Текст книги "Пора надежд"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Глава 12
НА ФУТБОЛЬНОМ МАТЧЕ

Настала осень. Я по-прежнему терзался сомнениями и надеялся. Начались занятия в колледже. Светлыми сентябрьскими вечерами я отправлялся в Ньюарк и, исполненный решимости, в каком-то по-новогоднему приподнятом настроении, слушал лекции Джорджа Пассанта. Возвращался я домой уже при свете луны, проглядывавшей сквозь осенний туман, раздумывая о том, что представляет собой кружок, возглавляемый Пассантом. Все это были только студенты нашего колледжа – некоторых я знал по имени; среди них были молодые женщины, посещавшие отдельные циклы лекций, и несколько юношей, слушавших полный курс, чтобы потом держать в Лондоне экзамены экстерном. После лекций они окружали Пассанта, и все вместе шумной толпой направлялись в город.

Они шли по противоположной стороне улицы и вызывающе громко смеялись. Никому не было дела до меня. А мне бы так хотелось, чтобы Джордж Пассант хоть разок предложил мне присоединиться к ним. Я чувствовал себя очень одиноким.

Вскоре, однако, воспользовавшись удобным случаем, я сам навязался ему в спутники. Произошло это в октябре, через неделю после того, как мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то я ушел со службы позднее обычного. И вот в десяти ярдах впереди себя я увидел Джорджа Пассанта, который неторопливо шагал, насвистывая что-то и помахивая тростью.

Я догнал его и пошел с ним рядом. Он поздоровался со мной – любезно, но равнодушно. Как странно, заметил я, что мы до сих пор ни разу не встречались, хотя работаем на одной улице. Джордж согласился со мной. Он то ля думал о чем-то своем, то ли стеснялся, но для меня слишком много значила эта встреча, и я не, обращал внимания на его сдержанность. Пассант знал, что я слушаю его лекции, знал мою фамилию. Но мне было этого мало. Мне хотелось блеснуть перед ним. Мы как раз проходили мимо библиотеки-читальни, и я небрежно проронил, что провел здесь немало времени и за последние несколько месяцев прочел уйму книг; особенно подробно я остановился на таких именах, как Фрейд, Юнг, Адлер, Толстой, Маркс, Шоу. Мы дошли до угла Белвойр-стрит, где была маленькая книжная лавчонка. На освещенной витрине поблескивали глянцевитые обложки модных в то время книг – произведения Э. С. М. Хатчинсона, П. Ч. Рена и Майкла Арлена; справа на самом видном месте лежало несколько экземпляров «Саги о Форсайтах».

– Ну что тут можно поделать, – заметил я, – если людям дают такое чтиво? – И я указал на витрину. – И если только этого читатель и требует! Не думаю, чтоб в магазине нашелся хотя бы томик каких-нибудь стихов. Йитс принадлежит к числу величайших поэтов нашего века, а попробуйте обнаружить в этой лавчонке хоть строчку, вышедшую из-под его пера!

– Боюсь, что в поэзии я не силен, – поспешил признаться Джордж Пассант тоном человека, которому чуждо всякое хвастовство. – И спрашивать мое мнение о поэзии бессмысленно. – Помолчав немного, он добавил: – А по случаю знакомства нам, пожалуй, следовало бы выпить. Я думаю, что здешние кабаки вы знаете лучше меня. Зайдемте куда-нибудь, где не слишком забито местными пустобрехами.

Я лез из кожи вон, чтобы произвести впечатление на Джорджа Пассанта, и шумно смеялся над собственными высказываниями, не заботясь о том, что думает о них он. Джордж Пассант был старше меня на пять лет, и большинству людей его возраста такое мое поведение показалось бы отталкивающим. Но незрелость молодости не действовала ему на нервы. В известном смысле он и сам был еще незрелым юнцом и таким навсегда остался. Он почувствовал ко мне симпатию, когда мы стояли у витрины книжной лавчонки, отчасти потому, что, в противоположность мне, отличался крайней застенчивостью, а отчасти потому, что был человеком необычайно душевным и любил находиться среди людей. Я бахвалился вовсю, нимало не стесняясь, фейерверком рассыпая перлы красноречия, и тем не менее он не отвернулся от меня.

