяце точно. Может, на Рождество, может, в следующем году. Понятия не имею откуда, но я знал это точно и жалел отца, хотя и отчасти злился на него.

А может быть, я просто хотел увидеть реакцию человека, который так часто бывал холодным и отстраненным дома – и с мамой, и даже со мной, а вот сейчас с таким жаром говорил о науке, математике, перспективах и горизонтах. Я хотел от него такого же отклика на мои слова, на этот раз отец должен был наконец разозлиться. Но ничего не произошло. Он просто завел машину и молча выехал обратно на дорогу.

По пути домой я боялся шевельнуться, так и сидел, зажав в кулаке палочку с лужицей растаявшего шербета. Отец не выглядел сердитым, скорее подавленным – или, правильнее будет сказать, раздавленным.

После этого разговора он изменился. Мой вопрос, который был вопросом только наполовину, в котором искреннее непонимание мешалось с внезапным проблеском, где все вставало на свои места: мы с мамой, отец с его работой и мечтами, наша машина, наш дом, наш район, что-то сдвинул в нем. Он причинил отцу боль, да, но и подстегнул его, отдалил нас друг от друга на годы и годы и в то же время открыл между нами прямой канал связи, позволил общаться на равных, по-честному.