Мы зашли в «Викторию» и заняли столик у камина. Пришли мы довольно рано и еще могли выбрать место по своему вкусу; позднее кабачок наполнился посетителями, но нам удалось удержать за собой столик у камина. Джордж сидел напротив меня, лицо его раскраснелось от каминного жара, с каждой новой пинтой пива голос звучал все громче. Платил за все он – не только зато, что мы выпили, но и за пиво, которым угостили официанток и кое-кого из посетителей.

– Люблю заводить приятные знакомства, – признался Джордж тоном светского льва и хитро подмигнул мне, а на самом деле он угощал всех вокруг, потому что ему было весело, он разошелся, забыл о своей застенчивости и чувствовал себя здесь как дома. – Теперь мы, конечно, будем наведываться сюда. Чудесное местечко!

Еще долго в тот вечер я разглагольствовал и хохотал, занимаясь саморекламой. Я понимал, что знакомство с Джорджем имеет для меня большое значение, хотя в тот момент и не представлял себе всей его важности. Я изо всех сил старался произвести впечатление на Джорджа. И прошло немало времени, прежде чем я уделил внимание ему самому.

Вблизи Джордж казался несколько другим. Его массивная голова выглядела не менее внушительно; чем на лекторской кафедре. Высокий лоб, широкие скулы с мясистыми щеками – все было то же. Но вот что поражало: на кафедре он казался воплощением напряженности и сосредоточенности, и трудно было представить себе, что этот человек может держаться так весело и непринужденно. А с каким поистине чувственным удовольствием пил он пиво! И сколько безмятежности видел я в его глазах, когда мы на миг встречались взглядом! От всего его существа в тот вечер исходило ощущение силы, радости и возбуждения: ему явно доставляло удовольствие сидеть с человеком, с которым можно скрестить оружие в словесной дуэли. Допив очередную кружку, он причмокивал губами и разражался добродушным смехом, от которого сотрясалось все его тело. Но была в тот вечер минута – пожалуй, не больше, – когда мы оба сидели молча. Это была единственная пауза в нашей беседе. Джордж опустил на стол кружку и смотрел куда-то мимо меня, в пустоту. Его глубоко посаженные, большие голубые глаза, только что горевшие от возбуждения, вдруг погасли и затуманились.

Да и в беседе я иногда улавливал нотки, отнюдь не указывавшие на душевное спокойствие. Я слушал его с неослабным вниманием, как слушал потом на протяжении не одного года. Он излагал свои мысли удивительно ясно, четко, порою, правда, несколько суховато и казенно, что так не вязалось с его громким, веселым голосом и легким саффолкским акцентом. Вот так же рассказал он мне и о себе, четко разделив свою жизнь на отдельные этапы, – все было просто и ясно. Сын почтмейстера в маленьком городке, он изучил юриспруденцию в одной юридической фирме в Ипсвиче, затем успешно сдал экзамен на звание стряпчего. О годах своего ученья Джордж рассказывал весело, уверенно, с присущей ему жизнерадостностью, не скрывая удовлетворения собой. Но как только он стал рассказывать о том, что было после, тон его изменился.

– Никакой протекции у меня, разумеется, не было, – заметил он все тем же спокойным, твердым тоном, в котором, однако, отчетливо прозвучали робкие нотки. Эти нотки я уловил у Джорджа в первый же час нашей беседы, но у него были и другие странности, годами представлявшие для меня загадку, решение которой я так и не мог найти.

В конторе Идена и Мартино Джордж именовался помощником стряпчего, но это была лишь формальная дань его квалификации. На самом же деле он выполнял роль старшего клерка и получал жалованье, а не гонорар. Я не знал в точности, сколько он зарабатывает, – вероятно, фунтов триста в год. И тем не менее он считал, что ему повезло с работой. Казалось, он никак не мог поверить, что его утвердили в должности, хотя это случилось уже почти год назад. После первой беседы с компаньонами он решил, что его должны непременно отвергнуть. Правда, сам-то он считал себя вполне сведущим юристом, но это ровно ничего не значило.

– Я, конечно, не мог рассчитывать на то, что сумею выгодно показать себя во время столь краткой беседы, – заметил Джордж.

А как наивно, до нелепости наивно рассуждал он, объясняя, почему его все-таки приняли на работу. Он считал, что это «устроил» Мартино, младший компаньон. Джордж безоговорочно верил Мартино и всецело на него полагался.

– Это единственная светлая личность среди бэббитов и пустозвонов, которыми кишмя кишит наш городишко! – воскликнул он, с шумом опуская кружку на стол.

Но рассказы о себе не слишком увлекали нас в тот вечер. Нам не терпелось поспорить. Сойдясь ближе, мы оба загорелись этим желанием и не хотели терять время ни на что другое. Оба мы были в том возрасте, когда люди увлекаются идеями, а мы отличались друг от друга и по складу ума и по своему жизненному опыту. Я черпал свои познания из наблюдений над людьми и из чтения книг, тогда как Джордж хорошо знал юриспруденцию и политику. Но он брал надо мною верх не только своей ученостью: его суждения, при всей их абстрактности, были проникнуты страстной убежденностью, и он с увлечением строил грандиозные планы улучшения жизни на земле.

– Я, конечно, социалист, – пылко заявил он. – Кем же мне еще быть?

Я поспешил заверить его, что я тоже.

– Я так и полагал, – сказал Джордж таким тоном, как будто иначе и быть не могло, и, повысив голос, продолжал: – Интересно, какой другой выбор можно предложить в наши дни разумному человеку. Мне бы очень хотелось спросить у кого-нибудь из наших тупоумных клиентов, как жить в мире со своей совестью, не будучи социалистом. Ей-богу, для разумного человека есть только два возможных выхода: либо стать философом-анархистом – лично я недостаточно легкомыслен для этого, либо, – с сокрушающей силой и убежденностью закончил он, – стать тем, кем я стал!

Весь этот вечер Джордж наступал на меня, приводя примеры из конституционного права и политической истории, напоминая, каким путем простые люди добивались политических свобод в прошлом, и доказывая, что именно нам и нашим современникам предстоит сделать следующий шаг. Мои политические суждения после такого наскока выглядели сущим ребячеством. У Джорджа в голове уже были заготовлены тексты законопроектов о национализации, составленные ясно, четко, продуманные во всех деталях с той тщательностью и энергией, которые всегда восхищали меня в нем.

– Через несколько лет жизнь станет поистине прекрасной, – объявил он, когда я, оглушенный его доводами, вынужден был замолчать. – Элиот, мальчик мой, задумывались ли вы над тем, как нам с вами повезло? Жить в такую неповторимую эпоху, да еще в нашем возрасте!

Опьяненный вином, нашими спорами и этой новой дружбой, я бродил с Джорджем по городу. Нам еще о многом надо было поговорить в тот вечер. Мы завернули в какое-то невзрачное кафе у вокзала, проглотили несколько сандвичей и, не переставая спорить, побрели по улицам мимо зданий, где мы работали, опустевших до завтрашнего утра. Когда-то здесь был центр старинного ярмарочного городка, и улицы назывались – Конный ряд, Мукомольный переулок, Поросячий проезд. Голос Джорджа гулко раскатывался по этим пустынным улицам, эхом отражаясь от мрачных стен контор и складов. На углу Поросячьего проезда ярко светились окна клуба. Мы остановились под ними на темном, безлюдном тротуаре. Джордж сдвинул котелок на затылок, и я увидел, как на его лице, которое весь вечер во время наших жарких споров было таким открытым и оживленным, вдруг появилось возмущение, злость, вызов. Занавеси на окнах клуба не были задернуты, и взору нашему предстало несколько пожилых, хорошо одетых джентльменов, сидящих в уютной комнате со стаканами в руках. Перед нами было олицетворение сытого покоя и благополучия.

– Снобы! – в неистовстве воскликнул Джордж. – Снобы! По какому праву они восседают здесь с таким видом, будто им принадлежит мир?

В последующие дни я не раз возвращался мыслью к этому вечеру. Мне с самого начала казалось, что я могу рассчитывать на помощь Джорджа. Его дружелюбие не оставляло в этом сомнений, а жизненный опыт намного превышал мои скромные познания. Однако открыться ему и отдать свою судьбу в его руки оказалось чертовски трудно – не потому, что я колебался, а из-за самолюбия. Мы теперь часто встречались, и относился Джордж ко мне, как к равному; мне же стоило известных усилий держаться с ним на равной ноге. Но, естественно, мне не хотелось признаться, что я еще нахожусь на распутье и не дорос до такого товарища, как он.

Надо сказать, что и Джордж, при всей своей доброжелательности, не облегчал моей задачи – уж слишком он был деликатен и толстокож. Он не принадлежал к числу тех, кто понимает намек с полуслова и с одного взгляда схватывает суть дела. Он во всем любил ясность, однако чрезмерная деликатность не позволяла ему расспрашивать. Только две недели спустя он узнал наконец, на какие средства я живу. Но и после этого он продолжал держаться так же церемонно и отчужденно: казалось, он не поверил тому, о чем я ему рассказал.

Случилось так, что Джордж впервые предложил мне свою помощь в субботу вечером, когда мы направлялись на футбольный матч. Джордж питал пристрастие к массовым зрелищам – прежде всего потому, что они доставляли ему удовольствие, но еще и потому, что своим появлением на стадионе он как бы бросал вызов самому себе. Мы проталкивались сквозь толпу людей в суконных кепках, заполнявших все улочки, ведущие к стадиону, когда Джордж, глядя прямо перед собой, со свойственной ему витиеватостью спросил меня:

– Когда вы возглавите городской отдел просвещения – а я полагаю, что лет через десять вы доберетесь до этого поста, – надеюсь, вы не станете перестраивать школы на джентльменский лад и вводить в них такой вид спорта, как регби?

Я уже привык к этой манере Джорджа внезапно обрушиваться на снобов, к этим вспышкам социальной нетерпимости. Я усмехнулся и заверил его, что он может спать спокойно; однако я понимал, что вопрос его преследует совсем иную цель.

– Кстати, – не отступался Джордж, – мое предположение, видимо, близко к истине?

– Какое предположение, Джордж?

– Что через десять лет вы получите в своем отделе должное признание.

Прикрываться недомолвками я больше не мог.

– Через десять лет, – сказал я, – если, конечно, я еще буду там работать, я поднимусь на одну-две ступеньки. Но буду по-прежнему клерком.

– Позвольте с этим не согласиться! – возразил Джордж. – Вы недооцениваете себя.

Мы подошли к стадиону. Миновав турникет, я спросил:

– А вы представляете себе, чем я занимаюсь?

– Не вполне. Только в общих чертах, – смущенно признался Джордж.

Мы поднялись на трибуну, и я принялся описывать Джорджу свою работу. Но Джордж не хотел верить мне. Он убеждал меня, что работа моя в действительности гораздо значительнее и открывает передо мной горизонты, о которых я даже и не мечтал.

– Возможно, вам сейчас и нелегко, – говорил он, – но вы, конечно, начнете продвигаться. Ведь должен же существовать какой-то способ выдвигать таких людей, как вы! Это совершенно ясно. Иначе местная администрация не могла бы функционировать.

Это были типичные рассуждения оптимиста, каким и являлся Джордж. Меня так и подмывало не выводить его из заблуждения. Как и маме, мне стоило немалого труда признаться в унизительной правде, хоть я и старался придерживаться ее – порой не без ущерба для себя. Уж очень горькой была эта правда. Однако, как и мама, я считал, что бывают случаи, когда надо проглотить горькую пилюлю, и сейчас я должен втолковать Джорджу, что значит быть в шкуре клерка.

– Я самый младший клерк, Джордж! Получаю я двадцать пять шиллингов в неделю. Я отмечаю галочками фамилии лиц той или иной категории и буду заниматься этим еще добрых пять лет.

Джордж смутился, и в то же время мои слова вызвали у него прилив ярости. Он крепко выругался, настолько крепко, что сидевшие неподалеку юноши в белых кашне обернулись и уставились на него. Помолчав с минуту, он возобновил разговор. Не может быть, чтобы дело обстояло так уж худо, не очень уверенно заметил он. Потом снова выругался: в нем нарастал уже знакомый мне приступ неистового гнева.

– Нет, тут надо что-то предпринять! – вдруг заявил он.

От смущения он говорил нарочито резким тоном. Я тоже был не очень деликатен.

– Легко вам говорить! – буркнул я.

– Придется мне, как видно, приложить к этому руку, – все тем же грубоватым тоном небрежно проронил он.

Мне оставалось только попросить его помочь. Мне так нужна была его помощь, я столько времени ее добивался, но теперь, когда мне ее предлагали, вся моя гордость вдруг взбунтовалась. Я оказался таким же нескладным, как и Джордж.

– Как-нибудь и сам справлюсь, – сказал я.

Джордж снова смутился. Некоторое время он сидел, пристально глядя на пустое поле, ярко зеленевшее под сумрачным небом.

– Пора бы уж командам выходить, – неожиданно заметил он.

Глава 13
НАДЕЖДЫ НАШЕЙ ЮНОСТИ

Джорджу было неприятно, что я отклонил его дружеское участие. В последующие дни и даже недели он не проявил ни малейшего интереса ни к моей службе, ни к моей повседневной жизни. Да мы, собственно, почти и не бывали с ним вдвоем. Я злился на себя и на свою невольную сухость и предпринимал робкие попытки возобновить разговор. Но Джордж руководствовался в жизни правилами, а не порывами чувства. Он допустил ошибку, из-за которой попал в глупое положение, а этого он боялся больше всего на свете. И теперь он пытался разобраться в допущенной им ошибке, чтобы не повторять ее впредь.

Однако он без малейших колебаний ввел меня в свой «кружок». Так – и тогда и потом – именовалась группа, состоявшая из молодых людей и девушек, которые окружали Джорджа и считали его своим лидером. Это их смех вызывал у меня зависть, когда я, до знакомства с Джорджем, тащился одиноко по другой стороне улицы. Со временем – хотя в ту пору никто из нас этого не предполагал – он стал отдавать кружку все больше и больше сил, пока не слился с ним воедино, живя только им и для него. И живя только им и для него, он загубил себя: этот человек, который вел нас за собой и подавал такие блестящие надежды, сам очутился на краю пропасти.

Но историю Джорджа я расскажу особо. Кризис в его жизни наступил через много лет после того, как я встретился с ним, а в ту пору Джордж деятельно сколачивал вокруг себя кружок, ободряя каждого своей безграничной верой в его способности и расплавляя этим сердца. Все участники кружка учились в колледже, и хотя впоследствии кружок разросся, в мое время он насчитывал не больше десяти человек. В основном там были девушки, иные даже из состоятельных буржуазных семей – эти посещали колледж, чтобы как-то скоротать время до замужества, и видели в кружке Джорджа отдушину, позволявшую вырваться из узких рамок домашнего мирка. Но большинство составляли бедные девушки, работавшие секретаршами, клерками или же – как, например, моя приятельница Мэрион Гледуэлл, – учительницами в начальной школе. Эти посещали колледж, чтобы повысить свою квалификацию, или из тяги к знаниям, или в надежде приискать себе мужа. Они-то вместе с двумя-тремя любознательными и честолюбивыми юношами вроде меня и составляли костяк окружавшей Джорджа группы.

Таков был человеческий материал, с которым Джорджу приходилось иметь дело. По вечерам, а в воскресенье и днем, мы часами просиживали в неуютных кафе и буфетах при кинотеатрах, а позже забирались в закусочную для шоферов возле вокзала. В первые годы Джорджу нелегко было собирать кружок, но потом мы облюбовали одну ферму в десяти милях от города и отправлялись туда с субботнего вечера на все воскресенье, – сами готовили себе еду, платили шиллинг за койку и беседовали до утренней зари.

Сидя под розовыми абажурами в буфете какого-нибудь кино или вокруг настольной керосиновой лампы на ферме, мы внимали Джорджу, а он развертывал перед нами картины нашего будущего, шумно бранил нас, если мы пытались возражать ему, зажигал в нас надежду. Он наделял нас всеми своими достоинствами и даже теми, каких у него не было. Я видел, что он переоценивает людей, и порой, несмотря на все сомнения восемнадцатилетнего юноши, не мог узнать себя в его описании и смущенно желал, чтобы портрет был ближе к оригиналу. Он наделял меня всеми разновидностями мужества, революционным пылом, альтруизмом, неистощимой энергией, умением вести за собой людей, непреклонной решимостью и силой воли. С присущей ему наивной и поистине удивительной скромностью, он сожалел, что сам не одарен такими же качествами. Я надувался от важности и некоторое время вел себя так, будто и в самом деле обладал перечисленными качествами, но в глубине души я подозревал, – ибо и к себе, да и к другим людям я относился с гораздо большей подозрительностью, чем будет относиться Джордж даже в пятьдесят лет, – что ничуть не похож на благородную личность, нарисованную Джорджем, и что вообще на свете нет таких людей.

Однако именно благодаря своей неспособности критически относиться к человеческой натуре и к человеческому обществу, Джордж и вселял в нас радужные надежды. Когда я был ребенком, подле меня жила мама, лелеявшая розовые надежды на то, что в ее – именно в ее и ни в чьей другой – жизни должна произойти какая-то перемена: иной раз она мечтала о том, что встретит необыкновенную любовь, и всегда о том, что рано или поздно станет знатной дамой. Мечты Джорджа по своей страстности не уступали ее мечтам, разве что отличались еще большей необузданностью, но это были мечты совсем иного рода. Он искренне, всей душою верил, что люди могут стать лучше; что все на свете может измениться к лучшему; что путы и оковы прошлого спадут и, избавившись от них, мы заживем счастливой жизнью в свободном мире; что мы создадим общество, в котором будут царить мир и всеобщее благоденствие, и люди забудут о властолюбии, корысти, нетерпимости и жестокости. Искренне, всей душою Джордж верил, что это осуществится еще до того, как мы состаримся.

И я, и Джек Коутери, и остальные участники кружка впервые в жизни столкнулись с мечтами такого поистине космического размаха. Но это была середина двадцатых годов, и весь дух эпохи подкреплял убеждения Джорджа Пассанта. Воздух, которым мы тогда дышали, был пропитан оптимизмом – оптимистическими ожиданиями политических перемен во всем мире. Не только Джордж Пассант был преисполнен самых радужных надежд, когда в тысяча девятьсот двадцать втором и двадцать третьем годах мы аплодировали на площади перед муниципалитетом победе лейбористов на выборах. В те годы появились надежды и другого рода. В воздухе носились идеи Фрейда, Лоуренса, Резерфорда. А к предостережениям мы не прислушивались. Оптимизм достиг тогда своего апогея, и Джордж был живым его воплощением.

В другую эпоху он стал бы фанатичным проповедником какой-нибудь веры. Теперь же он возводил в культ любую передовую идею, а они так и били фонтаном на закате беспочвенного радикализма. Джордж считал, что тысяча девятьсот двадцать третий год – интереснейшая пора мировой истории. При всей необузданности и сложности своей натуры он простодушно верил в то, что человек может стать совершеннее.

Я в это совсем не верил, хотя некоторое время и находился под влиянием его убеждений. Постепенно мы с Джорджем разошлись почти по всем принципиальным вопросам. Он был, бесспорно, умен и обладал большими познаниями, но его взгляды на жизнь настолько отличались от моих, что мы не могли долго разговаривать на одном языке. И все же, несмотря на это несходство, несмотря на многое, что произошло потом, я всегда благодарил судьбу за то, что она свела меня с ним и что в юности я находился под его влиянием. Наши жизни неизбежно должны были пойти разными путями. Как я уже говорил, мы разошлись почти по всем принципиальным вопросам – кроме одного. Мне не удалось сохранить его веру в человека, но я никогда не мог забыть силу его человеколюбия. Я не мог забыть, как мужественно отстаивал он своих обездоленных собратьев, пытаясь вызволить их из тенет невежества и нужды. Да, люди были для него братьями – не только в любви, но и в ненависти! Даже когда он ненавидел их, они по-прежнему оставались для него людьми, существами из плоти и крови, и он был одним из них, ибо тоже трудился, заблуждался и совершал безрассудства. Он столь многого ждал от них, но даже если бы ничего не ждал, все равно считал бы их братьями и так же отважно боролся бы на их стороне. Свое призвание он видел в том, чтобы быть среди них, и по собственной воле ни на шаг не отошел бы от того места, где пахло человеческим теплом.

Вот в этом я никогда с ним не расходился. Он заразил меня своим человеколюбием. Он был моим наставником, и мне всю жизнь хотелось следовать его примеру.

Разногласия наши выявились уже вскоре после того, как Джордж ввел меня в свой кружок. Однако в те годы я тоже был полон оптимизма. Случалось, правда, я нападал на утопические взгляды Джорджа, и иногда он пробуждал во мне поистине сокрушительную силу. Иногда же, помнится, я оказывался совсем беззащитным, как в свое время мама, и ощущал лишь горечь поражения.

Мне вспоминается тот день, когда Мэрион Гледуэлл впервые предложила мне зайти в школу, где она учительствовала. Она давно обещала дать мне почитать одну книгу, но все забывала принести ее на собрание нашего кружка. Очевидно, придется мне заглянуть в обеденный перерыв в школу, в конце концов решила она.

Школа находилась на Албион-стрит, неподалеку от центра города. Это было здание барачного типа из красного кирпича, куда стекались дети, жившие на окрестных улицах в жалких домишках тоже из красного кирпича. Мэрион шел двадцать второй год; она недавно окончила педагогическое училище и учительствовала всего около года. Работа в школе целиком поглощала ее. Она часто рассказывала нам о своих учениках, вышучивала себя за свою «одержимость» и тут же снова принималась рассказывать о школе.

Когда я вошел в классную, Мэрион открывала окно. Комната была маленькая и темная; в воздухе стоял еле уловимый запах молока, какой обычно исходит от маленьких детей.

– Надо впустить немного кислорода перед следующим уроком, – своим обычным непререкаемым тоном объявила Мэрион, быстро подошла к другому окну, распахнула его, вернулась к классной доске и, взяв тряпку, встряхнула ее так, что в воздухе поднялось облачко меловой пыли. – Садитесь, Льюис, – сказала она. – Мне надо с вами поговорить.

А сама продолжала стоять у доски, комкая в руке тряпку. В кружке она всегда сверхрешительным тоном, со сверхупорством отстаивала свои взгляды, но никто не осуждал ее за это, так как все знали крайнюю ее нервозность, а также желание произвести впечатление и заслужить похвалу. Мэрион была рослая, сильная, очень подвижная и энергичная, но немного нескладная. То ли она была плохо сложена, то ли неудачно одевалась, но только у нее, казалось, отсутствовала талия. Зато на ее открытом, продолговатом, некрасивом лице поблескивали удивительно живые, искрящиеся любопытством глаза. Несмотря на всю ее серьезность, в них всегда горел веселый, смешливый огонек.

В тот день Мэрион была как-то особенно взвинчена; она нервно мяла в руках тряпку.

– Вы меня очень беспокоите, – сказала наконец она.

– Чем же?

– Зря вы себя раньше времени в гроб вгоняете.

Я спросил, что она под этим подразумевает, хотя отлично понимал, о чем идет речь. Подобно большинству девушек нашего кружка, Мэрион выросла в почтенной мелкобуржуазной семье и делала лишь первые шаги на пути к эмансипации. Поэтому ее, как и других девушек, шокировали – для иных, впрочем, это было приятным открытием – слухи о том, что Джордж, Джек и я устраиваем попойки и ездим в Ноттингем. Слухи эти были сильно преувеличены – об этом позаботился Джек, сам примерный трезвенник, – но так или иначе все мы, включая Джорджа, приобрели репутацию прожигателей жизни.

Ее слова не огорчили меня. Более того, мне было лестно сознавать, что кто-то хочет вытащить меня из омута беспутства. Я попытался, правда, опровергнуть самые невероятные из этих слухов, но Мэрион верила им, и чтобы разубедить ее, мне пришлось бы пойти на чистосердечное признание.

– Нельзя так подрывать свое здоровье, – не отступалась Мэрион.

– Напротив, я очень забочусь о нем, – возразил я.

– Не верю, – сказала Мэрион. – Во всяком случае, незачем попусту растрачивать свои силы. Подумайте о том, что ведь у вас еще вся жизнь впереди!

Ясные, живые глаза Мэрион пытливо наблюдали за мной. По-видимому, она заметила какую-то перемену в моем настроении и решила, что я готов внять ее словам. Она перестала мять тряпку и сунула ее в ящичек. При этом она задела кусочек мела, и он упал на пол.

– Какая же я неловкая, вечно что-нибудь уроню! – воскликнула Мэрион. Но поднимать мел не стала, а села и облокотилась о стол. Глаза ее весело заискрились.

– Расскажите мне, каковы ваши стремления, чего вы хотите добиться в жизни.

Тон у нее был, как всегда, непререкаемый, и тем не менее с ней легко было говорить по душам.

– Я, естественно, хочу, чтобы мир стал лучше, – не задумываясь, ответил я.

Мэрион кивнула, видимо, вполне одобряя такое желание. Все мы находились под влиянием идей Джорджа Пассанта, и подобный ответ был вполне естествен. Вскормленные стремлениями своего класса и своей эпохи, мы считали нашу мечту вполне реальной. Словом, тогда, в 1923 году, сидя в классной комнате, мы с Мэрион не сомневались, что она будет осуществлена.

– Ну а чего вы лично хотите добиться в жизни? – спросила Мэрион.

– Успеха.

Мэрион, видимо, озадачила одержимость, прозвучавшая в моем тоне.

– А что вы подразумеваете под успехом? – осведомилась она.

– Известность. Я не желаю всю жизнь прозябать в какой-нибудь дыре.

– Вам хочется разбогатеть, Льюис?

– Я хочу успеха – всего, что люди подразумевают под этим словом. И еще кое-чего.

– Только не надейтесь, что вы все это получите, – предостерегающе заметила Мэрион.

– А я надеюсь, – заявил я. И, помолчав немного, добавил: – Если же я потерплю неудачу, то не стану искать оправданий. Значит, сам виноват.

– Льюис! – воскликнула Мэрион. Лицо ее как-то странно исказилось. Она помолчала, потом спросила: – А еще чего бы вы хотели?

Я ответил не сразу.

– Мне кажется, любви, – сказал я наконец.

– А у меня на любовь никогда не хватало времени, – заметила Мэрион все тем же энергичным, непререкаемым тоном, но лицо у нее погрустнело и даже слегка исказилось болью. – Я всегда так занята. Неужели у вас будет на это время?

Я был слишком возбужден, чтобы разобраться в движениях ее души. Воображение мое разыгралось, я был весь во власти мечты.

– Впрочем, вы, пожалуй, правы! – продолжала Мэрион, противореча сама себе. – Всем, наверно, хочется любви. Только всели мы одинаково представляем ее себе, Льюис?